Текст книги "«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса"

Автор книги: Ежи Климковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Отношения с англичанами становились все более близкими и сердечными. Пользуясь тем, что во время пребывания Сикорского вокруг него вертелось много англичан, Андерс старался еще в Москве сблизиться с генералом Макфарланом. Он попросил его, как сам рассказывал, в целях большего сближения и взаимного знакомства прикомандировать одного из своих офицеров в качестве постоянного офицера связи при штабе Польской армии.

Макфарлан весьма охотно пошел навстречу такому предложению и прислал к нам подполковника Гулльса, о котором лично ходатайствовал Андерс. Гулльс хорошо знал Советский Союз, в совершенстве владел русским языком, уже в 1914–1918 годах был на Кавказе, разбирался в вопросах нефти и проблемах Ближнего и Среднего Востока.

Между тем поезда после десятидневного путешествия достигли места назначения. 5-я дивизия прибыла в район Джалал-Абада, расположенного на узбекско-киргизской границе, в Ферганской долине.

Городок был небольшой, бедный и некрасивый. Окрестности, где расположились полки, – тоже. Долина была сырая, заболоченная. Зато места подальше выглядели необыкновенно красиво. Вокруг высились горы Тянь-Шаня, вершины которых были покрыты снегами ослепительной белизны. В ясные, тихие дни можно было видеть Крышу мира – Памир.

В этих районах находилось уже множество поляков, приехавших сюда значительно раньше частей. Два полка дивизии расположились в районе деревни Благовещенки, где было довольно терпимо: вблизи протекала речка, и окрестности выглядели довольно приятно. Третий полк разместили в деревне Сузаки. В самом Джалал-Абаде остановились командование и службы дивизии. Переброска войск на новое место осуществлялась в товарных вагонах, оборудованных нарами и печками. Когда выезжали, стояли сильные морозы, а в конце путешествия солдаты стали снимать шинели; было тепло, хотя дождливо и пасмурно.

Путь из Европы в Среднюю Азию через Уральские горы, степи Казахстана, через совершенно неизвестные районы и города, например Кзыл-Орду и другие, проделали отлично и к месту назначения доехали благополучно. 15-й полк, прибыв в Джалал-Абад, после выгрузки прошел по городу строем с оркестром, с веселыми, задорными песнями.

Воинские части стали на юге бурно разрастаться – огромное число скопившихся там еще поздней осенью людей целыми группами вступало в армию. Донесения, однако, по-прежнему направлялись в Бузулук; штаб армии пока еще не снимался со своего места.

Тем временем польское командование выдвигало все большие требования. Андерс напоминал о вооружении для 6-й дивизии, но на вопрос представителя советского командования, когда войска смогут пойти на фронт, давал уклончивые ответы. Обстановка оставалась неясной.

Чтобы хоть немного смягчить трения, вновь возникшие между штабом Польской армии и представителями Красной Армии, в Бузулук в конце января приехали представители Генерального штаба Красной Армии. На совещании, состоявшемся в кабинете командующего польскими вооруженными силами в СССР, с нашей стороны присутствовали Андерс, Богуш, Окулицкий и я. Обсуждали вопросы обучения войск, а также возможные сроки приведения Польской армии в полную боевую готовность. Андерс заявил, что точной даты назвать не может, поскольку хорошо не знает, что делается на юге, где должны формироваться новые соединения; ему известно лишь, что туда прибывает много людей призывного возраста. Был затронут вопрос призыва в армию, и тут Андерс выступил с весьма странной просьбой: не направлять к нему польских граждан из национальных меньшинств, прежде всего евреев, а также украинцев и белорусов. Когда советский представитель заметил ему, что это ведь польские граждане и в польско-советском договоре сказано о том, что в Польскую армию будут приниматься все граждане Речи Посполитой, Андерс ответил, что евреев так много, что они заполонят всю армию и изменят ее характер. Перед войной в Польской армии евреев было около трех процентов, а сейчас их насчитывается, вероятно, больше двадцати, что он считает недопустимым. Далее он утверждал, что не уверен в том, как будут вести себя на фронте украинцы; он-де опасается, что во время боя они станут переходить на немецкую сторону, могут вести враждебную Советскому Союзу пропаганду, и это потом будет отнесено за счет Польской армии. Одним словом, он как командующий хотел бы иметь с точки зрения национальной армию однородную, за которую он мог бы нести полную ответственность.

