Текст книги "Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне"

Автор книги: Федор Раззаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Хрущев рассказывал настолько интересные вещи, что Высоцкий не сдержался: «Никита Сергеевич, и почему вы не напишете мемуары?». На что Хрущев резонно заметил: «А вы мне можете назвать издательство, которое бы их напечатало?» Высоцкий осекся: сам был точно в такой же ситуации, что и Хрущев.

Здесь следует сделать небольшую ремарку. Дело в том, что на тот момент Хрущев уже закончил писать свои мемуары и думал над тем, где их издать – на родине или на Западе. В итоге будет выбран последний вариант, поскольку на родине сделать это не удастся. Буквально спустя несколько недель после встречи с Высоцким Хрущева вызовут в ЦК КПСС, где с ним встретятся секретари ЦК А. Кириленко, А. Пельше и тот самый П. Демичев. Они потребуют от Хрущева немедленного прекращения работы над собственными мемуарами, а то, что уже было им написано, прикажут сдать в ЦК КПСС. Однако тот ответит решительным отказом и уйдет, хлопнув дверью. Вот тогда рукопись и будет переправлена на Запад.

Но вернемся к встрече Высоцкого с Хрущевым.

Вспоминает Д. Карапетян: «Володя вел себя так, как будто рядом с ним сидел не бывший руководитель страны, а обыкновенный пенсионер. Он не испытывал какого-то пиетета или трепета по отношению к Хрущеву, скорее – снисходительность. Было видно, что Высоцкий отдает ему должное, но в то же время за его словами как бы стояло: „Как же это вы прозевали, и мы опять в это дерьмо окунулись?“

Мне показалось, что Никита Сергеевич уже был как бы в отключке от общественной ситуации, у него было совершенно другое состояние – что-то типа прострации. Нужно учесть и его возраст – ему было тогда 76 лет: он выглядел окончательно разуверившимся в «предустановленной гармонии», одряхлевшим Кандидом, который на склоне лет принялся «возделывать свой сад». О событиях своей жизни он говорил без сопереживания, как о чем-то фатальном. Живая обида чувствовалась только в его словах относительно «хрущоб»: «Я же пытался сделать людям лучше… где же благодарность людская?.. Подняли их из дерьма, и они же еще обзывают». И, пожалуй, в его рассказе о «заговоре» тоже звучало живое недоумение по поводу собственной близорукости…»

Как мы помним, Высоцкий еще в 1968 году написал про Хрущева песню с весьма недвусмысленным названием «Жил-был добрый дурачина-простофиля». Исходя из рассказа Карапетяна, описывающего их визит к Хрущеву, Высоцкий, встретившись лицом к лицу с героем своей песни, не изменил своего прежнего отношения к нему. Судя по всему, он по-прежнему считал именно Хрущева во многом виновным в том, что «оттепель» оказалась столь недолговечной.

Не могли вызывать радости у Высоцкого и те события, которые происходили во внутренней политике в последние месяцы. А происходило там то, что либералы называли «сталинизацией». Так, в идеологии была ужесточена цензура (в январе 69-го вышло постановление ЦК КПСС «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идейно-политический уровень публикуемых материалов и репертуара»), а также состоялась частичная реабилитация Сталина, выразившаяся в том, что в декабре 1969 года, к 90-летию Сталина, в «Правде» появилась статья, посвященная юбиляру, выдержанная в положительном ключе. И хотя она была почти идентична той, что вышла ровно десять лет назад (но меньше ее по объему), однако сам факт появления подобной публикации говорил обществу о многом.

