Текст книги "Последний тамплиер"

Автор книги: Федор Гайворонский

– Скажи спасибо, что живой остался, что я отговорил братьев тебя убивать! Пей, иначе размозжат тебе череп! Пей….

– Сними с него ремень, – произнес другой голос, – там наверняка не один золотой!

Мне задрали рясу.

– Э-э-э! Да тут целое состояние….

Слова уплывали куда-то, растекались, превращались в звуки, которых я не понимал. Головная боль, вызванная ударом, постепенно прошла. Тело онемело, остались только мысли.

– Иди, – сказал мне голос и я пошел.

…Острые запахи сырого леса. Где-то кричит сова, должно быть, охотится. Цвета отсутствуют, цвета нет, потому что сейчас ночь. Цвета появятся, когда взойдет солнце, а до его восхода еще очень и очень далеко. Мне сказали идти, я иду. Куда я иду, где мое убежище? Остатки мыслей говорят, что мое убежище, мой дом – далеко-далеко отсюда, там, где садится солнце. Чтобы достигнуть своего убежища, я должен идти за солнцем. А солнце взойдет не скоро. Значит, пока можно поспать. Я ложусь на землю и зарываюсь в сухую листву. Она не приносит тепла, но создает ощущение защищенности. Эта куча из листьев и есть мое убежище до утра. Я сплю. Я не вижу снов. Я вижу только темноту и слышу один-единственный голос: «Иди!» и я иду. Я иду за солнцем. Я знаю в какую сторону оно движется. Я чувствую его сквозь густую листву леса и иду за ним. Хочется есть, а ягод нет – сейчас весна. Но молодые почки березы тоже можно есть. Хоть они и горькие, но вполне съедобны. Я срываю с берез почки, ем их и продолжаю идти. Я иду, иду, иду… Иду за солнцем. Я прихожу в деревню. Люди показывают на меня пальцами и что-то говорят друг другу, а я иду. Мне суют в руки хлеб и я ем его, и иду, иду… Я выхожу на дорогу и иду по дороге, потому что она ведет туда, где садится солнце. Я иду по дороге весь день, за солнцем. Меня объезжают телеги с крестьянами, рыцарь в сопровождении четырех оруженосцев уступает мне путь, потому что я в рясе, и что-то шепчу про себя. Я слышу знакомые слова – он говорит по-французски. Я пытаюсь тоже что-то сказать ему, но у меня ничего не получается и приходится идти дальше. Я ночую, зарывшись в листву, около дороги, потому что боюсь, что не смогу найти дорогу утром. А когда всходит солнце, я просыпаюсь и иду. Я иду день, еще день, еще много дней и прихожу в город. Я сажусь возле собора. Кто-то внутри меня говорит, что я должен так сделать. Люди мне что-то суют. А я хочу одного – есть. Я ем то, что можно есть, что мягкое и вкусное, сжимая в кулаке монеты. Голос внутри меня говорит, что монеты надо беречь. И я их берегу. Крепко-крепко. Я ночую возле собора, на земле, зарывшись в листья, а утром встаю, и снова иду. Я покидаю городские ворота и выбираю дорогу в ту сторону, куда уходит солнце. Я прохожу сады и усадьбы горожан. Начинает лить дождь. Я забираюсь в какой-то сарай и засыпаю. Я сплю всю ночь и половину следующего дня, потому что льет нескончаемый дождь. А когда он перестает, я встаю и опять иду. Я прихожу в деревню, но меня гонят от домов, где горит свет, где тепло и уютно. Тогда кто-то внутри говорит мне предложить людям монеты. Я разжимаю кулак, показываю монеты и удивленные хозяева провожают меня на сеновал, и приносят еду…

А утром я опять ухожу следом за солнцем. Даже когда оно скрыто тучами, когда холодно и дует ветер, я знаю, где оно, и иду следом за ним. Деревни сменяются деревнями, города – городами, а я все иду.

В садах расцветают деревья. Люди веселятся и танцуют. Я сижу на обочине дороги, ем предложенные ими яйца, и что-то пробую вспомнить, какое-то дорогое лицо проскальзывает в памяти, но тут же исчезает. И я снова встаю и иду, иду, иду…Я должен идти, мне так сказали.

