Текст книги "«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса"

Автор книги: Ежи Климковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Когда в Лондоне разразился польский правительственный кризис, руководящие деятели санации стали добиваться непременного включения в состав правительства бывшего министра Бека если не премьером, то по крайней мере министром иностранных дел, считая его человеком наиболее подходящим и наиболее способным. Развернув широкую пропаганду вокруг облюбованной кандидатуры, они утверждали, что именно министр Бек заключил в августе 1939 года договор с Англией, что именно ему англичане дали гарантию наших границ, и поэтому только он и должен формировать правительство на английской земле. Тем более, твердила санация, что он, Бек, пользуется уважением англичан, которые с удовлетворением восприняли бы его назначение на этот пост.

Тем временем 2-й отдел в Румынии, возглавляемый доктором Осташевским (подполковником Орловским), заготовил министру Беку паспорт на имя Яна Карпинского с необходимыми визами. Поручику Петру Высоцкому предстояло перевезти министра на автомобиле через румынскую границу в Югославию, а оттуда Бек должен был уже сам добираться в Англию. Однако задуманное предприятие сорвалось, так как румыны обо всем знали и задержали Бека на границе. Впредь ему вообще запретили покидать занимаемую им виллу.

О компрометирующей деятельности 2-го отдела в Румынии может свидетельствовать эпилог дела подполковника Орловского, которого на территории Палестины, опасаясь разглашения им секретов, отравили некие разведывательные органы.

Теперь, когда правительство Сикорского удержалось, а санация временно потерпела поражение как в Лондоне, так и в Румынии, можно было рассчитывать на относительное спокойствие хотя бы в течение двух-трех месяцев.

Через несколько дней после моего прибытия в Бухарест военный атташе подполковник Тадеуш Закшевский заявил мне, что есть указание отменить мой выезд в Польшу, а меня направить на Ближний Восток в бригаду генерала Копаньского. Мне это показалось подозрительным, тем более что я выполнял прямое поручение Сикорского и хорошо знал, какая происходила борьба между ним и санационно-легионерскими кругами.

Подпоручикам Кшиштофу Гродзицкому и Яну Романовскому, приехавшим в Бухарест несколькими днями раньше меня в качестве посланцев бюро Соснковского, не чинили никаких препятствий, и они нормально могли следовать в Польшу. Я заявил подполковнику Закшевскому, что все же в Польшу я поеду, потому что имею на этот счет определенный приказ Сикорского и твердо намерен его выполнить. Закшевский ответил, что здесь высшую военную власть представляет он, а не Сикорский, и я должен подчиняться ему. Я сказал, что этого не будет.

Через несколько недель после неудавшегося побега Бека подполковник Закшевский, скомпрометировавший себя активным участием в этом деле, был снят со своей должности, а его обязанности принял майор Зимналь. Тем не менее споры о моем переходе в Польшу продолжались. В половине июля Зимналь показал мне переданный из Лондона и подписанный начальником штаба полковником Климецким приказ о том, что, согласно распоряжению Сикорского, я обязан направиться на Ближний Восток.

Зная, в каком одиночестве находится Сикорский, как его обманывают и сбивают с толку, я решения своего не изменил и снова подтвердил, что намерен идти в Польшу [36]36
  Согласно приказу из Лондона, Е. Климковскому следовало выехать в бригаду карпатских стрелков в Палестине. В связи с невыполнением им этого приказа было начато следствие, которое, впрочем, практически сразу прекратили. (Прим. ред.)


[Закрыть]. В то же время капитан Здислав Тулодзейский на основании приказа (не знаю, действительного ли) выехал в Сирию в бригаду Копаньского.

Пока продолжались словопрения, я установил контакт с организованной министром Котом политической ячейкой, о которой он мне говорил еще в Париже. Эта ячейка должна была вести политическую работу на Польшу. Руководил ею вице-консул Каньский при помощи сотрудников консульства Залевского и Ольшевского. Я рассказал им о своих злоключениях. Они посмеялись и тотчас же все уладили. Я получил от них адреса явок во Львове и деньги на дорогу, а также крупную сумму для передачи организациям в Польше. Хотелось смеяться, но не следовало ли плакать? Одно учреждение, представляющее лондонское правительство, чинит мне всяческие препятствия и усиленно добивается якобы от имени Сикорского моего отзыва. Другое учреждение, которое также представляет правительство Сикорского, помогает мне, снабжает деньгами не только меня, но и подпольные организации. Это лишь небольшой пример пресловутой «дружной» работы всех звеньев.

Я договорился с подпоручиком Гродзицким, что отправлюсь в путь через несколько дней после них, и назначил встречу во Львове в доме № 24 по улице Калечей, где я предполагал остановиться.

В это время узнал, что наш военный атташат в Румынии не признал себя побежденным и, будучи уверен, что сможет помешать каким-либо способом моему переходу в Польшу, посылал в Лондон одно письмо за другим в соответствующие отделы, предлагая употребить любые средства и использовать все влияние на генерала Сикорского, дабы добиться его согласия на мой отзыв. Распускались слухи, будто Сикорский склонен был уступить этим наговорам, в которых меня изображали бунтовщиком против него, и вот-вот должен был дать указание нашим учреждениям в Румынии не помогать мне в переходе границы и не проявлять в отношении меня никакой заботы.

Несмотря на это, я в первой половине августа отправился из Бухареста в Польшу [37]37
  На самом деле – во второй половине августа. Е. Климковский выехал из Бухареста для перехода советской границы 23 августа. Примерно 28 августа он перешел границу. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Не имея возможности, а точнее, не желая пользоваться любезностью наших учреждений, я сам при помощи знакомых организовал свой переход. Приехал в Сучаву, расположенную почти в тридцати километрах от границы. По карте выбрал место перехода границы. Терпеливо ожидал дождя, который был здесь довольно частым явлением в это время года. Во время проливного дождя нанял такси и поехал в одну из приграничных деревень. Я знал, что в такой ливень даже паршивого пса нигде не встречу. Отослав машину, с картой и компасом в руках пошел в сторону ближайшего леса, по опушке которого проходила граница. За несколько часов ходьбы порядком углубился в лес, оставив границу далеко позади. Наступила ночь, и я чувствовал себя довольно неважно на совершенно незнакомой территории, совсем один в глухом лесу, окутанном кромешной тьмой, которую лишь изредка рассекали вспышки молний. Ориентироваться было очень трудно, не удавалось найти ни дороги, ни даже какой-нибудь тропинки. Поэтому приходилось держаться лишь направления, отмеченного по компасу на карте. Еще несколько часов я медленно двигался вперед. Промок до нитки, даже резиновый плащ не особенно помогал, так как я в темноте свалился в овраг и окунулся в воду почти по шею. В каждом кусте или дереве, внезапно возникавшем перед глазами при вспышке молнии, мне чудились какие-то фигуры. Наконец после многих часов блужданий вышел на поляну, на которой стояло несколько стогов сена. Промокший, озябший и измученный, я решил здесь передохнуть. Весь, с головой, зарылся в один из стогов. Чтобы согреться, выпил коньяку из бутылки, закусил колбасой и в следующее мгновение с блаженным ощущением покоя и относительной безопасности заснул.

Проснувшись, взглянул на часы. Было 14.20. Снова глотнул коньяку. Чувствовал себя отлично. Одежда на мне высохла. Высунул голову из своей берлоги и осмотрелся вокруг. Поляна небольшая, окружена лесом. Людей не видно было, и это наполнило меня радостью и спокойствием. Не спеша, оглядываясь по сторонам, вылез из своего укрытия и двинулся в дальнейший путь. Встречи с людьми не искал, они сразу узнали бы, что я «нездешний», а это могло оказаться опасным. О точных ориентирах не могло быть и речи, но тем не менее я шел гораздо увереннее, чем ночью. Погода благоприятствовала: было солнечно, а в лесу чувствовалась легкая прохлада. Шел все время по компасу. Через несколько часов добрался до деревни, обозначенной на карте. Теперь я мог точно сориентироваться на местности. Я находился в каких-нибудь двадцати с лишним километрах от границы. Однако впереди, километрах в десяти, меня ожидало еще одно серьезное испытание – переправа через реку Серет, преодоление которой требовало больших усилий. Решил дойти до нее до наступления вечера, чтобы успеть выбрать место переправы. В шесть часов впереди показался Серет. О переходе по мосту не могло быть и речи: там маячил усиленный патруль. Поэтому нужно было проверить возможность перехода вброд и выбрать для этого подходящее место. Река не патрулировалась, и я спокойно пошел вдоль берега. Серет, как и все горные реки, не мог быть глубоким. Пройдя немногим более километра, я наметил место, где, как мне показалось, течение было более спокойным. В этом месте река была довольно широкой, но мелкой (просматривались камни на дне), а кроме того, ближе к противоположному берегу виднелась отмель. Приняв решение переходить вброд здесь, я на несколько сот метров удалился от реки и решил подождать сумерек в полном соответствии с пословицей: береженого бог бережет. Когда наступила темнота, я разделся, однако ботинок не снял, так как скользкие и острые камни на дне реки могли поранить мне ноги и затруднили бы движение. Одежду завернул в плащ. Когда уже совсем стемнело, вошел в воду (уже довольно холодную) и не спеша побрел в сторону противоположного берега. Мое предположение оказалось правильным: река в этом месте действительно была неглубокой. Но зато течение оказалось значительно сильнее, чем я думал. Ботинки мне очень пригодились, так как позволяли твердо ступать по дну и увереннее шагать. С напряжением добрался до отмели, где немного отдохнул. До берега оставалось уже не больше пятнадцати метров, но тут, к несчастью, меня подстерегала большая и неприятная неожиданность. Когда я вошел в воду, то оказалось, что здесь значительно глубже, чем я предполагал. Через несколько шагов меня подхватило сильнейшее течение, бороться с которым было бесполезно. Я старался лишь держаться на поверхности и по возможности сближаться с берегом. Проплыв по течению метров около сорока, я благополучно выбрался на берег и только тогда почувствовал огромную усталость. Поскольку в этот день мне и так уже пришлось преодолеть. большой путь, я решил отдохнуть и лишь на рассвете двинуться дальше с таким расчетом, чтобы в течение следующего дня пройти двадцать километров, отделявшие меня от Прута, который также предстояло преодолеть. Свое намерение я осуществил, но с той лишь разницей, что переходил Прут не под вечер, а на рассвете следующего дня, около четырех часов утра. Перебравшись на другой берег Прута, кое-как привел в порядок свой внешний вид: побрился, расправил и почистил костюм. Вот и тропинка, которая должна была вывести меня на шоссе Куты – Косов. Через час вышел на шоссе и зашагал в сторону Косова.

Меня охватило какое-то чувство легкости и свободы. Я находился в уже знакомых местах, среди людей, от которых ничем не отличался. Чувствовал себя так, словно сбросил с плеч огромный груз. Через несколько минут пристроился на попутную подводу, направлявшуюся за досками на лесопильный завод в Коломыю, и в тот же день под вечер прибыл в хорошо знакомый мне город. Чувствовал себя здесь как дома. Ведь я отсюда выбирался в путешествие в Париж. Прошелся по городу, который выглядел так же, как тогда, когда я его покидал, направляясь в Румынию. С того времени минуло десять месяцев. Продефилировал несколько раз мимо знакомых домов, стараясь убедиться, что все осталось по-старому. Через некоторое время зашел к одному из приятелей. Хозяева, увидев меня, несказанно удивились, и расспросам не было конца. Переночевав у них, я на следующий день поездом поехал во Львов. В вагоне опять почувствовал себя как-то странно, появилась прежняя нервозность. Но все обошлось благополучно.

Во Львов прибыл поздно, около восьми часов вечера [38]38
  2 сентября 1940 г. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Вокзал буквально кишел пассажирами. На улицах было столь же оживленно, как и перед войной. Пошел к знакомым, у которых жил до отъезда из города. Здесь, как и в Коломые, меня засыпали вопросами. Не могло быть и речи о том, чтобы идти куда-нибудь искать ночлег. Гостеприимные хозяева оставили меня у себя и устроили, как когда-то в былое время.

Итак, я снова был во Львове. Городе, который хорошо знал еще со времен школьных экскурсий, в котором часто бывал, когда проходил службу в 12-м уланском полку. То же движение, те же лица…

Побродив немного, стал разыскивать знакомых по имевшимся у меня адресам. Связи оказались хорошими. Уже через несколько часов установил контакт с ячейками подпольных организаций. В течение последующих дней принял участие в двух собраниях, на которых ознакомил участников с общим направлением политики Сикорского. У здешних работников уже несколько месяцев отсутствовал личный контакт с Парижем, и я был поражен тем, что эти люди, как-никак представлявшие подпольный мир и, как они сами считали, весь народ, все польское общество, совершенно не ориентировались в вопросах внешней политики, в оценке положения и возможностей продолжительной войны. Они буквально жили только сегодняшним днем. Протянуть до весны, «а там будь что будет!». Неустанно ожидали какого-то чуда. Конкретные факты для них не существовали. Кроме того, я убедился, что они были совершенно неправильно информированы. Они были уверены, что наша армия численностью около трехсот тыс. человек сконцентрирована на границах Венгрии и Румынии и вот-вот ступит на территорию Польши. Они также были убеждены, что и в Англии находится почти полумиллионная Польская армия.

В этом отношении члены подпольного руководства мало чем отличались от любого завсегдатая кафе, склонного всегда оперировать миллионными армиями и особыми, сногсшибательными сведениями. Каково же было разочарование моих слушателей, когда я им в осторожной форме раскрыл всю правду о нашей жизни в эмиграции. Я сообщил им о том, что ни в Румынии, ни в Венгрии нет никакой нашей армии, рассказал, как все происходило во Франции и с каким багажом наше правительство перебралось в Англию. Конечно, я не сказал о происходивших закулисных интригах различного рода – этого в данный момент они просто не поняли бы. Старался лишь внушить им то, что было ясно за границей каждому: война продлится еще верных несколько лет, и поэтому нам необходимо уже сейчас заниматься поисками новых политических путей. Должен отметить, что, хотя я сообщал им вести, диаметрально противоположные тем, которые доходили до них раньше через курьеров или по почте, все же моя информация, принятая сначала, правду говоря, с некоторой сдержанностью, вызвала доверие. В данном случае мне помогли сводки радио, совершенно недвусмысленно освещавшие общее положение. Я несколько раз подчеркивал необходимость создания единого политического руководства из представителей всех политических группировок, чему Сикорский придавал большое значение.

Хуже обстояло дело с военными деятелями, так как в сфере военного руководства царила страшная раздробленность, существовало множество самостоятельных групп и группок. Неизвестно было, кто кого слушает, кто кому подчиняется. К тому же имелось немало самозваных руководителей. Одни не верили другим, а порой же вступали в междоусобную борьбу. Контакты с Парижем были очень слабыми, вследствие чего здешние военные деятели не могли связаться с Верховным командованием, а с Лондоном они вообще не имели никакой связи.

Значительным числом групп Союза вооруженной борьбы (СВБ) на территории Львовского округа руководил майор Зигмунд Добровольский. С ним я также имел несколько встреч, во время которых разъяснил ему точку зрения Сикорского. С другой частью СВБ, которой руководил майор Мацелинский, имевший официальный мандат из Парижа на Львовский округ, я тоже установил связь.

Мне удалось также без каких-либо осложнений встретиться со всеми, с кем мне было предписано встретиться. Я старался выполнить все поручения Сикорского и передать по назначению его приказы и инструкции. Я обстоятельно проинформировал деятелей организаций о том, что происходило за границей, в частности, в области международной политики. Однако проследить за выполнением инструкций и осуществлением планов Сикорского мне не удалось, так как моя работа неожиданно была прервана. Через несколько дней после прибытия во Львов, 6 сентября 1940 года, я был арестован советскими органами [39]39
  Подробно о пребывании Е. Климковского во Львове см. Приложение I. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Полагаю, что орудовавшие в Польше санационные деятели, которых не устраивали инструкции Сикорского, попросту выдали меня в руки советских органов, желая тем самым устранить с поля своей деятельности. Сделали они это не только по собственной инициативе, но и по тайному наущению санационных властей в Румынии, которые представлял там наш атташат.

Военный атташат, получив через 2-й отдел указание о том, чтобы я был направлен на Ближний Восток и чтобы наши учреждения не помогали мне при переходе в Польшу, через командование СВБ, подчиненное Соснковскому и сотрудничавшее с атташатом в Румынии, узнал, что я нахожусь во Львове. Он направил в Лондон донесение в штаб верховного командования, что я во время перехода границы был ранен и, вероятно, умер или арестован. Одновременно с отсылкой этого донесения было передано указание во Львов командованию СВБ донести на меня советским органам.

Поэтому сразу же после разговора с адъютантом майора Мацелиньского и одним из чинов командования СВБ, Тельманом, я был арестован. О том, что меня выдал Тельман, я узнал уже в Москве, а затем от полковника Бонкевича в штабе нашей армии в Бузулуке, где находившийся там же Тельман рассказывал об этой истории [40]40
  Протокол очной ставки между Е. Климковским и А. Тельманом см. Приложение I. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Это был, конечно, низкий и подлый способ избавляться от неугодных людей, но он, как я уже говорил, практиковался довольно часто. В конце концов, санация не брезговала ничем. Я был не первый и наверняка не последний ее противник, от которого она избавилась таким образом. Мне, например, известно, что майор Домбровский, направлявшийся в качестве курьера из Польши в Париж, был нашими деятелями, противниками Сикорского, выдан в Югославии местным властям по спровоцированному обвинению в деятельности в пользу Германии. В результате ему пришлось провести полгода в страшных тюремных условиях, прежде чем вообще стало известно, где он находится. Подобная же участь постигла значительно позже, в 1943 году, еще одного курьера, которого, собственно, из-за какой-то личной неприязни обрекли на смерть и чуть было не привели приговор в исполнение. Он остался жив лишь потому, что я, зная, почему он осужден, не допустил исполнения приговора. Тем не менее он просидел в заключении в Палестине три года.

После ареста меня привезли в Москву, где я пробыл в тюрьме одиннадцать месяцев, вплоть до заключения июльского польско-советского договора.

Советские органы по имеющемуся у них доносу хорошо знали, что я прибыл из Парижа как эмиссар Сикорского. Находясь в тюрьме в Москве, я несколько раз разговаривал с представителями советских властей на тему о польско-советских отношениях и дважды по этому вопросу писал Советскому правительству.

В то время гитлеровская Германия находилась в зените своего могущества. Это был период самых крупных успехов фашистов, когда многим уже казалось, что их стремление добиться господства над миром будет осуществлено. Это был период самых больших их побед, и вместе с тем – самой большой слабости Англии. Может быть, никогда за всю свою историю Англия не была такой слабой, как в те памятные 1940 и 1941 годы. Она была почти одинока и к тому же не располагала сколько-нибудь крупными вооруженными силами, способными противостоять немецкой мощи.

Поражение Англии, а вместе с нею и ее союзников казалось неизбежным. Поэтому все с огромным напряжением ожидали чего-то, чего сами не могли предугадать, надеялись на какое-то событие, почти чудо, которое изменило бы ход военных действий и почти неизбежное поражение обратило бы в победу.

Даже самый большой оптимист в Англии не мог себе представить на стыке 1940 и 1941 годов, каким образом Англии удастся победить Германию, как самый большой пессимист в Германии не мог бы себе представить бело-красного знамени, водруженного рукой польского солдата над куполом рейхстага в Берлине [41]41
  Действительно, польский флаг над рейхстагом – картина более чем фантасмагорическая. То, что подобные мечты существовали в некоторых кругах польского эмигрантского правительства, исчерпывающе свидетельствует о неумении адекватно оценивать ситуацию. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Но все же наступил тот памятный в истории день – 22 июня 1941 года, который в конечном счете предрешил исход войны. В этот день фашистская Германия напала на Советский Союз.

В Москве

Десятое августа 1941 года было для меня таким же тюремным днем, как и любой другой из 337 дней, проведенных в московской тюрьме. Я уже знал, что подписан польско-советский договор и что нас будут освобождать из заключения. Ожидал, когда наступит мой черед.

Сидя на кровати, читал. Вдруг вошел надзиратель (как всегда, молчаливый) и приказал выходить из камеры. Он повел меня по узким, извилистым коридорам. Затем на лифте мы спустились на четвертый этаж (с шестого, где я сидел). Когда лифт остановился, я понял, что меня ведут не к следователю, а куда-то в другое место. Следователи обычно работали на седьмом и восьмом этажах. По такому же узкому коридору меня провели в другую камеру. Это была парикмахерская. Обычно парикмахер обслуживал нас в камере один раз в декаду, и следующая моя очередь должна была подойти только через четыре дня. А тут вдруг снова в парикмахерскую! В этом было что-то необычное.

После бритья надзиратель отвел меня обратно в камеру. Но через пятнадцать минут он вновь появился в дверях и сказал безразличным тоном, каким обычно сообщалось о предстоящем перемещении из одной камеры в другую: «Собирайтесь с вещами». Это могло означать просто перемену камеры. Но на сей раз он повез меня на восьмой этаж, где ввел в хорошо обставленную комнату. Там стоял кожаный диван, два таких же мягких глубоких кресла, письменный стол, покрытый стеклом, а на стенах висели портреты руководителей Советского Союза.

Я знал сидящего за столом высокого худощавого блондина славянской внешности, который уже раньше допрашивал меня. Он хорошо обходился со мной и всегда доброжелательно улыбался. Он был в чине майора, неплохо говорил по-польски.

– Юрий Мечиславович, – произнес он приветливо, – вы свободны.

Итак, моя тюремная жизнь окончилась. 10 августа 1941 года около двенадцати часов дня я вышел из тюрьмы [42]42
  Согласно подписанному 30 июля 1941 г. советско-польскому соглашению, на территории СССР должна была быть создана Польская армия для участия в боевых действиях против германских войск. Дополнительный протокол к соглашению предусматривал предоставление амнистии «всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории в качестве военнопленных или на других достаточных основаниях». Юридически амнистия была оформлена указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 августа, однако реально освобождение содержащихся в заключении польских военнослужащих началось еще раньше.
  Полный текст соглашения см. Приложение II. (Прим. ред.)


[Закрыть].

С радостным чувством на душе ходил я по улицам Москвы, забыв о том, что было. Впервые за год всей грудью, полными легкими мог вдыхать свежий воздух.

Уже полтора месяца шли тяжелые бои между Германией и Советским Союзом. Еще находясь в тюрьме, мы каждый день слышали мощную канонаду зенитной артиллерии, сотрясавшую стены домов советской столицы. И теперь, идя по улицам, я с любопытством разыскивал следы неприятельских налетов. Однако обнаружить разрушения нигде не удавалось.

Сначала я недоумевал, но со временем все прояснилось. Уже через несколько недель я смог убедиться, что противовоздушная оборона Москвы действительно была замечательной. Как оказалось, все попытки совершить налет на Москву отражались еще на дальних подступах. Москва была единственной из столиц, успешно боровшейся с немецкой авиацией. Лишь иногда одиночным самолетам удавалось прорваться к окраинам города, и уж совсем редко – к центру Москвы. Разумеется, они не наносили сколько-нибудь серьезного ущерба.

Даже в тех отдельных случаях, когда бомба падала в центре города и производила некоторый беспорядок, следы разрушений предельно быстро и искусно маскировались, развалины тотчас же убирались. Вызывала восхищение также маскировка города. Не только крыши и стены домов были разрисованы самыми причудливыми узорами – даже на площадях краской имитировались большие здания, которые с птичьего полета сливались с контурами настоящих строений. Часто сооружались макеты домов, менявшие внешний вид некоторых районов до неузнаваемости и тем самым серьезно дезориентировавшие фашистских летчиков, Замечательно была замаскирована Москва-река. На специальных плотах возводилось много искусственных крыш, спускались на воду плавучие макеты тротуаров, отчего, если смотреть на реку сверху, она становилась неузнаваемой. Мешками с песком обкладывали не только (как в других городах) памятники, но и витрины магазинов, что предохраняло от осколков бомб и обломков камней, а также от взрывной волны. Маскировка осуществлялась так обстоятельно и всеобъемлюще, что даже Кремль был выкрашен в защитный цвет. В противовоздушной обороне принимала участие вся столица. Многие жители дежурили на крышах домов, наблюдая, чтобы нигде случайно не пробился даже слабый луч света сквозь затемненные окна. Пулеметы и небольшие зенитные пушки часто устанавливались прямо на крышах зданий.

Столь хорошо и эффективно организованной противовоздушной обороны я нигде больше не встречал.

На улицах царило спокойствие, жизнь шла своим нормальным чередом, без каких-либо признаков паники или нервозности. Движение было оживленное, трамваи и троллейбусы курсировали, как обычно, и, как обычно, сновали автомобили. В магазинах толпились покупатели, нередко можно было видеть даже довольно большие очереди. И хотя это были первые месяцы войны, когда немцы одерживали свои «молниеносные» победы, московские улицы, если не принимать во внимание маскировку, выглядели нормально и спокойно.

Пообедав в гостинице, я вновь отправился в город на розыски сотоварища по тюрьме подполковника Юзефа Спыхальского. Он был моим старым сердечным другом, коллегой по преподавательской работе в Центральной пехотной школе в Рембертове.

В тюрьме, дабы разнообразить наше бытие, нас время от времени переводили из камеры в камеру, чем мы были очень довольны, так как это была единственная возможность видеть новые лица, получать кое-какие сведения и, прежде всего, иметь возможность встретить многих знакомых и коллег. Во время одного такого «переселения» меня ввели в камеру, в которой уже находилось несколько сотоварищей. С любопытством разглядывая присутствующих, я вдруг встрепенулся, не веря своим глазам… Неужели это Юзеф? Подполковник, стоявший ко мне боком, повернулся, и меня поразил тогда вид огромных усищ (между прочим, я в то время тоже носил подобное украшение). Обращаясь к подполковнику, я употребил известное еще со школьной скамьи прозвище (мы называли его «князем пехоты»). В следующее мгновение, до предела взволнованные, мы бросились в объятия друг другу.

С подполковником мы провели вместе довольно много времени. Он хотел как можно скорее вернуться в Польшу, а потом мы решили возвращаться вместе, как только представится возможность.

Подполковник вышел из тюрьмы несколькими днями раньше. Жил в замечательной гостинице «Москва», по соседству со мной (я остановился в гостинице «Метрополь»). Встретил меня очень сердечно, радуясь тому, что оба мы, несмотря на прожитые тяжелые времена, целы и здоровы, сохранили бодрое настроение и не растеряли запаса энтузиазма. Он поделился со мной новостями. Генерал Янушайтис уже неделю находится на свободе и живет у своих знакомых в Москве. Андерс также освобожден и назначен командующим польскими вооруженными силами в СССР. Я невольно задумался над тем, какие обстоятельства повлияли на это назначение и почему обошли Янушайтиса, обладавшего большими профессиональными данными, притом известного политического деятеля, словом, во всех отношениях лучше подходившего для этой должности.

Далее я узнал, что в Москве находятся недавно прибывший из Лондона наш поверенный в делах доктор Юзеф Реттингер, секретарь посольства Веслав Арлет, глава польской военной миссии генерал Зигмунд Шишко-Богуш и его помощник майор Бортновский. Последнего я знал довольно хорошо еще по Парижу: он был старым санационным сотрудником 2-го отдела [43]43
  Польская военная миссия во главе с генералом Шишко-Богушем была направлена в СССР для заключения военного соглашения, предусмотренного советско-польским соглашением от 30 июля 1941 г. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Я решил в тот же день побывать у Янушайтиса, а генералу Андерсу представиться на следующий день, то есть 11 августа.

А между тем поляков в Москву прибывало все больше. Освобождали группами, после чего всех направляли в лучшие гостиницы столицы.

К Янушайтису я зашел около пяти часов вечера. Он жил у своих старых знакомых в очень скромной комнатке. Удобно усевшись, мы начали разговор с нашей встречи во Львове в 1939 году. И у меня снова возникли перед глазами картины незабываемого для всех поляков трагического сентября. Мои мысли прервал Янушайтис.

