Текст книги "Седьмой сын (сборник)"
Автор книги: Езетхан Уруймагова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Помощник
[19]19
Публикуется впервые по машинописной копии, хранящейся в литературном отделении Северо-Осетинского музея краеведения. Текст рассказа дает основание предполагать, что написан он был не ранее 1952 года. Сохранилось письмо Е. Уруймаговой от 15 января 1953 г. на имя И. К. Русанова, бывшего в ту пору ответственным секретарем редакции газеты «Социалистическая Осетия». В этом письме между прочим говорилось: «Посылаю вам рассказ „Помощник“ на конкурс… На этот раз я, кажется, уложилась в газетные рамки. Прошу вас, если рассказ подойдет, то отнеситесь к образам строже, т. е. не старайтесь сделать их лучше, чем они, есть. Не лакируйте характер, не „охарашивайте“ образ. Некоторые фразы, т. е. обороты речи, доверяю вам, как доверяла всегда. В остальном прошу оставить рассказ, как он есть…» Однако в газете рассказ напечатан не был. Мы публикуем его с небольшими стилистическими поправками.
[Закрыть]
Окна большой комнаты раскрыты настежь. Желтые веники электрического света пробили яркие тропинки в ночном саду. С вечера длится заседание правления колхоза «Социализм».
Председатель колхоза, невысокая тоненькая женщина с черной головой и белыми висками, подошла к окну, глянула в ночь и сказала:
– Бросьте говорить о себе, о своих неудобствах…
Бригадир первой бригады, к которому относились эти слова, горячо возразил председателю:
– Что я у бога корову украл… Из года в год эти холмы достаются мне, моей бригаде… Весной на них трактор застревает, летом их комбайн не берет… Работа наша потом пахнет, не то, что другие на комбайне…
– Зато таких урожаев ни одна низина не дает, почва – что сметана… – бросил второй бригадир.
– Что же тогда не идешь мою сметану хлебать? – со злобной иронией ответил первый. – Попробуй… Поползай там, когда дожди.
– Когда урожай собирать – твои холмы все рекорды забивают, – убеждающе повторил свою мысль второй.
– Действительно, таких урожаев ни с одного участка не собираем, как с твоих холмов, – поддержала председатель колхоза второго бригадира.
– Я вечно после всех докладываю… Другие уже в закрома зерно ссыпали, а я еще верхом на серпе…
– Так учитывается же бригаде и то, что вы на серпе верхом сидите, а не на комбайне, – нервничая, перебила его председатель.
– Учитывается… Учитывается, – проворчал он. – Моя бригада тоже хочет плевать на ладони и посвистывать около комбайна… Плюс ко всему у меня в бригаде не комсомольцы… Моим комсомольцам по сорок да по шестьдесят лет. Поделите холмы между остальными бригадами, – потребовал он.
– Оставлю как есть – не поделю… В конце концов ты же не на футбольное поле выходишь состязаться… Что холмы, что низины – все в один карман идет… Как же моя бригада в годы войны не бросала никому эти холмы – «на, дескать, возьми, мне трудно», – сжав пальцы в кулачок, недовольно проговорила председатель.
– Тогда все вручную работали, – возразил он ей. – Потом меня то время не касается, я на фронте был – воевал, – горделиво бросил он ей.
– А я… мы по-твоему не воевали? – дрогнув тонкими щеками, спросила она.
– Воевали… Воевали, ладно. Ты на этих холмах «Ленина» заработала, знаю, чем гордишься… «Ты, дескать, с фронта с медалями пришел, а я в тылу – „Ленина“ ношу». Известно, упрямая ты, посылай, куда хочешь…
– Что-о-о? – задохнулась она и вышла из-за стола.
– Анна, – произнес старческий голос. – Садись, я скажу вместо тебя… – (Председателя колхоза все звали по имени, просто «Анна»). – Надоело его слушать, послушайте и меня.
