Текст книги "Последний тамплиер"

Автор книги: Федор Гайворонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Ты не забудешь меня?

Не смотря на то, что хмель основательно завладел разумом, я все же понял, что она хочет сказать. Мне неожиданно сделалось страшно от мысли, что однажды рядом Гвинделины может уже не быть. Манящие груди Жанны, ее губы, приоткрытые в полуулыбке, ее грациозные движения и умные речи вдруг померкли разом перед простой, честной, искреней любовью Гвинделины. Мне стало не нужно того, что я мог получить, взяв Жанну в жены. Мне была нужна только Гвинделина. Я коснулся губами льняных волос подруги, оставив ее вопрос без ответа.

Что я мог ей тогда сказать?

Вернулся Жак, а с ним – тот забитый узник. Мне принесли чисто вымытую бадью и деревянную крышку, пахнущую сосновой смолой. Я сказал Жаку «спасибо». Он просиял и поспешно ушел вместе с узником. Я опять вернулся на свою солому. Странно, но я привык к своей темнице. Сейчас я прилягу и вновь погружусь в воспоминания. С чего это вдруг я стал думать о прошлом? Прожитую жизнь, обычно, вспоминают перед смертью. Неужели я скоро умру, неужели меня казнят? Нет, такого не может быть. Это все плотники, проклятые плотники, строящие что-то во дворе тюрьмы. Интересно, что они строят – виселицу, помост с плахой? А может быть, просто сарай, или еще какую-нибудь хозяйственную мелочь? Держи себя в руках, граф ла Мот. Все закончится хорошо. Иначе и быть не может. Ты чувствуешь это. Ты всегда предвидел исход боя. А сейчас твое заточение и есть бой, сражение с приспешниками Папы и преданным ему ненавистным французским королем. Тебя однажды выпустят, ты снова увидишь сына, сядешь вечером у камина, будешь слушать рассказы старого слепого Жоффрея, попивая вместе с ним вино, то самое, что каждый год отсылаешь герцогу, и заедать напиток богов сушеным виноградом. У ног будет лежать верный Гектор, помахивая куцым хвостом, а на ковре, привезенном из Палестины, возиться с игрушечными доспехами Филипп… Быть может, придет слуга и скажет, что приехала госпожа. Тогда ты возьмешь Филиппа за руку и пойдешь с ним встречать Жанну, которую ему велено называть матерью. Гвинделина, «матушка» Филиппа, которая не смеет называться в свете иначе как его кормилица, поспешит приготовить ей комнату. А потом будет вечер, и долгий ужин один на один с Жанной. А когда он закончится, и ты встанешь, чтобы уйти из общества Жанны в нежные объятия Гвинделины, матери твоего сына, единственной Женщины в твоей жизни, ты как всегда, напоследок коснешься поцелуем вишневых от вина, пылких, но холодных губ жены… И увидишь, как в ее существе просыпается от поцелуя женщина.

А помнишь ли ты, Жак де Шюре, тот славный день, второй день пребывания в замке ла Мот? Ты встал на заре, потому что от вина болела голова и хотелось пить. Напившись холодного кислого молока, ты вышел на стены, освежиться утренним воздухом. И когда взошло солнце, ты увидел на восточной башне женский силуэт. Ты сразу понял, что это Жанна, словно кто-то подсказал тебе. Она, совершенно обнаженная, стояла, воздев руки к восходящему солнцу, встречая новый день. Ветер развевал ее густые черные волосы. Крепкий торс терялся за крепостными зубцами. Потом рядом с ней появился еще один силуэт, тоже обнаженный. Ты разглядел маленькие, девичьи груди и сплетенные в косу волосы. Ты догадался, что это была одна из девушек, из тех двух, постоянно бывших подле графини. Она подошла к госпоже со спины, укрыла ее пледом, а потом, прижавшись к ней, положила свою головку ей на плечо … В тот момент ты неожиданно захотел быть рядом с ними, на той башне. Они манили к себе проявленной преступной связью, грехом Гоморры, которым наслаждались обе. И ты тоже захотел насладиться ими, и вдруг понял – тебе там не место, потому что всякое вторжение грубой мужской силы в призрачно – нежное сплетение женских тел, было-бы лишним. И сразу ты остыл, умерив пыл, тебе стало хорошо и спокойно. Гвинделина останется с тобой. Теперь ты это знал наверняка. Ты вернулся в свои покои и подарил Гвинделине всю накопившуюся там, на стене страсть…

