Текст книги "Седьмой сын (сборник)"
Автор книги: Езетхан Уруймагова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Два детства[13]13
Печатается по тексту сборника «Самое родное». Датирован 1950 годом. В фондах литературного отделения Северо-Осетинского музея краеведения хранится черновая рукопись, озаглавленная «У пионеров». В конце рукописи имеется помета: «Дигора. Июль 1947 года». Это один из ранних вариантов рассказа, посвященного данной теме. В нем более подробно был разработан мотив кровной мести, которую, всячески поддерживала реакционная верхушка дореволюционной Осетии. Пользуясь приемом воспоминаний, Е. Уруймагова рассказала историю двух девочек, любящих подруг. Их родители были кровники, и священник церковноприходской школы не разрешал им сидеть на одной парте. Не понимая, почему поп лишает их дружбы, девочки несли в своем сердце горькое чувство. В рассказе вспомнился и другой эпизод: сорок лет враждовали две фамилии, немало страданий принесла им дикая злоба кровной мести. В борьбе с бандами Шкуро кровники примирились. В окончательную редакцию рассказа с некоторыми сокращениями вошел лишь второй эпизод. Замысел произведения о двух кровниках, примирившихся в борьбе с бандами Шкуро, возник у писательницы еще в 1924 году («Новогодняя ночь»). Затем этот замысел по-разному варьировался в повестях «Чинаровая роща» (1934), из которой был опубликован лишь небольшой отрывок, и «Бессмертие» (1935–1936 годы), которая не сохранилась. Об этом см.: Д. Гиреев, «Езетхан Уруймагова». Орджоникидзе, 1959, стр. 12.
Интересные сведения, относящиеся к творческой истории рассказа, приводит в своих воспоминаниях Н. Тихонов. В свое время, будучи в Осетии, он услышал следующий рассказ от одного из местных старожилов: «Революция – лучшее лекарство против кровничества… Я еще помню, как были кровниками Уруймаговы и Такоевы. Это было в Дигоре. Сколько крови было, сколько слез женщины пролили. К чему все, – никто не понимал, думать никто по-другому не хотел, раз так надо по обычаю, убивай и все. Революция иначе заставила думать. Когда Шкуро пришел уничтожить Дигору… все, кто мог носить оружие, встали на ее защиту. И в окопах встретились два кровника – Асланбек Уруймагов и Тембол Такоев. За революцию, за власть Советов сражались и погибли рядом, как герои» (Н. Тихонов. «Пламя Осетии». Журнал «Знамя», 1963, № 9, стр. 77–78).
[Закрыть]
Моему маленькому сыну Алану посвящаю
Белое здание молочной фермы стоит на краю пшеничного поля. Молодые фруктовые деревья двумя рядами окружают ферму. Посреди двора раскинула свои тонкие ароматные ветви алыча. К дереву привязана лошадь. Она лениво вскидывает мордой и шлепает себя по бокам жестким хвостом, отгоняя мух. Длинным, тонким прутиком мальчик лет одиннадцати помогает лошади.
Чуть подальше, склонившись над огромной лоханью, работница моет бидоны из-под молока, опрокидывая их в специальные деревянные гнезда для просушки.
– Вожатый говорил, что всем прийти надо, – обиженно тянул мальчик. – В поле пойдем сорняки рвать. А я что скажу?
– Так и скажешь, что мать не отпустила, наказала тебя за то, что не хотел помочь. Сиди, все равно никуда не пущу.
Покончив с бидонами, она опустилась на корточки перед маленьким рыжеватым теленком и металлической лопаткой стала счищать шершавые кружочки лишая на его морде. Теленок слабо сопротивлялся.
Во двор вошел невысокий коренастый человек.
– Вот хоть у него спроси, у бригадира, – снова заныл мальчик, – мы к нему должны идти.
– Ты почему здесь? – удивился бригадир. – Слышишь, барабан?
В чистом воздухе летнего утра слышались ритмичная дробь барабана и звонкие детские голоса.
Мы, как буря, грозны в нападенье,
И в защите, как стена.
Так учила нас война.
Наша молодость сильна…
Наша молодость сильна.
Росистые утренние тени тянулись от деревьев к зданию фермы, от густой листвы шел едва уловимый пар. На дороге, прорезавшей пшеничное поле, показался пионерский отряд. Сверкало золото на алом знамени, пламенели галстуки на белых рубахах ребят.
