Текст книги "Тайны народа"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

В этот момент занавеска, закрывавшая вход в лавку, лежащую напротив той, где находился я, поднялась. И вот что я увидел.

В одном углу три красивых молодых женщины или девушки, вероятно, те самые, стоны и мольбы которых я слышал, в то время как их раздевали, чтобы показать покупателям, сидели, полуобнаженные, с голыми ногами, натертыми мелом и продетыми в отверстия длинной железной полосы.

Две из них, крепко обхватив руками третью, прятали свои лица у нее на груди. Та, бледная и угрюмая, с черными распущенными волосами, сидела, опустив голову на покрытую, истерзанную грудь, истерзанную, вероятно, во время борьбы этих несчастных со сторожами, раздевавшими их.

В нескольких шагах двое маленьких детей, самое большее трех-четырех лет, привязанные за пояс одной тонкой веревкой, другим концом своим намотанной на столб, весело смеясь, валялись в соломе с беспечностью, свойственной их возрасту. Я подумал и не ошибся, конечно, что эти дети не принадлежали ни одной из трех женщин.

В другом углу лавки я увидел пожилую женщину такого же высокого роста, как моя мать Маргарид, с кандалами на руках и на ногах.

Она стояла, опершись о столб, к которому была привязана поперек туловища, неподвижная, как статуя, с седыми растрепанными волосами, с глазами, устремленными в одну точку на страшном, налитом кровью лице. Временами громкий хохот вылетал у нее из груди, угрожающий и бессмысленный. Наконец, в глубине лавки я заметил клетку вроде той, из которой только что вышел. В этой клетке должны были быть мои дети, судя по тому, что рассказывал фактор. Слезы выступили у меня на глазах. Несмотря на слабость, все еще сковывавшую мои члены, я почувствовал при мысли, что мои дети тут, так близко от меня… я почувствовал, как теплая волна хлынула у меня от сердца к мозгу – отдаленный симптом пробуждавшейся энергии.

Теперь, мой сын Сильвест, для которого я пишу все это, читай медленно, что было дальше. Да, читай медленно, чтобы каждое слово этого рассказа навсегда заронило в твою душу неумолимую ненависть к римлянам и раздуло ее до ужасной силы в день мщения. Читай это, мой сын, и ты поймешь, отчего твоя мать, дав жизнь тебе и твоей сестре, окружив вас своей нежной лаской, не могла лучше доказать своей материнской любви, как решив убить вас обоих, увести вас отсюда, чтобы оживить там, возле себя и всех наших. Увы, вы остались живы, несмотря на ее святую заботливость…

Вот что произошло, сын мой.

Я сидел, устремив взгляд на клетку, где, по моим расчетам, находился ты с сестрой, когда роскошно одетый старик вошел в лавку.

Это был богатый и благородный патриций Тримальцион, одряхлевший от разврата и старости. Его глаза, тусклые и холодные, как у мертвеца, лишены были всякого выражения. Его отвратительное морщинистое лицо исчезало наполовину под густым слоем румян. На нем был белокурый завитой парик, серьги, усыпанные драгоценными камнями, а у пояса его длинной вышитой одежды, мелькавшей сквозь расходившиеся полы красной плюшевой мантии, был приколот букет. Он с трудом волочил ноги, опираясь на плечи двух молодых рабов лет пятнадцати-шестнадцати, одетых роскошно, но как-то странно, настолько по-женски, что нельзя было разобрать, мужчины они или женщины. Два других раба, постарше первых, шли за ним. Один из них нес в руках меховую шубу своего господина.

Хозяин лавки быстро и почтительно подбежал к патрицию, сказал ему несколько слов и подвинул скамейку. Старик опустился на нее. Так как у этого сиденья не было спинки, один из молодых рабов встал неподвижно позади своего господина, чтобы служить ему опорой, а другой по знаку благородного господина лег на землю, поднял его ноги, обутые в богатые сандалии, укутал их складками своей одежды и прижал к груди, вероятно для того, чтобы согреть.

Опершись таким образом спиной и ногами на рабов, старик сказал что-то купцу. Тот жестом указал сначала на трех полуобнаженных невольниц. Тримальцион, бросив взгляд на молодых красавиц, предложенных ему, обернулся к ним и плюнул, желая выразить глубочайшее презрение.

При этом оскорблении рабы старика и римляне, столпившиеся у порога лавки, разразилась громким хохотом. Тогда купец указал Тримальциону на двух малюток, игравших на соломе. Тот пожал плечами, пробормотав какие-то слова. Должно быть, они были ужасны, так как взрывы хохота римлян усилились.

Купец, надеясь удовлетворить наконец своего разборчивого покупателя, направился к клетке, открыл ее и вывел оттуда троих детей, закутанных с головой в белые покрывала. Двое детей были одного роста с моими, третий ребенок – гораздо меньше. Его прежде всего подвели к старику. Я узнал дочь одной нашей родственницы, муж которой погиб, защищая нашу боевую колесницу. Она убила себя вместе с другими женщинами нашей семьи, забыв, вероятно, в последний момент убить свое дитя. Девочка была хилого сложения и некрасива. Тримальцион быстро взглянул на нее и сделал нетерпеливый жест рукой, как бы негодуя, что его взорам осмеливаются предлагать предмет, столь мало достойный внимания. Один из сторожей отвел ее обратно в клетку. Другие дети остались все еще закрытыми.

