Текст книги "Седьмой сын (сборник)"
Автор книги: Езетхан Уруймагова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
На рассвете
[16]16
Публикуется впервые по черновой рукописи, которая хранится в литературном отделении Северо-Осетинского музея краеведения. Фондовый шифр МОП 352/143. Предположительно датируется 1951 г.
[Закрыть]
Он приподнял голову с жесткой диванной подушки, сонно поморгал глазами и, оглядев кабинет, опустил ноги на пол; торопливо встал и шагнул к окну. Толкнув раму, он сладко зевнул и сел на подоконник; протянул к себе ветку алычи, растущей под окном, и понюхал нежную коричневато-пепельную веточку. Приложился губами к набухшим зеленоватым почкам, глубоко вдохнул в себя миндально-острый запах весны и, широко улыбнувшись, спрятал лицо в пахучие ветви…
Скуластое лицо Гала в редких крупных рябинках, сомкнутые тонкие губы, его подвижная фигура – все вдруг преобразилось в нем; узкие черные глаза его потеплели, и он вслух произнес: – «Рассвет, как хорошо!»
Он соскочил с подоконника, схватил кожаное кепи с вешалки, натянул на плечи синюю стеганку, направился было к двери, но вдруг взгляд его упал на телефонную трубку, и он остановился. Виновато оглядел письменный стол и, шагнув к столу, положил руку на рычаг телефона.
Не поднимая руки, он улыбнулся, потом погладил холодную черную поверхность аппарата и вслух произнес:
– Прости… Занят, родная. Пойми, курчавая, какой рассвет…
Гала, секретарь райкома, с вечера засиделся с трактористами.
Весна – самая горячая пора жизни… А ночи лунные, хоть круглые сутки с трактора не сходи…
Сейчас, на рассвете, Гала, проснувшись в кабинете, вспомнил, что вчера был день рождения его пятилетней дочери. Он обещал и дочери, и жене, что придет очень рано и целый вечер проведет с ними.
Он не мог теперь вспомнить, как уснул на диване после совещания с трактористами. Потому он виновато гладил холодную поверхность телефонного аппарата, представляя светлую курчавую головку дочери и обиженное лицо жены.
– Нет, сейчас им звонить невозможно (он глянул на часы, было три часа утра), они меня, наверное, с вечера долго ждали.
Он еще раз погладил холодные бока телефона, потом подошел к дивану, постоял, укоризненно ткнул кулаком его пружинные бока, дескать: «Убаюкал, подвел». На цыпочках шагнул к двери и осторожно прикрыл ее за собой, как делал каждое утро дома, боясь разбудить ребенка.
Во дворе с минуту постоял у конюшни, вывел лошадь и, легко вскинув на спину лошади свое крупное тело, выехал со двора.
За селом, у старого кладбища, он остановил лошадь, посмотрел на белые развалины каменных склепов, подумал:
– Кто сказал, что смерть всесильна?.. Смерть – это старое кладбище, заросшее папоротником и клевером, а жизнь?.. Вот она жизнь, – и он окинул взором бескрайние дали темневших полей.
Брезжил прозрачный весенний рассвет. Горы, как в далеком мираже, просвечивали сквозь голубоватую дымку рассвета. Бледные редкие звезды казались нарисованными, и ущербная луна очень низко висела над взбухшими, по-весеннему темными полями.
Гала глубоко вдохнул колючий холодок горного воздуха, расстегнул стеганку, откинул со лба кепи и направил лошадь в мелководную речушку. Лошадь жадно, со свистом втягивала в себя желтоватую весеннюю воду. Гала с любопытством посмотрел, как она пьет, толкнул носком сапога теплые бока животного и, выехав на берег, соскочил, стал на колени, затем лег на грудь и приник горячими губами к холодной струе.