Старик вышел вперед и, ни на кого не глядя, будто он говорил вслух сам с собой, промолвил:
– Не хочет бригадир на холмы, боится… Переведем его на комбайн… а меня туда… Я пойду бригадиром на холмы, – гордо сказал старик. – Мне переходящего знамени не надо. – Он сделал паузу, оглядел всех присутствующих и продолжал: – Я из гордости пойду туда… Когда-то юношей, как временно проживающий я был выгнан помещиком с этих холмов… Теперь они наши… мои. – Я пятьдесят лет волочил там чужой плуг… Свой плуг, конечно, потащу… Меня пошли, Анна, – тоном приказа закончил старик и пошел к двери. Остановился, оглянулся и промолвил по-отцовски…
– Ночь уже далеко ушла, не томи народ, Анна, закрой собрание. – И, не дожидаясь, что решит народ, старик распахнул дверь. В открытую дверь пахнуло душистым сквозняком летней ночи. Оглянувшись с порога, он обратился к Анне:
– В годы войны мое звено всегда было с тобой, хотя ты была тогда не с таким большим правом, как сейчас… Пошли меня.
– Пошлю, – бросила она ему через головы сидящих и, обратившись к собранию, сказала:
– Все… Начинаем завтра уборку… – Она встала, погасила свет и последняя вышла из комнаты.
По притихшим улицам ночного села Анна шла медленно, глубоко вдыхая запах влажной травы.
«Смотри-ка, какой…» – с нежностью и признательностью думала она о старом звеньевом Хамате, который в трудные годы войны был ей большой опорой.
«А бригадир… – усмехнулась она. – Ничего, проспится и сам придет, он ревнивый до своих холмов, упрям… тщеславен, но крепок в работе… Золотые холмы… Такие земли ни в засуху, ни в дождь не подведут».
Устало бродили в ее голове воспоминания минувшего дня. Он прошел удачно – завтра начало уборки… Сделано все, ничего не забыто, и все же где-то в глубине ее души, свернутой комочком, лежала тревога и портила ей настроение.
Она подошла к своим воротам, остановилась… Тревожный комочек, мешавший ей, вырвался вдруг наружу – она вспомнила, что утром обещала сыну прийти раньше и пойти с ним в кино.
«Опять обманула его. Опять ждал, ждал, наверное, и уснул нераздетый на сундуке», – с тревожной болью в душе подумала она и торопливо вошла во двор.
В низеньких окнах ее домика было темно. Она приникла лбом к холодному сухому стеклу:
– Уснул, конечно…
Опустилась на скамью под кустами сирени, расстегнула жакет и задумалась… Над нею висело темное небо в редких звездах. Ночь была теплая, спокойная, тихая…
И вспомнилась Анне другая ночь… С тех пор прошло уже десять лет… Тогда ей было двадцать пять лет и на голове не было седины…
В одно утро председатель колхоза вызвал к себе в кабинет рядовую колхозницу Анну и сказал:
– Принимай, Анна, бригаду на холмах… Не спрашивай ни о чем и не говори, что не можешь… Сейчас все делают непосильное… Война…
Анна хотела сказать, что у нее трехлетний сын и параличный муж, который не может обходиться без ее помощи, но председатель молча указал ей на дверь и промолвил:
– Иди, принимай, поезжай сопровождать красноармейские подводы на холмы, покажи им твои стога… Сено на твоем участке…
«Твои стога», «Сено на твоем участке». Эти слова будто сковали Анне язык, и она, ничего не сказав, вышла из кабинета. И с этого дня кончились ее «бабьи» волнения и начались «мужские» тревоги, и дивились подружки ее сноровке и неустанному упорству…
В маленьком доме, прикурнув у холодной печки, в ту ночь нетерпеливо ждали ее параличный муж и сын. Когда она поздно, «со вторыми петухами», вошла во двор, навстречу ей, жалобно мыча, вышла недоенная корова. Перешагнула порог комнаты, но муж впервые не поднял с тахты трясущейся головы и не улыбнулся ей беспомощной, но радостной улыбкой. Она виновато стояла посреди комнаты. Спал на сундуке нераздетый ребенок. Холодный ужин мужа был не тронут. Засучив рукава, она вышла во двор.
В глухой тишине осенней ночи долго стучал топор и допоздна тлел огонек в ее окошке. Надо было постирать, пошить и приготовить…
Утром, уходя на работу, она подошла к мужу, ласково положила ему руку на дергающееся плечо и сквозь слезы произнесла:
– Не дуйся, не на гулянки хожу, не до того сейчас людям… Столько горя кругом: что ни день, так извещение о смерти… Страшно мне – немец в Ростове… Мужчин в колхозе не осталось. Говорит председатель, чтобы я приняла бригаду…
– А мо-жет, в се-кре-та-ри рай-кома пойдешь? – визгливо протянул муж, закашлялся и затрясся.