Отметим, что сам Брежнев долго колебался по поводу того, публиковать ее или нет. По его же словам: «Я исходил из того, что у нас сейчас все спокойно, все успокоилось, вопросов нет в том плане, как они в свое время взбудоражили людей и задавались нам. Стоит ли нам вновь этот вопрос поднимать? Но потом, побеседовав со многими секретарями обкомов партии, продумав дополнительно и послушав ваши выступления (имеются в виду выступления членов Политбюро. – Ф. Р.), я думаю, что все-таки действительно больше пользы в том будет, если мы опубликуем статью… Если мы дадим статью, то будет каждому ясно, что мы не боимся прямо и ясно сказать правду о Сталине, указать то место, какое он занимал в истории, чтобы не думали люди, что освещение этого вопроса в мемуарах отдельных маршалов, генералов меняет линию Центрального Комитета партии…»

Отмечу, что на том заседании Политбюро, о котором говорит Брежнев (оно состоялось накануне юбилея Сталина – 17 декабря 1969 года) против статьи высказались всего лишь четыре человека (Н. Подгорный, А. Кириленко, А. Пельше и П. Пономарев), зато в пользу публикации высказались все остальные, а это – 16 человек (Л. Брежнев, М. Суслов, А. Косыгин, П. Шелест, К. Мазуров, В. Гришин, Д. Устинов, Ю. Андропов, Г. Воронов, М. Соломенцев, И. Капитонов, П. Машеров, Д. Кунаев, В. Щербицкий, Ш. Рашидов, Ф. Кулаков).

Кроме этого, на широкий экран возвращалась личность «вождя народов»: в киноэпопее Юрия Озерова «Освобождение», два первых фильма которой должны были выйти в мае 70-го. Тогда же на могиле Сталина на Красной площади был установлен его бюст работы известного скульптора М. Томского.

Но все эти шаги предпринимались с целью всего лишь усыпить обывательское сознание. Радикального возврата к сталинской идеологии и его методам руководства страной высшая советская элита совершать не собиралась, доказав это еще в 67-м, разгромив заговор шелепинцев. Как честно признается чуть позже шеф КГБ Юрий Андропов в разговоре с диссидентом Виктором Красиным: «Возрождения сталинизма никто не допустит. Это чепуха!» Как говорится, коротко и ясно.

Определенная идеологическая реанимация личности Сталина была вполне закономерным процессом. Пойти на это Брежнева и К(вынуждали как события внутреннего порядка (поиск сильной личности для сплочения элиты и народа), так и внешние (конфронтация с Китаем, расширение агрессии во Вьетнаме и новые, еще более масштабные атаки международного сионизма). Во многом при посредничестве последнего на СССР был в прямом смысле натравлен Израиль. При этом разработчики этой акции прекрасно понимали, что делали: они были в курсе того, что после Праги-68 еврейская элита в СССР в большинстве своем осудила действия своих властей, поэтому и использовала Израиль в качестве тарана для дальнейшей радикализации советского еврейства. В итоге в 1970 году Израиль объявил Советский Союз своим главным стратегическим противником и подверг массированным атакам его союзников на Ближнем Востоке – в частности, Египет.

Новый премьер-министр Израиля (с 1969 года) Голда Меир призвала евреев к «тотальному походу против СССР». По словам израильтянина Вольфа Эрлиха, «с этого момента в Израиле Советский Союз стал изображаться как враг номер один всех евреев и государства Израиль. В детском саду, в школе, в университете израильский аппарат делал все, что в его силах, чтобы укоренить подобное изображение СССР как аксиому».

Естественно, подобная политика не могла не отразиться на евреях, которые проживали в Советском Союзе. Правда, у нас в школах и университетах антисемитизм открыто не практиковался, однако определенные (в основном идеологические) притеснения евреев имели место. Например, после того как к руководству Гостелерадио пришел Сергей Лапин (апрель 70-го), с голубых экранов исчезли многие эстрадные артисты-евреи, причем достаточно популярные (Майя Кристалинская, Вадим Мулерман, Аида Ведищева, Нина Бродская, Лариса Мондрус и др.), а им на смену пришли представители союзных республик: Лев Лещенко (РСФСР), София Ротару (Украина), Роза Рымбаева (Казахстан), Як Йоала (Эстония), Надежда Чепрага (Молдавия), ансамбли «Песняры» (Белоруссия), «Ялла» (Узбекистан) и др.

