Текст книги "Последний тамплиер"

Автор книги: Федор Гайворонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– О старом Ги и не думай. Не повесь ты его, никто из этих лоботрясов здесь и пальцем бы не шевельнул. Но мне хотелось бы тебе вот о чем сказать. Живя в Ордене, в рыцарском братстве, ты отвык от простой жизни. Такие слова, как «дом», «очаг», «хозяйство» – для тебя ничто. Даже слово «семья», по большому счету, для тебя мало что значит. Ты привык воевать, беспрекословно исполнять волю командиров, привык, что любой твой приказ исполняется тотчас. Ты воин, ты привык разрушать. Но теперь тебе придется привыкать к иному. Научись не разрушать, не убивать, а строить и прощать. Поверь, это намного труднее. Растить хлеб и скот, воспитывать детей – такая же сложная наука, как и воинское искусство. Эти люди, что сейчас восстанавливают твой замок, не ведают о рыцарском долге. Им не знакомо понятие рыцарской чести. Они плохо владеют оружием. Но они привязаны всем своим существом к таким простым на первый взгляд, и ничего, пока еще, не значащим для тебя, понятиям, как дом, семья, земля. Чтобы управлять этими людьми, ты должен сам, стать этой землей, этим лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья. Не торопись впредь, мой господин, принимать поспешные решения. Пойми тот мир, который теперь стал твоим по праву наследства. Поверь мне, своему старому сержанту …

Той же ночью я поведал о разговоре с Шарлем Гвинделине.

– Я тоже переживала, когда услышала о смерти дядюшки Ги, – сказала она, – Он был милым стариком, хотя пиво пил без меры. Но ты не виноват. Не все понимают, что замок и запасы в нем, нужны не тебе одному, а всем нам. Успокойся, мой добрый господин, я заберу все твои печали.

Я отдался ей. И с каждым ее нежным прикосновением, печали, тяготившие мою душу, уходили все дальше и дальше.

К концу апреля, наконец, стало видно, что мои старания принесли плоды. Поместье обрело грозный вид. Как то мимо замка проезжала группа рыцарей из свиты соседа – графа ле Брея, приходившегося племянником моему былому наставнику. Они остановились поглазеть на работы, оживленно обсуждая увиденное и были замечены мной. Я поспешил приблизиться к ним, в сопровождении Гамрота. Господа рыцари поклонились, мы тоже поклонились им в ответ.

– Так это вы и есть, новый хозяин Шюре? – спросил один из них, сухощавый бородатый немец лет тридцати, с тевтонским крестом на плаще.

– Да, я – баронет Шюре.

– Разрешите представиться и мне – Петер Гогенгейм. Кстати, вы очень похожи на своего покойного дядю, – сказал немец, – правда в глазах ваших видно больше мудрости, чем в его.

Остальные рыцари улыбнулись.

Тон разговора о дяде, пусть он и был отменной сволочью, стал мне неприятен. Рыцари поняли это по моему выражению лица, и немец поспешил вежливо извиниться. Я принял его извинения, и, в свою очередь, предложил им погостить до завтрашнего утра в моем замке. Рыцари радостно согласились, и мы направили коней к поместью.

– А вы хорошо потрудились, – заметил, пока мы скакали к поместью, другой рыцарь, француз, – Шюре, право, не узнать.

– Служа в ордене, я привык к порядку, – отвечал я.

– Какому ордену вы принадлежите?

– Я – базиликанин, мастер меча. А вы?

– Я – вольный рыцарь. Но с искренней симпатией отношусь к храмовникам и тем, кто подобно вам, имеет отношение к Ордену. Если не ошибаюсь, базиликане – их дочерний Орден?

– Да, это так. Светский орден, в отличие от ордена Храма. Хотя у тамплиеров тоже есть рыцари, не являющиеся монахами.

– Светские братья?

– Именно.

– Храмовники имеют стержень – что-то, чего нет ни у кого другого. За это я их очень уважаю.

– Так почему вы не станете тамплиером?

– Быть монахом, мой юный друг, не мой удел. У вас в замке вкусное вино?

– Когда был жив отец, он ежегодно поставлял герцогу по пять бочек.

– А женщины? У нас будет сегодня веселая компания?

