Текст книги "Он сделал все, что мог"

Автор книги: Федор Залата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

4

Козорог оказался прав: уже на следующий день Руденко был назначен начальником артиллерии существующей, видимо, еще только на бумаге части. В его распоряжение поступило шесть офицеров-артиллеристов, девятнадцать рядовых, две пушки, правда, без снарядов и одна грузовая машина. Роман же Козорог был зачислен в резервную офицерскую роту. Жил он в трехместной комнате на втором этаже вместе с Бордюковым и Ковригиным.

Дни проходили однообразно. В семь часов подъем, зарядка, довольно приличный завтрак (питались по нормам немецкой армии), строевая и тактическая подготовка, стрельба из различных видов оружия как советского, так и немецкого и «политзанятия». Политическим занятиям уделялось очень много внимания. Занятия в большинстве проводил Вербицкий. Правда, сейчас он еще выполнял обязанности коменданта лагеря, так как комендант, подполковник Лыньков, якобы находился в ставке генерала Власова «на переподготовке». Где эта ставка – никто не знал, будто бы в Берлине.

Занятия начинались с сообщения о положении на фронтах: «Немецкая агмия пгодолжает азвивать ст’атегические опеации на всех нап’авлениях» – и на школьной карте один за другим нанизывались черные круги: «Г’озный, Баку, Сагатов» – складывалось впечатление, что не сегодня-завтра войне конец, пора седлать белых коней для въезда в поверженную Москву. В программу политзанятий входило также изучение истории партии большевиков. В лекции назывались даты, лица, пересказывались постановления пленумов, решения съездов, но все это преподносилось в совершенно извращенном виде. «Господа, если хотите знать, идею социализма может от’гицать только к’углый дуак. У немцев тоже социалистическая пагтия. Национал-социалистическая абочая пагтня, известно ли вам это, господин…» – И Вербицкий тыкал указкой в кого-нибудь из слушателей. «Баранов! – вскакивал тот, на кого была нацелена указка. «Вам это известно, лейтенант Баанов?» «Так точно, слыхал, господин майор». «Слыхал, – Вербицкий качал похожей на тыкву бритой головой и усмехался. – Слыхал звон. Вы слыхали только одно: фашизм, коичневая чума. А эта чума подняла весь немецкий наод и за каких-нибудь два года положила к ногам фюеа все госудагства Ев’опы». И, восхваляя немцев – «культугнейшая нация», – начинал излагать суть «некотоых асхождений», как бы подчеркивая тем самым полную независимость власовцев от немцев. «Вы с этим согласны, господи-н?..» – И указка опять нацеливалась в кого-нибудь. «Турсунбеков!» «Вы меня поняли, господин капитан Тугсунбеков?». «Так точно. Теперь мы с ними одной веровочкой связаны». После такого ответа Вербицкий уже не усмехался, а хохотал. «Одной веовочкой – это вегно. Но господа, господа, вы должны знать, что веовочка – это только вгеменно. У немцев одна цель – у нас д’угая, и мы это не ск’ываем пеед нашим вегным и могучим союзником». В общем, шло активное идейное оболванивание и пускалось в ход все: восхваление, ложь, клевета.

Однако последние пять дней Вербицкий почему-то перестал шутить, перестал смеяться, наоборот, стал раздражительным, придирался к мелочам. Настроение переменилось не только у него, но и у всей лагерной верхушки.

Причина этих перемен вскоре прояснилась.

* * *

Расплюснутый оранжевый язык коптилки, сделанной из гильзы, то и дело нервно вздрагивает и качает на стене носатую тень Мамочкиной головы. В комнате трое: Козорог, Мамочкин и Бордюков. Бордюков уже давно посапывает на койке. Мамочкин сидит на трехногом стуле, боком к столу и, положив на спинку стула руки, подпирая кулаками острый подбородок, задумчиво слушает Козорога, опустив все еще воспаленные глаза к полу. А может, вовсе и не слушает, может, опять впал в состояние полного равнодушия и безразличия ко всему. Это с ним бывает. Прибыл он в лагерь всего неделю назад, и прибыл, что называется, «на честном слове и на одном крыле»: просто удивительно, как еще он мог держаться на ногах. «Братья славяне, трупы приветствуют вас», – с горькой усмешкой сказал он и, падая на койку, представился: «Бывший Мамочкин бывший летчик ВВС». Первое время его решительно ничего не интересовало, разве что все справлялся, скоро ли обед, ужин. Есть, есть – единственное, чего он постоянно хотел. Но сейчас он уже чуточку отъелся и начал проявлять интерес к окружающему миру.