Все эти акции были следствием действий руководства Израиля, а не прихотью советских властей. Здесь в точности повторилась ситуация конца 40-х: тогда Израиль «кинул» СССР, переметнувшись к США, в результате чего советские власти начали борьбу с космополитизмом. В начале 70-х история повторилась: Израиль, по наущению окопавшихся в США сионистов, повел массированное идеологическое наступление на СССР, на что тот ответил такими же акциями. Правда, в сравнении со сталинскими, они были куда менее решительными и последовательными. Здесь в полной мере проявилась осторожная позиция брежневцев, которые хотя и реанимировали личность Сталина, однако вернуться к его методам испугались. Как напишет чуть позже известный исследователь «еврейской темы» И. Шафаревич:

«Реакция коммунистической власти была далеко не симметричной. Даже в пропагандистской литературе было запретно упоминать о еврейском влиянии. Было изобретено выражение „сионизм“, формально использующее название еврейского течения, имевшего цель – создать свое государство, но иногда как бы намекавшее на еврейское влияние вообще. Эта робость доказывает, что власть не противопоставляла себя еврейству, не ощущала его своим противником. В то время как евреи, эмигрировавшие из СССР, заполнили „русскую“ редакцию „Радио Свобода“ и там отчетливо клеймили коммунизм рабским и бесчеловечным строем, советские пропагандисты робко лепетали о „сионизме“, упрекая его в вечной враждебности к социализму и коммунизму (Марксу, Троцкому?). То есть из двух оппонентов (отражавших позицию еврейства и коммунистической власти) один ничем не выражал опасения вызвать непоправимый разрыв, а другой был явно скован этим страхом…»

Несмотря на то что среди рядовых граждан США всегда был высоко развит антисемитизм, однако в высших кругах власти все было с точностью до наоборот. И не случайно, что именно с конца 60-х американская власть стала превращаться по сути в полуеврейскую. Это началось с президента Ричарда Никсона (пришел к власти в 1969-м), который на все ключевые посты в своей администирации расставил евреев: Киссинджер был назначен государственным секретарем (министр иностранных дел), Шлезингер – министром обороны, Барнс – главой Федерального резервного фонда (он определял валютную политику США), Гармент – главой департамента Белого дома по гражданским правам. Именно эти люди и стали определять стратегию США по отношению к СССР: она предполагала сначала массированную идеологическую атаку на еврейском направлении, затем – «удушение в дружеских объятиях» (так называемая разрядка, о которой речь еще пойдет впереди).

Итак, брежневцы в своей политике отношений с родным еврейством избрали самый осторожный путь из всех возможных. В то время как поляки два года назад одним махом решили «еврейскую проблему» – вынудили покинуть страну 90 % евреев, советские руководители решили своих евреев от бегства из страны удержать. К этому делу были подключены многие именитые граждане этой национальности.

4 марта 1970 года в столичном Доме дружбы состоялась пресс-конференция для советских и иностранных корреспондентов по вопросам, относящимся к положению на Ближнем Востоке. На вопросы журналистов отвечали видные деятели еврейского происхождения: депутат Верховного Совета СССР В. Дымшиц, кинорежиссер Марк Донской, театральный режиссер Валентин Плучек, актеры Аркадий Райкин, Элина Быстрицкая, Майя Плисецкая, писатели Александр Чаковский, Лев Безыменский, историк Исаак Минц, генерал танковых войск Давид Драгунский и др. Суть их выступлений сводилась к одному: евреям в Советском Союзе живется хорошо. Вот что, к примеру, рассказал председатель колхоза «Дружба народов» в Крыму И. Егудин:

«Недавно наш колхоз посетил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. У меня, в еврейском доме, за еврейским столом, обедал Генеральный секретарь Центрального комитета нашей партии. Когда, где, в какой стране это возможно? В моем доме был первый заместитель председателя Совета Министров Дмитрий Степанович Полянский. Недавно мы принимали у себя председателя Совета Министров РСФСР Геннадия Ивановича Воронова. Побывал у нас гость из Швеции – Эрландер. С ним приезжало 40 корреспондентов, и вы можете спросить у них о нашей жизни. Нам прекрасно живется в нашей стране, и мы никуда не поедем…»