А потом была охота на кабанов. Жанна, подобно деве-воину, подобно бесстрашной норманнской Валькирии, уверенно сидела в седле, облаченная в легкие охотничьи доспехи и мужское платье, и в пылу охотничьего азарта сама пронзала копьем бока загоняемых вепрей. Ты старался не уступать ей в смелости и ловкости, потому что вдруг почувствовал в ней свою соперницу. Ты состязался с ней в силе и ловкости. Ты во все глаза смотрел на нее, зрелую, и оттого вдвойне сильную, манящую к себе, женщину. Ты соперничал с ней и влюблялся в нее, как рыцари, порой, влюбляются в своих молодых оруженосцев. И снова в тебе разгоралось желание обладать ею. Ах, если бы отправиться с ней в Святую Землю, и воевать там вдвоем, деля раны, кров, хлеб и ложе … Как совершенен был бы союз! Как сильны и отважны были бы вы, сражающиеся против общего врага, товарищи по оружию и бесстрашные любовники, защищающие в смертельной схватке друг друга и только друг друга!

День пролетел незаметно. Сидя за вечерней трапезой, ты смотрел то на Жанну, то на Гвинделину завидуя сарацинам, которые могут иметь по нескольку жен. Ты женился бы на обеих, если бы мог, если бы законы этой проклятой страны, были иными. Разве во времена Христа запрещалось жениться на двух женщинах? Разве Спаситель осуждал за многоженство ветхозаветных пророков? «И прилепится мужчина к жене своей, и будут двое, как одно …» Как одно… Господи, зачем ты заставляешь меня страдать, разделив одно на две половины?

Напившись вина вдоволь, осмелев, ты сказал ей за столом, тихо, чтобы никто не слышал:

– Я видел тебя утром, на башне.

Она совершенно не испугалась, что кто-то открыл ее тайну. Она улыбнулась, смотря вперед, в зал. Было видно, что воспоминания о прошлой ночи ей приятны.

– И? – помолчав, спросила она.

– Я хотел быть рядом с тобой. С тобой и твоей… подругой.

– Но вы…Не одиноки, не так ли?

И снова улыбнулась. И пригубила вино. А ты не знал, что ей ответить.

В тот вечер ты пил не так много, как накануне. Потом ты ушел к себе, и Гвинделина страстно и жадно овладела тобой. Отвечая на ее ласки, ты представлял себя в объятиях Жанны и ждал следующего, третьего дня, последнего дня пребывания в замке ла Мот.

На заре ты опять проснулся, хотя никто тебя не будил. Солнце входило. Ты кое-как оделся и поспешил выйти на стену, и опять увидел ее. Она знала, что ты смотришь на нее, хотя не повернула головы в твою сторону. В то утро она показывала себя обнаженную тебе, только тебе. И ты это тоже знал. И вновь страсть завладела рассудком, и вновь ты подарил ее Гвинделине.

После завтрака Жанна пригласила тебя в свои покои. Она полулежала на оттоманке, не стыдясь глубокого выреза платья. Подле нее находились две девушки, расставлявшие на шахматной доске фигуры.

– Вы играете в шахматы?

– Да, – ответил ты.

– Тогда давайте сыграем. И пусть ставкой в нашей игре будет то, о чем мы сейчас оба думаем. Выиграете вы – осуществится ваше желание, каким бы оно не было. Выиграю я – вы исполните мое. Я разрешаю играть вам белыми.

– Бросим жребий. Так будет справедливее.

– По моему, все уже решено за нас, – молвила она, – но если вам требуется подтверждение очевидному… Берите пешки. Черную и белую. Левая рука! Видите – я была права.

Она выбрала черную. Одному богу известно, как у нее это получилось.

