Текст книги "Последний тамплиер"

Автор книги: Федор Гайворонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Вперед! – воскликнул я и с копьем наперевес ринулся в самую гущу врагов.

Мы кололи их, неповоротливых на земле, в горла и забрала, сбивая копьями шлемы, раздвигая клинками схваченные ремнями створки забрал, отчаянно и жестоко мстя за кровь и поганое семя. Мы давили их копытами и кололи, кололи, кололи… Лучники уже вышли из леса и наступали широким полукругом, посылая меткие, безжалостные стрелы. Ле Брей понял, что проиграл. Он снял шлем и склонив колено, стал просить пощады. То же сделали и его оставшиеся люди. Я остановил своих и приказал врагам снимать доспехи и верхнюю одежду, до исподнего. Они покорно стали разоблачаться, складывая оружие и латы в одну кучу. Потом я приказал нескольким лучникам остаться – караулить доспехи до подхода телег, а сам погнал оставшуюся дюжину пленников в замок. Они бежали молча и покорно, не проронив ни слова. Я отдал должное их выдержке и самообладанию. В замке я расставил их во дворе у южной стены. Все население Шюре вышло поглядеть на них. Люди, наслушавшиеся страшных рассказов крестьянки из Порто, плевали в пленников, бросали в них камни и палки. Потом я собственноручно выпорол каждого пленного плетью, пощадив только ле Брея. Люди умоляли повесить врагов, но я лишь заставил рыцарей снять рубахи, и отпустил восвояси. В одних портах, с исполосованными, кровоточащими спинами, жалкие, согнувшиеся от боли и холода, они поплелись в сторону своего дикого замка, провожаемые проклятьями и камнями. Потом я сел на коня, и в сопровождении своих людей, отправился в несчастное Порто, где провел всю ночь, оплакивая убитых, жалея оскорбленных, ободряя павших духом. Следующим днем, похоронив мертвых, я возвратился в Шюре. Посланный накануне в ла Мот гонец вернулся, но не один. У стен замка раскинулся военный лагерь. Я увидел Жанну. Она была в сверкающих, как зеркало, латах, строга и красива. Подойдя ко мне, сказала:

– Не делай так больше, не рискуй собой. Я очень волновалась за тебя.

Я посмотрел на нее, и понял, что она говорила правду – в глазах этого странного существа блестели настоящие женские слезы. Несказанно тронутый этим, я заключил ее в объятья. Странно, но я не ощутил неприязни. Я чувствовал, что несмотря ни на что, обнимаю все-таки женщину.

– Ле Брей вырезал половину Порто. Я так хотел убить его… – гневно произнес я, отстраняясь.

– Нельзя… – отвечала Жанна, – герцог этого не простит.

Слушая ее воркующий, тихий голос, я успокаивался, соглашаясь с ней и проклиная законы своей страны, старался заглушить в себе неутоленную жажду убийства.

– Жак! Мальчик мой! – услышал я знакомый голос и очнулся от воспоминаний. Возле решетки стоял, улыбаясь, мой старый наставник ле Брей. Я вскочил, обуянный великой радостью, и подбежал к нему. Он просунул сквозь прутья свои сухие, морщинистые ладони, и я крепко сжал его пальцы, ощущая, сколько силы и выдержки передается мне через них.

– Я пришел вытащить тебя отсюда, – молвил рыцарь, – я договорился со многими влиятельными людьми. Несмотря на то, что тамплиеры давно пребывают в опале в сем бедном королевстве, их имя по-прежнему громко звучит! По-прежнему для них открыты многие двери. Завтра ты покинешь эти мрачные стены. Осталась одна ночь. Утром тебя повезут в Париж вместе с другими заключенными и зачитают приговор. Ты будешь оправдан.

Я стал целовать его руки, но наставник мягко отстранил их.

– Не стоит, Жак. Я помогаю тебе не как знакомый знакомому, а как брат брату, согласно орденскому долгу. Ведь базиликане, к числу коих ты имеешь честь принадлежать, наши младшие братья.