В соседней комнате, видимо, где-то раздобыли шнапс, крепко набрались и теперь напропалую режутся в карты. Верховодит, как всегда, «Туз червонный» – рыжий лейтенант Житков, слышно, как он распекает очередную свою жертву: «Нет, вы слышите, господа, вы слышите, он еще пищит! Ну ладно. На погоны – врежем? Выйдешь завтра на поверку без погон – идет? Ха-ха-ха…»

– Дают, – качает головой Козорог. – Развеселая житуха.

Мамочкин брезгливо кривится.

– «Ух, как тепло!» – воскликнул карась, когда его вытащили из лунки и бросили на сковородку, – сказал он.

Козорог смотрит на него. Этот синеглазый мальчишка с такой смешной фамилией выражает свои мысли только иносказаниями, афоризмами. Да, совсем еще мальчишка. Наверно, прямо из училища – в боевой самолет, и в первом же бою над вражеским тылом… Туг можно только догадываться, тут вообще никто не рассказывает правду, как, при каких обстоятельствах он попал в плен. И вообще ничего о себе не рассказывают. Ни к чему. А может, и опасно. Ведь кроме «сегодня» есть еще и неизвестное «завтра». Вчера Козорог спросил Мамочкина: почему, как он оказался в РОА? Можно было ждать подобного встречного вопроса, но Мамочкин усмехнулся: «Кому что нравится» – сказал черт, снимая штаны и садясь в крапиву». Вот и все.

– Читай, – сказал Мамочкин.

– «Да не будь же ребенком. – Но Мюффа держал себя как ребенок, он упал к ее ногам, обхватил талию и, уткнувшись в ее колени, прильнул к ним всем телом». – Козорог читал «Нана», истрепанную, замусоленную книгу еще дореволюционного издания, которую он случайно обнаружил в хламе на чердаке. Это же ужасно: он уже полгода не держал в руках книгу и набросился на нее, как голодный на кусок хлеба. А тем более это был Золя, прекрасный, страшный и божественный Золя, по которому он когда-то писал дипломную.

В соседней комнате загремели стулья, звякнуло стекло, брызнуло грязной, похабной матерщиной. «Вы слышали, нет вы слышали, господа, этот заморыш, сопляк, сказал, что я передергиваю? Пустите! Пустите меня, я его… На колени, губошлеп, иначе я из тебя сделаю отбивную».

«Кого только тут нет, – подумал Козорог, замолчав и прислушиваясь. – Картежники, уголовники, всяческая погань, раскулаченные, предатели, самострелы-членовредители. Ну раскулаченные, чем-то обиженные еще понятно, а самострелы?.. Встретился тут один с продырявленной ладонью, не иначе как из штрафной роты рванул. Неужели он думает, что здесь только шнапс будет жрать, в карты дуться да отлеживаться на койке под теплым одеялом?.. Черт их поймет, этих самострелов».

Козорог вспомнил, как он еще в начале сорок второго года, тогда его только взяли на службу в особый отдел дивизии, допрашивал некоего Никона Покрышку, членовредителя, и что самое неприятное – Покрышка был его земляком, работал он бухгалтером в райземотделе, и Козорог его немного знал: «закоренелый холостяк», бабник. Покрышка сперва отрицал – немецкая пуля. «Я вот так случайно руку над окопом, а они и… Не веришь?» «Хотел бы верить, но не верю», – отвечал Козорог. «Да ты понимаешь, что ты мне шьешь, – нюнился Покрышка, – это же вышка! Мы ж земляки… Что, не может немецкая пуля?.. Ого, еще как может. Они ж там на передке, как саранча. Поправлюсь – еще посмотришь, как я умею воевать». Экспертиза доказала, что Покрышка – членовредитель, и самая суровая мера наказания в обвинительном заключении была определена, однако до трибунала дело не дошло: немцы неожиданно прорвали нашу оборону и навалились на тылы дивизии, где находилась КПЗ. Все, кто мог сражаться: писари, повара, санитары, находящиеся в медсанбате раненые, были брошены в бой. Попросился в бой и Покрышка: «Хочу искупить свою вину». Дали винтовку – у него была прострелена ладонь левой руки, так что стрелять он мог, – и надо сказать, что дрался храбро, может, потому, что рядом с ним лежал с автоматом Козорог, уложил не одного немца, был легко ранен в ногу – и дело до трибунала так и не дошло: искупил вину кровью. Козорог разыскал Покрышку в медсанбате. «Ну, рад за тебя, земляк. – Пошутил: – Делу Покрышки – крышка. И мне легче стало. Бывай, может, больше не увидимся».

Козорог тогда не знал и не мог знать, что это у него не последняя встреча с земляком, у каждого из них будет прочерчена своя линия на войне, но в конце концов эти линии перекрестятся и приведут к роковому исходу. Но это будет установлено гораздо позже.

– Читай, – опять сказал Мамочкин.

– «Боже, до чего ты молод еще!» – читал Козорог.

– А все-таки ему дали по зубам… под Сталинградом, – вдруг тихо проговорил Мамочкин, подымая глаза на Козорога. – Ты об этом знаешь?

Козорог запнулся на полуслове. Услышанное его поразило, как неожиданный удар грома, как выстрел над самым ухом. О, да этот парень… Сейчас у Козорога на языке, на самом его кончике было лишь одно горячее, как огонь, слово «Что?». Что под Сталинградом? Да говори же, говори! Он знает что-то такое, чего тут еще никто не знает. Они смотрели друг другу в глаза, искали один у другого доверия и боялись друг друга. Козорог не в силах больше был держать на языке «что», и Мамочкин тоже уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в это мгновение слух Козорога отметил, что Бордюков перестал сопеть. Перестал сразу, словно ему заткнули нос. Тогда Козорог, прежде чем Мамочкин открыл рот, придавил ногой под стулом его ногу и, поведя глазами в сторону Бордюкова, предостерегающе прижмурился.

Козорог был почти убежден, что Бордюков «стучит». Койку, которую сейчас занимает Мамочкин, прежде занимал лейтенант Ковригин, но две недели назад его внезапно куда-то отправили. По лагерю было объявлено, что он переведен в другую часть, но Козорог подозревал другое. Ковригин слишком откровенно высказывал желание «смыться». И скорее всего, его «смыл» Зубарев либо обратно в лагерь военнопленных, либо еще хуже. О жестокостях Зубарева ходили самые страшные слухи. И как бы не приложил тут ухо и язык Бордюков. Ах, черт возьми, что же это он раньше не предупредил Мамочкина!

Мамочкин понял свою оплошность. Об этом явно свидетельствовали и его застывшие в страхе глаза, и приоткрытый рот, словно к его затылку приставили пистолет.

– «Ну, а дальше что? – говорила Нана, не оказывая сопротивления. – Все это ни к чему», – читал Козорог, словно ничего не слышал, читал, как-то умудряясь одновременно глядеть и в книгу, и на потерявшегося в страхе Мамочкина. Да скажи же что-нибудь, ты должен что-то сказать, сообразить, приказывал ему глазами Козорог. Выйди из дурацкого положения. Факт, что этот стукач не спит и завтра же все будет донесено Зубареву. Слышишь, он опять засопел. Притворяется, скотина!

– Ты, кажется, что-то сказал? – спросил Козорог безразличным тоном, подмаргивая и косясь в сторону уж слишком усердно сопевшего Бордюкова.

– Да это мне почему-то вспомнилось, как в гражданскую войну генерал Краснов вот-вот должен был взять Сталинград, тогда еще Царицын, – и вдруг ему дали по зубам. И вот думаю: не получится ли так и с немцами. Как по-твоему, возьмут они Сталинград?

Козорог облегченно вздохнул: молодец! Находчив.

– Думаю, возьмут, – сказал он. – Беспокоишься? Понимаю: чем скорее возьмут, тем лучше и для нас. А может, уже и взяли. Говорят, будто бы взяли. Разве против такой силы что-нибудь устоит?

– «Отлично!» – воскликнул попугай, бросаясь в пасть удава. – Мамочкин зевнул, потянулся. – Послушай, Козорог, а такую бы Нана, которая не оказывает никакого сопротивления, сейчас бы сюда, как?..

– О, да ты, браток, уже… Значит, жив курилка, – засмеялся Козорог. – Да, конечно, не мешало бы.

Лагерь подняли по тревоге.

– Быстрей, быстрей! – комендант лагеря подполковник Лыньков, стоя на крыльце дома, в котором размешался штаб лагеря, нервно похлопывал рукавицей по рукавице. – Быстрей поворачивайтесь, господа офицеры!

Это был полный, с обрюзгшим лицом и рачьими глазами человек. В лагере ходил слух, что в сорок первом он бросил попавший в окружение полк, в гражданской одежде добрался до своих и заявил, что полк его наголову разгромлен, но некоторое время спустя подразделения его полка с боями вырвались из окружения, и Лыньков предстал перед военным трибуналом. Приговор был суров – расстрел, но во время авиационного налета на штаб корпуса Лынькову удалось бежать из КПЗ, и спустя месяц он сдался в плен немцам. А осенью сорок второго одним из первых оказался во власовском воинстве.

Козорог, на ходу застегивая ремень, пристроился на правый фланг резервной роты. Рассвет крошился мелким снегом, пахло оттепелью. Что это – очередная учебная? Инспекторская проверка? За спиной Лынькова Козорог увидел немца. Гауптман. До сих пор немцы в расположении лагеря не появлялись. Заложив руки за спину и вскинув вверх голову, немец смотрел на выстраивающийся в колонну лагерь. Что-то не то, на учебную не похоже, наверно, пришла пора харч «отрабатывать».

– Командирам подразделений – в штаб! – скомандовал Лыньков и, круто повернувшись, отдал Гауптману честь и скрылся в двери. Немец все так же со вскинутой головой последовал за ним.

– Что такое? – спросил Козорог проходившего мимо дежурного по лагерю «Червонного туза» – лейтенанта Житкова.

– Разговорчики в строю! – Житков щелкнул каблуками. – Смирна! Крру-гом! Ррр-авнение на… ворота! Кругом! Вольна! Все ясно, господа офицеры? Есть еще вопросы? Партия сыграна, господа, надо расплачиваться.

Да, похоже, пришла пора расплачиваться, подумал Козорог: к воротам одна за другой подходили машины с немецкими солдатами. Куда, зачем?.. Неужели на фронт? Значит, немцам, видать, и в самом деле туго.

Из штаба выбегали командиры подразделений. К резервной роте подошел ее командир капитан Обручев и, ничего не объясняя, приказал всем сейчас же получить на складе автоматы, полный комплект патронов и через двадцать минут здесь же снова построиться.

– Разойдись!

Козорог увидел направляющегося к стоящим под навесом орудиям Руденко, догнал его.

– Богдан, в чем дело, что это значит?

– Что значит?.. Это значит – досиделись, – сердито сказал Руденко и прожег Козорога своими каштановыми глазами.

Нет, не на фронт тогда их отправили. После эту операцию Мамочкин назовет «присягой кровью».

В машины погрузились за полночь и двинулись прямиком на север, сперва шоссейкой, а затем врезались в заснеженный проселок, в сурово шумевший, казалось, совершенно пустой лес.

Втянув голову в приподнятый торчком воротник шинели, Роман сидел в открытом кузове машины и посматривал по сторонам. Колонна была построена так, что не поймешь, либо немцы от чего-то оберегают власовцев, либо конвоируют. В голове три грузовика, набитых солдатами, в хвосте три машины, а между ними восемь грузовиков с власовцами. Солдаты в нахлобученных на глаза касках сидят рядышком, как в строю, положили руки на автоматы, готовы в любой момент открыть огонь. Кого остерегаются: леса или своих союзничков?

В одиннадцатом часу колонна грузовиков с солдатами и орудиями остановилась среди заснеженной глухомани, кажется, и дороги никакой дальше не было.

– Вылезай! – подал команду Лыньков. – Перекурить и перекусить. Огонь не разжигать. Через пятнадцать минут построиться!

Наконец-то солнце обозначило свое место в низко нависших тучах, и Роман сразу определил, что они все время продвигались на запад. Куда, зачем? Что это – военные учения? Вскоре все выяснилось. Когда на поляне власовцы были построены в каре, а позади них стали немцы, на средину строя вышел Вербицкий.

– Господа боевые солдаты и офицеры русской освободительной армии! – прокашлявшись, начал он фальцетом, – Немецкое командование обратилось к нам с просьбой помочь обезвредить укрывшуюся в лесах красную банду, которая грабит и убивает местное население. По имеющимся сведениям, они также готовятся напасть на наш лагерь. Этого мы не допустим. Командование русской освободительной армии обращается к вам с призывом: решительно, одним ударом очистить лес от бандитов и диверсантов! Избавим наш народ от террористов и грабителей! Отличившиеся в этой операции будут представлены к первым боевым наградам. Операция тщательно продумана, и мы накроем их, как куропаток. Вперед, боевое русское воинство! Наш час настал! Командование призывает вас к ратным подвигам во славу русского оружия! Наше дело святое, и освобожденная Россия никогда не забудет его! – так же картавя, восклицал он.

…Уже ровно час Роман с рядовым Киржачем, далеко оторвавшись от отряда, приглядываясь и прислушиваясь, осторожно шли на лыжах вперед. Лыньков отправил дозор парами, двигались они параллельно, строго по азимуту на расстоянии пятисот метров. Роман и Киржач были правофланговыми. Задача – обнаружить следы присутствия «красных бандитов», без крайней надобности никакого шума не поднимать, доложить Лынькову, дабы дать возможность карателям подойти как можно ближе к «их логову», окружить и произвести внезапное нападение. Немцы будут наступать с востока. Атака начнется по общему сигналу, ни один партизан не должен уйти.

Лес был густой, смешанный, местами заросший заваленной снегом лещиной. Стояла прямо-таки сонная тишина, слышалось лишь шуршание лыж. Снег – глубокий, шли след в след, временами менялись местами: то Роман впереди, то Киржач. Идущий позади имел возможность передохнуть на проложенной лыжне, да и прикрыть огнем напарника. Таков был приказ Лынькова.

Сосняк сменился липой, березой, а затем путь снова пересекла полоса лещины. Роман, идущий впереди, остановился, подождал Киржача, шепнул:

– Передохнем. Покури. Но дыму свободу не давай. Чуть ветерок потянет, его далеко будет чуть.

– Знамо. Благодарствую, господин капитан. – Сложив ложкой широкие, лопатистые руки, Киржач прикурил от зажигалки, глубоко затянулся, стараясь проглотить весь дым; глаза его так и стреляли, так и бегали под заиндевевшими ресницами.

– Как поживает брательник? – спросил Роман, ему все же хотелось поподробней распознать Киржача.

– Чо?.. Поживает? – Киржач ожесточенно сплюнул. – Нет уже брательника.

– Как нет?.. Да он же недавно к тебе приезжал. Он же, кажется, в полиции служит.

Иней на ресницах Киржача моментально растаял, Киржач шморгнул.

– Кокнули моего брательника.

– Немцы? За что?

– Чо немцы? Кабы немцы, так чо бы я тут.

– Партизаны?

– Чо?.. – И выстрел завлажневших глаз в Романа. – Енти бандиты. Добраться бы мне до них, я бы им понабивал пуза снегом.

Теперь Роману стало ясно, что за тип этот Киржач. Да, он точно из той же породы Бордюковых!

– Кончай курить, – сердито сказал Роман. – Пошли!

Осторожно пробирались сквозь застылые заросли лещины. Перед ними открылась голая местность, видимо, замерзшее и присыпанное снегом болото, за которым метрах в трехстах снова начинался смешанный лес. Сняли лыжи, прилегли почти рядом, всматриваясь. Вроде и там пусто. Роман хотел было уже подняться, но Киржач вдруг сказал:

– Не шелохнитесь. Вот они, голубчики, господин капитан.

– Где? – Роман влип в снег.

– Не видите? Вон к дубу приклеился, зараза.

Но Роман уже и сам заметил прижавшегося к дубу человека в полушубке. Замерз, видать, бедняга, дует на руки, винтовка на плече. Что же это ты, браток, так на виду? Что делать? Подать сигнал тревоги? Но приказ Лынькова…

Роман взял свои лыжи, начал отползать назад, за ним последовал и Киржач. Когда выползли из лещины, Роман сказал:

– Мотай назад, доложи, а я буду наблюдать.

План действий у Козорога еще не сложился, ясно было только одно: как-то надо предупредить партизан и себя не открыть. Если предупредить партизан, они еще успеют что-то сделать. Но как предупредить? Только стрельбой… А зачем выпускать этого гада, который собирается снегом набивать животы партизанам? На одного меньше будет. Роман вскинул автомат, и длинная очередь разбудила дремавший лес. Киржач рухнул в снег. И тут же из-за болота хлестнул ручной пулемет, защелкали винтовочные выстрелы.

Через минуту стрельба прекратилась. Роман удостоверился, что Киржач мертв, стал на лыжи. Но вдруг снова застрочил пулемет. Роман почувствовал, как ему обожгло ногу. Он сделал еще несколько шагов и упал.

…Роман так и не узнает, что он все же помог партизанам избежать полного уничтожения; ведь на отряд наступала во много раз превосходящая сила с артиллерией. Услышав стрельбу постов охраны, партизаны успели занять оборону, а когда поняли, что их пытаются окружить, отыскали брешь в не успевшем сомкнуться кольце, и прорвались в лесные дебри. Хоть и большие потери понесли партизаны, но все же основное ядро удалось сохранить.

…По возвращении в лагерь Роману Козорогу «за мужество и преданность служения освободительному движению» была объявлена письменная благодарность. Роману стыдно было даже в глаза Руденко смотреть, пытался с ним как-то объясниться, но Руденко и видеть его не хотел: не мог простить ему «присягу кровью», потому что «досиделись». Козорогу ясно было, что хитрый Вербицкий этой письменной благодарностью пытается его еще плотней приковать к колеснице предательства.

Впрочем, не одного лишь его Вербицкий попытался еще туже привязать к колеснице предательства. Несколько дней спустя в типографии массовым тиражом отпечатали «Обращение к русскому народу», под которым были подписи всех, кто принимал участие в карательной экспедиции с указанием звания, места рождения и места жительства. На очередном «политзанятии» Вербицкий, потряхивая «Обращением», сказал:

– Господа, ваши имена будут занесены в историю. Более того, посредством этого гуманного «Обращения» уже сейчас народ будет знать о той борьбе, которую вы ведете по эту сторону фронта! Народ воздаст вам славу, и за вами пойдут тысячи, сотни тысяч. Что вы морщитесь, господин-н?.. – Вербицкий сделал вид, будто не помнит, и, ткнув вперед указкой, вопрошающе сдвоил «н». Ему давно доставляло какое-то удовольствие, когда перед ним вскакивали и называли фамилию.

– Лисичкин, господин майор!

– Так что вы морщитесь, господин старший лейтенант Лисичкин?

– Может, не надо, господин майор?

– То есть, как не надо? Что не надо?

– Не надо фамилии подписывать. У меня там родители, господин майор, а вы знаете, что может быть с ними, если власти узнают…

– Ну-ну-ну, Лисичкин, не распускайте сопли. Борьба есть борьба. У меня в Ленинграде тоже есть родственники. Но что делать? А вашим родителям и так не поздоровится, если узнают, что вы сдались в плен.

– Я не сдавался в плен, господин майор, я попал в плен.

– Любопытно. Весьма любопытно. – Вербицкий пощипал подбородок. – Я вам очень признателен за откровенность. А как же вы оказались в русской освободительной армии? Сами пришли или вас тоже привели? И какие у вас цели? Надеюсь, вы объяснитесь с господином Зубаревым? Наша армия построена только на добровольных началах. Вы можете свободно отправиться обратно туда, откуда пришли, но беда в том, что потом ваши родители вообще вас могут не увидеть. Вы меня поняли? Мосты за вами сожжены, господин Лисичкин. У вас другого выхода нет: борьба до победного конца. Либо мы их, либо они нас.

Роман Козорог (его не положили в лазарет, а временно обули в валенки и даже не освободили от «теоретических занятий») сидел у покрытого сизым инеем окна и все время прямо-таки физически чувствовал затылком жальца каштановых глаз майора Руденко. После «присяги кровью» он наверняка вынес ему смертный приговор… Все попытки объясниться с ним, рассказать, как он, Роман, подал сигнал тревоги партизанам, ни к чему не привели: Руденко просто не хотел его слушать.

– Господин майор, я хотел бы задать один вопрос, – вдруг сказал, шумно поднимаясь за спиной Руденко. – Может, не по существу. Разрешите?

– Пожалуйста, пожалуйста, милости прошу, – великодушно разрешил Вербицкий. – Вы вправе спрашивать меня все, что вам угодно. Как вас, господин-н?..

– Майор Руденко, – Руденко расправил под ремнем гимнастерку и еще больше нахмурился. – Скажите, господин майор, это правда, что фюрер объявил национальный траур по всей стране? И почему от нас это скрывают?

Все, казалось, перестали дышать.

Вербицкий, как всегда в минуты замешательства, принялся протирать очки.

– Любопытно, весьма любопытно, – сказал он. – А по какому случаю фюрер объявил траур?

– Разве вам не известно? Говорят, немцы потерпели большое поражение под Сталинградом.

– Говорят?.. А кто именно говорит, господин Руденко? – На этот раз Вербицкий фамилию вспомнил сразу.

Козорог потянулся рукой к стеклу и принялся сцарапывать со стекла иней. Зачем это Руденко?.. Это же он, Роман, сообщил ему о разгроме фашистов под Сталинградом.

– Немцы, – помедлив, сказал Руденко. – Слышал от немецких солдат, когда мы проводили операцию по ликвидации советских партизан.

Рука Козорога последний раз черкнула ногтем стекло, упала на подоконник.

– Первый раз слышу, господа, честное слово, первый раз слышу, – сказал Вербицкий. – Возможно. Выясню – непременно доложу, если вас это так интересует.

– А почему бы и нет? Немцы – наши союзники, и нас не может не интересовать положение союзников.

– Да, вы правы. Совершенно правы, господин-н?..

– Руденко.

– Вы совершенно правы, господин майор Руденко, – повторил Вербицкий, цепляя за ухо переломленную ножку очков. – Конечно, мы потребуем от наших союзников оперативной информации. Но война есть война, а на войне все может быть. Мы с вами знаем, что наши союзники и в декабре сорок первого года несколько отошли от Москвы, кремлевские правители уже предсказывали перелом в войне, а к чему привела летняя кампания прошлого года? Советская армия, потеряв сотни тысяч под Харьковом, бежала так, что наши союзники едва ли не были вынуждены объявить розыск, куда же она делась. – Это, видимо, было рассчитано на взбадривающую удачную шутку, но в классной комнате было тихо. – Перерыв, господа, – сказал Вербицкий и первый торопливо вышел из комнаты.

Все ждали: что же после этого будет с майором Руденко? Но с ним ничего не случилось. А на следующий День Вербицкий подтвердил, что «господин Руденко был прав, но, как говорится, слышал звон, да не разобрал, откуда он». Национальный траур действительно был объявлен, но это свидетельствует лишь о том, что фюрер ничего не скрывает от своего народа. Дело в том, что немцы в стремительном наступлении во время летней кампании слишком оторвались от своих тылов, вынуждены были выравнивать линию фронта, но из-за слишком сильных морозов и глубоких снегов некоторые части погибли в окружении.

– Господа, прошу всех хоть и с опозданием тоже почтить их память вставанием. Они отдали свою жизнь и за нас с вами.

Отпуска за пределы лагеря были отменены, усилили охрану, обтянули территорию двумя рядами колючей проволоки. Командование объяснило, что меры предосторожности приняты в связи с тем, что в лесах снова обнаружены «красные бандиты».

Однажды Козорог, улучив момент, спросил Руденко с глазу на глаз:

– Слушай, Богдан, ты действительно слышал тогда от немцев насчет траура?

– А тебе какое дело?

– Признаюсь, я здорово сдрейфил, когда Вербицкий спросил тебя, от кого слышал. Думал, утопишь меня и Мамочкина.

– Я не Янус.

– А ты что, считаешь меня Янусом?

– Ты уже голенький, и оставь меня, ради бога, в покое, – зло прищурив глаза, сквозь зубы сказал Руденко. – Хочешь одним задом на двух стульях сидеть?..

– Перестань пускать пузыри, Богдан. – Козорог придержал Руденко за рукав, – Все хочу объяснить тебе, а ты…

– Что объяснять? Что? Человек проявляется в деле, а не в словах. Отстань, – вырвал рукав Руденко. – И меня ты больше не тронь, не хочу иметь с тобой дело, – майор сделал два шага, тут же остановился. – Ты вот что… Передай Мамочкину, чтобы он со своими шуточками-прибауточками… Мне кажется, Бордюков держит его на мушке.

– А тебе откуда известно?

– Будь здоров, господин капитан, – сказал Руденко и ушел в казарму.