– Видишь? – умоляюще глядя на мать, сказал мальчик. – Я говорил, что пойдут.
Мать сердито глянула на сына и ничего не ответила.
– За что его так? – спросил бригадир.
– За дело, – спокойно ответила мать.
– Может, отпустишь? Он на лошади раньше отряда к месту доскачет, – попросил бригадир, недоумевающе поглядывая то на мальчика, то на мать.
– Нет, – отрезала женщина. – Он наказан. Я его попросила бочонок воды привезти – сам знаешь, сейчас лишних рук нет, – он не захотел. В отряд, говорит, пойду, общественное задание выполнять. Тоже мне – общественник! – сказала женщина, сердито посмотрев на сына. – А что деревья два дня в такую жару не политы, это ему, видите ли, не общественное…
– Ребята дразнить станут, – громко всхлипывал мальчик, – скажут: единоличник, матери трудодни помогал зарабатывать… А вожатый говорил, что сперва надо общественное.
– Не хнычь! – прикрикнула мать. – Ишь, какой колхозник нашелся. И чему вас только вожатый учит, если ты до сих пор не можешь понять, что и пшеница, и ферма, и сад, и телята – все одинаково наше, не бог знает чье. Вон листья на деревьях от жары свернулись, а ты, вместо того, чтобы помочь бочонок воды привезти, все утро доказываешь мне – что есть общественное, а что – личное. И скажи, пожалуйста, откуда это у них берется? Погоди, вот я сама вожатому расскажу, как ты ведешь себя дома, так тебе еще выговор товарищи дадут!
– Значит, кефир ребятам к обеду пришлешь, – сказал бригадир, вглядываясь в волнистую даль пшеничного поля, над которым плыло пионерское знамя. – Ну, пойду, а то опередят.
Он ударил лошадь, сочувственно посмотрел на мальчика и, кивнув головой в сторону матери, развел руками – не могу, мол, ничем помочь, не моя над тобой власть.
– Мама, я пойду, – подойдя к матери и умоляюще заглядывая ей в глаза, сказал мальчик. – Если бы ты была на моем месте, ты бы понимала, что значит пропустить сбор, не пойти со звеном…
Мать сняла фартук, отряхнулась и посмотрела на сына.
– Если бы я была на твоем месте? – задумчиво повторила она и, положив ладони на щеки сына, приблизила обиженное лицо мальчика к себе. – Если бы я могла быть на твоем месте!.. Тогда я была бы очень счастлива. Как вы должны любить и ценить все, что имеете!
Мальчик обрадовался и, торопясь, заговорил:
– А я, что, разве не люблю? Вот я и говорю тебе, мамочка, отпусти в звено…
– Все, все, от большого ученого до рядового колхозника заботятся о вас. Оправдаете ли вы все это? А мы знаешь, как росли?
– Знаю, знаю: при старом режиме учителя вас били, в угол ставили, вы в рваных платьях ходили, сухой чурек кушали, – торопливо перечислял мальчик, – ты мне уже говорила об этом.
– А теперь я хочу сказать тебе о другом, – перебила она сына. – Пойми, к чему я разговор веду.
Наша молодость сильна,
Наша молодость сильна,
– призывно доносится удаляющаяся песня. Мальчик вслушивается, нетерпеливо поглядывая на мать.
– Скорее, мама, – торопит он.
– В крови и страданиях родилось твое счастье, – взволнованно говорит женщина, тоже вслушиваясь в звонкую песню детей. – Помню себя такой же, как сейчас ты. Январская пурга заметала снегом село. На краю села в окопах наши люди насмерть бились с белогвардейцами. Плечом к плечу дрались родные братья и кровники, русские и осетины. Тогда и родилась твоя молодость… В окопах твой дед встретился с глазу на глаз со своим кровником. Видел бригадира? Так вот, встретился твой дед с его дедом. Сорок лет они ненавидели друг друга, сорок лет враждовали. Бывало, мирили их всем селом, но ненависть опять вспыхивала в их сердцах.
– А за что они так ненавидели друг друга? – заинтересовался мальчик.
– …В морозную ночь, – задумчиво продолжала мать, словно не расслышав вопроса, – полз твой дед навстречу белым бандитам. Ветер заметал окопы ледяной порошей, пули со звоном ударялись о мерзлую землю. Тут он встретился со своим кровником. Оба схватились за кинжалы, но еще неосознанная сила отвела удар кровной мести… Тогда-то и родилась твоя счастливая молодость…
– Как, разве я родился в девятнадцатом году? – удивился мальчик. – Не понимаю, мама.