Советский представитель попросил Андерса изложить свои соображения по этому вопросу в письменном виде для представления в Генеральный штаб Красной Армии. При этом он заметил, что подобные предложения могут в призывных комиссиях вызвать замешательство, так как комиссии не сумеют объяснить польским гражданам, почему их не принимают в армию [59]59
  Советские представители были несколько изумлены таким подходом. Наконец, в конце марта, как докладывал офицер связи ГШ КА при штабе Польской армии, «майор госбезопасности тов. Жуков перед польским командованием поставил вопрос, почему польские г-не, по национальности украинцы, белорусы и евреи, проживавшие до 29.11.39 г. на территории генерал-губернаторства, не принимаются в Польскую армию». Внятного ответа так и не было получено. (Прим. ред.)


[Закрыть].

После такого выступления Андерса прием призывников был временно приостановлен: инструкции, направленные по этому вопросу призывным комиссиям, создавали возможность для больших злоупотреблений, насаждали в армии антисемитизм. Кроме того, своим выступлением Андерс разделил польских граждан на две категории, что с политической точки зрения являлось абсурдом, не говоря уже о том, что в итоге на многие тыс. человек уменьшался приток пополнения в нашу армию.

Посол Кот, не зная существа вопроса, 8 февраля 1942 года, то есть спустя каких-нибудь две недели после упомянутого совещания, телеграфировал Сикорскому: «…Советы усилили свою подозрительность в отношении армии, и мы чувствуем их желание искусственно ограничить приток солдат в армию…».

На основании инструкции Андерса некоторые офицеры (главным образом председатели призывных комиссий) издали приказы, запрещавшие принимать в армию национальные меньшинства.

Профессор Кот, который случайно получил такой приказ, подписанный полковником Клеменсом Рудницким, вмешался в это дело и телеграфировал Андерсу 17 февраля: «…Приказ полковника Рудницкого, запрещающий призыв национальных меньшинств в армию, так сформулирован в отношении евреев, украинцев и белорусов, что советские представители интерпретируют его как стремление польских властей запретить допуск этих национальностей в армию. Мы засыпаны жалобами и протестами лиц этих национальностей против подобной позиции командования. Нельзя ли найти какую-то форму исправления приказа, что позволило бы обиженным понять, в чем дело?»

Андерс приказал не отвечать на телеграмму, он лишь рассмеялся и сказал, что Рудницкий мог бы написать приказ умнее.

После совещания, о котором я рассказывал выше, дух сотрудничества опять оказался сильно подорванным. Позиция Андерса в вопросе о готовности армии отчетливо свидетельствовала о том, что на нас рассчитывать нельзя. Это вызвало со стороны советских властей недоверие к нам и еще более усилило их горечь.

Такова была обстановка, когда в первых числах февраля командование армии отправилось на новое место – под Ташкент, в Янги-Юль.

Сразу же после нашего приезда туда к нам явился подполковник Гулльс, который с этого момента стал второй тенью Андерса, жил в штабе, столовался у генерала и вскоре начал осуществлять свои планы, исподволь навязывая свою волю; он стал как бы английским опекуном Андерса, что, впрочем, принималось генералом весьма охотно.

Сразу же был обсужден вопрос об эвакуации части войск в Иран. В соответствии с заключенным соглашением 2 тыс. летчиков и 25 тыс. солдат предполагалось направить в Англию и на Ближний Восток. Это должно было произойти лишь тогда, когда численность польских частей в Советском Союзе будет доведена до 96 тыс. человек.