Я знаю дорогу по которой иду. Когда-то я уже видел ее. Когда? Не знаю. Но она мне знакома. Знаком тот придорожный столб и колодец возле него. И хотя солнце идет прямо, я твердо уверен, что на этом перепутье должен свернуть налево. Теперь я иду уже не за солнцем. Но я знаю куда иду.

Опали лепестки, отцвели сады, стало теплее спать по ночам, а днем сделалось совсем жарко. Вода в реках теплая. Можно заходить в нее и сидеть в ней. Тогда становится не так жарко, тогда легче идти дальше до следующей речки, озерца, ручья, или придорожной лужи…

Поля зеленеют… В лесу появились ягоды. Их можно есть. Они сладкие и утоляют жажду. А вот эти ягоды есть нельзя – они горькие, от них болит голова и живот. Если их съесть много, то нельзя идти. А идти надо. Так мне велели.

Зеленые колосья похожи на шелк. Что такое шелк? Что-то приятное и ласковое, оно связано с тем милым лицом, что я никак не могу увидеть, даже во снах, которые стали мне иногда сниться. Зерна, которые скрывают в себе колосья, сладковатые, их приятно жевать и глотать мучнистую кашицу.

Меняются города и люди в них. Я слышу слова, я их понимаю: «дом», «дорога», «лошадь», «рыцарь». Я тоже рыцарь. И я иду.

Обозы, обозы, обозы… Солдаты в касках, рыцари на конях, брусья для требушетов, сваленные на подводы, запах дегтя, навоза, железа…. Люди идут на войну, а я иду за солнцем.

Поля стали совсем золотые. Колосья высохли, их трудно жевать. Жара невыносима. Постоянно хочется пить. Но я знаю – скоро поворот и там, в долине, течет речка. Вот и поворот. Надо идти в долину и попить воды.

Ах, как вкусна эта вода! Она такая нежная, мягкая, как шелк, или зеленые колосья. Такой воды нет больше нигде. А за речкой – холмик, где когда-то на осине повесился Сатана…

Уже полдень, солнце печет, от солнца болит голова, но надо идти.

Люди… Я их знаю. Этого зовут Пьер, а вот эту толстушку – Жанет. Вот Кларисса, это ее дети, старшего Гуго я возьму осенью в замок. Он будет сержантом. Мне хорошо, я вижу знакомые лица. Почему вы боитесь меня, почему прячете от меня своих деток? Мы же знаем друг друга всю жизнь…Дайте хлеба, я хочу есть. У меня нет монет. Дайте хлеба…

Я ем тот самый хлеб, которого, как и воды из той реки, нет больше нигде, и иду, иду, иду, иду…..

Я вижу каменные стены. Солнце клонится к закату. Но мне по-настоящему хорошо. Я пришел в свой дом, в свое убежище. Здесь не надо зарываться в листья по ночам. Здесь всегда тепло и спокойно. Здесь всегда есть хлеб, которого нет больше нигде, и мягкая, как шелк, вода…

Я подхожу к воротам, я вхожу во двор.

– Зачем ты его пустил? От него несет, как из помойной ямы, – укоряет стражник напарника.

– А что такого? Не в поле же ему ночевать…

Мой двор, мои кони …

Совсем темно. Надо идти к себе.

Я поднимаюсь по скрипучей, черной от времени лестнице, миную коридор, поднимаюсь на три ступени и открываю дверь в свои покои, прохожу, снимаю рясу и ложусь на свою кровать… Из коридора слышится топот ног. Бегут люди, много людей.

– Где он, где он? – кричат они.

Они вбегают в мои покои, я жмурюсь от света факелов, люди подбегают ко мне, хватают меня за руки, их лица злы. Куда вы волочите меня, зачем бьете? Успокойтесь, это же я…

– Боже… – слышу я голос Гамрота.

Меня отпускают, я снова ложусь на постель. Она прохладна, она нежна, как шелк. Или зеленые колосья.

– Мальчик мой, – касается меня Гамрот, – что с тобой, где ты был все это время? Жак, ответь, Жак!

ЖАК!

Это мое имя. Меня зовут Жаком. Я – баронет Шюре и граф ла Мот. Я отчетливо увидел ТО САМОЕ лицо. Ее зовут Гвинделина. Она….

Я вскочил с постели. Я проснулся. Я так долго спал!

– Гамрот…. Они сожгли ее…

– Жак… – заплакал старик.