Я видел все это, сын мой, сидя в лавке фактора со связанными за спиной руками, ручными оковами и двойным железным кольцом, с ногами, закованными в цепи и продетыми в путы неимоверной тяжести. Я все еще чувствовал себя околдованным, однако кровь, до тех пор как бы застывшая у меня в жилах, начинала переливаться все быстрее и быстрее. Внутренняя дрожь пробегала по моим членам. Пробуждение приближалось. Я трепетал не один: три галльских пленницы и старая женщина, забыв стыд и отчаяние, чувствовали в своих сердцах девушек, жен или матерей скорбный страх за участь детей, отдаваемых отвратительному старику. Полуобнаженные, они не старались больше прятаться от похотливых взглядов зрителей, собравшихся на улице, и взором, полным материнского ужаса, следили за детьми, закрытыми покрывалами, а старуха, привязанная к столбу, с горящими глазами, с зубами, сжатыми от бессильной злобы, поднимала к небу закованные в цепи руки, как бы призывая гнев богов на все это беззаконие.

По знаку вельможи Тримальциона покрывала спали. И я узнал вас обоих, тебя, мой сын Сильвест, и твою сестру Сиомару.

Вы стояли бледные, исхудалые, дрожа от страха, горе читалось на ваших личиках, смоченных слезами. Длинные белокурые волосы моей девочки падали ей на плечи. Она не смела поднять глаз, как и ты. Вы держались за руки, прижавшись друг к другу. Несмотря на искаженное от страха лицо Сиомары, я узнавал ее редкую детскую красоту… Проклятую красоту, так как при виде ее глаза Тримальциона вспыхнули и заблистали на его сморщенном, покрытом румянами лице, как раскаленные угли. Он выпрямился, протянул к моей дочери сухие руки, как бы желая схватить добычу, и отвратительная улыбка обнаружила его желтые зубы. Сиомара в ужасе отскочила от него назад и ухватилась за твою шею. Купец сейчас же разъединил вас и снова подвел ее к старику. Тот, оттолкнув ногой раба, лежавшего на земле, схватил мою дочь, стиснул ее между коленями, легко справился с ее усилиями вырваться, сопровождавшимися пронзительным криком, быстро разорвал шнурки, сдерживавшие ее платьице, и, обнажив ее до пояса, стал ощупывать ей грудь и плечи, между тем как купец держал тебя, мой сын.

А я, отец обеих жертв… я должен был смотреть на все это, закованный в цепи.

При этом преступлении патриция Тримальциона, самом гнусном из всех преступлений, оскорблявшем чистоту ребенка, три галльских пленницы и старуха, сделав отчаянное, но тщетное усилие разорвать свои оковы, разразились проклятиями и воплями.

Тримальцион, спокойно окончив ужасный осмотр, сказал несколько слов купцу, и тотчас же сторож стал одевать мою девочку, полуживую от страха. Он закутал ее в длинное покрывало и, взяв на руки эту легкую ношу, приготовился следовать за стариком, вынимавшим золото из кошелька, чтобы расплатиться с торговцем. Тогда в порыве безысходного отчаяния ты и твоя сестра, бедняжки, обезумевшие от ужаса, стали кричать, надеясь быть услышанными и получить помощь. Вы стали кричать: «Мама! Папа!»

До сих пор я смотрел на всю эту сцену, задыхаясь от бешенства и боли, всеми силами своего отцовского сердца стараясь сбросить чары фактора и предчувствуя уже свое торжество над ними. Но при ваших криках «мама! папа!» все колдовство мгновенно исчезло. Сознание и мужество вернулись ко мне. Ваш вид вызвал во мне такой порыв ярости, что, не будучи в силах разбить оковы, я выпрямился и со связанными за спиной руками, с ногами, просунутыми в тяжелые путы, бросился из лавки и в два прыжка как молния обрушился на благородного патриция Тримальциона. От толчка он повалился на меня. Тогда, не имея возможности задушить его руками, я впился зубами ему в лицо недалеко от шеи и не разжимал больше зубов… Факторы, надсмотрщики бросились на нас, но я, навалившись всей тяжестью своего тела на отвратительного старика, рычавшего от боли, не разжимал зубов… Мой рот был полон крови этого чудовища… Удары плетей, палок, камней сыпались на меня, но я не разжимал зубов, не оставлял добычи, как наш старый военный дог, людоед Дебер-Труд, не оставлял своей… Да, как и он, я разжал зубы только тогда, когда во рту у меня очутился клочок мяса богатого и знатного патриция Тримальциона, окровавленный клочок, который я выплюнул в его отвратительное, багровое, сведенное судорогой лицо, как плюнул он на галльских пленниц.

– Отец! Отец! – кричал ты между тем.

Тогда, желая приблизиться к вам, моим детям, я поднялся, страшный в своем порыве… Да, страшный, так как на один момент атмосфера ужаса окружила галльского раба, закованного в цепи.