– Я так хочу домой, учитель! – воскликнул я, – какое сегодня число?

– Семнадцатое марта.

– Семнадцатое марта… Если завтра все состоится так, как вы сказали, я навсегда запомню этот день!

– Заканчивайте разговор! – буркнул тюремщик. Мы с ле Бреем коснулись губ друг друга в теплом братском поцелуе, и старый рыцарь, непривычно сутулясь и тяжело ступая, ушел. В глубине коридора печально скрипнули дверные петли. Я не видел наставника двадцать четыре года! Как он постарел за это время, как много сил покинуло его… Я тоже стал другим, на лице прибавилось морщин, волосы седели. Но сила меня не покидала. Пока не покидала… Ле Брей же превратился за это время в изможденного старика.

Находясь во власти отрадных дум о завтрашнем дне, я вернулся на свое унылое ложе, надеясь, что мне суждено провести на нем последнюю ночь. Только сейчас я вспомнил, что остался сегодня без ужина. Куда запропастился этот чертов Жак? Но ничего. Если повезет, скоро я досыта наемся ужинами, обедами, завтраками… Только бы повезло… Пресвятая Дева, чей образ в душе моей всегда есть образ Гвинделины с маленьким Филиппом на руках, помоги мне…Представляя дом и скорое возвращение, я опять мысленно отправился в прошлое. Почему-то вспомнился мой приезд к Жанне перед свадьбой. Тогда, размышляя над словами фон Ренна о некоем ла Моте, с которым ему довелось служить в Хомсе, меня осенила сумасшедшая догадка. Лелея ее, я отправился сразу после отъезда фон Ренна в замок графини.

Меня разбудил на рассвете тот самый тюремщик, который накануне сопровождал ле Брея. Он принес кашу и ломоть хлеба. Мяса не было. Я вновь вспомнил о Жаке и подивился его отсутствию. Тюремщик наблюдал за мной, пока я ел, а потом сказал одеваться. Я испражнился, надел котту, переобулся в теплые галоты с шерстяным чулком, завернулся в плащ, и в таком виде покинул камеру. У дубовой двери, отделявшей коридор, меня ждал конвой из четырех стражников с алебардами. На меня надели кандалы, вывели во двор и посадили в тюремную карету, в которой сидело еще три человека. Одного я узнал – то был великий бальи, командор Нормандии Годфруа де Шарне, которого я не раз встречал на приеме у герцога Бургундского. Второго – сухощавого белобородого старика с грустным лицом, звали как и меня Жаком, и наблюдая, с каким почтением относятся к нему Шарне и стражники, я догадался, что это есть никто иной, как Жак де Моле, Великий Магистр Ордена тамплиеров. Вот уже семь лет он находился под стражей. До сих пор вокруг его громкого ареста ходило множество самых разнообразных толков. Третьего господина я не знал. Вскоре лошади тронулись и мы покинули Жизор. В Париж мы ехали в молчании, думая каждый о своем. В конце пути, когда с улицы послышались голоса и обычный городской шум, де Шарне и второй его спутник стали молиться. Де Моле оставался безучастным. Наконец, карета остановилась.