Она была искусным игроком. Не менее искусным, чем охотником. Я понял это на пятом ходу, и едва успел спастись от мата. Мы играли долго, не торопясь. Нам обоим доставляло удовольствие наше соперничество. Наконец, стало понятно, что победителей нет. Ничья. Пат. Последний ход должен был совершить я.

– Наши желания обоюдны, – сказал я, смотря ей в глаза, – тот, кто вложил в вашу руку черную пешку, тот кто свел партию к ничьей, говорит это нам. Мы оба выиграли.

– Или оба проиграли.

Ее спокойный, почти равнодушный, взгляд и легкая, тихая улыбка, вдруг заставили мое колотящееся сердце наполниться гневом. Я вскочил и воскликнул:

– Если так, то я уеду немедленно!

– Успокойтесь, – отвечала она, – партия выиграна. Я позволила вам играть белыми, а теперь по праву хозяйки, позволяю вам стать победителем. Вы, как я убедилась за эти дни, достойны владеть ла Мотом. Я выйду за вас замуж, раз вы так хотите этого. Я понимаю, что в сегодняшнее неспокойное время наш брак выгоден нам, обоим. Вы – умный, порядочный рыцарь, каких мало, которому я могу доверить ведение своих дел. Я – богатая и еще красивая женщина, с титулом большим, чем ваш, с неприступным замком и обученным войском, женщина, которой не нужно, чтобы о ней ползли нехорошие слухи по поводу ее многолетнего одиночества. Со мной не стыдно предстать пред очи герцога, я способна дать умный совет. Но я хочу лишь попросить вас об одном – ради всего святого, оставьте мою жизнь мне. Будьте мне верным другом и честным компаньоном, но не пытайтесь овладеть мной. Живите, как жили раньше. Это будет мое единственное условие.

Я застыл в растерянности, а она продолжала:

– Вы имеете право подумать. Если мое предложение вас устроит, пришлите через неделю ко мне гонца. А сейчас, мой милый баронет, позвольте мне пригласить вас к прощальному столу.

В тот день я почти не пил вина. Я смотрел на подданных, своих и графини. Мы нравились им. Слуги были счастливы, сидя с нами за одним столом. Казалось, они знали обо всем, что было сказано мной и Жанной после игры в шахматы. Даже Гвинделина казалась веселой. Или, может быть, она почувствовала своим женским сердцем, что я останусь с ней? И неожиданно мне открылась удивительная истина, что по-настоящему должны быть счастливы в нашем двойственном мире лишь скопцы, лишенные пожизненного проклятия плотской любви.

Я отлучился на двор. По пути обратно в замок, меня встретил Гамрот. Его лицо было озабоченным.

– Господин, – молвил слуга, – вы должны это видеть. Я заметил это еще вчера, но не хотел вам говорить. Сегодня же считаю своим долгом показать вам это.

Я был удивлен.

– Что ты собираешься мне показать?

– Идемте.

Он отвел меня в графские конюшни, где в том числе, стояли наши лошади и, подведя к вороному жеребцу арабских кровей, поднял его копыто. Я увидел ту самую подкову, чей след мы обнаружили в то утро, недалеко от лагеря. И вспомнил все – Майский праздник, камзол из тонкого бархата, далекий топот копыт лошади сбежавшего гермафродита, наших собак, лаявших недавней ночью в сторону замка ла Мот, Жанну на крепостной башне и обнимавшую ее девушку, охоту на кабанов …

«…оставьте мою жизнь мне… не пытайтесь овладеть мной…» Я все понял. Фея оказалась исчадием ада. Стало страшно, но я не подал виду.

– Ты наблюдательный человек Гамрот, – сказал я, стараясь не выдать своего волнения, – очевидно, той ночью в замке заметили наш костер, и госпожа послала кого– то из слуг выяснить, в чем дело. Я бы на ее месте поступил также.

– Это не все, – произнес Гамрот, – этот аравийский скакун принадлежит госпоже. Я проверил всех коней. Только он один имеет такие подковы. Я видел, как вы смотрели на графиню все эти дни, и как смотрела на вас она. Я помню, как она вела себя на охоте, и заметил, как ведет себя со своими служанками. Она – ведьма, мой господин. Неизвестно еще, как на самом деле умер ее первый муж. Вы можете повторить его участь.

