Текст книги "По городам и весям
(Книга очерков)"
Автор книги: Евгения Ярославская-Маркон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Евгения Ярославская-Маркон
ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ
Книга очерков
Письмо первое
КОСТРОМА. ДЕТДОМ
В один из тех весенних дней, когда солнце насмешливо высовывает длинные языки своих лучей и тотчас же, точно испугавшись собственной дерзости, опрометью убегает куда-то, – и когда и весны-то собственно настоящей нет, но лед под санями уже шибко трещит и при каждом хрусте его ямщик тревожно оглядывается, – в один из таких вот дней приехали мы в Кострому.
Губернский жилотдел умудрился и здесь в глуши создать нечто вроде жилищного кризиса и гостеприимство местного культпросвета бросило нас… в детский дом-приемник для беспризорных детей. При нем нам временно отвели комнату. В этом, немного шумном убежище нам довелось довольно близко ознакомиться с бытом тех немногих «счастливцев» из беспризорных, для которых нашлось местечко в советском детдоме.
В первое же утро мне довелось увидеть детские головы, с живым интересом склоненные над большим рабочим (он же – обеденный) – столом… Маленькие ручонки, с прилежанием, какое не всегда встретишь у детей в нормальных школах, – что-то мастерили под надзором учительницы…
Подойдя ближе, я увидела, что каждый из детей делал из проволоки какой-то странный бесформенный предмет.
– Что это вы такое мастерите? – спросила я, заинтересовавшись.
– А ты что, – сама не видишь, что – щипцы, – недоверчиво встретил меня один из представителей молодого поколения Эрэфесерии.
– А на что же вам столько щипцов, дети?
– Как – на что? – Ежели залезешь рукой, – схватить могут. А так одни щипцы останутся, а сам всегда убежать успеешь…
– Так… – раздумчиво проговорила я. – А только не слишком ли они заметные, щипцы эти ваши? Вот как бы проволока была потоньше…
Недоверие противной стороны было сломлено и дружба между нами – заключена. И кто-то даже предложил подарить мне на память такие же вот точно щипцы.
– Приходи вечером к нам наверх почитать нам что-нибудь, – просили меня дети.
– Сумеете ли вы приноровиться к их вкусу? – тревожно осведомилась учительница-воспитательница. – Больше всего они любят похождения разбойников, бандитов… Про разные там преступления… Почитайте им что-нибудь в этом роде.
Сама она, бедняжка, хорошо «приноровилась» к вкусам своих питомцев; можно даже сказать, что беспризорным удалось совершенно перевоспитать ее…
Во время работы между нею и детьми происходил оживленный разговор на всевозможные темы.
– Почему, – деловито допрашивал один из питомцев постарше, – деньги нам на книжки давно поступили, а книг все нет? Уж ты те деньги на себя не потратила ли?
– Говорите спокойно, дети, – ровно, с чувством собственного превосходства перебила она. – Ну, чего вы бузу подымаете? Ведь я вот говорю же спокойно, – не бузюсь.
– А почему так? – предложил коварный вопрос мальчик лет двенадцати. – Когда к тебе в четверг заведующий приходил на счет хозяйственной части говорить, – кровать-то у тебя все скрипела и скрипела…
– Стыдно, дети, так врать… – вспыхнув, с неподдельным возмущением воскликнула воспитательница. – Да ведь это же в среду было, а не в четверг.
– Ну а теперь, дети, – кто из вас хочет со мной на прогулку идти?
Поднялась небольшая группка, преимущественно самых младших. Остальным учительница только сказала: «Ну а вы, значит, можете пока идти в город, куда хотите… Смотрите, – ночевать возвращайтесь…»
Как мне потом объяснила воспитательница, большинство детей предпочитает самостоятельные прогулки в город, в частности – на рынок. Прогулки эти отнюдь не увеселительные, а чисто промысловые: дети определенно «городушничают», то есть воруют с лотков… Администрация детдомов отлично знает об этом, но пресечь не может, тем более, что это явление в значительной степени – прямое следствие чудовищной бесхозяйственности заведующих хозяйственной частью детдомов. У меня на глазах ежедневно выкидывались целые котлы недоеденной каши, и в то же время администрация не решалась затратить хотя бы ничтожную сумму на покупку, – пусть в небольших количествах, – такого решительно необходимого для детского организма продукта, как молоко… Выяснилось, что дети охотнее всего воруют съестные припасы, а украденные при случае деньги тратят преимущественно… на молоко и ситный…
К обеду дети собрались далеко не в полном составе.
– Где же остальные? – равнодушно осведомилась учительница.
– В угрозыск забрали… Мы-то сами еле утекли…
– А вы что стащить хотели, – деньги или так?
– Да вот мадаму одну окружили, сбили с ног… Я ее легонько сзаду подтолкнул… А Сережа вытащил, да хотел бежать… Тут его снегирь и сцапал… И Августа и Османа заодно… Они как раз с краю стояли…
Учительница слушает даже с интересом, – пока воруют вне детдома, – дело ее не касается. Зато когда дети стащат что-либо непосредственно у педагогического персонала или казенные деньги в канцелярии самого приемника…
На другой день после нашего приезда я увидела за обедом детей, которых не было накануне. Тем не менее, явно было, что это не новенькие…
– Ты зачем «лягала» на нас? – накинулся один из них на воспитательницу.
Она объяснила мне, что эти мальчики сегодня только вернулись из угрозыска, где пробыли три дня по ее же собственному донесению, так как украли у нее 15 рублей казенных денег, взломав замок от ее комнаты.
– Ну что, – шибко вас там били? – заботливо осведомилась она.
– Не, – в этот раз – не больно… Вот только, – и мальчик показывает два больших синяка на правом плече и один – задрав рубашку на нижней части спины.
Своеобразный метод коммунистического воспитания – физическое воздействие – антикультурно и антигуманно, поэтому физическое воздействие изъято из школы. Но физическое воздействие необходимо. Поэтому дети, в целях экзекуции, направляются преподавателем в уголовный розыск. Сапог агента – в роли школьного пособия. Но что заслуживает не только удивления, – нет, – самого неподдельного уважения, – так это – героизм маленьких преступников, с которым они во время дознания терпят побои, крепятся, кусают губы и все-таки не выдают товарища.
У них существует и своеобразное понятие о чести. Если такой шпаненыш скажет вам, по какому-либо поводу, добровольно, а не под влиянием каких либо угроз – «на честь», – то есть – честное слово, – то вы можете быть уверены, что он не врет.
При такой стойкости характера и преступном навыке питомцев, с одной стороны, и малоопытности, невежественности, крайней нищете, а потому и халтурном отношении к делу, – педагогов – с другой, не удивительно, что последние не пользуются ни малейшим авторитетом у первых.
Однажды, сидя вечером в комнате одной из воспитательниц, я услышала панический стук в дверь. Обитательница комнаты поднялась и отперла дверь. Вбежала вторая воспитательница с бессмысленным от испуга, бледным лицом:
– Я у вас здесь пока спрячусь… Позвольте… Дети поколотить меня обещались… За то, что я в угрозыск на них донесла… Уж я здесь у вас пережду до завтра… Авось к утру злоба в них поуляжется… – бормотала она трясущимися губами…
Письмо второе
ИЛЕЦК (ОРЕНБ. ГУБ.). СОВ. КУРОРТ
Верблюдица нервничала. Дома у нее оставался свежерожденный верблюжонок и она то и дело оборачивалась назад и протяжно выла… Никакие монологи и прощания с родным селением Жанны д’Арк не могли бы сравниться по драматизму с этими звуками. Казалось, что именно сейчас, а не накануне ночью – разрывается пуповина, соединяющая многотерпеливое и выносливое тело верблюдицы с таким нежным, таким беспомощным телом маленького верблюжонка…
Звуки эти были прямо непереносны для уха и нервов, но киргиз не нервничал. Ибо он был киргизом.
В меховой шапке и бараньем тулупе сидел он на краю телеги, непроницаемый для жары и солнца. Глянцевитый загар на его лице казался лаком, раз навсегда покрывшим лицо и не пропускающим более ни одного луча…
Киргиз с неподвижным лицом монотонной и неподвижной мелодией поет о всех предметах, попадающихся ему по дороге…
«Большое-шое-шое дерево растет… Маленький-маленький-маленький кустик под деревом растет… Ветер-ветер-ветер над степью пробежал… Навстречу еще один-один-один верблюд идет… За верблюдом другой-другой-другой верблюд идет… На верблюде один-один-один казак сидит…» («казаками», то есть наездниками, – киргизы именуют себя) – и так далее до бесконечности…
Так обстоятельно и спокойно распевал киргиз, и однако, жизнь его вовсе не чужда житейских треволнений… Дочь его Фатала, за которую уже был внесен богатый калым, внезапно вступила в комсомол, отказалась идти замуж, – за нее вступился женотдел и пришлось весь калым вернуть семье жениха. Сын Ахмет сидит вот уже второй месяц в советском исправдоме за то, что кому-то, где-то, взятку дал, а как же было не дать, когда всем давно известно, что все комиссары взятки берут, – большой комиссар – большая взятка – и без взятки никакое дело в важном учреждении не делается…
– «Справа-справа-справа большой-озеро лежит… В озере-озере-озере соленая вода… Большевик-большевик-большевик на озере устроил курорт… Не было-не было курорт – каждый купался, кто хотел… Очень-очень-очень в озере полезная вода… Теперь-теперь-теперь за купанье деньги берут…»
И вот поэтому-то киргиз проезжает мимо, не освежившись в озере.
На «пляже» для более «чистой» публики – ответственные, трестовики, директора, коммунисты и нэпманы – устроены кабинки для раздевания. За это с каждого купальщика берут 15 копеек. Но и за купанья с открытого берега администрация курорта берет пятачок. Очевидно, с «нечистых» берут за то, что они пачкают воду…
Тут же у озера – буфет, где каждый получающий парт-максимальный и более – оклад, может недурно и не очень дорого подзакусить после купанья…
В озере вода горько-соленая и густая; потонуть в ней невозможно. И если вы посередине озера, где глубина приблизительно в два человеческих роста, – перестанете делать какие бы то ни было плавательные движения, – то вы так и останетесь неподвижно лежать на поверхности воды, точно в гамаке… Здесь бы можно было создать действительно недурной курорт… Этого с нетерпением ждут местные крестьяне и обыватели, надеясь заработать от будущих курортных гостей. Впрочем, илецкие крестьяне и сейчас зажиточны. В одной из крестьянских семей я снимаю комнату. У моих хозяев большой деревянный двухэтажный дом. Три верблюда. Огромные бахчи. В парадных комнатах – мягкая мебель – красные плюшевые кресла и диван. Я уже не говорю о граммофоне – неотъемлемом спутнике культуры и цивилизации…
– Вы, конечно, кулаки считаетесь? – спрашиваю я у моего хозяина.
– Да нет… Мы в середнячках числимся… Да и то я собираюсь обжалование подать, – не переведут ли в бедняки…
Я вспоминаю соломенные крыши и про голодное существование «кулаков» в средней России, и – недоумеваю…
– У нас здесь вообще все зажиточно более живут… – поясняет мне хозяин. – Так мы еще, по сравнению, среди них – маломощные…
Итак, одно и то же имущество, в зависимости от состояния соседских хозяйств, – может быть причислено к кулацким, середняцким или бедняцким…
Политика ясна: опасно причислить к кулакам целую деревню, таким образом восстановив против себя поголовно все ее население, – может вспыхнуть восстание.
С другой стороны, если целые бедные области отнести в категорию бедняцких хозяйств, то с кого же брать налоги?
А потому – «разделяй и властвуй».
Достигает ли такая политика своей цели?
Наиболее ловкая, гибкая, подхалимская и пронырливая, так сказать – передовая, – часть кулачества, действительно, чует возможные выгоды и всячески старается втереться в доверие к советской власти… Такие кулачки ничего не имеют против и даже поощряют, чтобы их дети шли в комсомол и в партию, – а сами на всякий случай – «авось и не удержатся еще большевики» – не порывают и со священником…
Я сама видела именно в самых богатых крестьянских избах ленинский красный уголок с безбожными плакатами и портретами «вождей» напротив красного угла с иконостасом…
Это они-то, – кулаки – устраивали одному и тому же младенцу тайные крестины и явные октябрины, – ставили и Богу свечку и советской власти… серп и молот…
Но большая часть кулачества, а тем более середняков и бедняков, все-таки ропщет, внутренне бурлит, остается недовольной и готова признать любую власть, которая бы только отменила – или снизила – налоги…
Так обстоит дето по всей России…
Пресловутые селькоры отнюдь не являются подлинными голосами крестьянства, а скорее играют некрасивую роль правительственных фискалов и доносчиков, чем и объясняются частые убийства их односельчанами… Подлинного крестьянского голоса вы, разумеется, не услышите из советской прессы, – он звучит в крестьянских частушках, вроде следующей:
«Ленин Троцкого спросил:
Где ты сено накосил?
Я нигде не накосил, —
У крестьян я напросил…»
Письмо третье
ЧЕРЕПОВЕЦ. ДИСПУТ
«Череповец, семь лет я прожил
В твоем огрязненном снегу…»
Эти строки вертелись у меня в голове, когда извозчик вез меня со станции в гостиницу. День был морозный и снег вовсе не казался «огрязненным», да и весь Череповец ничем не напоминал ни о Северянине, ни о его строчках… Впрочем, череповецкая интеллигенция помнит своего прошумевшего земляка.
Но сейчас другое имя слышалось на всех углах и другое имя полуаршинными буквами облепило заборы. Череповец был потрясен необычайным событием: из центра приехал лекции читать – не какой-нибудь лектор-безбожник, – а сам владыко – митрополит Введенский.
Местный губполитпросвет и губпрофсовет с перепугу (ой, не справиться местным безбожникам с таким противником) пригласили заезжего из Москвы лектора, благо оказался он в Питере – тут же под рукой – официальным оппонентом.
Афиши украсились еще одним именем, а в городе только и слышалось: – Кто кого?!
Россия – особенно уездная и губернская – любит диспуты. По трем причинам. Во-первых, она рассматривает их, как кулачные бои, – сам азарт состязания, поединка увлекают, напрягается любопытство, – кто из противников кого «положит на лопатки» ловкими приемами-доводами. Во-вторых – при полном отсутствии в советской России какой бы то ни было свободы печати, слова и собраний, – диспут является единственным случаем выслушать противников коммунизма, и – хотя бы и не в политической, а в религиозно-философской области, – да и самому высказать, хотя бы и в замаскированной форме, свой протест против того неослабного гнета, под которым находится в настоящее время русская общественная мысль.
Протест этот иногда принимает несколько неожиданные формы. Так, например, на многих заводах и в глухих уездных городах практикуется следующий вид обструкции: приносят с собой в мешке живого поросенка и в момент выступления нежелательного оратора незаметно дергают поросенка за хвост. Последний принимается визжать, публика – в том числе даже сторонники оратора – не могут удержаться от смеха, и выступление – сорвано… Впрочем, как известно из парижской прессы, даже такие испытанные общественные деятели, как Марков и его сторонники, прибегают к подобным же приемам вовлечения четвероногих в общественно-политическую борьбу…
Наконец, еще третья причина делает диспут завлекательным для масс. Дело в том, что в провинции до сих пор еще есть наивные люди, надеющиеся на диспуте действительно получить ответ на объявленные в афишах вопросы. А вопросы поистине животрепещущие: «Есть ли Бог?» – «Существует ли загробная жизнь и душа?» и так далее… Я сама слышала, как один череповецкий рабочий спрашивал у другого на следующее утро после диспута:
– Так ты говоришь, – был вчера на диспуте… Ну, так как же оно все-таки выходит, – есть Бог или нет?
– А кто его знает… И владыко красно говорит… И лектор ему не уступит… Тот доказывает. И этот доказывает. А доказать – так и не доказали ничего…
– Так и не доказали… Тогда для чего же было диспут устраивать? Коли так, то и ходить не стоило…
– Оно хотя и занятно было обоих послушать, однако, пожалуй, что и не стоило… – соглашается второй.
И, однако, диспуты все же имеют несомненное положительное значение и уж не в смысле внедрения в мозги тех или других предвзятых теорий… В пылу спора каждая сторона, желая блеснуть эрудицией, попутно сообщает аудитории ряд разнообразнейших и интересных сведений. И благодаря этому в настоящее время вы иной раз можете в самой глуши услыхать от какого-нибудь крестьянина в ужаснейшем произношении имена Канта, Лапласа, Декарта, Платона, Геккеля, Древса, – а также путаное и маловразумительное изложение теорий Ламетри или Лейбница…
Затем, диспуты несомненно приручают население недоверчиво и крайне осторожно относиться как к той, – так и к другой стороне, – вырабатывают хороший скептицизм, дают толчок к самостоятельному мышлению.
Может быть, поэтому большевики спохватились и в последнее время не совсем охотно допускают диспуты, особенно в провинции…
Итак, Череповец собрался послушать «живого» митрополита. Однако митрополит оказался не «живым». По крайней мере, на вопрос из публики: – «Как смотрит живая церковь на слова: “Не противься злу”?», – он торжествующе заявил, что отнюдь не является представителем живой церкви, а возглавляет собой церковь обновленческую… Самому же вопросу по существу он дал совершенно исключительное по своей оригинальности истолкование, утверждая, что евангельское «Не противься злому» – надо понимать в смысле… – «если злой сильнее тебя, так как ты все равно потерпишь поражение от него…» Местные представители тихоновского духовенства совсем оробели от такой ловкости обновленческого митрополита, но, будучи обыкновенными скромными провинциальными священниками, не решились открыто выступить против такого эрудита, как Введенский и против его явно еретического толкования.
Первый в России оратор после Троцкого, митрополит Введенский, как угорь, скользит по поверхности темы, почти не затрагивая ее по существу, из боязни утомить аудиторию, – оставаясь неуязвимым даже в самых сомнительных положениях своего доклада, – всегда увлекательный, находчивый и изящный…
– Антихрист, это – Тихон… Христос, это – мы… – хладнокровно раскрывает он карты своего доклада на тему: «Христос и антихрист».
– «Что будет с нашей душою после смерти? Существует ли загробная жизнь?» – поступает записка из публики.
– Умрете – узнаете, – не задумавшись, отвечает митрополит и переходит к следующей записке.
Введенский отлично знает и чует аудиторию и не прочь иной раз потрафить и антисемитским настроениям.
На трибуне юнец-коммунист, брызгая слюной, раскачиваясь из стороны в сторону, с резким нерусским акцентом разглагольствует на тему: «Долой религию». В пылу спора он употребил выражение «поп»…
Возражая ему, митрополит Введенский, между прочим, делает ему замечание, что «употреблять такие выражения, как “поп”, некорректно совершенно так же, как например… назвать противника жидом».
Аудитория в восторге, аудитория покрывает эту фразу аплодисментами… Жаль только, что на этот раз, как потом выяснилось, противник оказался не евреем, а латышом…
Во время перерыва коммунистическая часть аудитории, а особенно комсомольцы, с пеной у рта спорят с верующей половиной публики. У обеих сторон чувствуется острое раздражение, злоба друг против друга.
На трибуне, за спущенной занавесью настроение более дружелюбное: митрополит из профессиональной лекторской солидарности советует оппоненту для сохранения голоса пить во время лекций минеральную воду… Оппонент высказывает соболезнование митрополиту: «Здорово, верно, устали: сначала – обедня в монастыре. Теперь этот диспут…»
Комсомолка, заглянувшая за кулисы, чтобы передать от имени молодежи благодарность лектору, при виде этой мирной идиллии недоуменно останавливается: Что это… – предательство? – Тайный контакт? – Ренегатство?
Диспут заканчивается около пяти часов утра. Многие рабочие, не заходя домой, отправляются прямо на работу…
И еще долго потом в мастерских, в лавчонках, у ворот и у колодца ведутся нескончаемые споры о Боге, бессмертии и антихристе…
Можно сказать с уверенностью, что никогда еще, с самого времени протопопа Аввакума, – не жила страна – (вернее, низы ее) – такой интенсивной религиозно-философской жизнью, как сейчас. «Мертвая» церковь, «живая» церковь, «единая церковь» (о ней – в другой раз), сектанты всех толков – сколько сомнений, сколько исканий… И не только у стариков – часть молодежи тоже ушла в религиозное движение. Существует даже христомол – (союз христианской молодежи) – в противовес комсомолу. Христомольцы и интернационал поют. На тот же мотив, – только свой, особенный. Поется он так:
«…Никто не даст нам избавленья,
Лишь Бог спасет от всех грехов…»
Христомол организовали баптисты. Бывали случаи вступления в него бывших комсомольцев…
Итак, несмотря на все старания коммунистического правительства, подавить свободную критическую мысль не удается; она работает, ищет, находит, заблуждается, снова ищет… Так было – так будет…