– Не плачь, Гамрот, я уже не безумен. Я все вспомнил. Вымой меня, состриги мои ногти, сбрей волосы и бороду. Я хочу снова жить.

И Гамрот мыл мня, как в детстве, стриг ножницами грязные, длинные ногти, брил бороду, ровнял волосы. Слуги все приносили воду, Гамрот никак не мог меня отмыть. И когда, наконец, я совсем отмылся от скверны, я понял, что окончательно вернулся домой. Я снова родился, я снова начал жить.

– Гамрот, – молвил я старику, – я не хочу спать один. Пусть ко мне придет какая-нибудь девушка. Я не обижу ее. Пусть она придет прямо сейчас.

– Да, господин, – ответил Гамрот и вышел.

Некоторое время спустя, открылась дверь. В банную скользнула молодая женщина. Невысокая, крепенькая, черноволосая, с задорным личиком. Она совершенно не боялась меня, хотя в глазах ее я не увидел ни искорки похоти. Она смело разделась, взяла мочало, и сев в лохань, сказала:

– Гамрот сказал, что вам нужно вымыть спину…

Пока она терла спину, я спросил ее:

– Кто ты?

– А вы меня не помните? Однажды, вы подвезли меня в седле, когда ехали с госпожой Гвинделиной в замок ла Мот. Мне тогда было четыре года, но я все еще помню тот день.

Да, конечно, я тоже вспомнил ее, но запамятовал имя.

– Как тебя зовут, дитя?

– Нелли.

– Ты ведь из Реми?

– Да. Это моя мать предупредила вас о нападении Ле Брея.

– А где она сейчас?

– Повернитесь боком, господин. Вот так, – сказала Нелли, продолжая меня мыть, – моя мать умерла прошлой зимой, когда вы сидели в тюрьме, мой отец женился на молоденькой, а я попросилась в замок прачкой.

– Почему ты одна, где твой муж?

Женщина опустила голову, смущаясь чего-то.

– Не бойся меня, Нелли.

– А я и не боюсь. С того самого дня не боюсь. Я всегда хотела быть с вами рядом… Я вас очень люблю.

– За что?

– Потому что вы не такой, как другие господа. Вы – добрый, вы всегда прощаете, а другие…

– Когда-то я собственноручно повесил дядюшку Ги.

– Но ведь это было один раз, и как мне говорила мама, если бы вы не сделали это, вы бы не смогли разбить Ле Брея. Я ведь помню ту ужасную субботу, когда Ле Брей напал на нашу деревню. Тогда дядюшку Шарля, маминого кума, убили за то, что он вступился за свою дочь, наш дом сожгли, у соседки тетушки Мелиссы порубили весь сад. А вы не только прогнали Ле Брея, но еще и помогли потом всем нам. И ваша госпожа Гвинделина была такой красавицей … Если бы не эта графиня, вы бы могли с ней обвенчаться. Она на небесах не будет сердиться на меня, ваша госпожа, я знаю.

– Откуда?

– Я чувствую. Мне сейчас очень хорошо. А если бы она ревновала меня к вам, мне было бы плохо.

Я повернулся к ней лицом. Я посмотрел в ее серые глаза и увидел в них Гвинделину.

– Пойдем, дитя, – сказал я Нелли, – хвала богу за то, что он тебя мне послал.

Мы вытерлись, оделись и пошли в мои покои. Слуги стали убирать банную. Они хитро, но беззлобно поглядывали на нас. Наверное, Гвинделина на меня действительно не сердилась.

Часть третья Коронование
1316

После обедни я остался в часовне. Я терпеливо дождался, пока все разойдутся, и когда отец Жан собрался идти к себе, в келью на втором этаже, где он обычно проводил время между обедней и вечерней службой, подошел к нему. Он изумленно и слегка недовольно посмотрел на меня – видимо, я нарушил его планы, но сразу принял учтивый вид:

– Что тебе нужно, сын мой?

– Я хочу исповедоваться.

– Пойдем в исповедальню.

– Нет, отче, я хочу это сделать в вашей келье, чтобы вы видели мое лицо, а я – ваше.

Старик бросил внимательный взгляд.

– Идем, – сказал он, – захвати мой требник. Я не хочу закрывать храм.

Мы поднялись наверх, вошли в келью. Раньше я никогда не бывал здесь, да священник и не пускал никого в свой заветный уголок. Когда я увидел полки, заставленные книгами, я понял, почему он так поступал.