Судя по всему, эта политика брежневцев одобрялась не всеми представителями высшего советского руководства. Например, члены «русской партии», которые стояли на иной позиции – во многом схожей с польской. В Политбюро к таким людям относились Михаил Суслов (главный идеолог КПСС), Александр Шелепин (председатель ВЦСПС) и Кирилл Мазуров (1-й заместитель председателя Совета Министров СССР). Шеф последнего Алексей Косыгин, а также другой его зам, Дмитрий Полянский, больше склонялись в этом вопросе к позиции брежневцев. Этот триумвират, подстегиваемый последними событиями на международном направлении, решил взять инициативу в свои руки уже на ближайшем мартовском Пленуме ЦК КПСС. Именно там ими предполагалось выступить с критикой политики Брежнева и потребовать его ухода с поста генсека. Однако тот, узнав об этом, предпринял упреждающие шаги.

Отложив на неопределенный срок дату начала Пленума, генсек отправился в Белоруссию, где с конца февраля под руководством министра обороны СССР Андрея Гречко проводились военные учения «Двина». Ни один из членов Политбюро не сопровождал генсека в этой поездке, более того, многие из них, видимо, и не подозревали о том, что он туда уехал.

Брежнев приехал в Минск 13 марта и в тот же день встретился на одном из правительственных объектов, принадлежащих Министерству обороны, с Гречко и приближенными к нему генералами. О чем они беседовали в течение нескольких часов, дословно неизвестно, но можно предположить, что генсек просил у военных поддержки в своем противостоянии против Суслова и К(. Поскольку Гречко, да и все остальные военачальники, давно недолюбливали главного идеолога, такую поддержку Брежнев быстро получил. Окрыленный этим, он через несколько дней вернулся в Москву, где его с нетерпением дожидались члены Политбюро, уже прознавшие, где все это время пропадал их генеральный. На первом же, после своего приезда в Москву, заседании Политбюро Брежнев ознакомил соратников с итогами своей поездки в Белоруссию, причем выглядел он при этом столь уверенным и решительным, что все поняли – Суслов проиграл. И действительно: вскоре Суслов, Шелепин и Мазуров сняли свои претензии к Брежневу, после чего попыток сместить его больше не предпринималось. Может быть, и зря, поскольку случись это, и ход истории (не только советской, но и мировой) мог пойти совсем по другой траектории.

Итак, вернемся к Владимиру Высоцкому.

16 марта он играл в «Добром человеке из Сезуана». А спустя день в его доме разгорелись поистине шекспировские страсти. Вот уже почти три месяца у него гостит Марина Влади, гостила бы и дольше, если бы не очередной срыв супруга. Тот хотел выпить горячительного, но жена буквально вырвала у него из рук бутылку с водкой и вылила ее содержимое в раковину. Этот демарш настолько возмутил Высоцкого, что он устроил в квартире форменный дебош. О результатах его можно судить по рассказу самого актера, который в те дни жаловался своему приятелю и коллеге Валерию Золотухину: «У меня такая трагедия. Я ее (Влади. – Ф. Р.) вчера чуть не задушил. У меня в доме побиты окна, сорвана дверь… Что она мне устроила… Как живая осталась…»

Вот такая метаморфоза приключилась с нашим героем: каких-нибудь два года назад он буквально пылинки сдувал со своей возлюбленной, посвящая ей проникновенные стихи («Без нее, вне ее – ничего не мое…»), а тут вдруг едва не задушил собственными руками. Впрочем, во всем виноват был алкоголь, который в большинстве своем всегда оказывает на своих поклонников негативное воздействие. Высоцкий в этом плане не был исключением: водка увеличивала его природную злость многократно.