Встав, он потрепал лошадь по гладкой теплой морде и проговорил:
– Ишь ты, соблазнил меня, думал, вода вкусная, а она… Эх ты! А что тебе, лошади, можно понять в нашей человеческой жизни…
Он вскочил в седло и пустил лошадь галопом. Поднялся на высокий холм, и перед ним, далеко теряясь в розоватой дымке утра, потянулись поля. У самого берега мелководной речушки, зеленея крашеными боками, врос в землю домик-фургон тракторной бригады. Гала привстал на стременах, с минуту подумал и повернул лошадь направо к молодежной бригаде. По черной взрыхленной земле трактор прорыл глубокие черные борозды. Лошадь споткнулась. Гала поднял голову и увидел огромное перепаханное поле…
– Что же это такое? Вчера еще здесь не было пахоты, – удивился он, сошел с лошади, взял ее под уздцы и пошел по вспаханному полю…
Тракторист в молодости, потом студент сельскохозяйственного института, Гала пришел в райком с должности участкового агронома. Весна всегда вселяла в его душу какое-то нетерпеливое беспокойство, и он не мог усидеть в кабинете. Как только на склонах холмов темнел снег, он говорил:
– Весна… эх, молодость…
И по особому, быть может, только одному ему понятному чувству, еще в февральских колючих ветрах он узнавал приближение весны. И тогда, объезжая поля, он радовался каждой темной прогалине…
У дальнего края вспаханного поля виднелся трактор. Гала привязал лошадь к грушевому дереву и напрямик пошел через поле. У низкорослой размашистой ивы, росшей у края поля, стоял трактор, врезавшись стальными лемехами в черные пласты перевороченной земли. Поодаль от машины, уткнувшись щекой в лохматую шерсть полушубка, спал долговязый юноша. Смуглая кожа на лице была «подгримирована» темными полосками от его замасленных рук.
Гала удивленно поглядел на юношу, на трактор, на взбугренную даль перепаханного поля, над которым густой розовой пеленой плыли утренние туманы, и, широко улыбнувшись, подумал:
– Молодец какой, а… Кто же из них раньше устал: он или трактор?
Гала снял стеганку и нагнулся над спящим юношей. Под загорелой кожей на шее тепло и ровно пульсировали голубоватые жилки. Гала очень хотелось погладить эту по-детски длинную и тонкую шею юноши, но, боясь его разбудить, он осторожно прикрыл спящего стеганкой.
Секретарь райкома знал многих трактористов района, но лицо юноши ему было не знакомо. Гала с минуту постоял в раздумье над спящим и подошел к трактору. Машина была еще горячей. Пахло бензином и железом.
– Устали оба: и трактор, и он. Почему же я не знаю этого парня…
Гала положил руку на горячий радиатор, затем стянул кепку, бросил ее на землю и завел мотор. Вскочив на сидение, он любовно провел ладонью по гладкой поверхности руля. В розоватой дымке раннего утра терялись широкие дали поля… Расстегнув верхние пуговицы гимнастерки, он поудобнее уселся, озорно глянул на спящего тракториста и вслух сказал:
– Допашу, ведь у тебя чуть-чуть только осталось…
Резко зарокотал мотор… Гала шумно вдохнул бензиновый воздух, широко улыбнулся и повел трактор.
В кустах кизила пискнули потревоженные птицы. Верхушки гор порозовели, и восходящее солнце золотыми нитями прошило легкую пелену тумана. Гала зажмурился от яркого света, рассмеялся и бросил солнцу:
– Опоздал, брат. Как видишь, без тебя, светило, обошлись. Без твоего света вспахали…
– Стой! Кто это? – кричал юноша, догоняя трактор.
Забежав вперед, юноша сердито выбросил руку, дескать, остановись, не твой трактор, не смей. Увидев его, Гала остановил трактор и посмотрел юноше в глаза. Они были черные, живые, с припухшими со сна веками…
– Слезай, – сердито протянул юноша, подходя к трактору. – Чего без спросу лезешь? Что тебе трактор шутка, что ли?..
– Слезу, слезу, не ругай. Вон у тебя кусочек не допахан. Шел мимо, дай думаю, пока тракторист спит, я допашу.
– Без тебя допашут… Паши свое, – сердито буркнул юноша и сел к рулю. А чей ты? Что без спроса на чужой трактор садишься?
– Я тоже тракторист, – ответил Гала.
– Тракторист… – передразнил его юноша. – Тракторист должен быть у своего трактора, а не носиться по чужому полю. Я что-то такого тракториста не встречал…
– Я тоже, – ответил Гала, скрывая улыбку. – Но хвалю. Ты настоящий тракторист.
– А на что мне твоя похвала? Вчера меня даже не позвали в райком на совещание трактористов: молод, дескать. А я назло секретарю райкома, хоть и ночь не спал, а норму стариков перекрыл…
– Секретарь похвалит, – сказал Гала.