– Это все ваше? – изумленно спросил я, трогая тома.

– Да, Жак, – ответил он, – мое. Я собираю книги всю свою жизнь. Это моя тайна и моя отрада. Ты ведь не выдашь старика?

– Разумеется нет. Но почему вы держите свое собрание в секрете? Почему не хотите, чтобы оно хранилось в замке? Ему же цены нет! – произнес я, листая латинский перевод Авиценны, – вы опасаетесь, что воры могут украсть требник, но вместе с тем храните в часовне во сто крат более ценное сокровище!

– Ты не понимаешь, мой дорогой господин, сколько горя могут принести эти книги! Здесь есть не только труды по медицине, или описания деяний древних. У меня хранятся и другие книги, за одно упоминание о которых грозит костер!

– Так зачем же вы их храните?

– Потому что в этих книгах записаны знания. Я знаю, и потому смею и могу. Если эти знания кто-то вздумает использовать против меня, или моей паствы, я буду знать, каким оружием бороться с врагом. Вот поэтому я читаю их и бережно храню. Быть может, когда нибудь люди поймут, что книг не надо бояться. Тогда то, что я сберег здесь, им очень пригодится.

– Вы мудро сказали, святой отец.

– Нет, сударь, я не сказал ничего мудрого. Просто я говорил без косноязычия и лжи. Садись в кресло. В нем когда-то любил сидеть твой отец. Я слушаю тебя.

– Я много думал святой отец. Очень много. Я хочу покаяться вам.

– В чем твой грех?

– Я не сумел простить. Я убил своего наставника, который долгие годы заменял мне отца и обрек на смерть трех человек. И все они умерли в мучениях. Самому молодому из них месяц назад исполнилось двадцать лет. Да, они все были грешны, очень грешны. На их руках кровь многих и многих безвинных людей. Они заслуживали смерти, но имел ли я, человек, право желать им смерти? Разве это право человека?

– Право человека делать выбор. Идти направо, или налево, убивать, или миловать, смеяться, или плакать. Это право нам дал Господь. Помнишь, Он сказал Иуде: «Один из вас предаст меня». Думаешь зачем Он это сказал? А затем, что Он дал Иуде последнюю возможность выбора – предать, или не предать. Господь сам избрал Иуду в число апостолов, зная кем окажется Иуда. Но все равно избрал, потому что считал, что каждый человек имеет право выбирать, даже такой нечестивец, как Иуда. Вспомни Петра, который трижды отрекся от Иисуса, но все равно остался апостолом. Предал ли он Господа? Нет. Ибо из двух зол – быть узнанным, и погибнуть, или отречься от Учителя, дабы потом нести людям свет Его учения, он избрал второе. На самом деле он не отрекся от Господа явно, в душе он остался с Ним. И Иисус это тоже знал, как и то, почему Петр так поступил. У Петра просто не было иного выбора. Господь дал и тебе право выбора – убить, остановив зло, или миловать, дав злу распространяться по земле. И ты выбрал первое и Господь позволил тебе сделать это, потому что знал – ты обязательно раскаешься и придешь ко мне. Когда ты желал смерти, ты поступал как Петр, у тебя тоже не было иного пути – ты останавливал зло. Но если бы ты не пришел ко мне и не покаялся, ты поступил бы как Иуда, который в душе отринул от себя Господа. Иисус простил тебя. Будь уверен в этом. Это значит, что я тоже обязан простить тебя и отпустить тебе твои грехи.

Я стал на колени перед старцем, который перекрестив меня, потом по-отечески погладил по голове.

– Ты совсем седой, сынок. А у меня первый седой волос появился лишь в сорок два.

Я поднялся и обнял священника.

– Благодарю вас, отче. Вы вернули мне себя самого.

– Нет, мальчик мой. Хоть ты давно уже зрелый муж, ты был и остался для меня прежним маленьким Жаком, которого я всегда любил. Ты прошел многие тернии, но не потерял себя. Просто я вернул тебе уверенность, что дела свои ты творишь не от имени дьявола, но от Бога. Так и должно быть, ведь ты – хозяин нашей земли. Когда господин вершит справедливый суд и поступает честно, согласно велению сердца и совести, Господь никогда не обойдет его владения своим вниманием. Всегда на нем и его подданных будет пребывать божья благодать, государство цвести и крепнуть.

