Текст книги "По городам и весям
(Книга очерков)"
Автор книги: Евгения Ярославская-Маркон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Письмо четырнадцатое
В ДОМЕ СОВЕТОВ
В одном из домов Совета – их <так> много по Москве – в том самом, где один из этажей отведен под венского коммуниста – Бела Куна, и где вообще жильцы более или менее «партийные», сановитые, «коммунистые», – затесалась как-то случайно самая что ни на есть обыкновенная, ничуть не сановитая гражданка…
Кряхтит и вздыхает день-деньской, – живет тем, что берет на дом стирать белье… Впрочем, если вы ее спросите, чем занимается ее муж, – она, чуть сжимая губы, словно наслаждаясь впечатлением своих слов на вопрошающего, томно и коротко ответит:
– Он во ВЦИК’е служит…
И он действительно служит во ВЦИК’е… По крайней мере – служил. При лифте. Теперь уже не служит.
Случилось это так: тов. Андреев поднимался как-то на вциковском лифте… И вдруг – содрогнулся… Перед той страшной опасностью, какая угрожала всей советской стране: служащий при лифте… оказался пьяным. Шутка ли сказать – на таком ответственном посту и вдруг – в подпитии… Не стерпел тут тов. Андреев… Пустил в ход героические меры: ценился в волосы злополучному служителю и за волосья вытащил его из лифта. Служителя, разумеется, рассчитали…
Так рассказывала мне, захлебываясь от восторга перед строгим, но справедливым поступком Андреева, коммунистка со стажем, обитательница того же этажа дома Совета.
В доброе старое, еще крепостное время, какой-нибудь старый дворецкий с таким же восторгом и благоговением сказал бы: «Строгий были барин (это про тов. Андреева)… Терпеть не могли этого беспорядка… Чуть что, – и за волосья, за волосья…»
А пока что бывший служащий ВЦИКа – <угрюмый» инвалид гражданской – оставшись безработным, помогает жене таскать ведра для стирки. Дому Советов эта чета несомненно полезна. Ибо никто в доме не несет так добросовестно кухонных дежурств, как эта женщина, измученная непрестанными стирками… Никто, кроме мужа ее, никогда не догадается вынести помойное ведро…
Время обеденное – часа три, четыре. Пять-шесть примусов (по количеству комнат в этаже) лучатся синеватыми венчиками. Пять-шесть «домашних работниц» (по количеству ком-семейств в этаже), красные, запотелые и шипящие – <…> накаленные сковороды – наклоненные над примусами…
Яичница, телячья отбивная, снежки с обильным соусом, какао – смешиваются в один нестерпимо вкусный запах…
– Даша! – доносится через весь коридор из крайней комнаты строгий резковатый голос. – Скоро у вас там? – Дети с самого завтрака ничего не ели!..
И другой голос, параллельный:
– Феня! – Сколько раз я вам говорила: ребенок должен гулять не меньше двух часов в день… А вы гуляли с Лялей меньше чем полтора часа!
Третий голос несется перпендикулярно к двум первым – обиженно-жалобный:
– Стеша!.. Вы опять не так зажарили яичницу!.. Такую яичницу я не могу есть!..
Затем голос внезапно смягчается, делается великодушным:
– Можете взять себе… Вы слышите?
Самих коммунарок в кухне не видно. Если и заглянет туда какая-нибудь из них, то лишь – поторопить прислугу, сделать выговор, дать ей последние инструкции, как подать покрасивее загарнированное блюдо гостям…
Прислуги же несут обязательные для всех жильцов дежурства по уборке кухни, ванной и уборной… По правилам жилтоварищества, дежурства эти распределяются подушно, так что прислуга семейства, состоящего из семи человек, дежурит семь вечеров подряд, а служащая в небольшом семействе из трех душ – дежурит только три вечера…
С неостывающим лицом, чуть прихрамывающей от спешности рысцой мечется немолодая уже прислуга между кухней и ванной комнатой… Хозяйка ее – ответственная товарищ Н. – собирается принимать ванну…
…Что в высшей степени характерно, так это необычайно большое число разведенных жен среди коммунарок. Коммунистки в массе неудобнейшие, неласковейшие жены и далеко не всякий даже разидейнейший коммунист стерпит длительный брак с типичной коммунисткой.
Если она искренняя, – идейность ее легко переходит в сварливость и неуступчивость… Если – шкурница, соединяет в себе все пороки мелочной мещанки с ломаньем под «идейную», полным отсутствием домовитости и необходимой в каждом браке известной доли минимальной сентиментальности…
И вот на деле браки с коммунистками редко бывают счастливыми… Матерями, напротив, они чаще всего бывают самыми нежными, бережными… Отношение их к детям самое неплакатное и ничего общего не имеет с идеалами социального воспитания, закаливания, пионерского движения… И далеко не каждая ответственная мамаша пускает своего ответственного детеныша в ясли, детский сад, пионерское звено, где он – упаси Боже! – может набраться вшей и инфекций от «неквалифицированных» детей…
Не может быть никаких сомнений, что беспартийному устроиться в доме Совета почти невозможно; и что – с другой стороны, нигде во всей Москве жилец не найдет столько чисто технических удобств, как именно в домах Совета… И все-таки – как заблуждается тот наивный обыватель кубической площади, который завидует «счастливым» коммунистическим семьям из Дома Совета! Они вовсе не счастливы. Ибо коммунисту среди коммунистов все равно не житье…
Если обыкновенному смертному соседи могут сделать лишь двух сортов гадость – выселить его с кубической площади или донести на него фининспектору, – то сколь многогранно, разнообразно и пикантно может подложить свинью коммунисту сосед-коммунист.
Распространить слух, что тот когда-то тайком перекрестился… Привлечь к компрометирующему процессу за эксплуатацию прислуги… Объявить оппозиционером… Свить быстрорастущие легенды о буржуазном окружении… Выискать и присочинить соседу буржуазных родных… Ославить анархистом-индивидуалистом… Одним словом, если прочему советскому гражданину можно напакостить слева, то коммунисту можно в любое время подстроить пакость и справа и слева…
– Вон соседка мне всячески старается навредить… – с невинным видом жаловалась мне одна коммунистка. – А за что, спрашивается? За то лишь только, что я про нее заметку пустила в стенную газету – «Партийные в Бога верят». – А я против нее ровно ничего не имею… Просто у меня в тот момент темы не было. А писать в стенную газету – нужно… Дай, я думаю – напишу про нее…
А в общем – быт, как быт… И люди они немногим хуже всех прочих… И только одна мысль, простая и неотвязная, вертелась у меня в голове:
– Почему эти люди считают себя коммунистами?
Письмо пятнадцатое
ПОЛНЫЙ ПОКОЙ. КОЗЛОВ
– А воровство у вас здесь в Козлове случается?
– Редка-а… Чавой-то не слыхать.
– А трамваи есть?
– И где-и уж там!
– Театр есть?
– Как же! Как же! кажную зиму гастролеры ездиют.
– А проституция есть?
– Эта бывает – случается. По главной улице ходют. Да вон она, проституция, идет! – указал мой собеседник кнутом на густо напудренную широкобедрую девчонку лет пятнадцати с челкой на лбу…
– А нищие есть?
– Этого сколько угодно. На базаре. Да и так тоже.
Так нащупывала я город Козлов по дороге с вокзала в гостиницу. Трамвай, частые и крупные уголовные преступления, уличная проституция и постоянный театр – вот атрибуты города. Если они отсутствуют, то налицо просто большое село, почему-то именующееся городом.
Но нищие в Козлове все-таки есть. Извозчик говорит, что много. Значит, в Козлове много пришлого элемента.
– Вот она, гостиница то-ись, куда мы едем! – опять указывает извозчик кнутом. У входа милиционер и другой парень – в штатском – затаскивают в двери двух девчонок. Те сначала идут, потом начинают упираться. Конфузятся. Боязливо оглядываются по сторонам. Наконец, одна из них, та, что повыше, говорит, отходя вместе с подругой в сторону, кавалерам:
– Проходите… Мы потом придем…
Внизу, под гостиницей – ресторан. Народа в нем немного: я, зашедшая поужинать с дороги, и двое толстопузых за соседним столом.
Толстопузые под хмельком. Один из них, тот, у которого пузо потолще, бахвалится:
– Мне, черт их мать… что при старом режиме, что при большевиках, житье не горькое… Конечно, раньше все почету больше было… Бывало, все – Семен Иваныч… Везде – Семен Иваныч… Всему Семен Ваныч – голова… Да ты, небось, помнишь?
– Как же, Семен Иваныч, как же… Как не помнить! – заторопился второй, у которого пузо поменьше.
– Однако, и теперь живем. Чем не хорошо? Вот многие на милицию жалуются. А я, наоборот, одобряю. Потому, я сейчас здесь пью, а кто меня домой отвозить будет? Милиционер… Он уж меня сколько раз домой привозил… Мне же покойнее: так я под хмельком и поскользнуться могу, ногу-руку вывихнуть…
– А намедни… – тут рассказчик наклоняется ближе к собеседнику и дряблым от смешка шепотом продолжает:
– не один я был… С дамочкой… И я – во хмелю, – сам себя не помню… И дамочка под хмельком… Милиционер нас двоих домой и доставил на извозчике… Жена отворила, меня приняла, а на нее показывает: «Эта, – говорит, – не наша».
В гостинице я ночевала всего лишь одну ночь. На другой же день перебралась на частную квартиру. К священнику.
Священник относился ко мне бережно-почтительно, как к динамитному патрону (не коммунистка ли еще, чего доброго?) и все расспрашивал о московских новостях. О своих местных делах распространялся крайне неохотно. Был он на всякий случай (а может быть, и искренне) живоцерковником.
– Ну и погодушка! – бормотал однажды батюшка, воротясь от всенощной и выжимая насквозь промокшую рясу.
– И охота матушке моей в такую погоду? Ну я, скажем, по обязанности, надо же службу служить. Ну, а матушке-то – матушке зачем в такую погоду?
– Верно, от вас отставать не хочет. Думает, где муж – там и я. Охота послушать вас, как вы служите.
– Ну, уж это вы – пальцем в небо! – с горькой усмешкой прерывает меня священник. – Вы, что думаете, она в моем приходе? Как бы не так! Это она мне назло к тихоновцам ходит. И уж какая ни на есть погода – гроза ли, метель, жарища – все равно идет. Всю работу дома побросает, а дойдет.
Итак, церковный раскол в семействе священнослужителя. Одиннадцатилетний сынок в стачке с матерью: он тоже за «мертвую» церковь.
Быть в Козлове живоцерковником – дело явно проигрышное. Ибо живет Козлов во всех отношениях по старинке и всякие новаторские устремления ему совершенно чужды и непонятны. И когда видишь перед собой Козлов, – совершенно неприемлемой становится философия Гераклита с ее теорией вечного движения. – Нет, воистину, вселенная находится в незыблемом покое. И не только большевики, но даже Уэльсы и Годдары ее не сдвинут.
Письмо шестнадцатое
МУРМАНСК. ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
Хорош пирог-рыбник!..
Берут большую семгу целиком или половину, – не разрезают на куски и даже чешуи не счищают, и запекают в тесте ржаном или пшеничном…
Пекут рыбник не на сковородах, а на капустных листьях. Кроме этих пирогов и свежепросольной семги – утром засол, а к вечеру уж едят, – вряд ли что хорошего найдется на побережье.
Экзотика края какая-то убогая: Ледовитый океан похож на мутную необъятную лужу и даже летом не манит, как все другие моря, – в свои воды, не вызывает желание выкупаться… Вода в нем выглядит холодной, нежилой и немножко противной.
Берег, по-своему, красив: невысокие крутые гранитные скалы, скудновато поросшие вереском и мохом, – напоминают героическую бедность и суровую в простоте трагедию.
Плохо жить на Мурмане. И плохо – всем.
Богатым – потому, что даже за большие деньги не купить здесь роскоши, комфорта, ярких развлечений, – нет здесь этого.
Так же, как нет здесь каменных домов, увеселительных садов и… свежего мяса.
Мясо здесь – солонина; свежая бывает только оленина, плотная и жесткая… Местная «буржуазия» питается семгой: уха из семги, вареная семга, свежепросольная семга, рыбник с семгой, и – начинай сначала.
А в мурманской рабочей столовке: первое – суп или щи из явно несвежей солонины, воняющей просолом и разлагающимся мясом, и на второе – не совсем гнилая соленая треска под мучным соусом… И это – каждый день.
Впрочем, рабочие не обедают в рабочей столовке. Обеды там им не но карману. Обедают мурманские рабочие вообще? – Вероятно, – да… Хотя и не совсем представимо реально, если сравнить мурманские цены на продукты с окладом местного неквалифицированного рабочего.
Когда мы приехали в Мурманск, я, глядя из окошка, вполне естественно задала вопрос:
– А что, далеко от вокзала начинается сам город?
– Да вот он самый город и есть… – равнодушно ответил мне кто-то, указывая на несколько длинных, плоских, похожих на каретные сараи, – бараков…
Домов в Мурманске, оказывается, вообще нет. Есть рабочие бараки. Когда разглядываешь их снаружи, – как-то сразу угадывается, как сыро, ветрено и темно должно быть внутри… Но и этих бараков в Мурманске значительно меньше, чем рабочего населения.
Рабочих в Мурманске много. Еще больше – безработных. Откуда бы, казалось, взяться безработному люду в этом малообитаемом краю?
А об этом уж позаботилась ловкая, хитрая и старательная администрация мурманских работ; рабочих выписывают сюда массами, соблазняют россказнями об отсутствии там безработицы, «климатической надбавкой» к окладу (благоразумно умалчивая о мурманских ценах) – одним словом, суля золотые горы… Рабочие едут, иногда даже – с давно насиженных мест, едут, распродавая за гроши последние пожитки, сжигая за собой корабли.
Приехав в Мурманск, быстро проживают оставшиеся от распродажи деньжонки, и от недостатка питания, сырого вредного климата, отсутствия свежих овощей, – месяца через два заболевают цингой.
Больные рабочие не нужны администрации, – их целыми партиями выкидывают с работ, а заодно и из отведенных бараков.
Администрация не берет на себя труда даже хотя бы отправить больных на свой счет на родину… Так и остаются цинготные люди валяться на полу 3-го класса мурманского вокзала… Кое-кто побирается, кое-кто ворует… Но в Мурманске не у кого просить милостыни. Не у кого красть. Слишком мало населения, а тем более – мало-мальски имущего.
А новые поезда привозят новые партии здоровых, сильных, надеющихся рабочих…
– Приехали!.. – не то со злобной, не то с сочувственной иронией встречают их живые кучи, кишащие на полу вокзала. Пройдет два месяца – вновь прибывшие будут кишеть здесь вместе с ними.
Так живет пролетариат. А – «буржуазия?» – А – бюрократия? – Сам начальник станции в Мурманске живет с женой в вагоне-гостинице. Там он занимает одно купе, отделенное от общего коридора какой-то занавеской вместо двери… Так он живет уже второй год. В том же вагоне останавливаются приезжие персоны из центра. Гостиничную прислугу заменяют дежурные проводницы этого неподвижного вагона.
Впрочем, вверху, на горе, уже строится другая гостиница, – неподвижная… Улита уже едет.
Сидит молодая жена начальника станции целыми днями в своем купе, дружит от скуки с очередной проводницей, а вечером, когда возвращается муж со службы, они вместе для развлечения идут прогуляться… Пройдясь по граниту, подгибая ногами немнущийся вереск, поглазев с зевотой на все тот же лоскут океана, – возвращаются они домой… Деньги на развлеченья есть, но ведь хождение по скалам свободно от оплаты.
Иногда забегает хорошенькая жена помощника. Много щебечет и кокетничает даже с женщинами; верно, чтобы не разучиться здесь на Мурмане кокетничать.
Обе женщины вместе мечтают о том, что где-то есть Питер и даже Москва.
Бывают в Мурманске и «культурные» развлечения: целое лето пробыла там группа провинциальных борцов с «чемпионными» фамилиями. Как в мелодрамах с раз навсегда счастливым концом, и борьба имела каждый вечер один и тот же благополучный исход: главный чемпион побеждал всех прочих чемпионов.
Потом оказалось, что он под этим условием их нанимал и платил им жалованье…
Мурманск еще не город, это еще эмбрион города. И питается он пока еще через пуповину.
Пуповиной этой являются те поезда, которые раза два-три в неделю привозят из Петербурга капусту, картофель, морковь, лук, мясо, муку, крупу, вообще – продукты.
Мурманск не имеет своих продуктов. Ни один род съедобных растений не растет, не принимается на его непроницаемой гранитной почве.
Местные продукты только – треска и семга. «Буржуазия» ест семгу, рабочие – треску. Безработные, вероятно, вообще не едят…
Рабочие болеют цингой, «буржуазия» – острой формой неврастении. Безработные болеют и цингой, и той формой неврастении, которая зовется – отчаянием, и – самой страшной из всех болезней, известных человечеству – безработицей…
Письмо семнадцатое
НИЖНИЙ. СОВЕТСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
Много их по всем столичным, губернским и уездным городам России – девушек в незаштопанных по лености, неряшеству, да и за отсутствием иголки с ниткой чулках, с широкой плоской крестьянской ногой, но уже в самой модной, хотя и плохого качества обуви, в пестрых ситцевых платьицах без рукавов, в красненьких платочках и цветных шарфиках, с сильно припудренными неправильными задорными носиками. Под мышкой у них почти всегда трепаные, на барахолке купленные книжки– учебники – физика, политграмота, введение в языковедение, алгебра, в зубах – папироска, семечки или доедаемый бутерброд, а на языке – страх перед экзаменом, и – «Ах, какой наш заведующий курсов симпатичный!», и – «Федька, сволочь, меня здорово к Мишке приревновал!», и еще один настойчиво-назойливый вопрос: «Куда пошлют после окончания курсов?»
Все решительно хотят в столицу или, по крайней мере, оставаться в «губернии», (так называют они губернский город), мало кто стремится в уезд, и всякая горячо протестует против села или деревни.
Девушки эти – курсантки. Курсы по переподготовке для педагогов, – нечто вроде прежнего восьмого «педагогического» класса в женских гимназиях.
Предметов на этих курсах больше, чем в старших классах прежних гимназий и программа обширнее; но проходится она в слишком короткий срок, а потому остается на добрую половину непереваренной. К тому же, уровень развития курсанток очень уж низкий: девушки «рабоче-крестьянского» происхождения, совсем молоденькие, а значит, взросшие на заботах о продуктовых карточках, на единственной «властительнице дум» того времени – пшенной каше, на сплетнях о том, кто с кем живет и из-за какого пайка.
После нескольких месяцев переподготовки девушки эти разлетаются по самым глухим углам России (конечно, против их собственной воли) «сеять разумное, доброе, вечное»…
Учитель в старой России был прежде всего педагогом, на советском преподавателе лежит не меньше административных, чем преподавательских функций. Организовать библиотеку, организовать ячейку безбожника, организовать такую-то комиссию, и все это организовать часто предписывается 16 – 19-летней девчонке, только что окончившей среднее учебное заведение или добавочные курсы по переподготовке, не привыкшей ни преподавать, ни организовывать что бы то ни было, ни даже думать о чем-нибудь, кроме завтрашнего экзамена, встречи с красивым политруком, курсантского пайка.
Яркой представительницей этого типа девушек была Клавдия, о которой хочу я здесь рассказать.
Способная, быстро усваивавшая лекции и учебники, притом абсолютно не вникавшая в их сущность, – она отлично сдавала экзамены и преподаватели были ею довольны. Ей были одинаково непонятны тугие на знание подруги, долго зубрившие и боявшиеся экзаменов, и другие курсантки (немногие, впрочем), учившиеся не за страх, а за совесть. К преподавателям и преподаваемому у Клавдии было вполне определенное отношение: с глаз долой – из сердца вон.
Окончила курсы хорошо и была тут же в «губернии» оставлена учительницей. Она совсем не умела преподавать. То во время урока сама фыркала, расшалившись на какую-нибудь проделку учеников, то, раздраженная и усталая от скучного ей же самой предмета, применяла совсем ненужные строгости по отношению к детям.
Дело усложнялось еще тем, что многие из учеников были всего на год моложе, а то и одних лет со своей учительницей. От этого даже она, развязная, вначале смущалась. Великовозрастные ученики быстро заметили это, истолковали по-своему, стали пересмеиваться и перемигиваться. Она в свою очередь тоже заметила, смущалась еще больше и часто, делая замечание какому-нибудь рослому нагловатому парню, впадала в совсем неуместный, игривый топ.
Потом по школе живо распространился толк о Клавдиных вечерних похождениях за пределами школы, – распространился к необузданной радости всех без исключения и сладкой ревности некоторых отдельных старших учеников.
Собственно, вначале Клавдия позволяла себе не больше, чем почти все учительницы в городе. Большинство из них заводили себе друзей (именно – не друга, а – друзей) с тем, чтобы один справил платье, другой – ботинки, третий – водил по кинематографам и т. д. Если между друзьями возникали инциденты на почве ревности, то это лишь вносило разнообразие и романтику в скучную и скудную жизнь губернской учительницы. Но Клавдия, пожалуй, была недостаточно осторожна; она, например, неоднократно по вечерам приводила приятелей к себе в казенную комнату при школе и оставляла у себя ночевать. Начальству стало об этом известно.
Девушка была уволена после того, как ее застали на рандеву, – на «решительном рандеву», как выражалась покойная Полина Карповна из гончаровского «Обрыва», – с одним из старших учеников шкоды.
Есть и другой тип учительницы – скромной, робкой, забитой девушки, дрожащей перед начальством, дрожащей перед старшими учениками, дрожащей за свое место и за свое учительское жалованье. К каждому уроку она долго и толково готовится, преподает голосом тихим, застенчивым и всегда скороговоркой, невнятно выговаривая слова, точно стремясь забыть все то, что нужно рассказать ученикам и что она вчера ночью с трудом втемяшила в свою собственную тугую и туповатую головку. При каждом перешептыванье, шуме в классе она сильно смущается, краснеет пятнами и нервно вскрикивает:
– Да тише же, дети! Ведь я ж так не могу!
А ученики плохо понимают ее бестолковое нервное изложение, скучают и начинают шалить.
Еще один тип – тип «сознательной» учительницы. Конечно, коммунистка или, по крайней мере – комсомолка. Знает назубок политграмоту, «азбуку коммунизма» и «Библию для верующих и неверующих» Губбельмана-Ярославского. Физику, историю, географию и прочие предметы, проходившиеся на курсах, тоже знает, хотя и хуже. Стремительно передает свои коммунистические знания, бережно, как скрижали, ученикам и целые уроки твердит, захлебываясь:
– У тебя опять, Варя, крест! И как тебе не стыдно?! Это все буржуазия обманывала народ. Христа никогда не было, а крест просто – свастика.
– Вы спрашиваете что такое свастика, дети?!
– А это я вам в другой раз расскажу.
– Итак, квадрат это…
– Сережа, ты опять отвлекаешься! Какой же из тебя выйдет сознательный пролетарий! Товарищ Ленин…
– Дети, слушайте сегодня хорошо. В награду я после окончания занятий почитаю вам про дедушку Ильича…
– Только не про дедушку Ильича! – жалобно просят малыши. – Лучше что-нибудь про разбойников!
И со слезами обиды звенит голос учительницы:
– Разбойники – это несознательный элемент. Так сказать, деклассированный люмпен-пролетариат. А наш великий вождь…
Более опытны и искушены в деле преподавания старые учителя с довоенным стажем, которых так много в современной советской школе. Но и они сильно выбиты из колеи. Звуковой… комплексный… и прочие… – чехарда методов! Срочные переподготовки и экзамены по политграмоте. Ряд новых предметов. Старенькие учительницы из епархиалок со злобным любопытством и ехидным благоговением склоняются над Емельяном, готовясь к антирелигиозной деятельности в пределах школы.
– Ан-Семенна! Бог есть или нет? – спрашивает девятилетний скептик.
Учительница смущается. Ее отец был священник. Дед тоже. Брат и сейчас бы священствовал, кабы не очутился в Соловках. Но ей совсем не хочется лишиться своего места учительницы. Глаза ее делаются стеклянными, непроницаемыми и она отвечает:
– Как наука недавно доказала – Бога нет и не было. А это – мир и вообще – это от науки… А потому, дети, будем уважать науку и вернемся к нашему занятию ею. Итак, четыре правила арифметики…
– А почему же вы, Ан-Семенна, раньше, при царе, молитвам обучали? Так мне папа сказывал. Он тогда у вас учился.
– А видите ли, дети… Тогда наука еще не успела доказать, что Бога нет. Это она за последние годы, с победой пролетариата, сильно вперед пошла…
Учительницы в советских школах заняты почти целыми днями: уроки, экскурсии, совместные с учениками собрания, подготовки к спектаклям, всевозможные кружки.
А дома учительницу ожидает печка, которую нужно растопить, и обед, который надлежит состряпать.
Однажды, забежав к своей знакомой многодетной вдове-учительнице, я застала ее в слезах.
Оказывается, кто-то сказал ей, что можно в щи вместо дорогой капусты класть арбузные корки. Щи из арбузных корок чем-то пахли, корки не дали никакого навара, пришлось щи вылить. Придется взять для детей вместо неудавшегося обеда – молока и ситного. А на это уйдут последние деньги. До тридцатого же – еще три дня.
Это было не в двадцатом, не в двадцать первом, а в прошлом году.