– Похвалит… Какой там, – перебил его юноша. – Он меня даже не знает…
– А теперь обязательно узнает. Вот увидишь, узнает…
Гала тепло улыбнулся, натянул кепи и пошел к лошади.
– Стеганку забери свою, да больше не балуй! – услышал он за спиной все еще сердитый голос юноши, заглушаемый буйным рокотом трактора.
Суд
[17]17
Печатается по тексту сборника «Самое родное». Датируется 1951 г.
[Закрыть]
Клуб колхоза «Партизан» был переполнен. На двери висело маленькое объявление: «Разбирается поведение колхозницы Зои С.».
На собрание пришли и престарелые бабки, и старики, которые ходят обычно только на производственные совещания. То здесь, то там, среди старушечьих темных повязок и стариковских бешметов мелькали пионерские галстуки.
Общее внимание привлекал правый угол зала, где сидела высокая старуха с поразительно молодыми серыми глазами, а за ее стулом стояла совсем молодая женщина в белом шелковом платке, низко опущенном на лоб. Это и была Зоя.
Было странно видеть ее такой робкой, смущенной, закутанной в большой праздничный платок, в то время, как ее подруги по звену сидели в зале в легких косынках и модных платьях. Они приглушенно смеялись и делали Зое какие-то непонятные знаки.
Здесь не было никаких признаков официального суда. И все-таки это был суд. Колхозное собрание судило молодую, недавно вышедшую замуж колхозницу-комсомолку Зою, звеньевую передового молодежного звена, которое уже третий год держит переходящее Красное Знамя.
В феврале она вышла замуж за колхозного бригадира, вернувшегося с войны с тремя колодками орденов и медалей.
За что же собрание должно было судить Зою?
Стоял уже май, а Зоя не работала с февраля, хотя ее отпуск уже давно кончился.
Поддерживаемый внуком-пионером, в президиум прошел восьмидесятилетний старик Гамат. Несмотря на свои годы, он принимал активное участие во всех делах колхоза и часто говаривал:
– Пока человек жив, он должен работать.
Старого Гамата можно было видеть весной на тракторной вспашке, осенью – на ломке кукурузы, а морозной зимой – на рубке дров. Легко взмахивая тяжелым топором, он тихо напевал шуточную осетинскую песню «Тауче».
Когда старый Гамат подошел к столу, разгладил красный сатин, в зале задвигали стульями и приглушенно зашептались. Его часто выбирали в президиум, но он всегда оставался в зале, говоря:
– Ладно, пусть я числюсь, а сидеть буду здесь. Мне там трудно. – Но сегодня Гамат сам пошел на сцену, хотя президиум еще не избрали.
– Пора начинать, – шепнул председатель колхоза парторгу.
– Товарищи, – сказал парторг, – считаю собрание колхозников колхоза «Партизан» открытым. На повестке дня у нас один вопрос: «О звеньевой второго звена Зое». Вы все ее знаете. Лучшая наша комсомолка, стахановка, три года переходящее знамя никому не отдавала. А теперь, пожалуй, придется его у нее отобрать…
При этих словах Зоя вздрогнула, как от удара, и откинула тяжелый платок со лба. Ее круглое, всегда румяное лицо стало белее платка, и она растерянно посмотрела на подруг. Потом она опустила глаза, и чувство острого стыда перед людьми, которых она знала с детства, вдруг охватило ее.
Она видела перед собой шерстяную повязку сероглазой старухи – своей свекрови. Под черной повязкой видна была тугая коса, завернутая в черный ситец. Ни один волос на голове женщины не был виден. Почувствовав на себе взгляд невестки, старуха обернулась, привычным ловким движением натянула на лоб невестки платок и проворчала:
– Полно стариков, старух, а ты выставила напоказ свои кудряшки… Срамота какая! Спрячь!
Зоя хотела было отойти от нее, но свекровь, как бы угадав ее желание, схватила ее за руку:
– Не хватало тебе еще при всем народе сесть. А может быть, ты в президиум пойдешь, сядешь рядом с Гаматом? Стой здесь!
И Зоя осталась стоять за стулом свекрови.
Серая суровая нитка висела на жилистой загорелой шее старухи. На этой нитке держался квадратный сафьяновый мешочек – талисман, «предохраняющий дом от злого глаза». Зоя не раз просила мужа уговорить старуху снять этот талисман.
– Неудобно, – говорила Зоя, – она ведь хорошая колхозница, передовой человек, а носит такую чепуху.