– Отец!.. Отец!.. – снова воскликнул ты, протягивая ко мне ручонки и стараясь вырваться от сторожа, удерживавшего тебя.

Я сделал скачок в твою сторону, но торговец, взобравшись на клетку, где вы были заперты, дети, быстрым движением набросил мне на голову покрывало. В тот же миг меня схватили за ноги, опрокинули и опутали веревками. Покрывало, наброшенное мне на голову и плечи, стянули у шеи и проткнули в нем дыру, позволявшую мне дышать, к несчастью, так как я надеялся задохнуться.

Я чувствовал, как меня перенесли в нашу лавку и бросили на солому, лишенного всякой возможности двигаться. Порядочно времени спустя я услышал, как центурион, мой новый хозяин, живо спорил о чем-то с фактором и как купец продавал Сиомару Тримальциону. Затем все ушли. Молчание воцарилось вокруг меня. Через несколько минут фактор, вернувшись в лавку, подошел ко мне, со злостью пихнул меня ногой, сдернул с лица покрывало и сказал голосом, дрожащим от злобы:

– Разбойник! Знаешь ли ты, что мне стоил клочок человеческого мяса, который ты вырвал из лица благородного патриция Тримальциона? Знаешь ли ты это, хищное животное? Этот клочок мяса обошелся мне в двадцать золотых! Больше половины того, что мне заплатили за тебя, так как я отвечаю за твои проступки, животное, пока ты у меня в лавке, дважды злодей!.. Таким образом, я должен был подарить твою дочь старику. Ему отдавали ее за двадцать золотых, которые я и заплатил за него. Он потребовал… и я еще дешево отделался… Он потребовал этого вознаграждения.

– Это чудовище не умерло! Гезу! Он жив! – воскликнул я в отчаянии. – И моя дочь тоже жива!

– Твоя дочь, висельник… твоя дочь у Тримальциона. И он на ней выместит свою злобу на тебя. Он заранее радуется этому. Иногда у него бывают жестокие причуды, и он достаточно богат, чтобы позволять их себе…

Я мог ответить только долгим стоном.

– Это еще не все, проклятый злодей! Я потерял доверие центуриона, которому продал тебя… Он упрекал меня, что я бессовестно обманул его, продав ему вместо ягненка тигра, с оскаленными зубами бросающегося на богатых патрициев. Он хотел немедленно перепродать тебя… Точно кто-нибудь согласится купить тебя после подобного случая! Это все равно что купить бешеное животное… К счастью, я получил задаток при свидетелях. Свирепый характер не может служить предлогом к возвращению, и центурион должен оставить тебя за собой. Он оставит тебя, но ты дорого заплатишь ему за свои зверские инстинкты… Ты еще не знаешь, что ждет тебя у него в тюрьме, не знаешь и того, что…

– А мой сын? – прервал я фактора, хорошо зная, что он ответит мне из жестокости. – Мой сын тоже продан? Кому?

– Продан? Да кто купит такого! Продан! Скажи лучше отдан даром, так как ты приносишь несчастье всем, дважды изменник! Твоя ярость и крик этого выродка всем показали, что он из той же породы хищных животных. Никто не дал бы за него и обола. Очень нужно покупать такого волчонка! Вот что я тебе расскажу про него, твоего сына, чтобы порадовать твое отцовское сердце. Мой собрат дал его в придачу покупателю, купившему старуху с седыми волосами, годную вертеть мельничные жернова…

– А кто этот покупатель? – спросил я. – Что он сделает с моим сыном?

– Кто этот покупатель? Да центурион, твой новый хозяин!

– Гезу! – воскликнул я, едва веря ушам. – Гезу, ты добр и милостив… По крайней мере, мой сын будет со мной.

– Твой сын с тобой? Ты настолько же глуп, как и зол. Ты думаешь, что твой господин навязал себе этого волчонка для твоего отцовского удовольствия? Знаешь ли, что сказал мне твой хозяин? «У меня только одно средство укрощать это дикое животное, которое ты мне продал, негодный плут! Этот бешеный, должно быть, любит своего сына. Я беру мальчика к себе, буду держать его в клетке, и он ответит мне за непокорность отца, за его малейший проступок. Он увидит, каким мучениям я подвергну у него на глазах этого волчонка!..»

Я не слушал больше фактора. Я знал, по крайней мере, что буду видеть тебя или чувствовать возле себя. Это поможет мне переносить ужасную боль, причиняемую мыслью об участи бедной малютки Сиомары, через два дня после продажи покинувшей Ванн на борту галеры патриция Тримальциона, увозившей ее в Италию.

Мой отец Гильхерн не смог окончить этот рассказ.

Смерть – о, какая смерть! – поразила его на следующий день, после того как он дописал последние строчки!

Я буду продолжать этот рассказ о страданиях нашего рода, повинуясь своему отцу Гильхерну, как повиновался он своему отцу Жоэлю, предводителю карнакского племени.

Гезу был милостив к тебе, отец! Ты не узнал, какова была жизнь твоей дочери Сиомары. На мне лежит обязанность рассказать о судьбе моей сестры…