– Не кричи, – тихо молвила она, побледнев. – Выберут, и в секретари пойду. Сейчас все непосильное делают. – Она повязала голову и пошла не оглядываясь. С порога произнесла:
– Не жди… Поздно приду… Еда на плите.
И проходил ее день в непривычных для женщины хлопотах… Трудно было, страшно. А потом война пришла и в ее дом. Железным скрежетом, кровавым стоном ворвалась война и на ее холмы. И казалось ей, что не только люди, но и земля прижалась к подножьям гор, к непроходимым тропам…
Село погрузилось в страшное одиночество… И впервые она ощутила щемящую тоску по той жизни, которую утратила, которую делала сама, не доедая и не досыпая, по тому счастью, за которое бились деды и отцы, за ту радость, которую получили дети… Разве можно отдать эту жизнь, бросить или доверить злым рукам?..
И металась Анна в тоске, кутая больного мужа, прижимая маленького сына к груди… Но боролась. Параличный муж у нее на глазах для потехи был застрелен фашистами. С того часа еще крепче убедилась она, что правда только на ее земле и за эту правду надо бороться…
Мальчик с Анной уцелели… Так бывает в бурю… Ломаются столетние дубы. Ураган выплескивает целые моря, но остается жить на корню тоненькая былиночка где-нибудь в затишке… Эти годы ей кажутся кошмарным сном…
Теперь она председатель укрупненного колхоза – нет у нее времени сидеть. Жизнь зовет вперед… Пропел где-то над ее головой петух. Анна вздрогнула, встала и вошла в комнату.
В темноте она остановилась и прислушалась. Она любила слушать сонное теплое дыхание сына. В комнате было тихо. Она шагнула к сундуку, пошарила руками – никого. Шагнула к кровати – кровать была пустой.
«Где он?» – Тревожно стукнуло сердце матери, и она включила свет. «Позвонить в школу», – было первой ее мыслью, но, подняв телефонную трубку, она поняла, что в это время в школе нет никого. «Может быть, в клубе? Я обещала ему… Но сеанс давно кончился. Где же он?» – тревожно подумала она и заходила по комнате.
«Пойду его искать», – и досадуя то на себя, то на сына, то на несговорчивого бригадира, который затянул собрание, Анна накинула на плечи платок и вышла во двор.
«К вожатому пойду, спрошу… он тоже обязан… Ну, а если мать занята, должна же школа… Вожатый должен внушать»…
Она открыла калитку на улицу и столкнулась с сыном. Увидев его, она облегченно вздохнула, но затем строго произнесла:
– Что это за поздняя экскурсия? Кино в клубе давно кончилось… Где это видано, час ночи – тебя нет… Погоди вот… – горячась говорила она.
– Я не был в кино, – виновато ответил мальчик, проходя впереди матери.
– Тогда где ты был? – возмутилась она.
– В школе…
– Ты не ври… Ты не был в школе, не разрешено вам после восьми часов оставаться в школе, притом уже каникулы… – продолжала возмущаться она, входя в комнату.
Анна бросила платок на сундук и устало опустилась на стул.
– Ну?.. – спросила она сына побледневшими губами. – Пионер называется… Ученик шестого класса… Вместо помощи – ты заставляешь меня нервничать… Ты ведь хорошо знаешь, какое у меня сейчас время… Целый день, ночи напролет придется быть в поле… А тут думай о тебе… – В голосе матери звучала досада и обида.
– Честное пионерское, мама… – перебил он ее. – Я был в школе…
– Не говори глупости… Я позвоню сейчас твоему директору, не постесняюсь его в такую пору разбудить… – Мать положила руку на трубку.
– Не звони, мама… Директор не знает… – со слезами в голосе взмолился мальчик.
– Вот как… Директор не знает… Что же ты такое делал для школы, что директор не знает… Чтоб мои колхозники работали до часу ночи, а я б не знала… Не клевещи на директора…
– Мама… – пытался он возразить, но она поднялась и тоном, не допускающим возражения, сказала: – Молчи, пожалуйста, я не хочу тебя слушать… Ты говоришь неправду… Я сама узнаю завтра, а сейчас ложись… Ты ужинал?..
– Да, – прошептал он обидчиво, подошел к кровати, стянул с плеч клетчатую ковбойку, вытащил из кармана брюк свернутую в трубку тетрадь и сунул под подушку. Лег, натянул на голову одеяло. Взгляд матери упал на кастрюлю. Она подняла крышку: ужин мальчика был цел.