– И да, и нет, – ответила мать. – Если бы не эти годы, не видать бы нам нашего счастья сейчас… Дед был ранен, он умирал и, умирая, передал свое оружие кровнику. Он показал на наступающих белых и сказал: «Убей их, это они твои кровники, они кровники наших детей». Тогда мне были непонятны слова отца, и все люди, окружающие его, тоже удивились – впервые они встретили силу, которая отвела кинжал кровной мести… В страданиях, в крови и в борьбе родилась твоя молодость. Сегодня, слушая твой разговор о личном и общественном, я вспомнила об этом времени… У меня украли детство, а твоя жизнь идет светлой, широкой дорогой. Борись за нее! Вот ты отказался полить деревья, они задыхаются от жажды. А для кого они посажены здесь?.. Каждой мелочью, трудом доказывай, что ты достоин своего счастья…
– Сейчас полью, – горячо перебил ее мальчик, направляясь к бочке.
– Не надо, я сама сделаю, – остановила его мать. – Я отведу тебя к вожатому и скажу, что не пустила на сбор. Но ты сам расскажешь товарищам, что не хотел мне помочь. Пусть звено решит, кто из нас прав.
– Хорошо, – неожиданно твердо, по-мужски произнес мальчик, – я расскажу… А можно мне рассказать на звене про деда, про бой с белыми, про кровников? Можно рассказать, как они помирились?
Мать кивнула головой.
Они молча пересекли пшеничное поле. Высокие колосья тяжело клонились к земле, легкой рябью пробегал по ним ветерок. В теплом шелесте зреющего зерна, в несмолкаемых шорохах ветра слышалась ей звонкая молодость сына.
Записка[14]14
Печатается по тексту сборника «Самое родное». Датируется 1951 годом.
[Закрыть]
Дочери моей Лемзе посвящаю
– Значит, договорились, ребята?
– Не беспокойтесь, Анна Федоровна, – раздались со всех концов класса детские голоса.
– Я надеюсь, – сказала пожилая учительница, – что вы покажете себя настоящими семиклассниками. От того, как вы будете учить уроки, как будете сидеть в классе, вообще, от всего вашего поведения будет зависеть практика наших молодых учителей…
– Знаем, знаем, если студент-практикант получит тройку, так ему стипендии не дадут.
– Не только это, – сказала Анна Федоровна. – Вы должны понимать, что учитель не может сдать свою педагогическую практику на тройку… Вот ты, например, – обратилась она к краснощекому ученику, – ты вчера чуть не заплакал, когда учительница по географии поставила тебе тройку. Почему?
– Стыдно было, – ответил краснощекий.
– Тебе стыдно перед классом, а студенту будет стыдно и перед вами, и перед своими профессорами, и перед нами – старшими учителями. Поэтому помогайте им. Молодой учительнице первый раз прийти в класс страшновато…
И Анне Федоровне вспомнился ее первый день в школе.
…В 1915 году шестнадцатилетней учительницей пришла Анна Федоровна в горскую, «туземную», как называли их тогда, церковноприходскую школу. Во дворе ее встретили дети и молча, настороженно разглядывали голубоглазую, светловолосую русскую девушку. Она не говорила по-осетински, дети не говорили по-русски.
Она ночевала в классе, устроившись на узеньких партах. Сентябрьская ночь была темна, молчалива. Где-то далеко, на другом конце аула, надсадно лаяла собака, и в мутном осеннем небе тоскливо курлыкали улетающие журавли.
Анна Федоровна смотрела тогда сквозь окно в глухую осеннюю ночь, и казалось ей, что идет она с завязанными глазами по краю высокого обрыва…
Много лет прошло с тех пор… Когда-то длинные русые тугие косы она выкладывает теперь на голове белоснежной волнистой короной. Она теперь заслуженная учительница, депутат Верховного Совета республики, преподает русский язык в мужской школе. Каждый год, когда порог ее класса переступают молодые практиканты, она с юным волнением следит за тем, чтобы ее ученики, упаси боже, как она говорит, не подвели молодого, смутив его каким-нибудь поступком.
Неделю назад она предупредила свой класс, что в их школе будут проходить практику студенты педагогического института.
– Через десять минут, ребята, придут и сами студенты, их профессор и методист… Все ли у вас в порядке?