– Я не привык к женскому обществу. Братские застолья мне больше по душе.

– Значит то, что говорят про тамплиеров правда? Им больше нравятся молоденькие оруженосцы?

Меня охватил гнев. Я схватил его коня за узду и остановил вместе со своим, соскочив на землю.

– Сударь, – воскликнул я, – вы оскорбили честь Ордена, который мне дороже всего на свете! Я взываю вас на поединок.

Рыцарь тоже спешился и серьезно посмотрел на меня. Видно было, что ему стало неловко.

Он, тронул мое плечо.

– Простите, сударь, мой язык – мой враг. Не стоит проливать кровь из-за моих глупых слов. По всему видно – вы благородный и честный рыцарь, а мы, в наших краях, к несчастью, давно забыли о благородстве и чести. Поверьте, впредь я буду осмотрительнее в словах и поступках.

Я принял его искренние извинения, мы сели на коней, и как ни в чем ни бывало, поскакали в замок. Рыцари пробыли у меня до следующего дня. Нельзя сказать, что их общество было мне приятно. Они были грубы, не знали меры в вине, а напившись, проявляли столь низкие черты своей натуры, что я начинал сомневаться в том, что они настоящие рыцари. По поводу моих сомнений, Гамрот ответил так:

– Их хозяин, граф Ле Брей – норманн. Его дикие предки мечом завоевали себе право на поместье, тогда как твои, Жак, жили здесь испокон веков. Ле Брей чужой человек в нашей земле. Он не принимает ее законы, и земля не принимает его. Он опасен. Теперь, когда в твоем замке побывали его вассалы, будь уверен, он будет вынашивать планы нападения. Он не захочет терпеть под боком сильного соседа.

– Что же мне делать?

– Я бы на твоем месте навестил соседку, вдову графа ла Мот и заручился ее поддержкой. Она еще молода и по слухам, красива. Ты быстро найдешь с ней общий язык. Кроме того, следует набрать лучников из крестьян. Пусть они не так ловки, как настоящие воины, но я их обучу, и они станут хорошим подспорьем на случай осады. Но раньше осени Ле Брей не нападет.

– Почему?

– В начале весны всем дел хватает. Нужно собрать до июня подати герцогу, посадить хлеб, подновить дороги. Да мало ли дел весной! Осенью же подвалы замка до отказа забиты всякой всячиной, значит и дань можно взять намного богаче, чем весной.

Мы сидели за столом, наблюдая, как разнузданно ведут себя гости, и мне было жаль матушку Жюстину, с таким усердием обслуживавшую нашу трапезу.

Ах, милая, добрая, домашняя еда! Как я скучаю по тебе! Здесь, в темнице, с каким восторгом вспоминаю я то, что готовили на кухне замка Данута, Жюстина и ее дочь Жоли … Простая, сытная, вкусная еда! Мне грустно без тебя. Я скучаю по душистому хлебу, с коричневой, припорошенной мукой корочкой, по копченой лосятине с тертым хреном, ломоть которой, положенный на хрустящую горбушку, вкуснее всего на свете. Мне не хватает простого, домашнего пива, пахнущего хлебом и свежестью, домашней соли, запеченной в тряпице, пропитанной квасом, карасей из пруда, сладкой репы в меду, яблок из подвала, холодных, пахнущих сыростью … За эти десятилетия, что я владел Шюре, я сросся с поместьем, пустил корни. Прав был Гамрот – чтобы управлять людьми, нужно стать землей, лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья … Каждый год я открывал сев. Я пропахивал первую борозду и сам сажал первую горсть семян. И следом за мной шли мои крестьяне. Я полил ту землю своей кровью, когда Ле Брей осенью напал на замок, и согрел у пламени своего очага семью – Гвинделину и сына, появления которого ждал долгих пятнадцать лет…

В коридоре послышались шаги.

– Жак! – заорал я.

Он подбежал к решетке.

– Вынеси чан, Жак. И пусть во дворе сделают крышку для этого чана. Терпеть не могу его смрадное зловоние!

Вскоре явился в сопровождении Жака какой-то забитый вонючий вор с клеймом на лбу. Гремя цепями, он схватил чан с моими испражнениями, и улыбаясь щербатым ртом, потащил его к выходу…

В последних числах апреля я распустил людей по домам, чтобы они могли отпраздновать Майский Праздник.

На лужке перед замком с вечера девицы принялись наряжать березку. Они свивали ее тонкие, мягкие ветви с зелеными листочками в косы, и украшали эти косы разноцветными лентами. Тридцатого апреля, утром, из погребов выкатили две стоведерные бочки вина. Перед березкой ставили наспех сбитые столы, которые накрывали льняными скатертями. Рядом возилась детвора, слышались звуки лютни, свирели и волынки. Бродячие актеры– шотландцы разворачивали вертеп, готовясь потешить народ представлением.

– Ты отпустишь меня? – умоляюще смотрела Гвинделина.

– Конечно.

– А в чем пойдешь ты?

– Я не пойду.

– Глупенький, так нельзя! Девушка должна прийти под майское дерево со своим парнем. Кому же тогда я надену свой венок?

– Я не хочу там быть. На меня все будут оглядываться, а без меня там будет весело.

– А ты оденься так, чтобы тебя никто не узнал. Приклей бороду, надень простую одежду. Я принесу.

И она убежала в платяную, откуда вскоре принесла совершенно новую крестьянскую одежду.

– Вот! Матушка Данута дала. Тебе будет впору.

Впервые я надел крестьянское платье, обул башмаки.

– Ой, – воскликнула Гвинделина, – ты и не похож на себя. Смотри!

Я посмотрел в медное блюдо и увидел совершенно другого человека. Я походил на простого деревенского парня, смущенного и неуклюжего.

– Как стемнеет, так пойдем! – весело сказала Гвинделина, заговорщицки подмигнула и убежала собираться.

Меня и правда, не узнали, или не подали виду, что узнали. Мои соседи по столу называли меня Жаком (я так представился), и щедро наливали в кружку «доброе хозяйское вино». Я пил и смеялся вместе со всеми. Когда солнце село, мы развели возле дерева костер.

Мне дали топор.

– Иди, Жак, заломи ее родимую!

Я подошел к березке, украшенной лентами, которая и впрямь, показалась мне похожей на девушку. Мне почему-то было жаль ее рубить. Что-то шевельнулось в сердце, я так и застыл с топором.

– Смелее парень, ты же мужчина! – закричал кто-то, и возглас этот подхватили другие мужчины, – мы ждем, нам уже невтерпеж!

– Порви ее корочку, мальчик! – крикнула какая-то женщина, и ее призыв был встречен дружным хохотом.

Я опустился на колено перед березкой и, попросив мысленно у нее прощения, ударил наискосок по коре. Тонкая струйка березового сока побежала по стволу. В свете костра капельки казались красными, словно кровь девственницы. Я ударил еще и еще, сделав на коре подобие треугольника.

– Покажи, покажи! – закричал хор пьяных голосов.

Я обмакнул ладонь в липкий сок и поднял ее, показывая людям. Ладонь блестела. Березовая кровь стекала на землю.

Мой жест был встречен свистом и улюлюканьем, после чего я ухватил ствол и выдернул деревце из земли. Сразу все мужчины повскакали с мест и побежали ко мне. Пока я нес деревце к его погребальному костру, каждый мужчина старался коснуться его влажного ствола, его сочащейся липкой крови. Многие облизывали пальцы, смоченные березовым соком, и я видел, как загорались при этом их глаза.

Захмелевший преподобный Отец Жан, служивший в нашей часовне, скромно обнимал свою дорогую Дануту, с которой сошелся еще тогда, когда ее, совсем молодую славянку, привез в опустошенное мором поместье мой дед, вместе с другими людьми, купленными у татар. Матушка Данута и старик Жан, такие же невенчанные, как и мы с Гвинделиной, с умилением смотрели на молодые пары, и попивая вино, вспоминали счастливое прошлое.

Я уложил деревце на костер бережно, как любимую на брачное ложе. Жалость еще острее пронзила сердце, но в ту же минуту я почувствовал на лбу лютиковый венок. Рядом стояла улыбающаяся Гвинделина.