Вопросами эвакуации и вывоза людей с той поры начал заниматься подполковник Гулльс, а Андерс официально перестал в них вмешиваться. Решили, что так будет лучше. Одновременно Гулльс уговаривал Андерса поехать на Ближний Восток и в Англию. И генерал начал предпринимать соответствующие меры, направив Сикорскому телеграмму с просьбой разрешить ему выезд в Лондон для обсуждения срочных военных дел. Через несколько дней от Сикорского пришел ответ: если Андерс считает это необходимым, то может приехать. А в это время, примерно 15 февраля, Гулльс вылетел в Москву для обсуждения с шефом английской военной миссии генералом Макфарланом вопроса эвакуации на Ближний Восток 27 тыс. поляков. По дороге он заехал в Куйбышев к послу Коту и проинформировал его об этих делах. Кот считал, что до отлета в Лондон Андерс обязан побывать в Москве и обстоятельно обсудить военные вопросы. При этом он заметил, что было бы хорошо, если бы он сам также смог поехать Москву, и в связи с этим 20 февраля направил Андерсу следующую телеграмму:

«Подполковник Гулльс доложил мне о саботировании планов эвакуации. Считаю необходимым ваш приезд в Москву. Когда бы вы смогли отправиться туда для решения этого и других вопросов? Поехали бы вместе…»

Такое предложение меньше всего устраивало Андерса; он решил не брать посла с собой, а сделать все самолично.

После приезда Гулльса в штаб отношения с советскими властями значительно ухудшились. Дело дошло до того, что советские представители вторично обратились к Андерсу с просьбой заменить начальника штаба Окулицкого из-за невозможности сотрудничать с ним. Андерс, хотя и с большой неохотой, все же согласился в ближайшее время освободить Окулицкого. Сотрудничество с советскими офицерами не везде складывалось успешно. В 7-й дивизии в Кермине генерал Богуш показывал свою власть: самовольно, без согласования с советскими представителями занял под госпиталь местную школу, а его начальник штаба, известный своими германофильскими убеждениями подполковник Аксентович (Гелгуд), выдвинул перед председателем райисполкома требование о немедленном исправлении дорог и мостов, а в случае невыполнения приказа грозил расправой. Нечто подобное происходило и у генерала Токаржевского в 6-й пехотной дивизии [60]60
  Это полностью подтверждается советскими документами. См., напр., доклад уполномоченного по формированию Польской армии в СССР от марта 1942 г., опубликованный в сборнике документов «СССР и Польша, 1941–1945: К истории военного союза». (Прим. ред.)


[Закрыть]. Все это вместе с совершенно явной позицией Андерса, который, с одной стороны, подстрекал к подобным выступлениям командиров различных частей, а с другой, не желая отправлять подчиненные ему войска на фронт, своим поведением недвусмысленно давал понять, что советское командование не может рассчитывать на Польскую армию, все более ухудшало наши взаимоотношения с советскими властями.

Штаб уже прочно обосновался на новом месте. Здание командования армии было еще лучше и великолепнее, чем в Бузулуке; здесь имелось около пятидесяти комнат, и этого вполне хватало для нужд штаба. Андерс жил рядом, в особняке, расположенном примерно в двухстах метрах от штаба, и занимал пять комнат; я жил вместе с ним. Кроме того, в нашем доме устроились начальник штаба и полковник Волковыский. Приехавший епископ Гавлина также разместился здесь, заняв одну комнату. Особняк находился в замечательном, довольно большом саду у самой речки. Окрестности были очень живописны.

Время шло, войска обучались, и вскоре стало очевидным, что 5-я дивизия, собственно, уже совсем готова к боевым действиям. В ответ на соответствующее замечание представителя советского командования об этой дивизии Андерс решил провести смотр ее готовности. В конце февраля он отправился в Джалал-Абад к генералу Боруте. Во время инспекции были проведены боевые стрельбы всей дивизии совместно с артиллерией и минометами. После артиллерийской подготовки 15-й полк при поддержке пулеметов перешел в наступление на так называемую Орлиную гряду. Во время этих учений произошел несчастный случай: один из минометов не выбросил мины, которая взорвалась на месте, ранив около пятнадцати человек. За ходом учений наблюдала вместе с нами приглашенная группа советских офицеров. Учения продолжались два дня – 26 и 27 февраля – и прошли вполне успешно.