– Говорю же я, что ты обманываешь меня, – с возрастающим возмущением вскричала она. – Ты же не ужинал… Почему?..
Мать подошла к кровати и сдернула с его плеч одеяло. Мальчик бесшумно, но горько плакал, слезы обиды душили его, и он не мог говорить.
– Еще этого не хватало… Я как мать имею право спросить у тебя, где ты был… Я обязана знать, где ты бываешь… Ты что ждешь, когда я попрошу у тебя прощения?
Мальчик продолжал плакать, не умея ничего ответить. Мать выхватила из-под подушки свернутую тетрадку и нервно перелистала ее.
На первой странице тетради (тетрадь была новая) шатким детским почерком, рукой ее сына, аккуратно было выведено:
«18 июнь. Общий сбор пионерского отряда № 4, школы № 2.
Слушали: О зверствах… доклад вожатого….
Постановили»…
Что постановил отряд – неизвестно. Только двумя строками ниже почерком более уверенным было написано:
«Солдат войск ООН! Находясь в Корее, в этих диких горах и лесах, ты защищаешь великую честь всех наций, преграждаешь путь коммунизму из Азии за океан… Война идет жестокая, и ты должен во имя спасения своей жизни убивать как можно больше азиатов. Рука твоя не должна дрожать, если перед тобой даже мальчик, девочка или старик. Убивай! Этим ты спасешь себя от гибели и выполнишь долг солдата ООН».
Анна, как вкопанная, стояла у кровати сына, позабыв обо всем… Слово «убивай», казалось ей, сейчас оживет и завоет тревожной сиреной, и наступит снова в ее жизни то страшное одиночество, что в 25 лет сделало ее седой.
«Убивай, – прочла она снова. – Рука твоя не должна дрожать, если перед тобой даже мальчик…»
Она инстинктивно опустилась на колени перед кроватью сына и обняла его за плечи, будто защищая от чего-то страшного…
Мать знала, что сын ее – председатель совета отряда, бывает на пионерских сборах. Она не мешала ему, только говорила: «Покушай, потом пойдешь».
– Мальчик мой, – прошептала Анна, прижимаясь щекой к щеке сына, – мой мальчик… Я всегда так занята… Прости, – неожиданно сорвалось с ее губ.
– Я не соврал тебе, мама, – прошептал мальчик и прижался к матери. – Вожатый говорил… Про Корею говорил… Говорил, что…
Мальчик посмотрел матери в лицо и запнулся. Мать плакала. Указательным пальцем сын раздавил на ее щеке крупную прозрачную слезу…
– Завтра утром, – улыбаясь и плача, говорила она, – пойдешь со мной в первую бригаду и расскажешь о вашем собрании, расскажешь, что говорил вам вожатый… Тогда… помощник ты мой, – произнесла она ласково, – мои бригадиры не будут спорить о том, кому работать на холмах, а кому – на комбайне.
– Хорошо, – радостно согласился мальчик, – расскажу…
– А потом, – перебила его мать, – ты перепишешь начисто свой протокол от 18 июня и под словом «Постановили» напишешь, что твой отряд будет помогать первой бригаде на холмах… На наших холмах, в этих горах и лесах, помни, мальчик мой, никогда не должна больше ступать нога смерти…
– Спи… Закрой глаза, – шептала она. – Спи, ночь ушла уже далеко…
Мальчик засыпал. Она осторожно высвободилась от его рук и погасила свет. Рассветало. Бледнели звезды на небе. Предрассветный ветер приносил с холмов запах созревшего колоса и бодрящие звуки жизни.
По долгу службы
[20]20
Публикуется впервые по авторизованной машинописи. Рассказ был написан, видимо, в конце 1954 г. и отослан автором в редакцию альманаха «Дружба народов». Сохранилось письмо от 12 января 1955 г., в котором редакция извещала Е. Уруймагову о том, что рассказ для альманаха не подходит. Мы публикуем рассказ с небольшими стилистическими поправками.
[Закрыть]
I
Когда стрелковое подразделение старшины Алексея Уртаева вошло в немецкую деревню Бурно, был май месяц. Дождь только что прошел, и его крупные капли густым жемчугом висели на ветках деревьев.