– Пойдем, – прошептала она, – лес ждет нас …

Мужчины и женщины прыгали через разгорающийся костер. Пьяный актер, изображавший днем монаха Тука, уже ходил в обнимку с какой-то девицей, открыто благословляя всех на плотское соитие. Другой актер, бывший Робином Из Леса, в зеленых одеждах, мчался вовсю к опушке, догоняя нашу кухарку. Парочки все теснее сплетались в объятьях, опутывали друг друга лентами с березки, кое-кто, не утерпев, падал прямо здесь. Но Гвинделина увлекала меня в чащу. И я пошел за ней, снимая с плеч шерстяной плащ. Мы слились на полянке, на плаще, в лунных серебряных лучах. И одному только Всевышнему, помимо нас, было ведомо, как хорошо нам было! Я целовал милое тело без устали, и Гвинделина была страстна, как никогда. Мы раз за разом сливались в единое целое.

– Я рожу тебе мальчика, – шептала, задыхаясь, счастливая Гвинделина, – или двух… Я люблю тебя… Я так люблю тебя…

Когда мы, сонные и усталые, слушали росистую тишину лесной ночи, растворяемой рассветом, я совершенно ясно услышал рядом шорох. Это не был шорох ветра, или мелкой лесной зверюшки. Так двигаться мог только человек. Я незаметно подобрал кинжал, и насторожился. Невдалеке явно кто-то был. На меня смотрели испуганные глаза Гвинделины.

– Он там… – шепнула она, – я его вижу. Возле куста бузины. Стоит и смотрит на нас.

– Какой он?

– Невысокий. Длинноволосый.

Я собрался, и молниеносно вскочив на ноги, в два прыжка оказался возле куста бузины. Еще мгновение – и непрошенный гость оказался повален на землю, лицом вниз. Я придавил его коленом. Он был облачен в кафтан из мягкой ткани, похожей на бархат. Я схватил его промеж ног за мужское естество, и крепко сжав, сказал:

– Ах ты мерзкий блудник! Тебе не хватило женщины? Или ты сам ее не хочешь?

Пленник застонал от боли. Тогда я посмотрел на него повнимательнее и оторопел – он был женщиной, с настоящей женской фигурой! Я держал одной рукой его мужские гениталии, другая же, сжимавшая подмышку, ощущала полную женскую грудь. В страхе я отпрянул. То, что я увидел, было чудовищно, невообразимо. Неизвестный вскочил, закрыл лицо руками и плача, по-женски убежал прочь. Через некоторое время, я услышал отдаленный конский топот.

Гвинделина поспешно оделась. Мы вернулись в замок.

Тот случай потряс меня. До сего момента я и предположить не мог, что природа может сотворить с человеком что-либо подобное. Мне казалось, что лишь во дни сотворения мира Господь, до того как мужчину отделить от женщины, создал человека по такому образу и подобию. Но я сам лицом к лицу встретился в ночном лесу с небывалым человеческим существом. Кем оно было – уродом, или совершенным божественным творением, соединившем в себе оба начала? Что заставило его в ту блаженную майскую ночь любви стоять и смотреть на нас с Гвинделиной, пребывающих в любовном соитии? Чувство невозможности насладиться в полную меру простыми человеческими утехами, радость хотя – бы издали наблюдать за любовью других, или животная, убийственная, похотливая зависть, замешанная на отмщении человечеству за собственную уникальность, непонятную и чуждую большинству людей? Я не мог найти в себе ответ. Гвинделине же я не стал рассказывать все подробности, сообщив лишь, что это был деревенский мальчишка, предававшийся по собственной глупости рукоблудию. Она посмеялась, и, казалось, забыла этот эпизод.

В начале июня было решено нанести визит соседке – вдове ла Мот. Послав предварительно в ее замок гонца с письмом, я получил ее утвердительный ответ в виде пергамента, к которому прилагался очень дорогой платок китайского шелка. Платок пах тонким ароматом востока, напомнившем мне годы, проведенные в Палестине. Я спрятал его подальше от Гвинделины, так как знал, не хотел вызывать в подруге чувство ненужной ревности. На трех повозках, погрузив подарки, слуг и еду, мы отправились в соседнее поместье, рассчитывая две ночи провести в пути.

Стоял прекрасный майский день. Было уже совсем тепло. Гвинделина ехала в первой повозке, рядом с Гамротом. Он рассказывал ей интересные истории, слушая которые, девушка весело смеялась. Мы часто останавливались на привал, предаваясь подолгу трапезе и винопитию. Путь был веселым и неторопливым. Встречавшиеся по дороге крестьянки приветливо махали рукой, мужчины степенно кланялись. Я посылал им в ответ воздушные поцелуи и, видя, с каким восторгом они смотрят на меня и Гвинделину, испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие собственной надобности этим простым, добрым людям. Я начинал понимать слова Гамрота о том, что для того, чтобы управлять моей страной, мне необходимо самому стать ее частью. Так оно и случалось. Я постигал магию своей земли, своего наследственного лена, я пытался понять, чем живут, как дышат, о чем думают мои подданные. Я заглядывал им в глаза и читал их, словно открытые книги. Помню, возле одной деревушки мы встретили двух девчушек, идущих домой с корзинками, полными ромашек. Одну из них, лет четырех, я посадил к себе в седло, и пока мы ехали, я чувствовал, как трепетно ее пальчики сжимают мою руку, как доверчиво и всецело доверила мне она свою жизнь, твердо зная, что пока ее господин рядом, с ней ничего не случится. К вечеру я перебрался в повозку к Гвинделине. Гамрот пересел на моего коня и поплелся сзади. Я сказал подруге, что крестьяне, как мне кажется, любят меня, и как здорово, если это на самом деле так. Она ответила:

– Ты не властвуешь, не хлещешь людей, как овец, сам идя позади. Ты правишь, указуя людям нужный путь. И потому они идут за тобой сами, без кнута и палки. Всем надоел старый глупый хозяин, безнаказанные набеги ле Брея, голод и нищета, потому что подати увеличивались год от года – старый хозяин вел распутную жизнь. Людям хочется просто жить. И глядя на тебя, они видят в тебе надежду, что их жизнь, действительно, станет легче. Пусть подати окажутся такими же, какими были все последние годы, но пусть никто не топчет посевы, пусть солдаты ле Брея не крадут девушек, пусть закрома замка будут полны, а стены крепки и высоки, как сейчас …

На ночь наш обоз стал на опушке леса. Вдалеке виднелись стены замка ла Мот, гордые и величественные. Я поневоле позавидовал их хозяйке. Ее владение было совершенным с военной точки зрения – крепкие, высокие донжоны, широкие машикули, сооруженные по всем правилам современного военного зодчества…. Мне захотелось в будущем и свой замок отстроить подобным образом. Мы сидели у костра, пили вино, ели мясо косуль.

Тот вечер мне напомнил день, когда я впервые попробовал вино. Я вспоминал отца, грубоватого, но простого и добродушного рыцаря, умелого, храброго воина, верного товарища. Отец погиб во время турнира. Его смерть была нелепой, неправильной. У противника отца по поединку от удара треснуло копье. Но оно не обломилось пополам, как обычно случалось, а расщепилось вдоль. Противник, согласно правилам, тотчас поднял на скаку свое копье, но задел обломанным острым концом отцовский шлем. Забральный ремешок лопнул, створка открылась и обломок копья пронзил отцу левый глаз, выйдя из виска. Отец умер в мучениях в пыли ристалища. Противником отца в том поединке был старший ле Брей… Проводилось тщательное расследование. Рыцаря обвиняли в злом умысле, но в древке копья обнаружился роковой сучок, который снял все подозрения с моего будущего наставника. Мне тогда едва исполнилось четырнадцать лет. Я стал у ле Брея мечником, а потом – сержантом. После смерти отца началась моя взрослая жизнь. Я стал учиться защищать себя и свою честь.