Дивизия показала себя с наилучшей стороны, продемонстрировала прекрасную подготовку. Стрельбы прошли настолько хорошо, что не только мы, но и советские офицеры подтвердили высокий уровень подготовки. Буквально не к чему было придраться: дивизия была полностью готова к боевым действиям, к отправке на фронт в любой момент [61]61
  Подробнее о степени подготовленности частей 5-й пехотной дивизии. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Представитель Генерального штаба обратился к Андерсу с запросом относительно отправки этой дивизии на фронт, подчеркнув, что подобный шаг хорошо сказался бы на наших отношениях и имел бы большое политическое значение. Но Андерс ответил отказом. Советский представитель не мог понять, почему 5-я дивизия, совершенно готовая, не может идти на фронт, а бездеятельно сидит в тылу. В ответ Андерс заявил о намерении включиться в военные действия всей армией, а не посылать отдельные дивизии. Было ясно, что он не хочет давать войск на фронт.

В первых числах марта вернулся из Москвы Гулльс и сообщил, что вопрос об эвакуации почти решен, что это дело лишь нескольких дней и англичане готовятся в Пехлеви к приему 27 тыс. солдат. Андерс этому весьма обрадовался, но не показал вида.

Наши руководящие деятели уже не скрывали своего желания и намерения как можно скорее покинуть границы СССР. Изыскивали самые различные поводы, выдвигая прежде всего такие аргументы, как отсутствие вооружения, недостаток продовольствия, вредные климатические условия. Сами же были убеждены в том, что весной немецкое наступление раз и навсегда перечеркнет успехи Советской Армии и что, следовательно, надо бежать, пока не поздно.

В первых числах марта 1942 года к нам в Янги-Юль приехал командир 5-й дивизии генерал Борута-Спехович. У него с Андерсом состоялось несколько бесед. Он выглядел весьма расстроенным. Одним из срочных вопросов, который он жаждал решить, был вопрос о подполковнике Берлинге. Между Борутой и Берлингом произошло столкновение, в результате чего Борута наложил на него дисциплинарное взыскание. Теперь он просил Андерса снять Берлинга с должности начальника штаба и отозвать из 5-й дивизии. Андерс обещал это сделать, тем более что он и сам не любил Берлинга и относился к нему недоброжелательно [62]62
  Подполковник Берлинг был одним из тех немногочисленных польских офицеров, кто был готов сражаться против немцев. Ему принадлежало характерное высказывание: «Я остаюсь верным своим убеждениям бить немцев при любых возможностях, и если потребуется, то из-под знамен белого орла я уйду под красные знамена и буду бить немцев в фуражке со звездой». Неудивительно, что любовью командования подполковник не пользовался. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Он предложил Боруте передать приказ Берлингу о явке в штаб армии в Янги-Юль. Однажды, когда Борута прогуливался по саду, я подошел к нему. В завязавшемся разговоре на тему о польско-советских отношениях и об уходе нашей армии (Андерс информировал Боруту о своем намерении вывести Польскую армию и о своих усилиях в этом направлении) я старался показать принципиальную ошибочность такого шага, а также его политические последствия. Я сказал, что нам следует укрепить свои позиции на советской территории и стремиться к более тесному сотрудничеству с Советским Союзом. Я считал, что генерал, лично поддерживавший очень хорошие отношения с советскими офицерами и даже получивший от них в подарок саблю, правильно поймет мое стремление и окажет содействие в его реализации. Попутно мы обсуждали общую военную ситуацию. Я описал ему также очень подробно обстановку в Лондоне, стараясь при этом возможно правдивее показать неспособность к действию и низкий моральный уровень окопавшейся там польской разношерстной эмиграции. В заключение я сказал, что мы должны рассчитывать только на самих себя. Борута всем своим видом показывал, что понимает меня, кивал в знак согласия головой, но сам определенно не высказывался. Я очень ценил и уважал его как одного из немногих честных и порядочных генералов, и мне показалось, что я его убедил. Мы расстались в самом полном согласии. Однако все вышло совсем не так, как я надеялся.