Хотя канонада войны уже утихла и был объявлен мир, земля все еще лежала поруганная. Искалеченная гусеницами танков, вывороченная бомбами, опутанная ржавой проволокой, она дымилась еще кровью незаживших ран. Однако жизнь уже пробуждалась. Воробей чирикнул на ветке дерева. Муравей хозяйственно сновал, строя себе новый дом. Из-под развалин забора, приютившись за осколком снаряда, ажурной желтой головкой качал одуванчик.
Небольшой крестьянский домик на окраине деревни, в котором расположилось на ночлег подразделение старшины Уртаева, был пуст и холоден. В настежь раскрытые двери со стороны врывался сквозняк, вызывая в сердцах солдат томительную тоску о родной земле и теплом доме…
Война всегда врывается в жизнь со стоном. Срывает двери с петель. Гасит в окнах свет. Тушит огонь в очагах. Замолкает звонкий смех детей, и лица покрываются морщинами старости. Матери седеют за одну ночь, недоуменный испуг и упрек застывают в глазах стариков…
Утомленные долгим переходом, солдаты уткнулись головами друг в друга и тепло дышали. Не спали только старшина Уртаев и комсорг подразделения сержант Сорокин. Они прошли бок о бок нелегкий путь от Моздока до немецкой деревни Бурно. В минуты короткого отдыха старшина и сержант поведали друг другу много дорогих тайн.
Уртаев рассказывал о родном городе Орджоникидзе, а Сорокин о Моздоке, где он родился и окончил десятилетку…
– Ложитесь, товарищ старшина, я подежурю…
– Нельзя, вдруг кто из начальства заглянет, неудобно, – возразил старшина и положил на стол буханку хлеба.
– Кушай, – обратился он к Сорокину, но сержант, поглядев на хлеб, вожделенно сказал: – К нему бы горячего чаю…
Оба, старшина и сержант, одновременно глянули в угол, на разрушенную печку, и замолчали. Старшина подсел к столу, потянулся и в изнеможении опустил голову на стол.
Неповторимо-сладки доли секунды, когда смертельно усталый человек, смежив ресницы, спит бодрствуя. Как отзвук далекого эха дошел до сознания старшины голос товарища.
– Смотрите, товарищ старшина… ребенок… девочка… Но старшина не мог открыть глаз, хотя приподнял голову.
В дверях стояла девочка лет… Трудно было определить возраст. Ее маленькое личико было сморщено, под глазами висели прозрачные серые мешки. Волосы, как грязная пакля на старой кукле, торчали во все стороны. Какая-то серая тряпка, наподобие халата, прикрывала ее грязное тело.
Уртаев, еле превозмогая сон, поднял, наконец, голову и, не открывая глаз, пробормотал:
– Что? Какая девочка?..
Сержант Сорокин молча шагнул к старшине и, толкнув его в плечо, прошептал:
– Девочка, товарищ старшина, смотрите, вот…
Уртаев нехотя поднялся, ознобно повел плечами, открыл глаза. Увидев у порога неподвижно стоявшего ребенка, он шагнул к нему. Но в это время девочка отделилась от двери и пошла вперед. Она приблизилась к столу и остановившимся взглядом уставилась на хлеб.
– Голодная, – прошептал сержант.
Старшина тяжело опустился на свое место.
Девочка подняла худую грязную руку и погладила хлеб…
– Быстро, сержант, разогреть чайник…
Старшина схватил девочку, посадил ее на колени и разрезал буханку хлеба пополам.
– Кушай, сейчас тебя чаем напоим, – смущенно промолвил он и большой теплой ладонью погладил холодные щеки девочки.
Через полчаса старшина и сержант прислуживали маленькой гостье, угощая ее горячим сладким чаем.
– Вот, брат, когда мне немецкий язык понадобился, – с досадой проговорил старшина. – В институте мне этот язык не давался… Как с ней разговаривать, сидим, будто немые… А впрочем, она у нас сейчас заговорит…
Старшина расправил хрустящую, из-под галет, бумагу и, обняв девочку левой рукой, правой – принялся рисовать.
Домик. Кружевная струя дыма над трубой. Вокруг домика – деревья. Ромашки непропорциональной величины…
– Вот видишь, – пририсовав к ромашке собачку, – молвил старшина. – А это, вот – зайчик, ушки, вон какие…
Старшина, глянув на сержанта, смутился и спросил:
– А может, у немецких зайцев ушки короткие?
– Не знаю, как ушки, товарищ старшина, а ножки у немецких зайцев теперь короткие…
Оба засмеялись. Сержант посмотрел на девочку и сказал:
– А дети – везде одинаковые.
Девочка вдруг перестала жевать, вытянула шею, и старушечье лицо ее улыбнулось. Она повела грязным пальчиком по зайчику и снова продолжала жевать.
– Ее бы, товарищ старшина, русским буквам научить, – проговорил сержант, подсаживаясь к столу.
– А ну, смотри, Гертруда (сержант всех немецких женщин называл Гертрудами), вот какая наша буква. Он вывел букву «А».
– Отчего же, можно научить, – весело сказал старшина, отобрав у сержанта карандаш.
Большими красивыми буквами старшина вывел перед девочкой слово «Ленин». Но девочка молча продолжала жевать, прижавшись к широкой груди старшины.
– Эх ты, – досадливо молвил он, – мала, ничего не понимаешь. Запоминай наши русские слова…
– Да, – вставил сержант, – верно. От того, как они воспримут наши слова, будет зависеть вся их дальнейшая жизнь…
– Жизнь… Жизнь, – повторил старшина, выводя перед девочкой слово «Жизнь»…
– Не смогу, – огорченно промолвил он. – Немецкого языка не знаю, а то бы я им вколотил русскую азбуку.
За таким занятием застал майор Сазонов своих подчиненных. Делая ночную поверку подразделений, майор вошел в комнату. Увидя старшину с ребенком на коленях, он нахмурил рыжие кустистые брови и громко сказал:
– Поздравляю вас, старшина, с прибавкой в семье…
Старшина стремительно опустил девочку на пол, вытянулся перед командиром полка и отрапортовал:
– Товарищ майор, первый взвод пятой роты расположился на ночлег, старшина роты Уртаев.
– Плохо расположился, товарищ старшина, – буркнул майор недовольно, разглядывая вповалку спящих солдат. И, поглядев на стол, с упреком добавил: – Зайчиков рисуете, а взвод у вас… вон на кого похож?..
– Да вот, девочка, товарищ майор, – виновато промолвил старшина, – жует целый вечер…
– Одно другому не мешает, – перебил майор, – до утра взводу высушиться, поужинать, ну и, конечно, выспаться…
Собираясь уходить, майор, пряча в глазах ласку, спросил:
– Ну, а куда же девочку девать будете, учитель?
– Не знаю, товарищ майор, деревня пустая…
– С собой берите, – и, поглядев на стол, на рисунки, на старшину, майор дрогнул рыжими бровями и сказал: – Однако же, старшина, не завидую вашим ученикам… Придирчивый вы учитель… Я не забыл историю с батальонной газетой…
– По долгу службы, товарищ майор… Батальонная газета – и вдруг грамматические ошибки. Я ведь преподаватель русского языка. Хотя сам я не русский, но язык этот знаю. Люблю грамотное письмо. Русский язык, уж если его полюбишь, да еще познаешь – все равно, что кругосветное путешествие… Ну, а перед вами я, конечно, виноват, товарищ майор, простите. По долгу службы… За плохую газету ведь редактора ругают.
– Ну, мы с вами, товарищ старшина, как говорят, квиты… Вы мою статью из-за грамматических ошибок обругали, а я вас, так сказать, с редактора да на старшину подразделения… Я тоже, товарищ Уртаев, по долгу службы сразу понял, что старшина из вас наилучший выйдет. Требовательность – первое качество командира… Ну, отдыхайте. Кто старое помянет, тому глаз вон. Скоро домой, тогда и закрутите свою грамматику…
– Да, обратно в школу…, – подтвердил старшина, провожая командира полка. – Вот кончилась война… трудно поверить, сколь она была тяжела…
– А впереди думаешь легко? – незаметно перешел майор на «ты» и шагнул через порог.
Голубым серебром отливала лунная ночь. В раздвинувшемся весеннем небе тепло дрожали звезды. Плыла тишина над чужой деревней. В отдалении сверкали желтые мелькающие огни…
– Машины с зажженными фарами, – радостно сказал майор.
– Горестно за тех, кто не дожил до этих огней… Жизнь победила смерть… Иначе и быть не могло, – грустно прошептал майор и потянулся рукой к сиреневому кусту. Он сорвал набухшую от дождя ветку сирени и приложился губами к ароматному холоду бледного цветка.
II
– Я понимаю, товарищи, что вам не легко. Учеба без отрыва от производства – необычная учеба, она требует перенапряжения сил… – говорил Алексей Уртаев, преподаватель русского языка вечерней школы.
Класс внимательно слушал его. Ученики, действительно, были необычные… Одни с седыми висками, иные с легким пухом первый раз пробившихся усов. Самому младшему из учеников было не менее восемнадцати лет.
– Люди вы взрослые, – продолжал он, держа в руках тетрадь. И получать двойки вам не к лицу… Извините, не позволю. Вас сюда послали с заводов, фабрик и послали как лучших… Мне вас доверили, на меня надеются. Нет, нет, двойку по русскому языку я даже самому лучшему стахановцу не прощу. Я понимаю, что вы сейчас думаете. Правильно, война в свое время вам помешала учиться, а сейчас вы обязаны наверстать упущенное, иначе, где же культура, о которой мы каждый день говорим? Вот вы, товарищ Синельников, идите-ка к доске.
Поднялся молодой рабочий. Слегка сутулясь, смущаясь своего высокого роста, он оглядел класс и сказал:
– Ладно, Алексей Петрович, хватит говорить обо мне, я того и сам не стою, виноват. Исправлюсь. Вроде знаю правила, а до письма дойдешь… – юноша недоуменно повел плечами.
– Значит, не всю силу отдаешь, – прервал его Уртаев.
– Всю силу? – усмехнулся Синельников. – Всю силу русскому языку отдать, а в цехе кто за меня работать будет?
– Если человек захочет сделать что-либо от всего сердца, он этого обязательно добьется, – недовольный ответом Синельникова бросил Уртаев и после минутного раздумья продолжал:
– Вот был со мной в войну такой случай. – Он не любил рассказывать о войне, но тут не удержался. – Попалась нам девочка лет восьми, беспризорная… Возили мы ее с собой месяца три, пока в детский дом не сдали. Так я ее за это время русской азбуке научил. Да, да, – утвердительно воскликнул Уртаев, хотя ему никто и не возражал. – Это потому, что я очень хотел научить читать немецкую девочку, а вы мне, товарищ Синельников, говорите о вашем цехе… На войне тоже бывало всякое… Возьмите вот записку и передайте – кто у вас там главный, директор, начальник? Пусть придет на собрание.
– А при чем тут мой директор? Что он мне мать, на собрание ходить… Думаете, что ему больше делать нечего, как за моей двойкой бегать?
– В данном случае ваш директор больше подойдет для нашего родительского собрания, чем ваша мама… Она в свое время ходила, с нее хватит. И вообще, товарищ Синельников, не указывайте, как мне поступать. По долгу службы, как директор школы и преподаватель русского языка, я имею право вызывать, кого нахожу необходимым… Это мое законное право, – сурово сказал он, сел к столу и протянул Синельникову мел.
– Пишите предложение и разберите его по частям речи…
Синельников молча стал у доски. Уртаев, глядя на юношу, четко произнес:
– «Да будь я и негром преклонных годов, и то без унынья и лени я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин».
Сорок учеников – юных, седых, с заводов, фабрик и учреждений, – наклонив головы, сосредоточенно, с легким шорохом водили ручками по бумаге.
– «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин», – повторил учитель, встал и подошел к окну.
В раскрытые окна приглушенно доносился вечерний гул города. Был май месяц. Шла восьмая мирная весна по родной земле старшины Уртаева. В переливах ярких городских огней жидким золотом дрожали листья каштанов и акаций. Далеко осталась немецкая деревня Бурно. Ушла она из памяти старшины Уртаева. Но как бывает летним днем в густом лесу, так вдруг сквозь перепутанную чащу его мыслей, как солнечные блики в лесу, пробились в сознании учителя Уртаева воспоминания… И мысль, как солнечный зайчик, пошла, поскакала…
«Не завидую вашим ученикам, товарищ старшина, придирчивый вы учитель», – вспомнил он слова майора Сазонова и улыбнулся. Разглядывая нежную зелень деревьев, Уртаев с теплым чувством и грустным волнением подумал:
– Где он? Где остальные, с кем прошагал я длинные дороги войны?
III
– Разрешите, товарищ директор, я только на минуту, – стоя у дверей кабинета, сказал Синельников, смущенно топчась на одном месте.
– А-а-а, Синельников. Входи, входи… Молодец!.. Опять переходящее знамя у тебя, все второй цех.
– Я не из-за этого, товарищ директор…
– Садитесь, что дома какая-нибудь неприятность? – спросил директор, глядя на озабоченное лицо молодого рабочего.
– Нет, дома все в порядке… да вот эта вечерняя школа, как веревка на шее.
– А-а-а, – понимающе протянул директор, нахмурив рыжие кустистые брови. – Трудно совмещать?
– Да не так, чтоб трудно, но учитель попался вредный. Из-за пяти ошибок в диктанте он может так вымотать душу, что от любой грамоты откажешься…
– Да, грамматика – штука крутая, – с усмешкой сказал директор. – Бывали и у меня с ней неприятности…
– Хоть мне и неудобно, Николай Иванович, – продолжал Синельников, но прошу вас, на этой записке припишите сбоку, что читали ее и примете меры…
Синельников протянул директору записку.
– Это, чтоб отстал от меня учитель. Он вас несколько раз вызывал, но я не передавал вам, – говорил Синельников, виновато улыбаясь и глядя в лицо директору. – Нас по заводу больше семидесяти человек учится. Если из-за каждого будете ходить на собрание… что вам больше делать нечего?
– Двойку получил, значит, – промолвил директор, прихлопнув записку ладонью. – На родительское собрание зовут. Семьдесят сыновей – семьдесят родительских собраний, – усмехнулся директор. Он недовольно нахмурил рыжие брови и позвонил.
В дверь кабинета просунулась тщательно завитая белокурая голова секретарши.
– Парторга второго цеха… Срочно.
Голова секретарши исчезла. После минутного раздумья директор снова перечитал записку, вскинул на Синельникова рыжие брови и сердито сказал:
– Вы хотите, товарищ Синельников, чтоб я на себя взял ответственность за то, что вы не успеваете. Я должен, как вы советуете, написать на записке: «Читал, приму меры». А какие, дозвольте узнать, я могу против этого принять меры? Поставить вас в угол? Нанять репетитора? Ну, что вы молчите?
В кабинет, не постучав, торопливо вошел невысокий подтянутый человек в военной гимнастерке. Поздоровавшись за руку с Синельниковым, потом с директором, сел.
– Вот, – протягивая парторгу записку, проговорил директор. Новые обязанности, директор завода должен посещать родительские собрания. Выдумывают тоже…
– Мне уже об этом говорили, некоторые из рабочих не успевают… Парторг посмотрел на Синельникова и сказал: – Хороший вы рабочий, Синельников, отличный организатор, бригадир, как же у вас так получилось, что в отстающие попали?
– Отстающие, – протянул юноша. – Какой я там отстающий. Учитель русского языка хуже икоты, как пристанет – так и трясет… Подайте ему, видите ли, работу на пяти страницах, да без единой ошибки. В конце концов я же не в ученые готовлюсь. Я рабочий.
– Рабочий, это верно, – прервал его парторг. – Но от станка рабочего до кафедры ученого дорога не закрыта, тебе только восемнадцать лет… А потом и с рабочего сейчас спрос другой… К коммунизму идем. Посконной рубахой хвалиться сейчас не можно…
– Ладно, – прервал Синельников парторга. – Если из-за моей безграмотности мы не можем дальше строить коммунизм, я буду получать пятерки, но в цеху я буду работать на двойку…
– В цехе тебе работать на двойку никто не позволит, государственный план – это закон. Бросай школу, – сердито проговорил директор.
– Это не выход, Николай Иванович, – возразил парторг.
Белокурая голова секретарши снова просунулась в дверь.
– Какой-то учитель… Третий раз приходит… Сказать, что вас нет?..
– Какой учитель? А-а-а, говорите учитель? Пусть войдет, – приказал директор.
Секретарша бесшумно скользнула в полуотворенную дверь, и вслед за ней шагнул в кабинет мужчина в коричневом костюме. Он потянулся было к голове, чтоб снять кепи, но, глянув на директорский стол, вытянулся, подбросил правую руку к виску и четко отрапортовал:
– Старшина первого взвода пятой роты Уртаев явился по вашему… но запнулся, восторженно глядя майору Сазонову в лицо.
– Ах, вот в чем дело… теперь мне все понятно, – вставая и выходя из-за стола навстречу Уртаеву, засмеялся директор.
– Вольно… Вольно, – протягивая ему обе руки, проговорил Сазонов. – А ведь правильно я говорил, старшина, придирчивый вы учитель. Ну, садитесь. – И взяв со стола записку, спросил:
