Текст книги "История Фридриха Великого."

Автор книги: Федор Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

   Престарелая мать мельника, едва живой дед его, молодая жена и сам Арнольд составляли умилительную группу, стоя у столетнего, царственного дерева, под которым как будто искали защиты от постигшей их грозы. Король не мог их не заметить. Длинная, исписанная бумага, которую старуха держала в дрожащей руке, тотчас открыла ему цель нежданного посещения. Он позвонил, и че-{470}рез несколько минут расторопный камер-гусар ввел бедное семейство в богатый зал дворца. С трепетом сердечным переступил Арнольд порог королевского дома, со светлой улыбкой счастья и надежды вышел он из него. В руках его дрожал запечатанный пакет короля к председателю кюстринского верховного суда, в кармане звенела горсть талеров, которые монарх подарил ему на покрытие путевых издержек. Но Фридрих очень хорошо знал, что ворон ворону глаза не выклюет, и потому отправил верного человека, полковника Гейкинга, в Неймарк исследовать, справедливо ли показание мельника. Полковник вскоре возвратился и вполне оправдал Арнольда. Мельник пришел, между тем, в Кюстрин и доставил королевский пакет по адресу. В нем заключалась следующая собственноручная бумага Фридриха:

   "Его королевское величество объявляет кюстринскому верховному суду свое высочайшее неудовольствие и крайнее убеждение, что все члены этого суда не стоят холостого заряда. Если бы суд сам занялся делом, как следует, и произнес правдивый и разумный приговор, то королю не нужно было бы посылать других на следствие. Но в этом деле поступлено не только против справедливости, но даже против здравого смысла. Когда у мельника отнимают воду на пруд для карпов, он не может молоть и, стало быть, не имеет средств платить подати. За это следует вознаградить его, а не {471} отнимать у него остальное. Но с Арнольдом поступлено совершенно напротив: его ограбили, прибили, обесчестили. Это неслыханная дерзость! Его величество всех вас прогонит к черту и на места ваши посадит людей со смыслом, потому что вы все недостойны хлеба, который едите. Сим повелевается суду непременно и в наискорейшем времени решить дело Арнольда по законам разума и совести и вполне удовлетворить его требования; малейшая затяжка и недобросовестность может очень дорого обойтись господам судьям – это заметьте!"

   Можно себе представить, как подобное послание должно было подействовать на судей! Но люди эти, умертвившие в себе механизмом своего дела всякое человеческое чувство, привыкшие смотреть на правосудие, как на доходное ремесло, прежде всего подумали не об исполнении воли монарха, но об отклонении от себя грозы. Оправдать мельника значило выставить областной и верховный суд виновными. В решении были подведены законы, на которых оно опиралось. Суд и теперь не изменил своего решения, говоря, что не имеет на то права, ибо, если приговор несправедлив, то вина в том закона, а не судей. Арнольда велено было вознаградить только 40 талерами за то, что при описи мельницы захвачены были и его пожитки. Мельник снова обратился к королю. Фридрих приказал рассмотреть дело в уголовном департаменте берлинского сената и непременно удовлетворить Арнольда. Но и тут оправдали приговор двух первых присутственных мест и решили, что верховный кюстринский суд не мог изменить своего решения, несмотря на приказ короля, ибо в Codice Fridericiano сказано: "Судья должен действовать по прямому смыслу закона, невзирая ни на какие высочайшие повеления". Фридрих был разгневан в высшей степени. Он видел в этом упорстве трех судебных мест явное противодействие монархической власти и род кумовства, через которое один суд прикрывал несправедливости другого. Строгим примером хотел он раз и навсегда прекратить подобное злоупотребление. Трем советникам уголовной палаты и председателю ее, гросс-канцлеру и министру юстиции Фюрсту, велено было явиться во дворец. Фридрих в это время жестоко страдал подагрой, однако не хотел откладывать дела. Строго встретил он виновных и приказал им отвечать на свои вопросы.

   – Справедливо ли обвинять крестьянина, у которого отняты плуг, поле и все средства к труду и пропитанию? {472}

   – Нет, – отвечали советники, с низким поклоном.

   – Справедливо ли, – продолжал король, – отнять у мельника мельницу за то, что он не уплатил подати помещику, который лишил его воды?

   – Нет,

   – Хорошо! – сказал король. – Но вот случай: дворянину вздумалось для своей охоты завести пруд с карпами; он отводит в него речку, которой приводилась в движение мельница. У мельника от того стал жернов, и бедняк сидит без работы. Только четыре недели в круглый год, весной и осенью, во время разливов, он может достать себе скудный кусок хлеба. Несмотря на это, дворянин, который у него отнял доход, требует, чтобы мельник платил ему исправно подать. Как же поступает для разрешения этого вопроса кюстринское правосудие? Оно повелевает продать мельницу и удовлетворить дворянина. А здешняя уголовная палата одобряет это решение. Это выше всякой несправедливости и совершенно противно отеческим видам монарха.

   Гроссканцлер хотел возражать, но Фридрих громко ударил по столу и вскричал:

   – Молчите! Не здесь вам следовало говорить! А там, где употребляли во зло мое имя и угнетали моего подданного под видом закона! Позорить имя короля несправедливостью – уголовное пре-{473}ступление, оскорбление величества! Вы уволены от вашей должности! Я приищу на ваше место человека более рассудительного. – А вы, – продолжал он, обращаясь к советникам, – вместе с кюстринскими судьями отправитесь на год в тюрьму, в Шпандау. Знайте вперед, что самый последний крестьянин и нищий – такой же человек, как и король. Забывать для него чувство человечества – верх злодеяния! Присутственное место, которое делает несправедливости, опаснее самой отчаянной шайки разбойников; от них можно защититься, а от воров, прикрывающих себя мантией правосудия, нет спасения. Судья, который теснит и давит, должен быть наказываем вдвое строже разбойника, потому что к нему идут с доверием, в надежде на защиту.

   Фридрих собственноручно написал сентенцию виновным и приговорил помещиков к возвращению Арнольду мельницы и всех понесенных им убытков. Это примерное наказание остановило многие злоупотребления и заставило присутственные места действовать с большей осмотрительностью. Невзирая на то, многие почитали приговор короля слишком строгим. Отставленный гросс-канцлер жил против самого дворца. На следующий день около подъезда его стояло множество экипажей. Все наперерыв спешили изъявить ему чувство своего соболезнования и сказать несколько утешительных слов. Австрийский посланник, живший возле Фюрста, воскликнул с изумлением:

   – Да здесь, я вижу, свет навыворот: в других странах спешат с поклонами к новым министрам, а здесь почему-то все съезжаются к отставленным!

   Сам Фридрих заметил из окна необыкновенный съезд. Когда ему объяснили причину, он сказал:

   – Это делает честь моим придворным. Никогда не должно забывать сослуживца в несчастье. Я сам жалею о канцлере, но чувство правды и безопасность последнего из подданных – первый долг короля, он выше всякого личного участия.

   Вместо Фюрста назначил Фридрих обер-канцлером Крамера, бывшего министром юстиции в Силезии.

   – Знаешь ли ты, кто я и кто ты? – сказал он ему при назначении. – Я – глава правосудия в моем государстве и должен Богу дать отчет в исполнении этой обязанности. Тебя я избрал себе в помощники. В соблюдении истины и правосудия обязан ты ответом и перед Богом, как перед общим Судьею, и предо мною, как перед {474} доверителем своим. За твою оплошность я в ответе, это правда, но и мои непроизвольные грехи падут на твою душу в день судный.

   Крамеру поручил он пересмотреть законы и составить руководство для всех судебных мест, сообразное с назначением и правами каждого сословия. Крамер составил две превосходные книги: "Всеобщее гражданское право" и "Общий порядок судопроизводства", которыми Пруссия руководствуется и доныне.

   Так действовал Фридрих в делах внутреннего управления. Домашняя жизнь его, после Семилетней войны и, в особенности, после баварской кампании, представляла печальную картину. Тесный дружеский кружок прежних лет был разрушен. Все близкие его сердцу исчезали постепенно друг за другом; одних похитила смерть, другие покинули Пруссию, чтобы окончить дни на своей родине. Печально, одиноко бродил он между могилами усопших друзей, предчувствуя с каждой новой утратой, что и его земное поприще близится к своему пределу.

   Одно утешение оставалось ему: воздвигать друзьям своего сердца и сподвижникам памятники, которые показали бы миру, что славу его царствования разделяли люди, достойные уважения отечества и любви своего монарха. Вильгельмовская площадь в Берлине постепенно украшалась монументами Шверину, Сейдлицу, фельдмаршалу Кейту и Винтерфельду. Но чувствительнейшую утрату для сердца Фридриха составляла его сестра, маркграфиня Байрейтская. Ее памяти поставил он мавзолей совсем другого рода; в этом памятнике высказались вся мечтательность германского характера и вся нежность души короля-человека. Вот как пишет о нем сам Фридрих к Вольтеру, в 1773 году:

   "Пусть назовут это слабостью или безрассудным обожанием, но я исполнил для моей сестры то, что Цицерон думал сделать для своей Туллии: я воздвиг в честь ее храм Дружбы.

   В глубине храма поставлена ее статуя, а на каждой колонне находится медальон героя, прославившегося чувством преданности и дружбы. Храм построен в уединенной рощице моего сада, и я часто хожу туда вспоминать о моих утратах и о счастье, которым некогда наслаждался".

   И точно, из всех старых друзей у него оставалось еще двое: старик Фуке и лорд-маршал Джордж Кейт, брат фельдмаршала, погибшего под Гохкирхом. Маркиз д'Аржанс, с которым Фридрих постоянно вел переписку, даже во время походов, покинул своего {475} венценосного друга в 1769 году. Под старость он стал тосковать о родине, ему хотелось умереть под благодатным небом Прованса, и Фридрих, с душевной скорбью, вынужден был его отпустить. Прощание было трогательно. Д'Аржанс полагал, что король удерживает его, боясь повторения истории с Вольтером, потому что вся переписка Фридриха находилась в его руках. Чтобы успокоить короля на этот счет, он, вместе с просьбой об увольнении, послал к нему все письма, запечатанные в пакете. Но Фридрих, не распечатывая пакета, возвратил его своему другу. Кейт также уехал на родину, в Шотландию. Но старик уже не застал там ни друзей, ни родных. Горный воздух тяготил его, сердце влекло к Фридриху – в Сан-Суси сосредоточился для него весь мир. Письмо короля еще более встревожило его тоску.

   "Если жизнь не порадует вас на родине – писал ему Фридрих, – то вспомните, что у вас есть друг, тоскующий в разлуке с вами. Если бы я имел флот, то покорил бы Шотландию, чтобы вас похитить; теперь же могу только простирать к вам дружеские объятия и мечтать – авось, он возвратится!"

   Восьмидесятипятилетний старик заплакал и на другой же день был на обратном пути в Пруссию. Фридрих построил ему дом в Сан-Суси, возле самого сада, на дверях которого Кейт велел написать: Fridericus II nobis haec otia fecit. Все было придумано королем для полного удобства, спокойствия и счастья старика.

   Кейт мог видеться с Фридрихом несколько раз в день; когда хотел, приходил к нему обедать, посылая наперед сказать, что будет, и король не садился за стол, пока он не являлся. Для послеобеденного отдыха для него была устроена особенная комната во дворце. Дворец и дом Кейта придворные звали монастырем. Старик часто говаривал: "Наш патер приор (так звал он Фридриха) самый обходительнейший человек на свете. Живи я в Испании, за долг почел бы обвинить его перед святой инквизицией в колдовстве". Кейт сохранил привязанность к Фридриху до самой кончины. В народе его звали не иначе, как "друг короля".

   Другим любимцем Фридриха был генерал Фуке, с прекрасным характером которого мы успели уже ознакомиться во время Семилетней войны. Он был взят в плен при Ландсгуте, содержался в Кроации до самого окончания войны и терпел всевозможные лишения. Фридрих посылал ему иногда небольшие суммы, называя их "лептой вдовицы". По возвращении из плена Фуке был пригла-{476}шен к королю, в Потсдам. Здесь Фридрих осыпал его милостями, окружил всеми удовольствиями и в два месяца заставил забыть страдания нескольких лет. Но дряхлость не позволяла старцу продолжать военной службы; он попросил отставки и позволения удалиться в Бранденбург, чтобы посвятить остальную жизнь служению Богу. Король назначил его пробстом бранденбургской соборной церкви, приказал купить дом и устроил его на свой счет.

   – Но вы должны меня навещать, – сказал он Фуке. – Отсюда до Брауншвейга недалеко. Когда соберетесь ко мне в гости, дайте знать – я вышлю к вам моих лошадей.

   Каждую неделю посылались к Фуке запасы отборнейших фруктов и вин из королевских оранжерей и погребов.

   "Вы слабы, друг мой, вам нужно хорошее подкрепление, – писал ему однажды Фридрих. – Вчера отыскали в дворцовом погребе клад: бутылку венгерского из запаса моего деда. Я отведал вино – оно превосходно. Посылаю заветную бутылку и желаю, чтобы она пришлась вам по вкусу".

   Фуке заметно ослабевал. Фридрих придумывал все средства, чтобы поддержать его здоровье и силы. Когда старик являлся в Сан-Суси, его сносили с лестницы в кресле и сажали в нарочно устроенную колясочку, в которой катали по саду, между тем как король сопровождал его пешком. {477}

   Когда у Фуке начал притупляться слух, Фридрих заказал ему в Париже несколько слуховых рожков.

   "Благодарю, благодарю! – писал королю старец. – Я испытаю их в церкви, слушая слово Божье, и обязательно помолюсь за моего благодетеля".

   Наконец, Фуке с трудом стал говорить. Король изобрел особенную машину, посредством которой, составляя буквы, можно было объясняться, и по нескольку часов в день проводил с ним в таком немом разговоре. В последний год жизни старого генерала, когда он не мог уже выезжать, Фридрих сам посещал его еженедельно. После такой внимательности и подлинно отеческих попечений о своем любимце, можно себе представить, как велика была печаль короля, когда в 1774 году ему донесли о смерти генерала Фуке. Несколько дней он был совершенно убит горем: последний друг его юности сошел в могилу, и великий монарх совершенно осиротел.

   Из сподвижников его славы оставался еще дряхлый Цитен. Но с ним он не был связан интеллектуальными узами души. Он любил и уважал в старце простого, честного и благородного человека, заслуженного героя, но не делился с ним тайными побуждениями своего сердца, результатом своих нравственных размышлений. Это был булатный меч, закаленный в горниле опыта, преданности и правоты. Король мог надеяться на его неизменную крепость и верность – и только. Фридрих не раз доказывал Цитену, как глубоко уважает и ценит его заслуги. Однажды, за королевским обедом, утомленный старик заснул. Генералы, сидевшие возле Цитена, хотели разбудить его.

   – Тс! – сказал им Фридрих вполголоса. – Не троньте старика! Пусть спит, он довольно долго за нас бодрствовал.

   Во время карнавала, когда в Потсдам обыкновенно съезжались все генералы, раз утром и Цитен явился во дворец. Король вышел объявить пароль. Увидев старика, Фридрих бросился к нему:

   – Ба! И мой старый Цитен здесь! Очень рад, но зачем ты трудишься взбираться по моей крутой лестнице, я бы сам навестил тебя, верный друг! Ну, каково здоровье?

   – Слава Богу! – отвечал Цитен. – Ем и пью хорошо, только чувствую, что силы исчезают.

   – Стул! – закричал Фридрих.

   Адъютант подал кресло. {478}

   – Садись! – продолжал король. – Тебе трудно стоять.

   Цитен отговаривался.

   – Садись, садись, старый отец! Иначе я уйду, я не желаю быть тебе в тягость.

   Цитен сел, и король, стоя перед ним, расспрашивал его о малейших подробностях его жизни, здоровья, обстоятельств, занятий. Наконец, он его отпустил, обнимая и приговаривая:

   – Пожалуйста, береги здоровье! Чтобы я еще долго и часто имел удовольствие тебя видеть!

   Одна письменная беседа с отсутствующими друзьями утешала еще Фридриха, особенно переписка с д'Аламбером, который жил его пособиями и пенсионом. И ему хотел Фридрих воздвигнуть памятник в своем саду.

   "Много есть героев, которые выигрывали битвы, – писал к нему король по этому случаю, – многие завоевали целые царства, но людей, которые написали такое превосходное творение, как ваше {479} предисловие к Энциклопедии, очень мало. Вы достойны памятника наравне с величайшими героями".

   Но французский ученый отклонил от себя эту почесть.

   "Государь! – писал он в ответ. – Я желаю только одного памятника – могильного камня с надписью: "Великий король дарил его милостью и осыпал благодеяниями".

   В семействе своем Фридрих также не находил утешения. С супругой он давно жил порознь. Она проводила набожную жизнь вдали от светского шума, в тишине Нидер-Шенгаузенского дворца. Оттуда сыпала она благотворения на народ, воссылала молитвы к Богу о счастье короля, своего супруга, занималась рукоделиями для украшения церквей и переводом на французский язык немецких книг духовного содержания. Редко являлась она в Берлин и то только в необходимых, официальных случаях: во время общих смотров войска, торжеств по случаю мира, семейных событий и т. п. Тогда она становилась средоточием двора. Фридрих сам подавал пример глубокого уважения и почтительности к королеве. Во время смотров она объезжала ряды войска в золотой коляске, с великолепной упряжью. По бокам ее сопровождали король и кронпринц верхом, весь штаб, иностранные посланники и министры следовали за ними. Войско отдавало ей почести и приветствовало громкими "vivat!" Каждое утро король посылал осведомляться о ее здоровье и пожелать ей доброго дня. Все члены семейства обязаны были сперва явиться к ней, а потом к королю, первый вопрос которого всегда был: "Приветствовали ли вы сегодня ее величество?" Не исполнивший этой обязанности получал строгий выговор, часто наказывался арестом. Иногда король просил у королевы позволения откушать вместе с нею. Они сходились молча, почтительно раскланивались друг с другом, садились за стол и с такой же церемонией после обеда расходились.

   Таким образом была ими отпразднована и золотая свадьба, в 1783 году.

   Сан-Суси королева никогда не видала: король не приглашал ее в свое уединение, а она была слишком горда, чтобы назваться к нему в гости. Но король часто с ней переписывался в стихах и прозе. Письма с обеих сторон были исполнены нежности, внимания и изысканной любезности. Иногда они обменивались взаимно своими литературными трудами: король посылал ей экземпляр своих исторических сочинений, она отдаривала его экземпляром {480} своих переводов. Но сколько Фридриху не нравились труды королевы, столько же и супруга его не находила удовольствия в чтении произведений его величества. Причины взаимного охлаждения покоились в самом несходстве характеров венценосной четы. Фридрих был нрава пылкого, ума быстрого и язвительного, страсти в нем клокотали и искали сочувствия. Елизавета-Кристина была решительная противоположность всему этому. Вот ее портрет, начертанный рукой маркграфини Байрейтской:

   "Она высока ростом, но дурно сложена и дурно держится. Белизна ее ослепительна, зато румянец слишком яркий; глаза ее бледно-голубые, без всякого выражения и не обещают особенного ума. Рот ее мал; черты миловидны, хотя неправильны; все лицо ее так невинно-простодушно, что можно подумать с первого взгляда, что головка ее принадлежит двенадцатилетнему ребенку. Белокурые ее волосы вьются от природы, но вся красота ее обезображивается нескладными, почернелыми зубами. Движения ее неловки, разговор вял, она затрудняется в выражениях и часто употребляет обороты, по которым надо угадывать, что она хочет сказать".

   Несмотря на такое явное противоречие наклонностей и характеров, несмотря на насильственный союз, к которому Фридриха принудили против его воли, он в первые годы супружества, по-видимому, примирился со своей участью, и между молодыми супругами господствовало единодушие и согласие. Бесплодность Елизаветы-Кристины, кажется, была главной причиной, которая отдалила от нее супруга. По восшествии на престол он тотчас объявил наследником своего брата и с тех пор жил порознь с королевой. В старости их характеры приняли еще более определенное выражение, и тогда сближение сделалось решительно невозможным. Но Фридрих уважал ее до конца жизни и даже в духовной завещал это уважение своему преемнику.

   С братом своим и наследным принцем Фридрих также не совсем ладил. Многие случаи породили взаимные неудовольствия. Строгость и взыскательность короля были главными к тому причинами. Несмотря на эти отношения, Фридрих сердечно обрадовался, когда в 1770 году у наследника родился сын. Он сам был его восприемником и после часто нянчил малютку на руках.

   "Я предчувствую, что этот младенец со славой будет царствовать над пруссаками". {481}

   Так писал он к одному из друзей своих.

   "Он непременно взойдет по стопам своих предков и будет не бичом, а благодетелем своего народа".

   Играя однажды с маленьким принцем, Фридрих отнял у него мячик и спрятал в карман. Малютка настойчиво требовал свою игрушку обратно и, видя, что король ее не возвращает, схватил его, наконец, за полу и насильно вытащил мячик из кармана.

   – О! – воскликнул Фридрих. – Это будет молодец! У него Силезию не отнимут!

   Посетив наследника в 1777 году, Фридрих нашел, что крестник его не в духе.

   – Что с тобой? – спросил король.

   – Мне досадно, – отвечал семилетний мальчик. – Здесь все ходят в мундирах, а меня заставляют носить курточку. Я хочу быть солдатом!

   – Браво! – сказал король, – Сшейте ему немедленно мундир прапорщика.

   Малютка с чувством поцеловал руку Фридриха.

   Все предсказания Фридриха насчет маленького принца сбылись: это был покойный прусский король Фридрих-Вильгельм III, которого народ прозвал отцом своим.

   Уединенную, однообразную жизнь Фридриха развлекали иногда посещения иностранных принцев и других знаменитых людей, которые приезжали в столицу Пруссии, чтобы принести прославленному герою дань своего удивления. Из них особенно были облас-{482}каны королем Лафайет и Мирабо. С последним беседы его длились иногда по нескольку часов.

   Дни Фридриха протекали, как заведенные часы, по определенному однажды порядку. В одном из писем его к Вольтеру находим мы описание ежедневных его занятий:

   "Я встаю в четыре часа, – пишет он, – до восьми пью минеральную воду, играю на флейте и обдумываю новые предположения; до десяти пишу; до двенадцати смотрю и обучаю войска; после обеда до пяти работаю над делами, а вечером освежаюсь в приятной беседе".

   Летом он, обыкновенно, после обеда час гулял по саду или проезжался верхом по окрестностям. В дурную погоду он посещал свою картинную галерею и по нескольку часов изучал лучшие произведения древних и новых художников.

   Как все великие люди, Фридрих имел свои странности. Он ненавидел новое платье и носил мундир до тех пор, пока на нем не делались прорехи, и тогда только, с большим сокрушением, решался с ним расстаться. Он беспрерывно нюхал табак. Почти на каждом рабочем столике стояла у него богатая табакерка, которая никогда не закрывалась. Но, выходя из кабинета, он никогда не брал с собой табакерки, а просто насыпал табак в карманы своего камзола. Оттого камзол и мундир его всегда были неопрятны. Раз, гроссканцлер, во время доклада, следуя машинально движению короля, который из открытой табакерки понюхал табак, также взял из нее щепотку. Король молча, как будто нечаянно, высыпал табак на пол. По возвращении домой гроссканцлер нашел у себя на столе богатую табакерку с запиской:

   "Узнав, что ваше высокопревосходительство любите хороший французский табак, расположенная к вам особа просит вас употреблять его из прилагаемой табакерки". {483}

   Тут только гроссканцлер вспомнил о своей неловкости и догадался, от кого прислан подарок. Он тотчас написал к королю благодарственное письмо. Фридрих отвечал:

   "Благодарность ваша за табакерку, которую вам хочется получить от меня, так трогательна, что я решаюсь послать вам желаемый подарок".

   Он послал ему ту самую табакерку, из которой министр понюхал при докладе.

   Король чрезвычайно любил и всегда держал при себе несколько борзых собак. Одна из них, которую звали Биша, была его любимицей и не отходила от него ни на шаг. Она сопровождала его даже в походах и спала у ног его на постели. Эта собака была удивительно привязана к Фридриху. После одной жаркой битвы, когда австрийцы отняли у пруссаков весь обоз, и Бишка попалась в неприятельские руки. Фридрих был неутешен об этой потере. Грустный сидел он ночью в своей палатке, наскоро сделанной из сучьев и солдатских плащей, как вдруг Бишка с визгом ворвалась в палатку, вспрыгнула на стол и стала ласкаться к королю. На шее у нее висел еще клочок веревки, которую она перегрызла. Король до слез был тронут и обрадован ее появлением. В другой раз, когда король один, пешком, отправился на рекогносцировку, вдали послышался конский топот.

   Бишка опрометью бросилась вперед и вскоре возвратилась, поджав хвост, и с тихим, боязливым визгом потащила короля за полу. Он спрятался под ближний мостик, собака прижалась к нему, как мертвая. Через несколько минут по мосту проскакал неприятельский пикет, который проведал об одинокой прогулке короля и хотел его захватить в плен. Когда вышел философический словарь Байле, Фридрих развернул статью об инстинкте животных.

   " Слышишь ли? " сказал он Бишке, которая лежала у него на коленях. – Они говорят, что у тебя нет души! Это вздор, моя добрая Биша! У тебя есть душа, ты это доказала, когда спасла мне жизнь и честь моей Пруссии.

   Особенно любил и ласкал Фридрих своих лошадей. Большая часть из них были белой масти. Король давал им исторические имена: одну звали Кауниц, другую Шуазель, третью Питт и т. д. Больше всех Фридрих любил Цезаря, буланую лошадь, которая участвовала в нескольких сражениях. Когда она постарела, ей отвели открытую конюшню у потсдамского дворца, откуда она могла, {484} когда вздумает, выходить и гулять по дворцовому саду. Когда король бывал в Потсдаме, он из рук своих кормил ее сахаром, белым хлебом, дынями и винными ягодами. Лошадь до того знала своего благодетеля, что, завидев его издали, прибегала к нему, прогуливалась с ним по саду и часто преследовала его до переднего зала дворца. Когда в Потсдаме бывал развод или смотр, Цезарь, заслышав военную музыку, являлся на плац, становился возле короля, и, положив голову к нему на седло, не отходил до тех пор, пока король не возвращался домой. Цезарь мог делать, что хотел, и никто не смел его остановить или в чем-нибудь ему воспрепятствовать.

   Хотя Фридрих был свободен от всех предрассудков суеверия, однако часто любил отыскивать тайный смысл в сновидениях. Иногда сны его, действительно, имели предсказательное значение. Так, видел он сон, в ночь на 15 августа 1769 года, который любил рассказывать своим приближенным.

   – Мне снилось, – говорил он, – что на западе восходит яркая звезда и растет неимоверно по мере своего возвышения над горизонтом; наконец, она стала спускаться над землей и покрыла ее ослепительными лучами. Целое море невыносимого света разлилось вокруг, как туман. Я чувствовал, что я весь покрыт лучезарным хвостом этой необычайной кометы. Я старался высвободиться из-под ее лучей и – не мог. В крайних усилиях я проснулся.

   В эту самую ночь родился Наполеон!

   Флейта доставляла Фридриху по-прежнему одно из приятнейших развлечений. Каждый день почти бывал маленький концерт при дворе. Однажды, когда Фридрих приготовился было играть новую пьесу своего сочинения и раздал уже камер-музыкантам партии, ему подали список приехавших в столицу. Бегло взглянул он на него и потом, положив флейту, сказал:

   – Господа! Старый Бах приехал! При таком знаменитом госте нам играть не приходится. {485}

   Тотчас был послан флигель-адъютант просить Себастьяна Баха во дворец. Старому маэстро не дали даже переодеться. Он явился в дорожном платье и рассыпался в извинениях.

   – Почтенный маэстро! – сказал ему Фридрих. – Я ценю душу человека, а не платье; последуйте моему примеру, и мы сойдемся.

   Фридрих показывал ему все свои рояли, которых у него было пятнадцать; на каждом из них Бах должен был пофантазировать. Наконец, король задал ему тему, на которую знаменитый музыкант экспромтом сочинил превосходную фугу. Последний придворный концерт был самый знаменитый. Он был дан во время приезда вдовствующей супруги саксонского курфюрста, Антонии, в 1771 году. Принцесса играла на фортепьяно и пела, Фридрих аккомпанировал ей на флейте, наследный принц Брауншвейгский – на скрипке, кронпринц прусский – на виолончели, а Кванц – на альте.

   Вскоре после этого концерта Кванц умер, а Фридрих лишился передних зубов и потерял амбушюр. Музыкальные вечера прекратились. Лишась и этого наслаждения, Фридрих посвятил свой досуг одним занятиям ученым и литературным. С неутомимой жаждой к познаниям изучал он древних классиков и исчерпывал все сокровища новейшей французской литературы. Часто он просиживал по целым ночам над творениями первых корифеев тогдашнего ученого мира и, между тем, не знал, что делалось на литературном горизонте Германии, не знал Винкельмана, Клопштока, Лессинга, Гердера, Виланда, Гете, гениальным способностям которых сам расправил крылья, даровав свободу мысли и слова. Он и не подозревал, что с него начинается блистательный период германского просвещения и литературы. Учась беспрерывно, Фридрих в то же время и сам творил. Последние годы своей жизни он преимущественно посвятил историческим трудам. В сочинениях своих он следовал ходу политических событий того времени. Тотчас после Семилетней войны он описал ее в подробности, в двух частях, потом написал "Историю раздела Польши" и, наконец, "Историю войны за баварское наследство". Таким образом, он составил полную и подробную историческую картину Пруссии, от начала бранденбургского дома до своего царствования включительно. Все эти сочинения назначались для потомства и потому при жизни его не были напечатаны. Строгая истина и беспристрастие – отличительные черты его творений. Он не щадит самого себя, везде выставляет свои ошибки и промахи на вид с беспримерным самоотвержением. {486}

   Эти сочинения были изданы в свет по смерти его и составили несколько огромных томов.