Андерс всячески обманывал Боруту и, стараясь сделать его сторонником своих планов, обещал ему различные должности.

При всех этих своих заигрываниях Андерс, однако, фактически был заинтересован лишь в том, чтобы избавиться от Боруты, так как видел в нем своего соперника. Он помнил, что обещал Борута Сикорскому, и боялся что он окажется человеком, который непременно помешает его, Андерса, намерениям, как только поймет их.

В начале марта командование армии получило от генерала Хрулева телеграмму, извещавшую о значительном снижении нормы продовольственных пайков [63]63
  В марте Польская армия получила 70 тыс. пайков, а на апрель эта цифра была снижена до 44 тыс. пайков – из расчета на формирование трех (5-й, 6-й и 7-й) дивизий. Следует помнить, что 8-я, 9-я и 10-я дивизии Польской армии к тому времени существовали практически исключительно на бумаге. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Это казалось каким-то страшным недоразумением. Соглашение было подписано главами государств, поэтому, хотя Хрулев и являлся начальником тыла Красной Армии, все же он не мог самостоятельно и без предупреждения издать такой приказ. Андерс обратился с соответствующим запросом к Советскому правительству, поставил в известность также посольство, проявляя при этом большую нервозность, передававшуюся всему штабу. Спокоен был лишь Гулльс, который заверил, что это ничего не значит, поскольку мы уже находимся в процессе эвакуации.

Примерно 15 марта Андерс был вызван в Москву. Направляясь туда, он взял с собой Окулицкого и меня. Кроме того, с нами поехал и Гулльс, который имел какие-то дела в военной миссии. По пути в Москву мы не остановились в Куйбышеве, так как Андерс опасался, что Кот тоже захочет поехать в Москву, а это, по его словам, было бы весьма некстати.

В Москве мы остановились в гостинице «Националь». На следующий день, 17 марта, во второй половине дня в Генеральном штабе состоялось совещание, на котором я по поручению Андерса вел протокол. Представители Генерального штаба приняли нас весьма сердечно. Когда мы перешли к существу вопроса и Андерс начал жаловаться на отсутствие вооружения, генерал, возглавлявший советскую делегацию, возразил, что для обучения у нас оружия более чем достаточно – значительно больше, чем в советских дивизиях. По ходу беседы он старался выяснить, когда польские части смогли бы включиться в боевые действия. Андерс давал уклончивые ответы. В конце концов в ответ на настойчивую просьбу высказаться точнее он заявил, что не раньше, чем через шесть месяцев, да и то он не уверен в этом сроке, так как общее физическое состояние личного состава очень плохое. Советский генерал при этом даже вздрогнул – ответ явно поразил его. Не скрывая своего удивления и недовольства, он спросил:

– Как же так, солдаты обучаются уже полгода и еще не готовы? Неужели им нужно еще шесть месяцев? Ведь это старый, обученный контингент. У нас в Советском Союзе такой солдат после трех, самое большее четырех месяцев подготовки идет на фронт, почему же польскому для этого нужно более года? Ведь даже новобранец обучается значительно быстрее.

Затем он внес предложение отправить на фронт 5-ю дивизию, которая была уже полностью готова, что подтвердили недавно проведенные боевые стрельбы и учения. При этом советский представитель подчеркнул, что подобный шаг имел бы значение не только с военной точки зрения, но и с политической, и пропагандистской. Однако Андерс об этом не хотел и слышать. Он ответил, что не согласен посылать отдельные дивизии, а хочет сформировать и ввести в бой целую армию одновременно. Стало совершенно ясно, что отсрочка посылки на фронт наших частей, пока не будет готова вся армия, является ничем иным, как отказом.