В результате этого скандала, едва не завершившегося смертоубийством, Влади улетела в Париж, а Высоцкий, прихватив с собой приятеля Давида Карапетяна, решил отправиться развеять грусть-тоску в Минск, к кинорежиссеру Владимиру Турову (именно в его фильме «Я родом из детства» впервые в кино прозвучали песни Высоцкого). Поскольку до отправления поезда было еще несколько часов, друзья решили скоротать время неподалеку – в ресторане ВТО на улице Горького, что в пяти-семи минутах езды от Белорусского вокзала. Там с Высоцким приключилась забавная история. К ним за столик подсадили смутного возраста даму из театральных кругов, которая с места в карьер обрушила свое раздражение на артиста. Она заявила, что только что приехала из Ленинграда, но уже сыта по горло разговорами про Высоцкого. «Надоели эти бесконечные слухи о вашей персоне, – клокотала дама. – То вы вешаетесь, то режете себе вены, но почему-то до сих пор живы. Когда вы угомонитесь? Почему все должно вращаться вокруг вас? Чего вы добиваетесь? Дайте людям спокойно жить!»

Как ни странно, но эта гневная речь не возымела на виновника происходящего никакого действия – видимо, он уже привык к подобного рода эскападам. Высоцкий только добродушно ухмылялся и кивал головой. В этот момент мысли его были далеко: то ли в Париже, куда укатила его супруга, то ли в Минске.

Когда друзья приехали к Турову, тот был обескуражен, поскольку совершенно не ожидал приезда Высоцкого, да еще в компании с приятелем. Но, согласно законам гостеприимства, встретил их хлебом-солью. Отмечать приезд сели на кухне. Вскоре к режиссеру один за другим стали приходить друзья и коллеги, прослышавшие откуда-то о приезде столичной знаменитости. Батарея пустых бутылок угрожающе росла. Так продолжалось до вечера. Затем было решено продолжить застолье в каком-нибудь ресторане возле вокзала (обратный поезд в Москву отходил ночью 22 марта). Когда Высоцкий садился в поезд, он уже был прилично «нагружен», однако чувство реальности еще не потерял. Карапетян, который хорошо знал привычки своего друга, понял, что ночь ему предстоит адова. Так и вышло.

Едва поезд тронулся, как Высоцкий стал буквально наседать на приятеля: мол, найди что-нибудь выпить. Тот юлил, как мог: дескать, где же я найду выпить ночью? Но Высоцкий был неумолим. В итоге Карапетяну пришлось делать вид, что он пошел переговорить с проводником. Вернувшись, объяснил: проводник – женщина, надо терпеть до утра. Высоцкий вроде бы угомонился и лег на полку. Но каждые полчаса просыпался, громко стонал, после чего хватался за сигареты. Пассажиры их купе (а с ними ехали девушка и какой-то командированный мужчина) то и дело просили прекратить это безобразие. Но Высоцкий их мало слушал.

Утром, мучимый похмельным синдромом, артист опять насел на друга: найди мне выпить. «Потерпи до Москвы», – отбрыкивался Карапетян. «Не буду», – упрямо бубнил Высоцкий. Затем предложил: «Займи у нашего соседа. Объясни, что вопрос жизни и смерти». Карапетян вышел в коридор, где стоял их сосед по купе. «Выручите нас, пожалуйста, – обратился он к мужчине. – Это артист Высоцкий. Ему очень худо. Одолжите десятку и оставьте адрес. Мы обязетельно вышлем сегодня же телеграфом». Но сосед оказался настолько далек от творчества Высоцкого, что наотрез отказался одалживать не то что десятку, но даже захудалую трешку. Тогда Высоцкий стал уговаривать друга отдать ему по дешевке свою электробритву «Филипсшейв». Карапетян, скрепя душой, согласился. Но сосед продолжал артачиться. Тогда Высоцкий, трубы которого к тому моменту уже представляли чуть ли не раскаленные сопла космической ракеты, кинул в бой последний козырь – свою пыжиковую шапку. Козырь сработал. Что вполне объяснимо: мало того, что такая шапка по тем временам была вещью остродефицитной, так она стоила пару сотен рублей, а Высоцкий согласился продать ее за пару червонцев. Допекла, видно, жажда.