Нас вывели, и осмотревшись, я понял, что мы находимся на площади, напротив портала Нотр дам де Пари. На паперти собралась огромная толпа народа, при виде которой мне сделалось не по себе. Я испугался, решив, что вместо помилования буду осужден на смерть. Но спокойный вид Великого Магистра, заставил меня обуздать чувства. Нас возвели на эшафот, где на специальной полке, лежало несколько отрубленных голов. Было еще холодно, посему над головами не роились обычные мухи. Значит, они пролежат тут еще долго, пока не сгниют совсем. Лицо одной головы показалось мне знакомо. Присмотревшись, я понял, что это есть никто иной, как мой добрый тюремщик Жак. Напротив эшафота, в крытой ложе, сидел архиепископ Сансский в сопровождении трех кардиналов – заседателей. Один из кардиналов, сухощавый, с тонкой аристократической бородкой, встал и зачитал приговор. Жак де Моле и Годфруа де Шарне приговаривались к пожизненному заключению, меня, так как я не состоял в упраздненном ныне ордене Храма, признали невиновным и освободили от цепей. Третьего рыцаря, Жоффруа де Гонвиля, приговорили к двадцати годам заточения. Как только решение суда было провозглашено, Великий Магистр расправил плечи и во всеуслышание спокойно заявил, что обвинения в адрес его Ордена беспочвенны, что осужденные папским судом братья невиновны. Он также отказался ото всех своих показаний, сказав, что рано ставить точку в его деле. Кардиналы повскакали с мест. На лице архиепископа отразилось чрезвычайное изумление. Де Моле тем временем обращался к толпе:

– Я томился в темнице семь лет и давно потерял надежду на торжество добра. Теперь мне остается одно – умереть, дабы не запятнать честь своего Ордена, братья которого честно защищали христиан в стране неверных и ухаживали за паломниками, как за своими детьми. Все записанное следователями, якобы с моих слов – ложь. Я всю жизнь был добрым христианином и не совершал ничего такого, за что мне было бы стыдно перед людьми и Богом. Я невиновен! Если меня предадут смерти, я оставляю Богу и братьям заботу отомстить за мою погибель обидчикам. Я презираю страх пытки и проклинаю короля и Папу!

При последних словах Великого Магистра, один из сержантов, стоявших подле, ударил старика по устам ладонью так, что брызнула кровь, и Магистр не смог больше говорить.

Меня свели с эшафота, и я сразу же попал в объятия ле Брея, который укрыл меня шерстяным плащом. Тем временем, де Моле и де Шарне, громко сказавший, что разделяет слова своего орденского брата, были вновь взяты под стражу и я слышал, как один из кардиналов сказал, что передает их Прево Парижа, и велел отвести в капеллу у паперти собора и сторожить там, пока не разойдется толпа. Ле Брей посадил меня в карету. Мы тронулись, но вскоре остановились неподалеку от собора, ожидая развязки. После полудня к собору прискакал, судя по камзолу и плащу, гонец короля. Час спустя к собору подъехало три повозки, груженные хворостом и дровами, и нам стало ясно, что король и его совет приняли решение сжечь нераскаявшихся еретиков. Дрова стали сгружать в лодки и возить на островок Сены, расположенный между королевским садом и церковью августинцев, который одни называли Камышовым, другие – Еврейским. Когда начало темнеть, из капеллы вывели Магистра и Командора. Я не видел их лиц, но отчетливо слышал звон цепей по булыжникам мостовой, когда рыцари шли к лодкам. Я выбрался из кареты и отправился смотреть, что будет дальше. У пристани рыцарей расковали, они разделись и предали себя в руки палачей. Потом их погрузили в лодки, и унылые челны тихо заскользили по спокойной, черной глади Сены.

Рядом я услышал шаги. То был ле Брей. Мы стали на колени и принялись молиться. Вскоре над водами Сены взвились два языка пламени. Были отчетливо видны черные силуэты жертв, извивавшихся в страшных мучениях и слышны их предсмертные, душераздирающие вопли.

– Дева, Дева, Дева! – задыхаясь, с высоким надрывом, хрипло кричал один из казнимых, мне казалось, это был де Моле.

Когда костры опали и стали остывать, мы сели в карету, и покатили прочь из ненавистного города, в котором Папа и король творили деяния, не имеющие ничего общего с заветами господа Христа. Ле Брей дал мне флягу вина. Выпив ее до дна, я, ничего не евший за весь день, кроме тюремного завтрака, тотчас уснул. Мне приснилась Гвинделина и столь дорогое сердцу Шюре. Вскоре я увижу их наяву.

Часть вторая Ангелы и бесы
1314–1315

Я проснулся на льняных простынях, накрытый до подбородка пуховым одеялом, ощущая во всем теле непреодолимую слабость. Мне подумалось, что я сплю и вижу сон, но вспомнив события вчерашнего дня – свое освобождение, казнь на Камышовом острове, я понял, что не сплю, что действительно нахожусь в гостевой комнате придела церкви св. Иоанна-евангелиста, куда мы прибыли с ле Бреем вчера, к полуночи. Хотелось пить и испражниться, но не желая бродить по комнате в поисках питья и ночного сосуда, я стал искать глазами что-либо, что позволило бы вызвать прислугу. Почти у самого изголовья висел кожаный шнурок с узлом на конце. Потянув за шнур, я услышал где-то далеко звон колокольчика и почти сразу явился молодой монах в рясе, со свежевыбритой тонзурой. Поклонившись, он спросил, что мне угодно.

– Подай ночной сосуд, а потом – питье. Я вчера выпил изрядно вина и потому принеси кислого молока, или меду.

Испражнившись, я вновь упал на перину. Монах удалился с сосудом. Скоро он принес его обратно, потом снова ушел – за питьем. Нежная льняная простынь ласкала мое тело. Она пахла свежестью и слегка дымком углей утюга. И я с отвращением ощутил другой запах – запах своего, немытого долгие месяцы, тела. Когда пришел монах с двумя кувшинами, один – с медом, другой – с кислым молоком, я велел ему приготовить лохань с водой для купания.

– Господин будет натираться сарацинскими маслами после купания? – осведомился монах.

– О, да! – с восторгом ответил я, предвкушая блаженство чистоты тела и ароматы благовоний. Монах удалился.

Я выпил довольно меду и совсем незаметно для себя, задремал. Проснулся же я, когда открылась дверь и в комнату вошли несколько слуг, принесших лохань с водой и дымящиеся ведра с кипятком. Монах держал в руках льняной плат для вытирания после купания и пузырек, источавший аромат смирны. Разоблачившись, я с наслаждением погрузился в лохань. Слуга время от времени пробовал воду, добавляя ковшом кипяток.

– Как тебя зовут? – осведомился я у монаха, в поведении которого чувствовалось едва уловимое благородство дворянина.

– Жильбер.

– Ты дворянин?

Монах смутился.

– Я не стал бы отвечать на ваш вопрос, если бы не знал, кто вы, и почему сидели в темнице Жизора. Да, я дворянин и брат ордена Храма, я получил посвящение в Испании, но сейчас, поскольку обстоятельства времени заставляют нас поступать так, я скрываю свою причастность к ордену и маскируюсь под обычного монаха, дабы репрессии короля не коснулись меня и членов моей семьи.

– Из какого ты рода?

– В моих жилах течет кровь двух благородных родов – норманнского рода Бриеннов и английского рода Кортириалов, к коему принадлежит моя любезная матушка Мария.

– Я не хочу Жильбер, чтобы такой благородный молодой человек, как ты, служил мне. Ступай к настоятелю. Пусть он пришлет простолюдина.

– Нет, господин, – отвечал Жильбер, – послушание – есть первейшая доблесть и долг храмовника. В своем сердце я всегда ношу красный крест, цвет которого – цвет господней крови, а посему я обязан выполнять свой долг. Я останусь вашим слугой и буду им, пока вы не покинете нашу обитель.

Он хотел сказать что-то еще, но запнулся, как-бы размышляя, стоит ли говорить это. Но, собравшись с духом, шепнул мне на ухо:

– Служить вам – для меня высокая честь.

– О чем ты говоришь, Жильбер?

– Вы знаете, о чем, – шепотом отвечал он.

– Ты напрасно считаешь меня героем. Я просто оказался в Марселе не вовремя и попал под горячую руку инквизиции. Меня арестовали вместе с сыном графа Арнье, когда я гостил в его доме. Я не тамплиер и никогда им не был.

– Довольно об этом, – прошептал Жильбер, и уже громче, добавил, – Вы можете пробыть в обители столько, сколько пожелаете, пока не восстановите силы.

– Я спешу домой, я соскучился по родному поместью и сыну… Я так долго ждал, его рождения! Четырнадцать лет Господь не желал послать мне потомство. Сегодня я пробуду здесь, потому что слишком устал за вчерашний день, но завтра отправлюсь в дорогу.

– Как вам будет угодно, господин, – произнес слуга каким-то странным, потухшим голосом, – пригласить к вам господина ле Брея?

– Не надо, я хочу побыть один. Ты можешь идти. Когда ты мне понадобишься, я позвоню в колокольчик.

Послушник, откланявшись, удалился. Полежав еще немного в воде, я старательно растерся грубой лыковой мочалкой, смывая с себя тюремную вонь. Кожа раскраснелась, я слегка взбодрился. Потом я встал, завернулся в плат, старательно вытерся и надел чистое исподнее, лежавшее на тумбе возле кровати. Тумба была мне знакома – такие стояли в дортуарах сержантов, когда я служил в Палестине. Их делали братья – ремесленники. Значит, это поместье с церковью недавно принадлежало ордену Храма. Вчера в темноте я не заметил очертаний церкви. Отворив ставень и посмотрев в окно, я убедился, что поместье действительно некогда являлось собственностью тамплиеров – фундамент церкви был круглым. Еще я заметил небольшое кладбище и могильные плиты с мечами вместо крестов. И опять я услышал далекий стук топора, и опять мне стало грустно. Сразу вспомнился вчерашний день, спокойное лицо старика де Моле. Свой поступок он совершил осознанно, обдуманно. Наверняка, он покидал Жизор, зная раньше кардиналов, что едет на собственную казнь, так он решил, таков был его выбор. Почему он не принял свой приговор? Не желал подчиниться воле короля и Папы? Или у него имелись иные основания поступать так? Как бы то ни было, истина сгорела вместе с ним на костре, как и тайны его Ордена, а потомки навсегда запомнят лишь одно – Жак де Моле предпочел мученическую смерть, достойную героя и рыцаря, позорной жизни в темнице по милости Папы. Своей смертью он искупил все грехи, свои и своего Ордена.

И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.

– Принеси мне еды, – сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, – и побыстрей.

Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.

– Кто там? – спросил я.

Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.

– Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …

– Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, – соврал я.

Тамплиер присел за стол.

– Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.

– Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.

– Ну что же, – вздохнул ле Брей, – твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…

Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.

– Я пойду, велю готовить все для дороги, – сказал он, – Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.

В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.

Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом – ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде – ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию – спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.

На второй день пути я не выдержал.

– Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь – не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?

– Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе трудно осознать, что значит для меня, тамплиера, и моих братьев, позорная казнь несчастного предводителя моего досточтимого Ордена. И хотя ты совершено прав – рыцарь не должен унывать ни при каких обстоятельствах, но грущу я не о прошлом. Прошлого нет. Я грущу о будущем, о том, что ожидает моих братьев впереди. Мне больно знать, что великая идея Священной империи, сплачивавшая в единое братство лучших рыцарей Европы, умрет, лишенная благодатной почвы, в которой она произрастала два века. Удар, нанесенный Ордену потворствуемым Папою королем, непоправим. Сирийского королевства давно нет. Рано, или поздно, остаток франкских владений в Палестине отойдет сарацинам. Это конец мечте о Священной Империи. Не смотри так на меня, Жак! Ты зрелый муж и понимаешь сам, что так все и есть, только боишься признаться себе в этом. Вчера на Еврейском острове сожгли моего отца. Завтра меня и моих братьев навсегда лишат дома.

Слова моего наставника произвели на меня большое впечатление. В горле застрял комок, и пытаясь справиться с ним, я сказал рыцарю:

– Пусть Ордена нет, но остались люди. Они и есть та почва, о которой вы говорили. Великая идея погибнуть не может, пока жив хотя бы один человек, кто хранит ее семя в себе.