Я был не в силах сдерживать чувства, и обнял старика.

– Друг мой верный, ты несомненно прав, госпожа не такая, как все, но подумай, что будет с Шюре, если ле Брей, или кто другой, поднимет меч. Я не могу поступить иначе. Я женюсь на этой женщине, кем бы она ни была, ради только того, чтобы у моих потомков была своя земля и свой очаг. У меня нет иного выхода. Но я буду осторожен.

Гамрот сокрушенно покачал головой.

– Да, – молвил он, – я знаю, что выхода нет. Но как мне вас жаль! Иногда мне кажется, что вы, мой господин, имеете меньше свободы, чем я, ваш покорный слуга. Ваша жертва будет велика. Храни вас Господь!

Мой славный слуга не знал всей величины этой жертвы. Даже я в тот миг еще не до конца понимал, на что иду, вступая в брак с Жанной, обуреваемый единственной мыслью – сохранить Шюре во что бы то ни стало. Осознание пришло на следующее утро, когда мы покидали ла Мот. Я набрался мужества поцеловать на прощание Жанну, скрыв свое отвращение к этому творению природы, в котором уживались два противоположных естества. Она улыбалась, но глаза источали совершенно непонятный мне свет. Я не смог выдержать ее взгляда и отвернулся. Повозки тронулись в обратный путь. Я постоял во дворе, дожидаясь, пока повозки выйдут на тракт, а потом, вздыбив коня, умчался следом за ними. Что хотел я показать этим жестом? Наверное то, что последнее слово остается за мной, и в любую минуту я могу передумать. Хотя сейчас, оглядываясь в прошлое, тот поступок кажется глупым мальчишеством.

Погода испортилась, моросил дождь. Догнав обоз, я забрался в повозку к Гвинделине. Довольно долго мы ехали молча. Наконец, я молвил:

– Это будет политический брак. Он мне нужен лишь затем, чтобы сберечь поместье. Дело в том, что графине больше по душе молодые девушки, нежели мужчины.

– Я поняла это, наблюдая за госпожой, – ответила Гвинделина, – в наших краях давно ходили подобные слухи о замке ла Мот. Теперь слухи подтвердились.

– Не стоит говорить об этом другим, Гвинделина.

– Да Жак… – тихо ответила она, опуская взгляд.

Я крепко прижал ее к себе.

– Прости меня, моя любовь. Там, в замке, я был жесток к тебе.

Гвинделина посмотрела на меня. Она, преданная всем своим существом, простила все. И я опять ощутил стыд, и какую-то внутреннюю вину перед ней, своей наложницей, которая никогда не станет госпожой, перед повешенным мною глупым старым пьяницей Ги, перед Шарлем, с которым мы играли в детстве, перед всеми теми, кто с преданностью смотрел мне, своему господину, в глаза, ожидая чуда. А может бросить все и обвенчаться с Гвинделиной? Но воображение сразу явило мне картину Шюре, осажденного ле Бреем. Кто поможет мне, если подобное случится? Никто. Ни Бургундский герцог, которому нет никакого дела до внутренних распрей вассалов, ни, тем более, король которому совершенно не важно, кто платит подати. Лишь бы платили. И вовремя. Имея же под своим началом Шюре и ла Мот, я стану самым сильным владетелем в округе. Ни ле Брей, мой ближайший сосед, ни сомнительные владетели южных ленов, не посмеют обложить меня данью.

Повозка, управляемая Гамротом, тряслась на ухабах. Накрапывал мелкий дождь. Волы фыркали. Перебирая волосы Гвинделины, я вспоминал события последних дней, Жанну, ее прощальный взгляд. Боже! Мне стало не по себе. Я понял, почему таким непонятным и странным он показался мне. Он принадлежал мужчине, той второй половинке, которая пряталась в ее двойственном теле. Как все отвратительно и мерзко! Я целовал мужчину. Я влюблялся в мужчину. Боже, что я творю… Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей, я спросил Гвинделину:

– А что еще в наших краях говорят о замке ла Мот?