Но муж ласково отвечал:
– Пусть носит, нам он не мешает. У нас свое, а у нее свое. Не будем обижать старуху. Мы же ее не в комсомол принимаем.
Старуха одобрила выбор сына и устроила пышную свадьбу, на которой гулял весь колхоз. Прошел месяц, кончился отпуск Зои. Утром она сняла с головы традиционный свадебный платок, озорно тряхнула темными кудрями, посмотрела в зеркало и повязалась яркой крепдешиновой косынкой. Оглядев еще раз свою комнату, в которой она просидела месяц, по обычаю, не имея права выходить, она распахнула окно. Был март месяц, на улице стояли легкие заморозки, и Зоя всей грудью вдохнула колючий холодок раннего утра.
Свекровь удивилась, увидев открытое окно, и поспешила в комнату. По обычаю, Зоя не имела права даже приподнять занавеску, не то что открыть окно во двор. Увидев на невестке шелковую косынку и рабочее платье, старуха нахмурила брови и строго спросила:
– Кто тебе разрешил снять свадебный наряд? Ведь тебя даже к реке еще не водили, чтоб ты могла ходить по воду.
Зоя показала на календарь и спокойно ответила:
– Отпуск мой кончился, мне надо идти в звено. Извините, мама, я не могу больше сидеть дома.
Старуха резко оборвала ее:
– Ты не девушка, а замужняя женщина. И просить разрешения уйти надо не у председателя колхоза, а у меня. Я твоя свекровь и командовать в своем доме никаким звеньевым и бригадирам не разрешу. Ты пойдешь на работу через год, когда, по обычаю, сможешь уже показываться на людях. А пока будешь дома. Я не хочу, чтобы моя невестка, не выдержав года, как положено, ушла на работу с открытой головой и голыми локтями.
Старуха прикрыла окно, сняла с невестки легкую косынку и накинула ей на голову большой платок. Зоя на работу не вышла. Поджав под себя ноги, она весь день просидела в углу дивана. К ней приходили подруги, звали на работу, но старуха встретила их неласковым взглядом, и они ушли.
– Глупости, – говорили они, – она сама, наверное, придерживается обычая, иначе, кто ей может запретить? Поставим вопрос на бюро, пусть она объяснит…
Вечером она со слезами рассказала обо всем мужу. Он смущенно помолчал, потом сказал робко:
– Ты пойми, я не могу ее сейчас переубедить. Побудь еще месяц дома, она поймет, что больше ты не можешь сидеть без дела. Эх, нужна ты мне сейчас в бригаде до зарезу…
Сейчас, на собрании, он почему-то тоже смущенно молчит, не смея обвинить мать и не решаясь защитить жену.
– Говори, Зоя, рассказывай в чем дело, – раздался голос из зала.
Свекровь сжала кисть ее маленькой полной руки, но Зоя вырвала руку и вышла вперёд. Она оглядела зал, заметила ободряющие взгляды мужа и подруг и неожиданно закрыла лицо руками.
– Говори, говори, не стесняйся…
Старуха не выдержала. Она поднялась, заслонив собой невестку, и громко на весь зал сказала:
– То есть, как это – не стесняйся? Вы хотите, чтоб она говорила при всем селе, при стариках? Вот сидит старик Гамат, мой родственник по мужу, – виданное ли дело, чтобы она говорила при нем и при таких, как он… Я запрещаю…
В зале задвигались, возмущенно зашумели. Председатель зазвонил в колокольчик. И тут произошло неожиданное.
– Садись! – крикнул Гамат старухе.
Он прошел по сцене и спустился в зал.
Наступило напряженное молчание. Гамат подошел к Зое, взял ее за руку и повел за собой на сцену.
Напряжение нарастало.
На сцене старик снял с Зои традиционный свадебный платок, скомкал его и бросил в зал.
Лопнула напряженная тишина, в зале громко зааплодировали, пионеры что-то кричала. Председатель тщетно звонил в колокольчик.