Если 5-я дивизия могла идти на фронт хоть сейчас, 6-я – через несколько недель, а 7-я – через два месяца, то о 8-й, 9-й и 10-й дивизиях вообще ничего нельзя было сказать; фактически они могли быть готовы не раньше, чем через десять месяцев. Поэтому ждать, пока все дивизии будут готовы, а уже готовые держать в полном бездействии представлялось совершенно немотивированной линией поведения, тем более что соглашением предусматривалось использование не только целых соединений, но даже формирований меньше дивизии. Совершенно очевидно, что Верховное главнокомандование Красной Армии могло на основе соглашения издать обычный приказ о следовании дивизии на фронт. Если советские представители этого не сделали, то, надо полагать, лишь потому, что не хотели обострять и без того напряженные отношения.

Затем был затронут вопрос о продовольственном снабжении. Польские части, находясь на территории Советского Союза, все время получали такие же пайки, как и советские солдаты на фронте. Части же Советской Армии, не находившиеся в прифронтовой полосе, получали меньшие пайки. Таким образом, наши формирования явно находились в своеобразном привилегированном положении, хотя, тем не менее, нам действительно не хватало продуктов – между прочим потому, что мы примерно одну треть отдавали польскому гражданскому населению. К сожалению, на упомянутом совещании не удалось решить, будут ли наши части и дальше получать продовольствие по тем же нормам; не было определено и количество самих пайков. Решение этих вопросов было перенесено на следующий день, когда должна была состояться встреча Андерса со Сталиным. В заключение было обсуждено несколько мелочей общего характера, и на этом совещание закончилось.

Это совещание было предварительным перед решающим разговором, который должен был состояться на следующий день в Кремле. Речь шла пока что о том, чтобы выяснить, какую позицию занимает Андерс в вопросе отправки польских частей на фронт.

На следующий день Андерс вместе с Окулицким направился на совещание к Сталину. Через час он вернулся очень обрадованный, с сияющим лицом. Войдя в комнату, сразу же заявил:

– Знаешь, мне удалось хоть часть армии вывести в Иран. Правда, это совсем немного, но брешь сделана, форточка открыта, так что и остальных постепенно тоже удастся вывести.

Через минуту вошел Окулицкий, и мы начали писать протокол совещания. Из протокола я узнал, что при обсуждении вопроса о продовольствии и о возникших в связи с этим трудностях Андерс внес предложение о выводе Польской армии из Советского Союза – если не всей, то хотя бы части ее. Сталин сначала не согласился с этим и предложил, чтобы часть армии, сформированная раньше, получала прежнюю норму, а та, что формируется теперь и будет готова к боевым операциям позднее, перешла на уменьшенные пайки. Эта часть армии до момента полной готовности может быть размещена в окрестных колхозах, где солдаты смогут улучшить условия своей жизни. Это было почти то же самое, что предлагал Андерс еще в октябре Генеральному штабу; тогда он, добиваясь разрешения формировать армию на юге, аргументировал именно тем, что она может быть частично расквартирована по колхозам и даже работать там, а одновременно формироваться и обучаться. Теперь же Андерс отклонял в сущности свое собственное предложение и настаивал на выводе армии в Иран. На вопрос Сталина, готовы ли англичане к приему 27 тыс. солдат, он ответил утвердительно, добавив, что с этой стороны он не видит никаких осложнений. В конечном счете предложение Андерса о частичной эвакуации армии было принято. Было согласовано, что 30 тыс. военнослужащих и около 10 тыс. членов их семей будут вывезены из Советского Союза.

Так состоялось решение о первой эвакуации. Это решение противоречило советско-польскому соглашению, в котором было ясно сказано, что лишь тогда, когда Польская армия в Советском Союзе достигнет полного состава, то есть 96 тыс. человек, можно будет сверх этих 96 тыс. вывезти 25 тыс. солдат и 2 тыс. летчиков. Андерс самовольно, без согласования со своим правительством и верховным командованием нарушил соглашение и уменьшил количественный состав Польской армии в СССР, на что не имел никакого права.