Мысли вынесли меня в раннюю юность. Мне семнадцать лет. Я – уже сержант и несу вместе с ле Бреем дежурство на одной из дальних застав, на юге, недалеко от Крака. Мы стоим во дворе крепости, готовые в любую минуту ринуться в бой, мы ожидаем появления сарацинов. Они собирались застать нас врасплох и осыпать в полдень, когда жара особенно сильна, крепость зажженными стрелами, вызвав очередной переполох. Но, благодаря разведке, нам удалось упредить их неожиданное появление. Воздух горяч. Латы обжигают, как раскаленная сковорода. Тело мокро от пота, текущего ручьями. Нас мало. Двадцать рыцарей и двадцать четыре сержанта. На всех надеты тяжелые кованые доспехи. Из-за песчаной гряды поднимается облако пыли. Это враги. Вскоре они появятся на вершине. Я опускаю забрало, пристегиваю его задвижкой, и, для верности, кожаным ремнем. Рука сжимает неподъемное копье, у пояса висят два тяжелых меча – один запасной. На спине – запасной щит. Это оружие ле Брея. Если в бою у него сломается меч, или копье, или треснет щит, я обязан успеть подать новое оружие своему рыцарю, даже ценою собственной жизни. Сарацины видны на вершине гряды. Их много, больше сотни. Они вооружены легко – открытый шлем, легкая кольчуга, сабля, лук. Сарацины, не останавливаясь, с гиканьем устремляются к замку. В ту же минуту опускается мост, и мы выступаем. Враги это замечают. Воздух тотчас наполняется свистом стрел. Стрелы гулко стучат по броне, словно крупные градины. Мы движемся, сдерживая фыркающих коней, чтобы успеть раньше врага подойти к восточной стене. Новый рой стрел взвивается в воздух, и опять наконечники барабанят по нашим доспехам. Потом лавина врагов разделяется, намереваясь обогнуть замок с флангов, но лучники со стен препятствуют этому маневру. Мы образуем тесный клин и движемся навстречу. Сарацины соединяют оба крыла в один отряд и сталкиваются с нами в лобовой атаке, их строй разбивается об острие клина и тотчас наш клин смыкается в ромб, образуя живую крепость, в центре которой находятся сержанты.

– Копье! – кричит ле Брей.

Я подаю копье, и он начинает сражаться копьем, но вскоре кричит:

– Меч!

Я принимаю копье, подавая другой рукой меч.

Ле Брей тяжело опускает его на головы врагов. Краем глаза я слежу за темляком, чтобы он не соскочил с запястья рыцаря. Какой-то сарацин пытается достать легким длинным копьем забральный ремень ле Брея. Я подъезжаю вплотную к своему рыцарю и ударяю врага тяжелым копьем, после чего возвращаюсь на место. Сарацин выпадает из седла, но успевает отбежать на безопасное расстояние.

– Копье! – кричит ле Брей. Я подаю копье.

– Вперед! – кричит наш капитан и строй приходит в движение, оттесняя сарацинов к барханам. Первая атака сарацинов отбита. Тем временем несколько сержантов достают арбалеты и навесом стреляют по врагам, отошедшим от стен на безопасное для крепостных стрел расстояние. Из рядов нападающих появляются пешие воины в тяжелых латах, с крючьями в руках, чтобы стаскивать рыцарей с коней. Несколько человек с крючьями, в легкой броне, падают, сраженные арбалетными стрелами, остальные подбираются к нам, закрываясь щитами, под прикрытием стрел. Стрелы стучат по броне, мешая сосредоточиться. И вот, наступающие уже рядом. Железные крюки скребут по латам рыцарей, мы стоим, сдерживая атаку. Невдалеке топчутся вражеские всадники с обнаженными саблями и луками наготове, ожидая, когда кто-нибудь из рыцарей упадет и обнажит слабые места своей брони. Я даю ле Брею меч, а сам стараюсь достать копьем крючника, сдирающего с ле Брея наплечник. Враг ловко увертывается от копья, прикрываясь от ударов ле Брея длинным, каплевидным, щитом, и продолжает тянуть крюк на себя. Мне случайно удается задеть наконечником копья голень, а потом и пах противника. Он падает и не успев прикрыться щитом, тотчас оказывается раздавлен копытами лошади ле Брея. Вокруг нас появляются трупы врагов. Сарацины не ожидали, что мы выступим в такую жару в тяжелом вооружении. Они тянут время, надеясь, что жара ослабит наши силы, раскалит латы. Дышать мне становится все труднее, перед глазами плывут круги. Я очень хочу расстегнуть забрало, но не могу, зная – сделай я это, мне сразу же вонзится в подбородок стрела. Рыцари мерно работают мечами. Натиск врага слабеет с каждой минутой. Сержанты продолжают стрелять навесом из арбалетов. По нашим латам стучат вражеские стрелы. На левом фланге с грохотом падает с коня госпитальер Герхард фон Блуме, опрокинутый крючником. Тотчас сарацины осыпают Блуме градом стрел, к нему спешит десяток сабельников. Рыцари выступают вперед, пытаясь прикрыть его копьями, и это им удается. Он уползает внутрь ромба. Сержанты дают ему нового коня и копье, помогают забраться в седло и он вновь встает в ряды. Вскоре сарацины ослабляют натиск и отступают, собираясь на востоке. Враги посылают вослед последний ураган стрел и, подобрав некоторых убитых, уезжают. Мы стоим, ожидая их возврщения. Но враги уже далеко. Мы возвращаемся в крепость. Нападение отбито. Опускается мост через неглубокий ров. Мы уже во дворе. Мост со скрежетом поднимется обратно. Я падаю с коня. Меня подхватывают слуги, снимают доспехи, исподнее. Ветер приятно ласкает обнаженное тело. Мне дают выпить воды, обливают из ведра. Я выпиваю кружку, другую. Гамрот несет меня в спальню. Я замечаю пристальный взгляд лежащего на земле Блуме, которого, тоже голого, обливают водой слуги. Он смотрит на мой живот. Мне становится стыдно, и я отворачиваюсь. Оказавшись в спальне, я закрываю дверь на засов, и ложась на прохладные простыни, обессиленный и счастливый победой, тону в неге сна.