– Я слышал однажды подобные слова. Их говорил один храбрый человек. Он давно умер.

– Да пребудет он в царствии небесном, если он так говорил, если он сумел донести сии слова до твоего сердца, ибо очень немногие правители к ним прислушиваются, но еще меньше следуют им.

Мир устроен намного проще, чем кажется людям, Жак. Посмотри на мою жизнь. Сорок пять лет я живу с женщиной, хотя закон божий запрещает мне это. Но я знаю, что закон-то этот придуман не Богом, а людьми, чтобы разъединить то, что соединил сам Господь. Чтобы человек не смел голову поднять и вечно жил в страхе, как забитая собака. Так легче властвовать королю и Папе. Но не страху нас учил Иисус, а смирению, умению обуздать страсти, не дать им овладеть душой. Когда я впервые увидел Дануту, я сказал себе: «Вот та, что послана мне Богом». И это действительно оказалось так. Мы полюбили друг друга сразу, едва увидели, словно когда-то были уже знакомы. Мы прожили счастливую жизнь. Глядя на нас, молодые люди понимают, как надо жить по-божески, по закону, написанному там, на небесах. Думаешь я не заглядывался на других женщин, когда начал жить с Данутой? Смотрел, да еще как, ведь мне было-то всего двадцать четыре года! Но я понимал – один раз Господь попустительствовал мне, другого раза не будет. И я усмирял похоть, и оставался верен жене. Она была моей первой и осталась единственной женщиной. И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, какое это высшее счастье – всю жизнь любить одну женщину, если эта женщина послана тебе небесами! Живи мой господин, согласно зову сердца и велению души. И даже если весь мир тебя будет убеждать не делать так, но ты будешь знать, что так делать надо, делай, как говорит тебе сердце, потому что его голос – воля Всевышнего. И не думай ни о чем. Господь никогда не оставит тебя. И твое чудесное возвращение прошлым летом – есть очевидное подтверждение моим словам. Ты все сделал правильно. Иначе ты не смог бы вернуться.

Я шел в замок счастливым. Сырой ветер дул в лицо, сапоги проваливались в серый, льдистый снег. В такую погоду хорошо сидеть дома, у камина. Но я не замечал непогоды, неся два сокровища – одно в душе, другое подмышкой, в треснувшем кожаном переплете. В замке, уединившись, я выпил горячего вина, завернулся в плед, зажег в подсвечнике все двенадцать свечей, сел в кресло и открыл книгу. Я не забыл латынь, хвала Гиллелю. Я водил пальцем по строчкам, и вспоминая забытые слова, читал, сначала по складам, а потом, постепенно, уже бегло, «Государство» Платона, и казалось, откровение божие сходит на меня. Теперь я тоже знал, а значит, кое-что мог.

В конце февраля в Шюре прибыла артель каменщиков. Я посылал за ними человека в Дижон. Мастера артели звали Эдуардом. Это был рослый шотландец, еще ребенком вывезенный с острова, свободно владевший шотландским, английским, немецким и французским языками, великолепно понимавший латынь. Он приглянулся мне сразу, едва мы познакомились, ибо в нем чувство собственного глубокого достоинства и образованности сочеталось со скромностью и непритязательностью. Первое впечатление не оказалось обманчивым. Мастер Эдуард был именно таким человеком, каким старался казаться. Подобно рыцарю, он трепетно относился ко всему, что касалось чести, как его собственной, так и его артели, ложи, как он ее называл. Но во всем остальном – в еде, быту, манере одеваться, он был прост и безропотно мог довольствоваться самым необходимым.

Ремесло свое он унаследовал от отца, вольного каменщика, строившего соборы. Когда Эдуарду было немногим более двадцати, их ложа в поисках лучшего заработка, под покровительством тамплиеров, отправилась в Палестину, где Эдуард двадцать с лишним лет строил крепости и постигал искусство военного зодчества, в котором достиг немалых успехов. В 1291 году он возвратился в Европу вместе со всей ложей. Он говорил, что к тому времени устал от войны, тем более, что в его голове созрело множество планов касательно собора, которые он страстно хотел воплотить в жизнь. Но, к сожалению, во Франции каменщикам пришлось опять заниматься военным зодчеством. Последние полгода они перебивались случайными заработками. Мое предложение построить храм было встречено ложей, как небесный дар. По словам мастера, это была та самая работа, о которой он мечтал всю жизнь.