Между тем приключения друзей на этом не закончились. Приехав в Москву, вечером того же дня Высоцкий потащил друга все в тот же ресторан ВТО. Там они мило посидели, после чего завалились домой к Карапетяну на Ленинский проспект (возле универмага «Москва»). Уложив гостя в гостиной на диване, хозяин вместе с женой удалились в крохотную спальню. Однако под утро их разбудил Высоцкий, который сообщил, что… спалил матрац. Оказывается, он лег спать с сигаретой в руке и та упала на диван. Огонь тлеющей сигареты насквозь прожег матрац и перекинулся на обивку дивана. К счастью, Высоцкий в этот миг проснулся и принялся в одиночку бороться с огнем. Сначала он стал бегать на кухню за водой (он носил ее в ладонях), а когда это не помогло, схватил матрац в охапку и выпихнул его в узенькую боковую створку окна. И только потом помчался оповещать о случившемся хозяев.

24 марта Высоцкий вновь выходит на сцену «Таганки». Он играет сразу в двух спектаклях: «Пугачев» и «Антимиры». После чего вновь срывается из Москвы, будто у него шило в одном месте. И снова в качестве сопровождающего с ним отправляется его друг Давид. На этот раз их пути-дороги ведут в Ялту. Вот как вспоминает об этой поездке Д. Карапетян:

«В один из вечеров мы спустились в гостиничный ресторан. Оркестр в это время играл неувядаемый альпийский шлягер Высоцкого „Если друг оказался вдруг“. Володя тут же сорвался с места и засеменил к эстраде. Встав к ней вполоборота, он замер с приоткрытым ртом, словно хотел убедиться, что исполняют именно его песню. В этот момент ко мне подошел кинооператор Павел Лебешев и, не скрывая раздражения, бросил:

– Он с тобой, что ли? Убери его! Неудобно!

То был взгляд со стороны абсолютно трезвого человека, обеспокоенного, видимо, «имиджем» Володи, и пренебречь им было нельзя. И впрямь, что-то неловкое, даже нелепое, было в этом зрелище. В позе Володи, в выражении его лица словно читалось: «Неужели все это – не сон, и я – это явь?»…»

Друзья планировали после Ялты отправиться догуливать в Одессу, но этим планам не суждено было осуществиться: за три дня Высоцкий настолько потерял форму, что ни о каком «продолжении банкета» речи идти не могло. Да и деньги почти все закончились. Однако возвращение в столицу было тоже сопряжено с приключениями. Два (!) раза рейс самолета откладывали из-за непогоды, и оба раза Высоцкий и Карапетян возвращались в Ялту, в гостиничный номер Виктора Турова и его жены Ольги Лысенко. Для супругов, которые приехали на юг отдохнуть от мирских забот, оба этих возвращения были равносильны стихийному бедствию: Высоцкий «подшофе» покладистым характером никогда не отличался. Наконец только с третьего раза артиста и его приятеля удалось благополучно отправить по месту их жительства.

Они вернулись в Москву 30 марта, и вечером того же дня Высоцкий дал домашний концерт в доме своего приятеля В. Савича. Песни были относительно старые (годичной и чуть меньшей давности), поскольку новых Высоцкий к этому времени не написал. Среди исполненных им тогда произведений были: «Песенка о слухах» («И словно мухи тут и там…»), «Я не люблю», «Я раззудил плечо, трибуны замерли…», «Я самый непьющий из всех мужиков…» и др.