Я опять мысленно вижу вдалеке гордый силуэт замка ла Мот. Рядом со мной – Гвинделина. Я нежно глажу ее живот, зная, что в нем зародилась новая жизнь. Что если графиня ла Мот предложит вступить с ней в брак? Выбирать не приходится – либо я, либо кто-то другой, например ле Брей. Если ее мужем станет ле Брей, он наверняка нападет на меня объединенным войском. И тогда – крах всему. Ле Брей задушит меня данью. Любой договор с графиней, каким бы он не был – просто договор, который всегда может быть ею нарушен. Значит – брак с ней есть единственная возможность сохранить имение и умножить его силу. Если зайдет речь о браке, я соглашусь. Что же тогда делать с Гвинделиной? Надо будет постараться договориться обо всем с графиней. Наверняка у нее тоже кто-то есть. Ле Брей? Вряд ли. Он пьяница, кутила, и по слухам, страдает испанской болезнью. Значит – кто-то из слуг. Я предложу графине земли. У ле Брея мало земель, его отец промотал часть владений. Правда, у него хорошее войско, но через год-другой и мое, думаю, будет не хуже. Осталось убедить в этом графиню. Тогда я стану графом ла Мот.

Слуги говорят о святом Якове – о том самом отшельнике, который собирался совершить над Гвинделиной казнь. Половина крестьян считает его святым, половина – сумасшедшим. Я придерживаюсь третьего мнения – святой Яков является шпионом Папы. С мая его не видели в наших местах. Наверное, он отправился в Авиньон доложить Папе о языческом разгуле, вновь совершенном в ночь на первое мая. Яков, конечно, расскажет о Гвинделине. Ну и что? Мне наплевать на Папу. Пусть сегодня времена уже не те, но его влияние на территории герцогства по-прежнему не велико. В конце-концов праздник Майского дерева подобным образом отмечается повсюду. Казнить же своих подданных, после герцога, имею право только я, но уж никак не проклятый отшельник. Подати в этом году будут оплачены моим поместьем полностью. Мы подготовим войско, обучим, вооружим. Пошлем герцогу вина и гончих собак. Если он затеет войну – повоюем. Беспокойство – пустое занятие.

После полуночи, когда все, кроме стражей, улеглись спать, собаки, бывшие в обозе, подняли лай. Стражник сказал, что собаки кого-то почуяли. Двое наших отправились посмотреть в чем дело, но ничего не нашли. Наутро мы обнаружили невдалеке от лагеря следы копыт. Осмотрев отпечаток подковы, Гамрот сказал, что подкова не местного изготовления. Такие подковы делают на востоке. Изучив следы, я согласился с ним, мысленно пожалев о том, что утром первого мая не удосужился пойти в лес и найти следы копыт лошади того … человека.