Каменщиков я временно поселил вместе с их семьями в Шюре, надеясь по весне начать строительство поселка для них. Я не хотел отпускать их из поместья после того, как будет построена часовня. Во-первых, потому что собирался приступить к очередной перестройке крепости, а во-вторых, артель каменщиков мне очень нравилась.

Они принесли в Шюре усердное, я бы даже сказал святое, рвение к труду. Работа для них была не просто трудом, необходимым для заработка, она была священным ремеслом, подобным труду священника или рыцаря. Каменщики с великим почтением относились ко всему, сопутствующему их ремеслу – к инструментам, материалу, рабочей одежде. Когда я спросил их о столь удивительном отношении к ремеслу, один молодой человек, подмастерий, ответил мне:

– Мы строим земные обители подобно тому, как Господь возводит обители небесные. Как у нас есть планы, инструменты и материалы для наших работ, так и у Господа есть все необходимое для того, чтобы вселенная, архитектором и строителем которой он является, была просторнее и крепче, чтобы в ней находилось место всему доброму и светлому, чтобы никакой противник не смог ее сокрушить.

Когда Эдуард показал мне планы часовни, которую планировалось возвести на месте казни Гвинделины, я проникся к нему еще большим уважением. Он прекрасно понял мой замысел и везде – в витражах, барельефах, узорах алтаря незаметно присутствовал образ Гвинделины. Оказывается, история моей любви стала известна многим. Трубадуры слагали баллады, одну из которых исполнил Эдуард, аккомпанируя себе на лютне. Он признался, что авторство принадлежит ему, и что написана она так, как сочиняли баллады у него на родине, в Шотландии:

 
Давным – давно я был влюблен
В красавицу одну
Я видел в ней свою судьбу
Я видел в ней жену
Кленовый сок девичьих губ
Был хмелен, словно эль
Я говорил: «Люблю тебя,
Красавица, поверь»
Среди долин и диких скал
Текли привольно дни
И были вместе мы всегда
И никогда – одни
Пришли иные времена
И нет моей любви
В долине тихой спит она
Зови, иль не зови
И я покинул дом родной
Страну лесов и скал
И много лет в краях чужих
Любовь свою искал
Немало девушек в пути
Делили ужин мой
Но ни одну из них не смог
Увлечь я за собой…
Была любимая моя
Одна на всей земле
Я знаю – свидимся мы с ней
В заоблачной стране
Давным – давно я был влюблен
В красавицу одну
Я видел в ней свою судьбу
Я видел в ней жену…
 

Эдуард добавил, что безмерно рад служить такому человеку, как я, и что его работа будет самой великой изо всех его работ, ибо история любви моей и Гвинделины трагична и прекрасна, как Евангелие. Мы решили посвятить часовню Святой Семье, а за образ Девы Марии взять лик Гвинделины. Больше месяца, согласно моим указаниям, мастер пытался воспроизвести в камне ее образ для лица статуи Девы над алтарем. Эдуард был чрезвычайно искусен в своем ремесле, и терпелив по отношению ко мне, вырезая из воска, согласно моим указаниям, модель, и вот, наконец, я увидел в мраморе ее лицо … Оно было совершенным. Это была Гвинделина. Я попросил мастера не делать пустыми глаза мраморной головы. Мастер ответил:

– Если ей вставить стеклянные глаза, она получится слишком живой. Я нарочно использовал розовый мрамор, чей цвет похож на цвет человеческого тела. Но если поставить подобный лик в часовне… Вас не поймут, граф. Глаза должны остаться пустыми.

– О нет, – сказал я мастеру, – я не буду ставить эту голову в храме. Она будет храниться в замке, в тайной комнате, куда смогу входить только я и никто больше. Но ради всех святых, сделайте ей стеклянные глаза и парик из настоящих женских волос. Пусть образ любимой всегда будет со мной. Если нужно, я вам еще заплачу, только не отнимайте у меня мою Гвинделину…

– Мне не нужно от вас дополнительной платы, ибо плата, которую я истребовал для себя и ложи – справедлива и достаточна. Я также понимаю вас и ваши чувства по отношению к возлюбленной. Но поймите, граф, самый светлый и живой образ ее, это тот, который хранит ваше сердце. Наверное, я совершил великую ошибку, что позволил своему искусству зайти так далеко и оживил для вас умершее. Делать нечего. Я сделаю все, как просите вы, но ради Бога, никому не открывайте свою тайну, равно как и имя мастера, создавшего этот мраморный лик.