В начале апреля Высоцкий вновь сорвался из Москвы – на этот раз в Сочи. Компанию ему в этой поездке составил все тот же Давид Карапетян, с которым он буквально не расстается, считая его, видимо, своим талисманом. 7 апреля друзья благополучно приземлились в адлерском аэропорту, откуда на такси добрались до Сочи. Там они без особого труда устроились в интуристовской гостинице. После утреннего шампанского Высоцкий тут же увлек друга на безлюдный пляж, где они совершили свой первый морской моцион. Выглядел он более чем странно. Высоцкий внезапно предложил другу лечь на песок и подышать воздухом. Причем, не раздеваясь. Так они и сделали, улегшись в чем были: Высоцкий в коричневой, до колен, куртке (подарок жены, купленный в парижском бутике), Карапетян – в короткой бежевой дубленке. Так, под шум прибоя, они и пролежали в бодрящей полудреме несколько часов кряду.

В Сочи относительный покой приятелей длился не долго: уже на третьи сутки у них кончились деньги и надо было срочно придумывать, где достать энную сумму для продолжения отдыха. Высоцкий, не долго думая, предложил продать его куртку – подарок Марины Влади. Но друг воспротивился: мол, это же кощунство – продавать подарок! И предложил иной вариант: позвонить своей жене в Москву (как мы помним, вторая половина Карапетяна тоже была француженкой – Мишель Кан). Но Высоцкого этот план не вдохновил, и он, гораздый на выдумки, придумал новый способ добычи средств. Он увлек приятеля в порт, где они стали один за другим обходить тамошние суда в надежде, что их капитаны, узнав в просителе Высоцкого, одолжат ему необходимую сумму. Трюк удался: капитан теплохода «Шота Руставели» Александр Назаренко признался, что его сын буквально тащится от песен Высоцкого, и на этой почве одолжил кумиру своего отпрыска 40 рублей. Забегая вперед сообщу, что этот долг Высоцкий вернет ровно через год – когда вместе с женой совершит на этом теплоходе многодневный круиз.

Пробыв в Сочи несколько дней, Высоцкий внезапно предложил другу «сменить обстановку» – съездить в Армению. Резон в этом предложении был: там можно было и отдохнуть, и денег концертами заработать. Кроме этого, по одной из версий, еще одной целью Высоцкого (не афишируемой) было… совершить обряд крещения в одном из тамошних храмов (в России Высоцкий совершить подобный акт попросту испугался). Карапетяну эти предложения понравились, и он в тот же день позвонил в Ереван, чтобы прозондировать почву на предмет возможной халтуры для Высоцкого. Абонентом звонившего была его пассия Алла Тер-Акопян. Она сообщила, что ей вполне по силам организовать концерт Высоцкого в Малом зале филармонии, где директорствовала ее приятельница.

До вылета оставалось несколько часов, и приятели какое-то время убивали время, слоняясь по аэропорту. Затем стали искать, где бы заморить червячка. Сделать это удалось в столовой для летного состава, куда они проникли благодаря очаровательной стюардессе, с которой познакомились на летном поле. Денег хватило лишь на макароны по-флотски и компот, а с алкоголем вышла накладка – его в этой столовой употреблять не полагалось. Но Высоцкий и здесь нашел выход. Подскочил к какому-то молодому пилоту и, едва тот узнал его, предложил пообщаться в более приличествующей случаю обстановке – в ресторане. Платить, естественно, должен был парень. Он же после ужина посадил своих новых знакомых и в самолет, дав соответствующие пояснения экипажу. Этим же рейсом в Ереван возвращалась футбольная команда «Арарат», и Высоцкий практически весь полет проговорил с ее тренером Александром Пономаревым о футболе (кстати, наш герой настоящим футбольным болельщиком никогда не был, поэтому особого предпочтения никаким командам не отдавал – ему было все едино, что «Арарат», что «Динамо»).

В Ереване гости остановились на квартире средней сестры Карапетяна, Вари, и ее мужа – кинорежиссера Баграта Оганесяна. Оттуда Карапетян сделал телефонный звонок в Союз кинематографистов Армении и договорился сразу о трех концертах Высоцкого под эгидой этого учреждения. Причем концерты должны были состояться в тот же день, чего гости явно не ожидали – они рассчитывали хоть немного отдохнуть с дороги. Но делать было нечего, поскольку они сами до этого просили побыстрей все организовать. В итоге свой первый концерт Высоцкий дал в 16.00 (а прилетели они в 4 утра) в клубе какого-то завода. Перед его началом между Карапетяном и Высоцким возникли разногласия. Если первый настаивал на том, чтобы в концерте были исполнены самые острые песни («Охота на волков», «Банька по-белому» и др.), то второй хотел обойтись более выдержанным с идеологической точки зрения репертуаром. Победил Высоцкий.

Два других концерта состоялись в центре города (клуб завода находился на окраине), причем не где-нибудь, а в клубе… КГБ. Казалось бы, под крышей этого учреждения концерты такого полузапрещенного певца, как Высоцкий, уж никак не могли состояться. Но здесь надо учитывать, что среди всех советских КГБ армянский был одним из самых диссидентских. Возглавлял его вот уже 16 лет Г. Бадамянц (вторым таким чекистом-долгожителем на тот момент был глава грузинского КГБ А. Инаури, возглавлявший свое ведомство тоже с 54-го). О том, какие вольные нравы царили в армянской госбезопасности, пишет историк А. Давтян:

«Где в СССР можно было свободно посмотреть запрещенные к прокату по идеологическим мотивам фильмы? Представьте себе – в клубе Комитета госбезопасности Армянской ССР, прямо в здании КГБ на углу Налбандяна и Ханджяна… Практически полный спектр фильмов, демонстрировавшихся на закрытых просмотрах Московского дома кино и ВГИКа (большинство действительно хороших фильмов, не попадавших в советский прокат), независимо от их идеологической направленности, можно было посмотреть в клубе КГБ: будь то американские вестерны, итальянский неореализм, отечественные фильмы, легшие „на полку“ по цензурным соображениям, эротика, фильмы ужасов или концерты западных рок-групп…»

Отметим, что подобных вольностей (КГБ в роли проводника западной идеологии!) не было ни в одной советской республике, даже в прибалтийских.

Итак, Высоцкого пригласили выступить в клубе КГБ Армении. Карапетян и здесь стал склонять друга исполнить «что-нибудь этакое», но Высоцкий вновь сделал по-своему – не спел даже «Нейтральную полосу», которая при такой публике была бы вполне уместна. Концерты строились по одной и той же схеме: сначала крутился киноролик с отрывком из фильма с участием Высоцкого, затем он исполнял монолог Хлопуши из спектакля «Пугачев» и только потом шли песни (начинал Высоцкий с полупафосной «На братских могилах…»).

Во время третьего концерта произошел забавный эпизод, который затем был истолкован против Высоцкого. В перерыве между песнями он подошел к столу, на котором стоял графин с водой, и промочил горло. При этом не преминул заметить: «Вот сейчас выпью и – пойдем дальше. Ваше здоровье!» Кому-то в зале показалось, что в графине была не вода, а водка, после чего уже на следующий день по городу пошли слухи, что Высоцкий играл концерт пьяным. На самом деле он был слегка навеселе, употребив в перерыве некоторое количество коньяка для бодрости.

Концерт закончился около десяти вечера, после чего гости уехали к сестре Карапетяна. Но едва успели поужинать, как Высоцкий внезапно вспомнил про Аллу Тер-Акопян и загорелся желанием немедленно ее посетить. «Так ведь ночь на дворе!» – попытался урезонить друга Карапетян. «Плевать на ночь, – ответил Высоцкий. – Она больше всех хотела нас увидеть, а мы ее даже на концерт не пригласили. Едем».

Вспоминает А. Тер-Акопян: «Около полуночи раздался звонок в дверь. Первой на пороге появилась мрачновато-импозантная высокая фигура Давида Карапетяна, моего давнишнего знакомого. Он был худой, как йог, и горделивый от неуверенности. За ним стоял крепыш в кожаной куртке. По виду – русский; по запаху – выпивший. Нет, с первого взгляда я крепыша не узнала. Только со второго: Высоцкий! И сразу смутилась. Еще бы – такая мощь слова, интонации и… такая знаменитость!