– Все, все, Анна Федоровна, – ответил староста класса и обратился к краснощекому ученику, который получил вчера тройку по географии. – Ты всегда не успеваешь писать диктант. Садись вперед, а то опять будешь сто раз переспрашивать, спутаешь все…
– Ладно уж, подумаешь, – обиделся краснощекий, но все же пересел на первую парту.
Еще не прозвенел звонок, а класс Анны Федоровны был уже готов. У передней стены сидели студенты, возле первой парты, куда пересел краснощекий, поместился методист. Профессор и Анна Федоровна уселись немного в стороне.
В класс вошла тоненькая высокая девушка в очках. Она часто моргала близорукими глазами и не знала, куда деть руки. Она их то совала в карманы жакета, то неестественно прямо вытягивала по швам. Звонким дрогнувшим голосом она сказала:
– Здравствуйте, ребята!
Ей ответили дружным «Здравствуйте!»
Она слишком долго листала журнал, побелевшими губами чересчур громко выкрикивала фамилии учеников. Потом объявила, что сейчас будет диктант.
– Достаньте тетради, ребята, – сказала она.
Зашуршала бумага, дети, как по команде, взяли ручки и приготовились писать.
Анна Федоровна все время ловила на себе вопрошающие детские взгляды и чуть заметным мягким кивком головы давала знать своим ребятам, что довольна ими.
Молодая учительница волновалась и слишком быстро читала текст.
Краснощекий, как того и ждали товарищи, не успевал записывать. Он растерянно поглядывал то на класс, то на Анну Федоровну. Он знал, что она не может сейчас вмешаться в урок, и стал беспокойно ерзать на парте и оглядываться на товарищей. Все были заняты и не обращали внимания на краснощекого. Его глаза налились слезами, и, отчаявшись, он положил ручку на парту, успев записать только первое предложение.
Молодая учительница неожиданно отошла от стола и стала ходить между партами. Голос ее звучал то у передних парт, то у задних. Класс забеспокоился, стриженые головы поворачивались, следя за учительницей. Это отвлекало внимание от диктанта.
Методист и профессор переглянулись, и краснощекий услышал приглушенный шепот методиста: «Плохо, очень плохо, во время диктанта ходить нельзя»…
Мальчик бросил на Анну Федоровну умоляющий взгляд, но она не поняла его. «Плохо, – подумал краснощекий, – ей поставят двойку?» Его личное горе вдруг отодвинулось. Забыв о том, что ему самому грозит двойка за ненаписанный диктант, он вырвал из тетради лист, где стояла только первая фраза диктанта: «Грядущее принадлежит нам». Но лист оторвался неровно, и на нем осталось слово «грядущее». Он торопливо написал на обрывке: «Вовка, передай ей – грядущее – поставят двойку, ходить нельзя».
Он свернул записку и передал на заднюю парту. Записка, как по конвейеру поползла в конец класса и попала в руки старосты. Тот дважды прочел ее: «Вовка, передай ей – грядущее – поставят двойку, ходить нельзя». Что за черт? – подумал он, но тут же понял.
В свою очередь староста вырвал из середины тетради развернутый лист и большими буквами красным карандашом написал: «Ходить нельзя, идите на место». Потом он вынул из-под парты левую ногу и булавкой прикрепил лист к колену.
Проходя между партами и повторяя текст диктанта, учительница вдруг заметила лист бумаги, прикрепленный к брюкам мальчика. Тот смущенно смотрел ей в глаза и показывал на свое колено. Она собралась было сделать ученику замечание, но, прочтя написанное, покраснела и молча прошла к столу.
Все это время краснощекий не сводил глаз с блокнота методиста, где, как иероглифы, темнели таинственные пометки.
Методист перечеркнул красным карандашом какой-то кружочек и рядом поставил маленький крестик. Краснощекий забыл о грозившей ему двойке, его волновал этот крестик. «Что он означает? – мучительно думал мальчик: – четверка или пятерка?»
В том, что молодой практикантке ни двойки, ни тройки не поставят, он уже был уверен.
На раскопках
[15]15
Печатается по тексту сборника «Самое родное». На последней странице черновой рукописи имеется помета: «Дзауджикау. 1951 год. Апрель».
[Закрыть]
Он энергичным жестом откинул одеяло, спустил ноги на пол и, нагнувшись к уху товарища, прошептал:
– Пойдем? Посмотри, какое голубое безмолвие… Весь лагерь спит.
– Пойдем, – приподнимаясь, ответил товарищ и пошутил: – Боюсь, Володя, что за время наших раскопок ты из инженера-геолога превратишься в поэта.
– В этом нет ничего удивительного – моя профессия близка к поэтической, только рифмы у меня не получаются… Возьми фуфайку, Алан.
– А сам? – спросил Алан.
– Я в кожанке пойду.
Дремотный свет луны сочится сквозь слюдяные оконца палатки. Он падает на две узенькие походные кроватки, вплотную придвинутые к полотняной стене, на металлический ящик, заменяющий двум друзьям и тумбочку, и сейф, и письменный стол.
Товарищи оделись. Володя невысок, плотен, у него темные, с легкой проседью курчавые волосы; Алан худощав и лыс, и товарищи говорят, что от своих древних предков, могучих аланов, он унаследовал только эту раннюю величественную лысину…
Лагерь геологоразведочной партии уже больше трех месяцев занимается раскопками мертвого города.
– Фонарь не забудь, – шепнул Володя, беря палку.
– По какой же тропе тебя повести? – спросил Алан.
– Ну, конечно, по той, о которой ты рассказывал, – ответил Володя. И, выйдя из палатки, восторженно прошептал: – Посмотри, голубое море звезд.
– Море звезд, – таким же восторженным шепотом повторил Алан.
Друзья бесшумно проскользнули мимо белых палаток лагеря, обогнули высокий холм и углубились в темную узкую лощину. Дрожащие лунные тени стелились по дну лощины, повеяло неприветливым холодком.
– Сейчас пройдем эту лощину, поднимемся и попадем в мой фамильный склеп, – шутил Алан, идя впереди товарища.
– Скоро рассвет, – сказал Володя, очарованный безмолвной красотой горной ночи.
– До рассвета вернемся, еще будем храпеть на кроватях, как молодые боги. Не хочу тебе днем показывать эти места, не интересно, – сказал Алан.
– Надо вернуться до приезда Ольги Кондратьевны. Мы преподнесем ей горные фиалки.
Со дня на день лагерь ждал приезда из Москвы академика Пчельниковой, известного ученого-археолога. Пчельникова много надежд возлагала на своего любимого ученика Алана, который недавно защитил кандидатскую диссертацию.
– Ты, – говорила она ему, – должен помочь своему маленькому народу понять историю его далеких предков – аланов. Археология – наука интересная, но без любви лучше на эту работу не идти.
Когда после войны Алан вернулся на кафедру, Пчельникова долго трясла его большую руку и, погладив ладонью его ордена, сказала:
– Герой! Ты настоящий богатырь, недаром зовут тебя Аланом. Начинай работать.
На раскопки мертвого города в горы Осетии Алан был послан в качестве старшего научного сотрудника. За башней, к которой направлялись друзья, находилось кладбище, замурованное в горе. Еще на фабрике Алан рассказывал Владимиру о своем маленьком ауле, прилепившемся на краю горного ущелья. Сейчас представилась возможность показать другу старую башню и «фамильный склеп», как в шутку называл Алан кладбище своего аула.
– Ты знаешь, Володя, мне кажется, что в горах и звезды совсем другие…
– Ну, конечно, не то, что мои рязанские. У вас тут, как говорится, и ночи темнее, и очи чернее.
– Сколько лет я тебя знаю, и никогда не могу угадать – когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно.
– Ух, как напугала… Смотри, ящерица, и та здесь особенная, пугливая, как серна, – тем же полушутливым тоном сказал Володя, отскочив в сторону.
Товарищи вышли на узенькую тропинку, повисшую на краю обрыва.
– По ней теперь уже никто не ходит. Ты смотри, поосторожней.
Мелкие камни срывались из под ног и скатывались в пропасть.
Товарищи вышли на маленькую площадку перед башней. У основания башни, в скале, было много расщелин, заложенных камнями. У одной из них друзья остановились. Алан опустился на камень.
– Вот наш «фамильный склеп», – сказал он. – Здесь похоронены прадед, дед и отец.
– Может, и тебя, столетнего старца, Академия наук из Москвы потащит сюда хоронить, – пошутил Володя, почувствовав в голосе Алана взволнованные нотки.
– Посмотреть интересно, – тихо сказал Алан и погладил холодный камень. – Камень все такой же, все на месте, будто это было только вчера… Смотри…
Над башней плыли голубые туманы, звезды то гасли, то вспыхивали в вышине.