– Да будет так, – ответил я, – слово дворянина.

Тремя днями спустя я, глубоким вечером, тайком отнес мраморную голову в потайную комнату северной башни, которой никто никогда не пользовался для жилья, ибо по слухам над ней тяготело проклятие моего дяди, однажды убившего в этой башне наложницу. Там я поставил голову в особый поставец, сделанный Эдуардом, зажег сорок свечей, ибо столько лет было моей Гвинделине, когда она умерла, сел в кресло и стал смотреть на нее. Она была, как живая. И смотрела на меня также ласково, с хитринкой, как при жизни. Ее уста, казалось, ждали поцелуя, а глаза– волны сладострастной неги, чтобы закрыться. Я взял голову в свои ладони и поцеловал уста… Что это? Мне показалось, или действительно произошло чудо? Я вдруг ощутил, как мраморные губы дрогнули и слегка раскрылись. Я забыл обо всем упал с головой на топчан. Голова лежала рядом и смотрела на меня, слегка улыбаясь родными губками… Я понял, что сделаю дальше.

На заре следующего дня, когда каменщики начинали свои работы, я нашел Эдуарда.

– Сделай мне из мрамора ее тело, – зашептал я ему, – ты великий мастер, у тебя получится.

Он грустно посмотрел на меня.

– Я знал что этим кончится. Известна ли вам история Пигмалиона и Галатеи?

– Да, я читал ее, когда служил в Палестине. Ее сочинил какой-то грек.

– Гвинделину невозможно оживить. Даже если ее образ будет, как живой, она все равно останется мертвой и холодной.

– Сделай, кудесник, – я сунул в ладонь Эдуарда кошелек, набитый золотом, – иначе я сойду с ума.

– Вы уже начали сходить с ума, граф.

Я вскипел.

– Не смей так говорить, что ты знаешь о настоящей любви? Что ты вообще о себе возомнил? Если у тебя есть дар, почему ты скрываешь его? Ты колдун? У тебя есть тайны?

В тот миг я на самом деле потерял рассудок. Все что мне было нужно – это Гвинделина, пусть даже мраморная и холодная, но такая, какой была при жизни. Мастер посмотрел на меня с печалью.

– Ну что же, граф… Я исполню ваше приказание. Я сделаю вам женщину из мрамора, которая, когда вы этого захотите, не будет холодна. Но, сделав ее, я умою руки, ибо великое зло вы впустите вместе с нею в мир.

Мастер сдержал слово. Он сделал из розового мрамора тело Гвинделины, столь совершенно, что я не мог отвести от него глаз. Когда он совместил голову с телом, то объяснил, что внутри статуя пустотелая, чтобы можно было заливать горячую воду, когда я захочу с ней совокупиться. Статую должно было сажать в особое кресло, которое Эдуард также изготовил. Но положенная на ложе, она являла собою женщину, лежащую в одной из самых волнующих поз. Мы с Эдуардом тайком отнесли ее в потайную комнату, где обрядили в одно из платьев Гвинделины. Эдуард поразился тому, что увидел, когда статуя была облачена в одежды и усажена в кресло. Даже он не ожидал столь искусного результата своей работы. Минуту, не отрываясь, созерцал он мраморную женщину, а потом закрыл лицо руками и выбежал вон.

– Прости меня, Господи… – услышал я его слова.

Я сел напротив и стал смотреть на Гвинделину. Она снова вернулась ко мне. Ее платье пахло моей любовью. Ощущая страсть, растущую внутри, я спустился в банную комнату, где меня ждала лохань с горячей водой, и взяв ведро с кипятком, осторожно вернулся в потайную комнату…

На следующее утро в поместье приехал гонец от наследника Бургундского герцога. Гонец привез письмо, в котором писалось о том, что четвертого апреля 1315 года в Дижоне состоится коронование нового герцога, на которое я, его вассал, под страхом ареста и лишения поместья, должен прибыть вместе с настоящим гонцом, семьей и челядью. Письмо повергло меня в глубокое уныние. Я подозревал, что могу оказаться в тюрьме, а коронация – только предлог, чтобы выманить меня в Дижон. Но делать было нечего. Я отдал приказ готовиться в дорогу. Помимо Жанны и Филиппа, со мной ехали Гамрот, мои доблестные лучники, слуги, и мастер Эдуард. Нелли оставалась в поместье, так как была на сносях.