Она замялась, тогда Гамрот, слышавший наш разговор, сказал:

– Говорят, что графиня убила своего мужа, чтобы завладеть замком. Раньше они жили в другом поместье, недалеко от Парижа, а этим владел престарелый отец покойного графа. Молодой ла Мот отправился в Палестину, где служил несколько лет вольным рыцарем. Потом, кода его убили, старый ла Мот умер с горя, и графиня перебралась сюда. Но, говорят, молодой граф не погиб в Палестине, а все-таки вернулся в свое поместье, и что с ним там стало на самом деле, одному Господу ведомо. Лет пять назад это было. Вот потому-то я и говорю вам – держитесь от графини подальше.

В поместье меня ждал гость – мой орденский брат Герберт фон Ренн, двадцати восьми лет от роду, направлявшийся домой, в Швабию. Я предложил ему провести в замке несколько дней, отдохнуть. Он охотно согласился.

За обедом я рассказал ему о своей предстоящей женитьбе и будущей жене. Фон Ренн заметил:

– Я, когда еще был сержантом, знавал одного ла Мота. Его звали Иоанн, он служил с моим отцом на заставе недалеко от Хомса. Но, наверняка это был другой ла Мот. Тот, которого я знал, был храмовником и носил белую котту, а значит никак не мог быть женат.

– Должно быть, то был его отец?

– Скорее, брат, или кузен. Ла Мот был немногим младше меня.

– Что стало с ним потом?

– Не знаю. Меня перевели в Крак, где служил твой отец и где я познакомился с тобой. Ла Мот запомнился славным рыцарем. Смелым и очень умным. Он много читал, даже сочинял баллады. Его уважал комтур.

На следующее утро я устроил учения своего войска. Солдаты смотрелись неплохо, если не считать отряда копейщиков, набранных из деревенских парней. Неуклюжие в военных делах, они выглядели более чем комично.

– С таким войском ты много не навоюешь, – заметил Герберт.

– Что делать? – ответил я, – у меня опасный сосед. Чем ничего, лучше уж эти.

– Знаешь, брат, – молвил фон Ренн, – я могу дать тебе совет, что делать. Когда мы проезжали через ваши места, в нескольких лье отсюда нам встретились Лесные Дети. Они, наверное, сидели в засаде, карауля одиноких путников, но когда разглядели на моем плаще крест с розой, покинули крытие, и дали понять, что ничего дурного нам не сделают.

– Кто ты, рыцарь? – спросил меня один из них, по-видимому предводитель, – что за странный знак красуется на твоем плаще?

Я объяснил ему, кто я такой и в каком Ордене состою, и он отвесил почтенный поклон, и отрядил с нами своего человека, благодаря которому мы беспрепятственно добрались до самой опушки леса. На твоем месте, любезный брат, я уговорил бы их служить в твоем войске. Сытая жизнь в замке куда приятнее лесных скитаний. Они же, в свою очередь, весьма искусные в военном ремесле, стали бы стать тебе верными солдатами. А этих, – фон Ренн кивнул в сторону копейщиков, пытавшихся изобразить подобие поединка, – отправь пасти свиней.

Я признал, что предложение Герберта дельно, решив про себя, что в ближайшие дни обязательно отправлю своих людей в тот лес, располагавшийся на границе моих владений.

После учений мы отправились на охоту. Я подарил фон Ренну одного их своих соколов, чему друг мой оказался несказанно рад.

За обедом гость попросил меня не пить вина, так как должен был сказать нечто очень важное. Я отослал слуг, и оставшись наедине с Гербертом, обратился в слух.

– Любезный брат, – молвил фон Ренн, – я прибыл к тебе по приказу Великого Командора ордена. Но моя миссия настолько важна и секретна, что я вынужден был представить ее как путешествие в родное поместье. Более того, весь вчерашний день я наблюдал за тобой, опасаясь, не стал ли ты другим за то время, что я тебя не видел. Прости меня, мои сомнения оказались напрасны.

Герберт участливо тронул мой локоть. Я был растроган до глубины души.

– Не стоит, брат. Мне не за что тебя прощать.