– Расскажи, – попросил Володя.
– Хорошо, – промолвил Алан, овеянный воспоминаниями детства, – я расскажу. Этот кусочек земли много раз спасал мне жизнь, поэтому он мне так дорог.
…Алан смутно помнил бурную осеннюю ночь и грохот горного обвала. Под обвалом погибла вся баранта аула. Мужчины все ушли туда, в саклях остались только женщины и дети. Утром, когда утихла буря и взошло над горами солнце, люди принесли тело отца, завернутое в черную бурку. Этой бурки долго потом боялся мальчик, потому что не узнал под ней отца, изуродованного обвалом…
Алан помнит, как собрался весь аул и отца понесли высоко-высоко к каменной стене. Здесь его замуровали и заложили расщелину большими камнями. Он помнит искаженное горем лицо матери, длинные распущенные волосы, исцарапанные щеки. И еще помнит Алан, как летними ночами, когда все погружалось в глубокий сон, он медленно шел за матерью по узкой осыпающейся тропинке, по которой уже не проходили люди, говоря, что она оползает. Они приходили к старой башне на краю ущелья, и мать, прижав его к груди, долго молча сидела на холодном камне у могилы отца. Похолодевшими губами она прикасалась к щеке сына и тихо шептала, заглядывая в пропасть:
– Хочешь, полетим?
Сколько безысходного вдовьего горя было в этих двух словах!
Мальчик всем телом прижимался к матери, ему было страшно.
– Не хочу лететь, – говорил он, – пойдем домой, разведем огонь и будем греться у очага.
Сердце матери теплело, и смерть отступала от них.
Дома, у каменного очага, мать рассказывала сыну долгие сказки о голубой мерцающей звезде, которую нужно похитить у злого колдуна, чтобы все люди были счастливы. Но эту звезду может похитить только самый сильный, самый смелый и самый добрый человек.
И мальчику грезились могучие богатыри и необыкновенные кони, летающие по небу. Но звезду поймать никому не удавалось. Один за другим исчезали богатыри в голубом звездном море и не возвращались. И мальчик плакал горькими, беспомощными слезами.
Помнит Алан и другую осеннюю ночь. Обвала не было, но от грохота выстрелов сотрясались горы. В ауле появилось много чужих вооруженных мужчин. Их называли партизанами. Прекрасные черные бурки были на них, а на шапках – яркокрасные, огненные звезды…
В ту ночь, улыбаясь и плача, прижимая голову сына к сердцу, она без конца повторяла.
– Ты будешь жить… Теперь ты будешь жить…
Много дней и ночей стоял в горах непрерывный гул. Из самых отдаленных и высоких аулов спустились к входу в ущелье старики и молодые, чтобы не пропустить врага в горы.
У высокой башни, где только птицы летают да проплывают тучи, за покрытыми мхом камнями, за корнями диких сосен, за жестокими сухими кустами – всюду врага поджидала смерть.
– Белые, – говорили мужчины.
– Белые, – шептали женщины.
– Белые, – повторяли дети.
Они играли в войну, и Алан помнит, как его выгнали из игры за то, что он не захотел быть «белым».
– Молодец, хорошо сделал, что не захотел быть белым, – похвалил его партизанский начальник, греясь ночью у костра. – Всегда будь красным. Ленин тебя похвалил бы.
В ту ночь впервые услышал мальчик имя Ленин. Вокруг очага на бурках лежали партизаны. На рассвете они уходили.
– Ленин послал нам помощь из России, враг бежит…
«Кто такой Ленин? Что такое Россия?» – молчаливо вопрошали горячие глаза мальчика.
Партизанский начальник говорил, что Ленин самый главный богатырь, самый смелый и самый добрый.
«Значит, он может достать голубую звезду», – подумал Алан.
– А земля? – спрашивала мать.
– Будет у тебя земля. У всех будет земля, – отвечал начальник. – И сын твой будет учиться в большом городе.
«А что такое город?» – думал мальчик, не смея спросить.
В долгие зимние ночи ему снились большие сильные люди, которые шли по краю ущелья, и огромные камни из-под их ног с грохотом скатывались в пропасть. Мальчик просыпался с бьющимся сердцем, звал мать и тихо говорил: «Ленин».