Первого апреля мы прибыли в Дижон. Там имелся дом, принадлежавший моей покойной матери, где мы остановились. Дом содержали пятеро слуг, которым раз в полугодие я отсылал жалование, и которых я видел в последний раз лет пять назад.

Устроившись, я решил погулять по городу, взяв в спутники Гамрота, Эдуарда и сержанта лучников Шарля. Мы отправились к вечере в городской собор, подивившись его убранству и красоте, а потом, отстояв службу, пошли на улицу Каменщиков, потому что мастер Эдуард сказал, что у него там проживают братья, и нам будет оказан самый теплый и радушный прием. Решив, что грешно отказываться от хорошей попойки, мы с радостью проследовали на улицу Каменщиков.

Эдуард шел по улице, и вскоре остановился напротив одного дома, внимательно рассмотрел его фасад и смело постучал в дверь сначала три раза, потом – пять и семь. Мне сразу вспомнилась моя поездка в Вестфалию и то, как я стучал в дом Ганса. Дверь вскоре открылась. На пороге стоял, и я это понял сразу, хозяин. Широко улыбаясь, он заключил Эдуарда в крепкие объятия.

– Здравствуй, брат! – сказал Эдуард.

– Здравствуй! – отвечал хозяин, – эти люди тоже твои братья?

– Это мои друзья, которым открыты все двери, открытые мне. Вот, знакомься брат, это граф ла Мот, нынешний заказчик моих работ, вот его оруженосец, благородный рыцарь Гамрот, а это искуснейший из стрелков, господин Шарль.

– Входите, дорогие гости, – приветствовал нас хозяин дома, провожая внутрь, – мой дом всегда открыт для моего брата и его друзей.

Мы расселись за длинным дубовым столом прекрасной работы, который был накрыт чистейшей льняной скатертью с клеймом цеха дижонских ткачей. Два подмастерия внесли блюдо с колбасами, от которых потек аромат хорошего чеснока, и караваи душистого хлеба, а еще два подмастерия вкатили бочонок вина. Потом в зале появился молодой человек, опрятно одетый, по сходству которого с хозяином дома, я признал в нем его сына.

– Вот мой молодой мастер! – воскликнул хозяин, обнимая молодого человека, – Пьер, – обратился он к юноше, – ступай к подмастериям и проследи, чтобы из них никто носу сюда не казал, пока я не позову, и женщинам скажи, пусть не заходят. У меня нынче в гостях сам граф ла Мот со своими спутниками, в числе которых есть и наш брат. Иди и сделай все, о чем я тебя просил, а потом возвращайся к нам. Тебе уже исполнился двадцать один год, ты носишь запон мастера, а значит вправе сидеть с нами за одним столом.

Когда юноша ушел, я обратился к Эдуарду:

– Ты сказал, что этот человек твой брат, но, по-моему, он впервые видит тебя, равно, как и твой «племянник».

– Вы говорите правду, граф, – отвечал мастер, – этот человек не мой кровный родственник, и уж тем более, не брат. Но на фронтоне я обнаружил знак цехового братства вольных каменщиков, а потому смело зашел в его дом, как в свой собственный. Мы, каменщики, все братья друг другу, как братьями являются благородные рыцари одного Ордена. Так повелось исстари, когда мы странствовали по дорогам Европы, строя соборы, обороняясь от разбойников и прочих лихих людей, кто завидовал нашей свободе. Если бы мы не были единым братством, где каждый всегда готов защитить любого товарища по цеху, посильно дать ему при нужде еду, кров и деньги, мы бы давно потеряли свою вольность. Но мы храним братские чувства друг к другу и всегда приходим на помощь тем братьям, кому она требуется. Более того, мы всегда даем убежище тем, кто нуждается в защите и платим добром за добро. Должно быть, вам известно, что многие рыцари ордена Храма скрывались во дни гонений в наших ложах, потому что когда мы строили для тамплиеров замки в Святой Земле, братья-рыцари защищали нас от неверных. В их комтуриях всегда находилось место и еда для нас, потому что мы и они – звенья одной цепи. Рыцарь не может жить в земле врагов не имея надежного укрытия, коим является крепость, но и крепость не может стоять одна, если ее не защищают рыцари.