– Вы первый пошли и вернулись, другие уходили, но не возвращались, – сказал он, обращаясь ко мне.

Затем переключились на текущие вопросы: что будем делать дальше и как? Было известно, что польско-советский договор подписан, но мы не знали его содержания. Военного соглашения пока не было, и Янушайтис сам еще не представлял, куда его назначат и какова будет его новая работа.

После приятной беседы, длившейся около часа, я стал прощаться. Видя, что я без пиджака, генерал дал мне один из своих, сказав: «У меня два, так что поделимся». Он покорил меня своей простотой и доброжелательностью. Я поблагодарил его крепким рукопожатием.

Вечером я снова пошел к подполковнику Спыхальскому, у которого застал еще незнакомого мне полковника Леона Окулицкого, ставшего позже начальником штаба нашей армии в Советском Союзе. В ходе разговора я узнал, что уже на свободе подполковник Пстроконьский, ставший позже интендантом армии, подполковник Аксентович, ставший потом начальником 2-го отдела армии (для лучшей маскировки он взял себе фамилию Гелгуд), майор Бонкевич, ставший его заместителем, а со временем и преемником, подхорунжий Игла-Иглевский и ряд других лиц [44]44
  Все перечисленные польские офицеры в 1939–1941 гг. являлись руководящими работниками польского подполья на советской территории. (Прим. ред.)


[Закрыть].

На следующий день примерно в полдень я направился к Андерсу. Он был в синем костюме. Выглядел немного бледным и осунувшимся. Встретил меня весьма сердечно. Его первые слова были:

– Я очень рад, что мы вместе. Будем вместе работать. Дел много, а людей мало, но следует ожидать, что наплыв будет большой.

Потом за чаем он стал мне рассказывать обо всем пережитом с момента, как мы расстались во Львове. В свою очередь и я поведал ему о своих злоключениях. Рассказал о поездке в Париж, о том, что там увидел и почему разочаровался, как возвращался, каким образом был арестован и освобожден. Генерал разделял мой взгляд на санацию (в тот период он не любил санацию, да, впрочем, не питал к ней симпатий и в другие времена). Начали говорить об омоложении армии, не реализованном во Франции. Генерал обещал осуществить это здесь.

Андерс чувствовал себя еще нездоровым, жаловался на боли в пояснице. Кроме того, его беспокоила нога: ведь в сентябре он был ранен. Когда генерал вставал или ходил, то пользовался тростью, потому что, как он говорил, не хотел напрасно расходовать свои силы, которые еще могут пригодиться.

После беседы, которая длилась несколько часов, он проводил меня, заверив, что я в любое время и при любых обстоятельствах могу являться к нему.

Между тем ряды поляков росли с каждым днем.

Были уже на свободе полковник Сулик-Сарнецкий, ставший впоследствии командиром полка в 5-й дивизии; полковник Казимеж Висьневский, будущий начальник 3-го отдела штаба армии; майор Кипиани, назначенный вскоре начальником юридической службы армии; майор Каминский; ксендз Ценьский, позже возглавивший духовных пастырей армии; подхорунжий Пасек, ксендз Вальчак, будущий капеллан 5-й пехотной дивизии; полковник Шиманский, бывший военный атташе в Берлине, назначенный позже командиром полка в 5-й пехотной дивизии; госпожа Влада Пеховская – будущий главный инспектор военной подготовки женщин, писательница Термина Наглер, поручик Ентыс, капитан Мрозек, майор Зигмунт Добровольский, поручик Ян Зелинский, вахмистр Шидловский и многие другие. Число поляков в Москве увеличивалось. В целом мы чувствовали себя превосходно, никто из нас уже не думал о перенесенных обидах и о недавно пережитых тяжелых временах. Напротив, все были преисполнены радостных надежд и раздумий о занимающейся заре в связи с созданием Польской армии. Все мы хотели драться с немцами, и как можно скорее. Долгая вынужденная бездеятельность, к счастью, нас не разложила; наоборот, оказалось, что мы сохранили в себе большой запас энтузиазма и энергии. Каждый хотел что-нибудь делать, как можно скорее взяться за работу.