А Гамат усадил Зою на свое место. Сам он вышел вперед и заговорил твердым голосом:
– Прошу вас, не вините эту женщину, – и он показал в угол, где сидела свекровь Зои. – Не обвиняйте, а простите ее. Темнота, в которой она прожила шестьдесят лет, до сих пор заволакивает ей глаза и не дает свободно вздохнуть. – И, обращаясь к Зое, он сказал: – А ты никогда не закрывай от солнца свои волосы, слышишь: никогда!.. Без крыльев, без надежд жили ваши отцы и матери – не вините их, а учите, пусть хоть на старости лет погреют они свои седые космы под нашим счастливым солнцем…
Он оглянулся, поднял глаза на портрет Ленина и вытер подолом бешмета влажные глаза. Потом подошел к Зое, погладил ее по голове и, обращаясь к президиуму, смущенно проговорил:
– Простите, я у вас, кажется, время отнял напрасно…
– Нет, Гамат, не напрасно, – сказал парторг, протягивая Зое обе руки, – совсем не напрасно. Собрание считаю закрытым…
Две матери
[18]18
Публикуется впервые по черновой рукописи, хранящейся в фондах литературного отделения Северо-Осетинского музея краеведения. В рукописи есть помета: «1952 год». Тематически рассказ связан с рядом других произведений писательницы (очерками «Москва», «Наша дорога», статьей «Великое спасибо» и др.) Публикуется с небольшими стилистическими… поправками.
«Не о том скорблю, подруженьки…» – ария Антониды из оперы великого русского композитора М. И. Глинки «Иван Сусанин» (1836).
[Закрыть]
В вестибюле гостиницы «Москва» Зарифа взяла мать за руку, как берут детей, и повела ее к лифту.
– Что это? – едва успела прошептать мать. Но двери лифта захлопнулись, мать покачнулась, оперлась о плечо дочери и снова спросила:
– Что это?
Дочь нагнулась к уху матери и ответила:
– Лестница…
Мать недоуменно повела плечами, думая возразить дочери, но лифт остановился, двери открылись, и дочь снова взяла мать за руку и повела ее по бархату ковра к себе в номер.
– Какой дом большой, как целое село, – робко прошептала мать, удивляясь тому, что дочь ее идет по этим нарядным широким коридорам привычно, будто родилась, росла и жила здесь.
В номере мать ходила с тихой опаской, будто боялась разбудить спящего ребенка. Загорелыми руками она погладила бархат гардин, провела ладонью по лакированному трельяжу и присела на край дивана.
– Ты сядь… Сядь, как следует, не стесняйся, – сказала дочь и легко передвинула маленькое тело матери в глубину дивана. Сняла с нее туфли и подала ей стакан шипящего нарзана.
– Отдыхай, – улыбнулась дочь и поправила седую прядь, выбившуюся из-под платка матери.
Не помнила мать, сколько она проспала, но, проснувшись, увидела, что дочь была не одна. Пожилая женщина с пушистой седой прической, в черном платье, сидела у рояля, перебирая клавиши. Зарифа стояла около нее. Мать не сразу узнала дочь. Черные косы ее были уложены на голове высокой короной. На ней было длинное белое платье, грудь и рукава которого унизаны маленькими серебряными звездами.
Пожилая женщина и дочь о чем-то говорили. Они то улыбались, то снова делались серьезными. Мать не могла понять ни одного слова. Говорили по-русски.
«О чем они говорят?» – подумала мать, не спуская с дочери восхищенных глаз. И непонятная ей самой, щемящая душу боль прошла по всему ее телу, и мать заплакала. Закрыла глаза и уткнула голову в подушку. Сквозь полузакрытые веки мать видела, что они продолжали о чем-то тихо беседовать… Она силилась понять из их разговора хоть одно слово, но не могла. Мать понимала когда-то детский лепет своей дочери. Нагибаясь над ее кроватью, она по дыханию определяла, здорова девочка или нет. Подростком Зарифа была молчалива и упряма, но в упорном молчании дочери все равно мать всегда отгадывала мысли ее, однако сейчас она не понимала ни одного слова из разговора двух женщин.
Вдруг седая женщина улыбнулась Зарифе, взяла ее голову и поцеловала в обе щеки. И мать увидела в глазах этой женщины ту необъяснимую теплоту и любовь, которую может увидеть только мать. Затаив дыхание, мать смотрела на них и думала:
«За что эта чужая женщина любит мою дочь? Что моя дочь могла ей сделать в жизни хорошего?»
Женщина снова подсела к роялю, взяла один аккорд, другой… Посмотрела на Зарифу, улыбнулась ей, кивнула головой.