– Скоро, скоро ты вырастешь, уйдешь в большой город и увидишь богатыря Ленина, – шептала мать, успокаивая его…
– Я помню день, когда тебя впервые привели в общежитие рабфака, – перебил товарища Володя, желая отвлечь его от печальных воспоминаний детства. – Ты был смешной-пресмешной. Черт знает, куда делись твои кудри? Не было ни одной девушки, которая бы не заглядывалась на тебя.
– А мама не дожила, не увидела меня взрослым, – занятый своими мыслями, сказал Алан.
– Смотри: огонек, огонек, – зашептал вдруг Володя и прижался лицом к расщелине, вглядываясь в темноту склепа.
Алан тоже поднялся, но ничего не увидел.
– Что бы это могло быть, как ты думаешь? – спросил Володя.
– Я ничего не вижу.
– Как не видишь? Отойди немного. Вот, смотри, опять.
Действительно, в глубине могильника светился острый, как игла, голубоватый огонек.
– Вижу, – выдохнул Алан.
– Голубой меч… А камень трудно отвалить, как ты думаешь, Алан?
– Днем лазить в эти могильники нельзя, райисполком не разрешает.
– Давай попробуем сейчас, – с мальчишеским озорством сказал Володя.
– Давай.
Друзья изо всех сил налегли на камень. Вначале он не поддавался, но после нескольких усилий отвалился и полетел в пропасть.
Товарищи вошли в могильник и на секунду остановились, освещая фонарем углы склепа.
– А где же голубая игла?
В могильнике лежали большие квадратные камни.
– Под этими камнями похоронены мои старики, – сказал Алан. – Вот здесь отец, вот здесь – мать.
Товарищи пошли дальше в глубь пещеры. На одном повороте они опять увидели манящий свет голубой иглы, но она сверкнула и снова померкла.
– Что за чертовщина? – воскликнул Алан. – Гаси фонарь.
Они медленно пошли дальше, уже в темноте, изредка освещая путь электрическим фонариком.
– Вот опять… Смотри, вот она… Стой! – прошептал Володя.
Товарищи остановились. Размеренно, со звоном падала на камень вода. В этом месте пол пещеры был темный и влажный. Друзья опустились на колени. Светящаяся игла теперь не убегала от них, она лежала на одном месте и искрилась серовато-голубым светом.
– Лопатку, – прошептал Володя и ладонью погладил светящийся луч.
Маленькой лопаточкой, напоминающей аптечный шпанель, Володя осторожно сиял верхний слой земли. Алан небольшой щеточкой бережно сметал землю со светящейся иглы. Увлеченные работой, они не заметили, как в могильнике поредел мрак, поблек свет фонаря и наступило утро. Наконец, они вытащили металлический шлем причудливой формы. Голубая игла, которая светила им в темноте, оказалась блестящим камнем, вделанным в шлем.
– Похоже на сапфир. А впрочем, пошли, – сказал Володя и поднялся, отряхивая колени.
Алан снял с себя фуфайку и бережно завернул в нее находку. «Чей он был? Кто носил его?» – взволнованно подумал он.
– Какое солнце! – воскликнул Володя, когда они вышли из могильника. Оба закрыли глаза от яркого света и легли на землю.
Черникой и мхом покрылись здесь камни. Сине-розовыми слезами играла роса под солнцем.
– Фиалки, как в слезах. Нарвем и преподнесем Ольге Кондратьевне, – сказал Алан и неожиданно расхохотался.
– Ты чего? – удивился Володя.
– Едва ли мой предок, которому принадлежал этот шлем с голубым камнем, преподнес бы женщине эти маленькие цветочки…
– Пошли скорее, пока не подняли тревогу. Хотя, насколько мне известно, у вас, у осетин, мужчин никогда не крали, только женщин, – сказал Володя.
– А ты попробуй, укради осетинку, – смеясь ответил Алан.
– А почему бы и нет? Ведь посмел же ты на русской жениться. Чем я хуже тебя? Правда, у меня нет такой величественной лысины и такой кавказской талии, но я начну заниматься спортом.
Перед ними открылся лагерь. Необычайное оживление чувствовалось кругом.
– Она приехала… Это она, – заволновался Алан и побежал к машинам. Владимир едва поспевал за ним.
Ольга Кондратьевна подняла на них прищуренные в мягкой улыбке серые глаза.
– Вот они где! – сказала она и протянула Алану руку.
Алан положил на ее маленькую сухую ладонь несколько влажных синих фиалок, а в другой руке поднял шлем со сверкающим голубым камнем…