– В твоих владениях, брат, – продолжал Герберт, – находится нечто, представляющее огромную ценность для Папы, герцого и французского короля, а возможно, и для императора. Успокойся, – сказал фон Ренн, увидев, как изменилось выражение моего лица, – тот, кто знал об этом, давно мертв. Я говорю о твоем отце.

Кроме него, тайной владеет лишь Великий Магистр ордена Храма, Великий Командор базиликан и я, посвященный в тайну лишь недавно, перед отплытием в Европу. А теперь слушай меня и не перебивай. Внутри часовни, где крестили тебя, есть колонна, возле которой по легенде, был убит завистливым мастером строитель – подмастерий, за то, что в отсутствие наставника, без его разрешения сделал мастерскую работу – вырезал на колонне узоры. И работа подмастерья оказалась искуснее, чем мастера. Это не легенда. Так примерно оно все и было. Несчастный подмастерий был тайным братом – тамплиером, братом– ремесленником. Узоры он вырезал согласно указаниям Великого Магистра, тогда им был Жерар де Ридфор, и зашифровал в резьбе некую тайну. Ее можно узнать. Для этого в Иванов день на восходе солнца надо посмотреть на вершину колонны. Я не ведаю, что там можно увидеть, но тайну знал твой отец и указал на нее Великому Магистру. По-видимому, мастер догадался, что подмастерий обладает какой-то тайной и попытался выведать ее. Когда же подмастерий отказался открыть свой секрет, мастер убил его обломком железного рычага возле той самой колонны.

Брат, Иванов день уже близко. Ты должен узнать, что скрывает колонна. Есть мнение, что узор скрывает надпись о некой семье, имеющей законные права на трон Империи. Если это так, если существуют документы, подтверждающие это право, то многое может измениться. Нам нужен истинный император, подобный покойному Фридриху. Империя должна быть по-настоящему священной и устроена так, как задумано нами.

– Брат! – воскликнул я, – от имени кого ты говоришь о таких вещах, за одно упоминание о которых, грозит костер? Кому нужен новый император? Чем плох нынешний? И почему была выбрана именно та часовня, в которой был крещен я?

Герберт вздохнул и сказал:

– Я отвечу лишь на первые два твоих вопроса. На последний, думаю, ты получишь ответ в Иванов день. Итак. Ты, конечно, слышал легенды саксов об Артуре, который когда-то правил Британией, мудро и справедливо. Право быть королем было даровано ему Господом, позволившим вытащить из камня меч власти. Об одном лишь легенды молчат. Артур был не только королем, но и Папой в одном лице, и благодать, которую он имел на себе от рождения, простиралась на все его государство, на всех его поданных. Говорят, что Артур не умер, что он спит в недрах чудесной горы, и когда-нибудь, может быть через тысячу лет, обязательно проснется и вновь станет королем совершенного Священного государства, где власть мирская и власть духовная – суть одно, где царят мир и божий покой. Такой король, следуя заветам Господа нашего, создаст на всей Земле Священную империю, соединив в одно многие государства, и народы ее будут всегда нести на себе священную небесную благодать, и жить согласно высшему, совершенному порядку. Вспомни, что Иисус был тоже царем Иудейским, священным царем, царем от Бога. Я не думаю, что Артур жив. Он человек, не бог. А все люди смертны. Но кровь его течет в жилах тех, кто сегодня топчет с нами эту землю. Доподлинно известно, что таким государем был Шарлемань. И если мы вдруг найдем тех его потомков, кто на себе все еще несет господню благодать, и посадим такого наследника на трон Империи, мы создадим на земле рай. Весь мир, в котором мы живем, станет одним большим собором. Такой государь сам найдет свою королеву, по зову сердца, но не по долгу своего высокого сословия. Она будет послана ему свыше и на ней тоже будет благодать. И кто знает, может быть дитя их священного брака и будет Христом, вернувшимся вновь к людям… Не будет ни Папы, ни королевств, постоянно воюющих друг с другом. Будет одно государство и один император – Папа, чей дворец одинаково будет и храмом … Священная империя уже создается. Что такое Иерусалимское королевство, как не ее часть? Что такое Иерусалим, как не истинная столица подобной Империи? Кто такие храмовники, как не ее священное рыцарство?

Вспоминая сегодня слова фон Ренна, я озираю мысленным взором просторы той Империи, о которой он говорил. Я вижу народы, в согласии трудящиеся по всей земле, я вижу цветущие сады и сытые, веселые лица. Я вижу величественные дворцы-храмы, колосящиеся от края до края нивы, корабли, отправляющиеся в неведомые страны, туда, где не заходит солнце. Но я не вижу войн, крови, пожаров и разрушений. Я не слышу женского плача над убитым безжалостной рукою мужем, я не слышу душераздирающего визга детей, на глазах которых грязный наемник насилует их мать, я не слышу стонов раненых на поле боя, среди гор разлагающихся тел, я не чувствую сладковатый запах тления и не зрю городов, опустошенных мором, похожих на гигантские, страшные склепы. Все это осталось в прошлом. Войны закончились. Чума ушла. А рыцарство существует не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы охранять священный государственный порядок, согласно которому живет единая Империя.

Бог мой! Уже вечер. Скоро придет Жак и, как обычно, принесет что-нибудь поесть. А плотники все стучат. Что же они там строят?

Герберт фон Ренн был убит четыре месяца спустя, в Марселе, когда возвращался в Святую землю. Его обезображенный труп нашли в квартале, где обитали нищие и блудницы, неподалеку от еврейского гетто. У Герберта были выколоты глаза, отрезаны уши и мужское естество. Говорили, что он вез с собою деньги из казны базиликан из-за которых его, собственно, и убили. Но об этом я узнал лишь в начале зимы, после того, как к стенам Шюре пришел ле Брей …

Стоял благодатный октябрь 1290 года. Дни были тихие и солнечные. Лето не хотело покидать наши края. Время подходило к полудню. Я блаженствовал на крепостной стене, сидя в деревянном кресле, наблюдая за тренировкой лучников на лужайке за крепостными воротами. Недавние Дети леса, ловкие и поджарые, уверенно поражали деревянные мишени. Я пил совсем молодое, незрелое играющее пиво, разливавшее по телу сладкую истому. Мне все нравилось – мой замок, ясный день, лучники, кисловатое пиво, солнечное тепло. На губах еще горели ночные поцелуи Гвинделины. С кухни тек запах свежего хлеба. Я подумал, что надо будет обязательно сходить туда и съесть с молоком кусочек румяной, хрустящей корочки. В крепостном дворе Пьер, конюх, гонялся за кудахчущей курицей, отчаянно ругаясь. Я бросил в него камешек. Он остановился, поднял голову, улыбнулся, помахал рукой и продолжил свое занятие. Отец Жан неторопливо шагал по тропинке в свою часовню, держа под мышкой требник. Следом за ним шла Данута с пустой корзиной. Она что-то говорила священнику, бурно жестикулируя свободной рукой, наверное, как всегда, ругала за вино для причастия, которое тот имел обыкновение в избытке потреблять после вечери, перед тем, как вернуться домой. На севере, почти у самого горизонта, виднелись шпили замка ла Мот. Чтобы не думать о грустном, я обратил взор к лучникам. Они прекратили упражнения и смотрели на женщину, бежавшую со стороны деревни Реми. Она была растрепана и призывно махала руками. Желая узнать в чем дело, я спустился во двор, а оттуда – вышел за пределы крепости.

Ко мне уже спешили лучники.

– Господин, утром отряд рыцарей напал на Порто. Они разорили дома, перебили много мужчин, надругались над женщинами. Этой крестьянке удалось бежать. Боясь рыцарей, она пробиралась лесом.

Из рядов лучников вышла изможденная женщина с раскрасневшимся потным лицом и порванной на груди сорочкой.

– Господин граф, это был ле Брей и с ним десятка два конников. Мы предлагали ему, как раньше, что могли, но он ото всего отказался. У меня дочь зарубили … – женщина пустилась в рыдания.

Кровь ударила мне в лицо. В глазах стало темно от гнева.

– В замок! – закричал я, – поднять мост, собрать войско! Лучники, надевайте доспехи и собирайтесь во дворе. Сигнальный костер не зажигать. Помощь из ла Мота нам не нужна. Справимся своими силами.

Я бросился в свои покои. Явился Гамрот, прибежала Гвинделина. Я уже надевал кожаную подлатную рубаху.

– Подай штаны, – велел я Гамроту.

Слуга стал распутывать пояс на войлочных штанах. Тем временем, я рассказывал ему и Гвинделине то, что услышал от женщины из Порто. Оба были в ужасе.

– Что нужно этому ле Брею? Почему он отважился напасть на нас? Ведь ла Мот рядом, подкрепление будет здесь уже ночью, – спрашивала испуганная Гвинделина.

– Он рассчитывает, что успеет содрать с меня дань, а если я откажу ему, устроить до подхода подкрепления погром еще в одной деревне.

– Но ведь потом ты можешь двинуться объединенным войском в земли ле Брея. Почему он этого не боится?

– Потому что эта собака знает, что я не стану делать с его крестьянам то, что он творит с моими. А от погони он отобьется. У меня мало лошадей и тех, кто умеет сидеть в седле. У него – сильное войско из рыцарей. Если что, он спрячется в замке, где спокойно сможет просидеть до весны. Не буду же я осаждать его замок всю зиму! Но я его проучу. Я тоже о нем кое-что знаю. Он норманн, хитрый дикий волк. Он не станет идти короткой дорогой, с запада, а подойдет к Шюре оттуда, откуда я меньше всего буду ожидать его – с востока. Если господь благосклонен к нам, то даст нам удачу и некоторое время. Нужно будет разместить на восточном краю леса засады лучников. А конный отряд спрячется в логу. Мы встретим их в лоб, тогда как лучники подойдут сзади и перестреляют коней. Дай мне кольчугу, Гамрот, и сарацинский шлем. Мы встретим их налегке, как сарацины. И будем так же хитры и быстры, как они. Одевайся теперь ты, Гамрот. Я тебе помогу. Время не может нас ждать!

Господь оказался благосклонен к нам. Он дал так необходимое время. Дабы быстрее добраться до леса, каждый из конников посадил себе на лошадь лучника. Те, кому не хватило лошади, бежали рядом, держась за узду. Я едва успел укрыться в логу, как над лесом взвилась стрела – условный сигнал. Стрела была пушена в сторону юга и я двинул свой небольшой отряд из двенадцати конников, к южной части лога. Ле Брей появился на опушке в сопровождении внушительного числа рыцарей в легком вооружении на крепких конях без чалдаров. Последнее обстоятельство было нам, несомненно, на руку. Я выждал, пока рыцари подойдут поближе и вывел отряд из лога. Ле Брей не ожидал выступления, но разглядев, что нас мало и мы вооружены еще легче, чем его люди, остановил коня и поднял забрало. Нагло скалясь, он сказал:

– Эй, граф, мы еще можем договориться! Или ты хочешь сразиться со мной? Мои рыцари давно так хорошо не забавлялись, как сегодня. Но, я вижу, главная забава еще впереди.

Я тоже остановился. Надо было потянуть время до подхода лучников.

– Что ты хочешь, ле Брей?

– Триста динариев. И до следующей осени ты будешь дышать спокойно, граф.

– Я не верю тебе. Я дам тебе деньги только если ты оставишь в замке заложника.

– Не смеши моего коня, юный сосед, – крикнул ле Брей и вздыбил своего гнедого, который отчаянно заржал, ощутив на боках шпоры. «Хороший конь, – подумалось мне в ту минуту, – жалко будет его убивать».

– Ле Брей, я гостеприимно встретил весной твоих людей. Они жили два дня в моем замке, как у себя дома. Обращайся и ты так с моими людьми!

Ле Брей засмеялся.

– Хорошо, что ты мне это напомнил, граф. А то я забыл. Но ничего уже не вернешь. Порто залито кровью и семенем моих воинов. Жди через девять месяцев новый приплод! Позови меня … – но негодяй не успел докончить фразу – конь вздыбился под ним и упал со стрелой в глазу, придавив ногу хозяина. Прошло несколько мгновений и больше половины его отряда копошилось на земле, среди брыкающихся в агонии лошадиных тел. Слышалось захлебывающееся, хриплое ржание умирающих животных.