Мать не смела пошевельнуться. Сердце ее забилось. Точно так же улыбалась и кивала головой мать когда-то давно, когда маленькими немощными ножками Зарифа впервые делала робкие детские шаги… Тогда мать, желая научить маленькое существо ходить, улыбалась ей, кивала головой, протягивая навстречу руки. Ребенок смеялся, делал несколько шагов и кидался в объятия матери…
Пожилая женщина снова улыбнулась, подняла правую руку, протянув ее Зарифе, кивнула ей головой, и обе засмеялись… Потом дочь ее стала совсем-совсем серьезной, взяла в руки маленький ажурный платочек, помяла его между пальцами, и, как показалось матери, лицо дочери чуть побледнело.
Седая женщина нагнулась к роялю. Белые ее руки вспорхнули над клавишами… Зарифа запела…
Не о том скорблю, подруженьки,
Я горюю не о том,
Что мне жалко воли девичьей,
Что оставлю отчий дом…
Нас постигло лютое горе,
Убила черная судьба…
Нет, не придет домой бедный
Родитель мой…
Дочь пела… Мать повернулась на правый бок и полузакрыла глаза. Снова она не понимала из песни дочери ни одного слова, только сердце матери билось сильнее. Песня будила в душе горестные воспоминания. Тоска в голосе дочери, печальный взгляд ее глаз, бледное ее лицо, казалось, говорили матери: «Смотри на меня, родная, смотри на меня, яснозвездную, это я потому сегодня такая, только потому, что пути к сегодняшним звездным дням политы слезами горючими, залиты алой кровью веков, исхожены вдоль и поперек той песней крылатой, что будила души, не давала им уснуть»…
Мать и дочь встретились глазами, но дочь продолжала петь. Руки седой женщины бегали по клавишам, мелькая белыми птицами, она немного откинулась на спинку стула и, чуть побледневшая, смотрела на Зарифу…
Высокая, тоненькая, с глазами, похожими на южную ночь, Зарифа пела арию Антониды… Ей была понятна печаль Антониды… В сорок втором году у нее на глазах был повешен фашистами старый отец, приютивший когда-то у себя во Владикавказе Кирова; отступая через Мамисонский перевал, отец вел под уздцы лошадь Кирова… В мерзлых снегах перевала он вел эту лошадь бережно и крепко, будто на спине этой лошади была судьба его родины, большая жизнь его детей…
Седая женщина еще раз провела по клавишам, будто погладила блестящую эмаль, молодо тряхнула головой и сразу встала.
– Хорошо, родная, очень хорошо. Завтра ты споешь еще лучше, я уверена… ведь тебя будут слушать делегаты сессии, не то что я… – засмеялась женщина и оглядела блестящий наряд своей ученицы.
– А я все-таки волнуюсь… Будет секретарь нашего обкома, председатель нашего Верховного Совета, будет много-много наших осетин…
– Вот потому и должна ты лучше спеть, показать, чему за пять лет научила тебя московская консерватория, а то нам будет стыдно.
Голубые глаза женщины потеплели, и, посмотрев Зарифе в лицо, она сказала:
– Споешь, хорошо споешь… Ты не можешь спеть плохо. Ты смотри, не посрами меня, а то в гости к тебе в Осетию не приеду.
Женщина вздохнула и тихо сказала:
– Через пять месяцев ты окончишь, уедешь к себе. У себя в горах, на родной земле еще ярче будет звучать твой голос. Вспоминай иногда меня, твоего седого профессора… – Ну, пока, пойду… Послушаю, как там мои другие. До завтра…
Зарифа хотела сказать ей много таких слов, которых она никогда никому еще не говорила, но седая женщина, не подавая ей руки, а просто кивнув головой, сразу же вышла из комнаты.
– Кто эта женщина? – спросила мать, когда они остались вдвоем.
Но дочь не ответила на вопрос. Она подошла к зеркалу, оглядела свой наряд, погасила в комнате свет и широко распахнула окно… Ворвался шум улицы. Дрожащим светом залилась комната.
Зарифа взяла мать за руку и подвела ее к окну… Звездными огнями переливалась ночная Москва.
– Кто эта женщина? – повторила Зарифа и обняла мать за голову. Потом села на подоконник, мать положила ей руку на колено, дожидаясь ответа, но дочь вместо ответа, глядя на сверкающий ночной город, тихо запела:
Я не знаю, чрез какие реки,
По каким пройду еще местам,
Только знаю, что тебя вовеки
Никому в обиду я не дам…