Ле Брей внимательно посмотрел на меня. Я заметил в его взгляде нечто большее, чем просто внимание. Казалось, что он чего-то жадно ждет от меня, о чем не может сказать вслух. Я попытался определить, что он ждет и не смог, вернее, говоря его же словами, побоялся признаться себе во вдруг открывшейся истине. В это верилось с трудом, но пытливый взгляд ле Брея мог означать только одно.

– … Вы говорили так проникновенно, учитель, – продолжал я, – что мои сомнения о будущем Ордена развеялись. Орден есть, пока есть такие люди, как вы. Пусть не в том виде, в котором он существовал ранее, но он продолжит свое существование, и еще не раз заявит о себе.

Ле Брей, если мои опасения насчет него были верны, ничего не заподозрил. Он проглотил мое объяснение, как окунь наживку и сказал:

– Ты прав, Жак. Мои сомнения напрасны. Так оно все и будет.

Недели сменялись неделями. С каждым днем мы приближались к Шюре. Я не удивился тому, что, как мне показалось, обнаружил в ле Брее. Жизнь давно научила меня принимать подобные вещи спокойно, как само собою разумеющееся явление, как неприятный, но неизбежный закон. Я продолжал терзаться сомнениями, но события последних месяцев укладывались одно к другому, как бусинки ожерелья. Мой, случайный на первый взгляд, арест в Марселе. Бессмысленная на первый взгляд, казнь Жака, моего доброго тюремщика. Он не сделал то, что должен был сделать. Но знал больше, чем следовало. Лишь одного не мог я понять – зачем нужно было убивать моего отца. Кому он мешал тогда в тысячах лье от Шюре, на виду у всех? О том, что ждет услышать от меня ле Брей, пусть даже намеком, обрывком фразы, брошенным ненароком, я боялся даже думать, опасаясь, что наставник каким-то образом прочтет мои мысли. Лишь отходя ко сну, я вспоминал Иванов день 1290 года от рождества Христова, тихое туманное утро и надпись на капитуле колонны подмастерья, возникшую с восходом солнца, чтобы к полудню снова стать ничего не значащим бессмысленным узором:

«Алтарь открыт на сто шагов к востоку»

Я отсчитываю сто шагов на восток от алтаря часовни, и выходя во двор, упираюсь в колодец. Я иду в конюшню, беру две веревки, и пока туман не рассеялся, привязываю их к колодезному вороту и спускаюсь в холодное сырое жерло. И там, словно в утробе дракона, вижу в колодезной стене незакрепленный известкой прямоугольный мраморный камень, отворив который, обнаруживаю в нише оббитый свинцом ларец. Я старательно обвязываю ларец второй веревкой, и поднявшись наверх, вытягиваю то, из за чего погибли фон Ренн и мой отец, то, из-за чего постоянно будет литься кровь, пока существует Франция, Империя и Бургундия. Я тщательно скрываю все следы своего поступка, и уединившись на чердаке церковного сарая, взрезаю кинжалом свинцовые листы и открываю ларец. В нем лежит сухая отрубленная кисть с перстнем на среднем пальце и ветхий, пропитанный для сохранности жиром, пергамент с королевской печатью, развернув который, я нахожу среди ветвей нарисованного на нем родового древа свою фамилию. Она располагается на третьей ветке от имени Шарлеманя и принадлежит его зятю, Марцеллу, взявшему в жены дочь императора Рунерву. В конце этой ветви попадаются знакомые имена предков, записанные в генеалогии, из чего я заключаю, что сей документ был составлен не позднее 1110 года, ибо в нем уже упоминается Гийом де Шюре, о котором я был немало наслышан. Сняв перстень, я обнаруживаю на фаланге мертвого пальца шишечку, точно такую, какая была у деда, отца, какая есть у меня. На внутренней стороне перстня стоит надпись:

CARL

Я вспоминаю легенду, которую часто рассказывал отец и согласно которой Шарлемань наказал своим подданным в случае его смерти отрезать у него правую руку, дабы даже мертвая, она направляла его государство по нужному пути. И вот, теперь я держу эту руку в своей руке, трогая ее сухие пальцы. А потом я кладу ее на плечо и ощущаю нечто, соединяющее седую древность и настоящее, нечто, передающее мне, через бездны времен, священную благодать великого императора и законное право на его престол и его земли. Тогда казалось, что я сплю и я отчаянно хотел превратить сон в явь. Сегодня, окруженный кольцом чужих смертей, я все больше и больше желаю обратного.

Пасха в этом году выдалась ранняя. Мы встретили ее в дороге, в какой-то деревушке с грязным постоялым двором. Наблюдая за всеобщим народным весельем, я страстно хотел быть сейчас в Шюре, сидеть перед замком за длинным, сбитым из досок столом, пить вино, христосоваться с челядью, водить до головокружения хороводы, и подхваченный неистовой круговертью праздника, очутиться утром где-нибудь на пустом весеннем сеновале вместе с верной Гвинделиной.

Как и двадцать четыре года назад, я оказался в окрестностях Шюре в пасхальную октаву. Проезжая через деревню, в которой некогда жила Гвинделина, я изумленно замечал, что люди смотрят на меня с испугом и удивлением, как на живого мертвеца, стараясь как можно скорее скрыться из виду. Я весело сказал об этом ле Брею.

– Мои крестьяне что-то сильно нервничают, когда узнают во мне своего господина. Наверное, они решили, что побывав в Жизоре, я побывал на том свете.

Ле Брей странно молчал. Это мне не понравилось. Я заподозрил неладное.

– Что происходит, учитель? Вы знаете что-то, чего не знаю я?

– Да, Жак. Прежде чем прибыть за тобой в Париж, я навестил Шюре…

Я остановил коня, как громом пораженный. Я ощутил что-то страшное, что черной тучей нависло надо мной, о чем знали все, кроме меня самого.

– Учитель, что случилось?

– Поедем, Жак со мной. Ты должен увидеть это своими глазами …

Мы свернули в сторону от дороги. Копыта лошадей погрузились во влажную весеннюю почву. Наш отряд вел ле Брей. Шюре осталось в стороне. Наконец, мы выехали к кургану, который по словам отца, был насыпан франками еще при римлянах. На его вершине, где стоял покосившийся каменный крест, виднелись остатки большого кострища. На кресте болталась черная от копоти цепь. Слежавшиеся угли были усыпаны букетами первоцветов и мать-и-мачехи…

Ле Брей сказал:

– Жак, это сделал отшельник Яков. Мне очень жаль …

Я все понял. Я сошел на землю, и поднявшись на вершину кургана, лег в черные угли. Костер был огромным. Она сгорела дотла …

Я зарылся лицом в золу, как некогда зарывался в ее волосы, и зарыдал. Последний раз я плакал в десять лет, когда умерла от холеры мать. Тогда отец мне сказал:

– Сын мой, рыцарь имеет право плакать на людях только два раза в жизни. Один раз ты уже сделал это.

Я не плакал, когда умирал отец. Я не плакал, когда лекарь-еврей вытаскивал из-под моей челюсти сарацинскую стрелу. Я не плакал, когда на моих руках умер второй сержант ле Брея, мой названый брат Гийом. Я не плакал в пустыне, умирая от жажды и зноя, во время десятидневного перехода из сожженного сарацинами Крака. Я не плакал 17 марта, когда наблюдал казнь самого достойного рыцаря, какого когда-либо видел. Прости отец, если ты на небесах смотришь сейчас на меня. Я плачу, но ты сам сказал когда-то, что я имею право еще на один раз…

Начался дождь. Он остудил мое разгоряченное сердце и стал моими слезами. Небо плакало вместе со мной. Я поднялся с земли.

– А Филипп, где сын? – спросил я наставника, сойдя с кургана.

– Он в ла Моте. С Жанной.

– За что он это сделал, учитель?

Ле Брей спешился.

– Давай сынок, отойдем в сторонку. Нам необходимо поговорить. Прямо сейчас.

Мы оставили за спиной сержантов, страшный курган, и углубившись в лесок, остались одни.

– Жак, – произнес рыцарь, – ты должен мне это отдать.

Я предполагал, что он скажет подобное, надеясь, что охваченный чувствами, я откроюсь. Но все-таки в глубине души сомневался, что ле Брей способен на такое. Ведь я его любил. Как отца.

– Вы о чем говорите, учитель?

– Я не знаю, что это такое, Жак. Но… Твой отец, твой товарищ фон Ренн, Гвинделина, а возможно и сам Великий Магистр, все умерли из-за того, чем ты обладаешь. Может довольно смертей?

– Отца убили вы, Робер.

– Я исполнял волю короля.

– Смерти фон Ренна и Гвинделины тоже лежат на вашей совести?

– Кроме Гвинделины. Поверь, Жак, я не причастен к ее гибели. Это все герцог Гуго, вернее те, кто устами Папы и короля шепчут на уши этому юнцу… Это он направил Якова в твои земли. Тебя было нужно сломать. Тебя не пытали в тюрьме только потому, что я убедил тупых инквизиторов, что только живой ты сможешь все рассказать.

– Вы же знали, что Гвинделина обречена. Но даже пальцем не пошевельнули, чтобы спасти ее.

– Мальчик мой, меня поставили перед выбором, либо ее жизнь, либо твоя. Как же я мог лишиться тебя?

– Ответьте мне, учитель, неужели то, чем человек должен обладать по праву, дарованному ему даже не людьми, а самим Богом, может принадлежать кому-то еще? Не нарушится ли при этом совершенный порядок, установленный творцом? Что будет со всеми нами, если нарушить этот порядок?

– Так ты нашел, что это такое? – прошептал ле Брей. Его глаза вспыхнули странным огнем. Нет, нет, нет! Не может быть, Робер, что ты был все время рядом со мной только из за моей тайны! Ведь я же любил тебя, как отца…

Он захрипел и медленно осел в гнилую хвою, обливая легкую кольчугу алой кровью, хлеставшей из рассеченной шеи.

– Жак… – успел сказать он, умирая, – сын мой …

Я вытер лезвие кинжала, подаренного мне давным-давно им самим, о полу его плаща, на котором виднелись следы нитей от некогда нашитого креста – орудия пытки Спасителя.

Я вернулся к кургану, сел на коня и вонзив в лошадиные ребра шпоры, ускакал прочь. Сержанты не пустились следом за мной. Наверное, на то у них были свои причины.

Я направился в ла Мот. В Шюре все напоминало бы мне о Гвинделине и ее ужасной смерти.

В Порто я спешился и приказал подать свежего коня. В Шато я тоже сменил лошадь и к ночи уже топтался у ворот замка ла Мот.

– Эй, – крикнул я страже, – открывайте ворота!

– Кто ты, и чего хочешь? – отвечали со стены.

– Я – граф ла Мот! Я хочу видеть свою жену.

Заскрипели лебедки. Мост с грохотом лег через ров. С лязгом поднялась решетка. Я въезжал в замок, подобно страшному призраку – в грязи и копоти, с растрепанными волосами, нестриженой бородой, и горящими жаждой отмщения глазами. Пока я спешивался и отдавал слуге строптивого коня, который никак не хотел даваться в его руки, во двор спустилась Жанна. Кутаясь в плед, она выжидающе смотрела на меня. Я видел, как блестят в свете факела ее глаза. Откуда-то сбоку прибежал раздетый до пояса, Гамрот. Он хромал, на его открытой груди розовели свежие рубцы. Я заключил его в объятья. Он заплакал, словно ребенок. Моего плеча коснулась чья-то рука. То была Жанна. В другой раз я бы отверг подобный ее жест, но сегодня, став еще более одиноким, чем прежде, потеряв в один день любимую и наставника, я забыл всё. Внезапно меня охватила слабость.