Согласие советских властей на частичный вывод польских войск было предопределено также и тем, что на этом усиленно настаивали англичане. Поскольку японцы начали угрожать непосредственно Индии, английские войска со Среднего Востока пришлось перебрасывать туда. А на Среднем Востоке образовалась пустота, тем более опасная, что с другой стороны в Африке наступали немцы; их проникновение в Ирак было довольно сильным. Поэтому создавшуюся брешь следовало как можно быстрее заполнить, и польские войска очень подошли бы для этой цели. Именно по этому вопросу постоянно велись разговоры между Андерсом и Гулльсом, а также между профессором Котом и английским и американским послами в Москве. Посол Кот в телеграмме от 8 марта 1942 года, то есть за десять дней до решения об эвакуации, жаловался Сикорскому: «Эвакуация войск, несомненно, саботируется. Совершенно естественно, это беспокоит англичан…»

Из того же протокола я узнал, что Сталин обвинял Кота в подрыве репутации Советского Союза постоянными жалобами на Советское правительство иностранным дипломатам, особенно англичанам.

Следует подчеркнуть, что при составлении протокола Андерс интерпретировал его содержание так, как это было ему нужно. Точного двухстороннего протокола не имелось. Окулицкий по ходу беседы делал заметки, по которым затем и составлялся «протокол». Когда я перепечатывал этот протокол, Андерс произвольно изменял смысл высказываний обеих сторон. Когда Окулицкий замечал, что у него записано иначе, Андерс фыркал на него и говорил, что в новой формулировке будет лучше звучать. В итоге в документ включался текст, угодный Андерсу [64]64
  Как помнит читатель, точно так же в свое время поступал командир Подхалянской бригады генерал Шишко-Богуш, во время войны во Франции издававший приказы своим подразделениям задним числом. По всей видимости, мы имеем дело с характерной особенностью ведения польского делопроизводства. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Не было подлинного протокола и декабрьских переговоров Сикорского в Кремле. Тексты бесед воспроизводились по записям, которые делал Андерс. Переговоры происходили 3 декабря, а Андерс занялся обработкой своих записей 6 декабря и лишь несколько дней спустя продиктовал их мне на машинку, причем попутно менял в ряде случаев содержание, руководствуясь лишь субъективным толкованием имевшегося текста. Этого протокола Сикорский никогда не видел и не утверждал; точно так же упомянутый документ не был утвержден и советской стороной [65]65
  Справедливость слов Климковского подтверждается элементарным сличением записи встречи, опубликованной в воспоминаниях Андерса, с советской записью, хранящейся в Архиве внешней политики РФ (опубликована в журнале «Международная жизнь», 1990, № 12). В запись Андерса внесены изменения, искажающие весь смысл беседы. (Прим. ред.)


[Закрыть].

И декабрьский, и мартовский протоколы были еще раз переделаны в 1943 году, уже после смерти Сикорского, исключительно ради приведения их в полное соответствие с тогдашним планом Андерса.

Андерс был весьма доволен достигнутыми в Москве результатами, ибо его планы, связанные с выводом Польской армии из Советского Союза, приобретали реальные очертания.

Советские власти немедленно выделили подвижной состав и дали распоряжение о подаче его к станциям погрузки войск.

На обратном пути в Янги-Юль Андерс уже по собственной инициативе остановился в Куйбышеве, чтобы обо всем доложить Коту и похвалиться своими успехами. Кот был очень доволен предстоящей эвакуацией.

Настроение в посольстве было неважное. Чувствовалось какое-то паническое состояние, чего-то ожидали, чего-то опасались, но чего – никто не знал. Царила своеобразная атмосфера «дипломатических интриг», сочетавшаяся со всеобщей распущенностью нравов. И все это происходило под покровительством Кота, о чем убедительно может свидетельствовать следующий пример.

Однажды не кто иной, как сам Кот, решил выдать одну из своих фавориток, г-жу Я., замуж за советника посольства г-на Т. Когда дело дошло уже до венчания «новобрачных», случилось довольно скандальное происшествие, весьма характерное для существовавших в посольстве отношений. Все гости уже собрались перед специально оборудованным в салоне профессора алтарем, как вдруг пропала невеста. Гостям и ксендзу Кухарскому, облаченному для богослужения, оставалось только ждать. Поскольку прошло порядочно времени, невеста не появлялась, начали ее искать в комнатах посольства, где она жила. Но «виновницы торжества» нигде не было. Заодно обнаружилось, что исчез куда-то и Андерс. Прошло уже более часа, когда вдруг открылась дверь комнаты финансового советника (туда никто из искавших невесту не заглядывал, так как там находилась касса и дверь была заперта на ключ) и оттуда вышла невеста в измятом платье, с растрепанными волосами и пылающими щеками. Через минуту появился генерал. Все присутствующие рассмеялись и стали отпускать двусмысленные остроты в адрес жениха.

Однако это скандальное происшествие не помешало ксендзу Кухарскому совершить обряд бракосочетания, господину советнику – сделать вид, что все в порядке и что он ничего не заметил. Кот тоже очень смеялся по поводу случившегося, а в речи, обращенной к новобрачным, желал им долгой и счастливой семейной жизни.

Вся сцена, будто целиком взятая из какого-нибудь французского фарса, была типичной для нравов, процветавших в нашем посольстве в Куйбышеве.

Возвращаясь к особе профессора Кота, хочу отметить, что он действительно жаловался на советские власти, которые якобы мало ему помогали. В посольстве знали, что по многим вопросам он обращался к посредничеству англичан, ссылаясь на неприязнь советской стороны. Он считал, что нужного можно добиться не путем соглашений, а лишь путем «нажима». Наиболее часто трудности возникали в связи с изданием газеты посольства, с общественной опекой и особенно с представительствами посольства на периферии. Их было очень много, и каждое имело весьма многочисленный персонал, и жалобы общественности на их работу, особенно после отъезда председателя Щирека, все учащались. Советская сторона не соглашалась на такой большой штат в представительствах, и на этой почве возникали все новые недоразумения.

Следовательно, напряженными, а в последнее время даже откровенно плохими были взаимоотношения не только командования Польской армии с советскими военными учреждениями, но и посольства с Советским правительством.

Получив разрешение на частичный вывод армии, Андерс стал опасаться, что, во-первых, она в итоге окажется раздробленной и сможет выскользнуть из-под его руководства, и что, во-вторых, части, оставшиеся в Советском Союзе, будут посланы на фронт. Все эти вопросы Андерс готовил в связи с намечавшимся выездом в Лондон и обсуждал с Котом. Посол поддержал Андерса и в отношении его выезда, и в политических вопросах, пообещав оказать помощь в случае, если проект генерала натолкнется на возражения. По этому поводу он так писал генералу Богушу 30 апреля 1942 года: «В отношении того, чтобы Андерс продолжал командовать частями, выводимыми за пределы СССР, я послал правительству весьма положительное заключение, так как считаю, что это усилило бы авторитет командования и очень облегчило бы вопрос сношений…»

Между прочим, Андерс через посредство посольства перевел в Лондон деньги на свой личный счет. Наряду с этим он готовил материал, который мог ему понадобиться для подкрепления в ходе предстоявших в Лондоне дискуссий вокруг требования полной эвакуации из Советского Союза при одновременном сохранении своей роли командующего всеми войсками.

В качестве главных аргументов, которыми генерал мотивировал необходимость своей поездки в Лондон, выдвигались потребность в оружии для армии, обсуждение вопросов продовольственного снабжения, лучшего медицинского обслуживания и т. п. Андерс делал вид, будто он возмущен тем, что штаб Сикорского не обеспечил нас всем, в чем мы нуждались. Он говорил, что намерен в Лондоне «ударить кулаком по столу» и добиться немедленного исполнения своих требований. На самом деле генерал был заинтересован лишь в том, чтобы выяснить, существует ли возможность вывести все остальные войска из пределов Советского Союза и сохранить за собой командование.

После двухдневного пребывания в Куйбышеве Андерс вернулся к себе в штаб в Янги-Юль, чтобы отдать необходимые распоряжения и узнать, как проходит эвакуация. Последняя, между прочим, проводилась по плану, представленному советским командованием и принятому Андерсом.