К полудню мы прибыли в ла Мот, выслав предварительно гонца. Нас встречали гирляндами цветов, музыкой и восторженными приветствиями. Спешившись, я помог Гвинделине сойти с повозки и услышал за спиной голос, который заставил меня обернуться:

– Баронет, приветствую вас в моих владениях!

Ко мне шла, улыбаясь, в сопровождении двух богато одетых девушек невысокая черноволосая женщина. Я сразу понял, что она – графиня. Стройная, властная, с крепкой, широкой фигурой. Она была красива, если не считать слегка массивного подбородка, который, впрочем, обрамленный пышными волосами, не бросался в глаза. Над верхней губой проглядывал легкий черный пушок. Но он не портил ее благородного ясного лика. Я встал на колено, и коснулся губами ее руки. Рука была мягка и пахла молоком. Потом я преподнес графине восточные золотые подвески, которые она поспешила сразу надеть. Рубины кроваво засверкали в лучах солнца. В ту же минуту я подумал о том, что обязательно подарю что-нибудь подобное Гвинделине, и от мысли, что не сделал этого раньше, ощутил стыд.

– Баронет, вы смущены? – с улыбкой спросила графиня, – пойдемте же в сад. Я должна поблагодарить вас за подарок.

И она увлекла меня за собой.

Возле северной стены замка был разбит небольшой, но ухоженный сад. Яблони, с молодыми завязями смотрелись молодо и весело. Блестящие листья вишен пахли летом. Графиня сорвала со ствола вишни застывшую коричневую капельку древесного сока.

– Зовите меня Жанной, – сказала она и положила капельку себе в рот, – вам нравится вишневый сок? Говорят, он сгущает кровь.

– В детстве я любил его, а потом, в Палестине, совсем забыл его вкус. Там было много вкусных плодов, но вишневых деревьев я не видел ни разу. Вишня – дерево севера.

– Тогда вот вам, – графиня сорвала еще одну капельку сока, – вспомните детство.

Я взял из ее тонких пальцев и положил капельку в рот, и когда капелька стала таять, действительно вспомнил детство и вишневое вино, которое готовила матушка Данута, ее полные, пунцовые от сока руки, и нас, мальчишек, просящих еще кружечку вишневого сока. Матушка ворчала, что мы выпьем все и ей не хватит на вино, но каждый раз подливала нам сок, от которого во рту разливалась кислая оскомина.

– Вы наверное волшебница, фея Моргана? Мне и в правду вспомнилось детство.

Жанна улыбнулась.

– Все дети едят вишневый сок. Я тоже, когда была ребенком, его ела. Он так забавно прилипает к зубам…

Она была интересной собеседницей. Умной и смелой в суждениях. Мы говорили довольно долго о разных пустяках и, несмотря на то, что темы разговоров были мелочны, даже в мелочах Жанна находила какие-то забавные особенности. Время пролетело незаметно. Пришла одна из девушек и сообщила, что все для обеда готово. Графиня пригласила меня к столу. Идя по двору крепости, а потом, покоями замка, я удивлялся тому, с какой основательностью, с каким знанием военного и зодческого дела все было построено. Ах, если бы Шюре было таким! Какое наслаждение для рыцаря владеть поместьем, подобным ла Мот!

Обильная пышная трапеза затянулась до полуночи. Вино лилось рекой. Я сидел вместе с графиней во главе стола, слушая здравицы, и под вечер мне стало казаться, что я сижу на своей свадьбе. Музыканты играли веселые мелодии. Челядь танцевала до упаду. Два актера разыгрывали смешные сценки, над которыми смеялись все, держась за животы. Кубки поднимались за меня и графиню, за графиню и за меня … Я был пьян и целовал ее руки, пожирая взглядом вид ее полных, упругих грудей, нежную розовую кожу шеи, завитки черных волос, черный пушок над верхней губой. Я перестал понимать, насколько пьян, и уже готов был увлечь графиню в укромный уголок, когда Гамрот осторожно стал уводить меня, шатающегося от вина, в покои. И там, когда верный слуга раздел меня, я рухнул на ложе и ощутил на груди руки Гвинделины. Она прижалась, потерлась щекой о мое плечо и тихо спросила: