Текст книги "По городам и весям
(Книга очерков)"
Автор книги: Евгения Ярославская-Маркон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Письмо четвертое
ОРЕНБУРГ. СОСЕДИ
Я люблю Оренбург… Этот город стоит точно на перекрестке.
Направо – Поволжье обильное и голодное, Волга простая и трагичная…
Налево – Сибирь, свирепая и лютостью морозов и хищным зверьем своим и окаянным золотом россыпей и руды…
А прямо вниз… – Тысяча и одна ночь – русский Багдад
– «Ташкент, город хлебный…»
Сам Оренбург – словно и не город даже, а просто – площадь базарная, к которой сбегаются проселочные дороги…
Оренбург лежит прямо в центре хлебороднейших, хлебоноснейших губерний России. В Оренбургской губернии нет и не было недорода… Но это ничуть не препятствует тому, что в иной день совершенно внезапно с оренбургского рынка исчезает хлеб…
Хлеба в такие дни нет в столовой Дома крестьянина и посетителям предлагается приносить его с собой… Хлеба нет в базарных палатках… Хлеба нет в булочных…
Дальше, за Уралом, это явление еще разительнее: осенью этого 1926 года в городе Златоусте Уральской области неожиданно с базара, из всех лавок, вообще из продажи – исчез хлеб, как ситный, так и ржаной…
Правда, в русской провинции, как известно, большая часть хозяек печет на дому; но вся беда в том, что отсутствие печеного хлеба в продаже немедленно отозвалось на ценах на муку, поднявшихся чуть ли не вдвое. А еще через два дня у всех мучных лабазов стояли в очереди целые семейства и после нескольких часов стояния каждый получал по норме, – столько-то фунтов на человека, – одним словом, зрелище в точности напоминало то, что все мы видела в Петербурге в 1917 году…
На все недоуменные вопросы торговцы и кооператоры твердили одно:
– Не привезли… Из-за распутицы…
Как раз на площади стоит местный Дом крестьянина, двор которого в каком-нибудь срединном русском городе, скудном разнообразными видами фауны – смело мог бы сойти за зоологический сад… Приезжая на базар, крестьяне сразу же заезжают в Дом крестьянина напиться в трактире при нем чайку (обед там не по карману крестьянину, как, впрочем, почти во всех Домах крестьянина), животных же своих они распрягают и оставляют тут же во дворе…
И вот по утрам двор наполняется волами, верблюдами двугорбыми и верблюдами одногорбыми, изящными ишаками, похожими на игрушечных, и просто лошадьми… На верблюдах в Оренбургской губернии редко ездят верхом, – большей частью их впрягают в телегу, обычно – парой; на них же здесь пашут. Верблюжье молоко приготовляют подобно кумысу, причем киргизы часто сбывают его, выдавая за кумыс.
Вечер… Возвращаюсь из кино. Я живу в Доме крестьянина, мне отвели там комнату во втором этаже, предназначенную под сельскохозяйственную выставку.
Осторожно подымаюсь по лестнице к себе наверх, стараясь в темноте не наступить на голову кому-либо из семейства заведующего, которое спит тут же, на площадке лестницы, подостлав соломенный тюфяк… Дома, мол, у себя в комнате клопы одолевают… Примеру семьи заведующего следуют и все низшие служащие Дома крестьянина.
Вход в общежитие, где останавливаются крестьяне, совсем отдельный, поэтому я никогда не встречаю их, но у моей комнаты и у общежития одна общая глухая стена, – настолько нетолстая, что пропускает не только каждое слово, но даже каждый вздох или чих… Таким образом, я не знаю в лицо никого из моих соседей, но уже научилась отличать их по голосам…
– Так… А все-таки заботятся об нашем брате товарищи… – растягивает, словно прядет свою речь, елейный голос, нарочито-громкий («хорошо, кабы кто из начальства услыхал»).
– Вот Дом крестьянина какой поставили… Дом крестьянина…
– А раньше постоялых дворов, что ли, не было?! – равнодушно, точно сплевывает, – второй голос.
– Были… Зачем не были? – Сам, бывало – придешь – тут тебе и чайку горячего, – тут тебе и щи жирные наварные, – всего за двугривенный вся недолга… – соглашается первый голос, вибрируя затаенным смехом и тонкой крестьянской иронией. – Тоже опять и выставку устроили… В комнате направо, – видал?
– Видал… – нехотя отзывается второй.
– Машинища-то эта, – трактор… Видал, – показывали во дворе?..
– А на что ее нам показывать-то?
– Как это – на что показывать-то! Да чтобы знали мы, народ темнай, – как хозяйство свое улучшать…
– Ну и знаем… Ну, и что из того?.. Да разве мы не понимаем?! Мы что это – для плезиру, что ли, плугом землю ковыряем?.. Кабы привезли нам товарищи таких тракторов – нате, мол, – работайте – мы-то разве отказались бы, – что ли? Да где они – трактора-то? – Их на всю на Рассею, пожалуй, столько как раз будет, чтобы на выставках показывать… А плуги-то разве имеются? А косы, а серпы? На деньгах их только отпечатывают для фасона… А на деле, – не во всяком кооперативе достанешь…
– Верно, верно… Оно точно, все, что ты говоришь, – засуетился вдруг первый голос. – Я вот и приезжал как раз для этого – плуг покупать… А мне говорят: нет еще, – не выслали… Приезжай так недельки через две…
Я в этом винить никого не виню… – заторопился голос и снова начал елейно растягивать: – Оно, ка-неч-на и то-ва-ри-щам нелегко сразу всю страну наладить да пустить. Опять же и раз-ру-ха… На все, милок, свое время надобно… Не успевают…
– Не успевают!.. А почему они с налогами поспевают?.. Не поспеет еще урожай в поле, как они уже налоги с него собирать поспели…
– Опять же и налоги… Погоди, милок, я тебе все пораскажу… Это все какая голова кому от Бога дадена… Вот скажем, я… завсегда с любой властью поладить сумею… И уж она мне не страшна… Я, милок, в бедняках числюсь, и меня оно, милок, не касается… Опять же, сын у меня в вол совете – свой человек, и две дочери – комсомолки, безбожницы… Косы были – во, до самого до пола, – срезали… Я им не препятствую, – как хотят… А смотреть на них стриженых смехота разбирает. Вот моя – даром, что комсомолка, а замуж шла – у попа венчалась, для крепости, значит… Нарочно в город венчаться ехали, чтобы свои комсомолы не пронюхали… Нюх у них на это тонка-ай!.. А вот уж как дите принесла, – так не крестили, – Октябрины делали. Я на это молчал, потому как сам думаю, – октябрённому ребенку большевики больше хода дадут…
– Грех это, браток!..
– А кто его знает?.. Мож, и грех!.. А только я так располагаю, – попы, они тоже все больше темный народ обманывают… – Те же товарищи!..
И вот стал я тебе, значит, милок, рассказывать… Все, стало быть, говорю, от того – какая человеку голова дадена… Помнишь время-то в гражданскую войну, – когда коней– то всех для армии забирали… Был у меня мерин, с господского двора, – ну и мерин был… – Неужели же такого для армии отдать?! И вот надумал я мерина моего прописать бережой кобылой… На реквизиционном пункте тоже у меня свой человечек был. Так и ходил мой мерин всю гражданскую войну в бережих кобылах… Оно великое дело, чтобы везде и всюду своего человека иметь… Вот скажем, к примеру, селькор у нас заявился… Ябеда такая, что не приведи Господь… Стали наши уж подумакивать, как бы его того-с, прикончить… Насилу я их отговорил… – Рази ж это, – говорю, – можно православную душеньку сгубить… Опять же, и по головке за это не погладят… Мы с ним и без этого обойдемся… – И стал я его почастенько к себе зазывать да самогоном потчевать… Сладчайший стал мужик: что я ему велю, то и пишет… Таперича все обчество мне благодарно…
А властей нам бояться нечего… – голос понизился, почти перешел в шепот: – Это все до поры, до времени… Нам что – власть? – Мы и без нее проживем… А власти без нас никак нельзя… Город, он, прости Господи, что вошь крестьянином сыт… – за стеной затрясся хитрый и долгий смешок…
Под него я и заснула. Если б я была коммунисткой, – вряд ли я спокойно уснула бы под этот смех, добродушно-угрожающий…
Письмо пятое
ЯРОСЛАВЛЬ. ТРАКТИР
Надпись «Просят не выражаться» приходилась как раз напротив меня и, вероятно, к ней служил иллюстрацией добродушный и выразительный «мат», как нежный ветерок проносящийся над трактирной залой…
Трактир был без крепких напитков, если не считать пива, и тем, кто не хотел пива, приносили чай в чайниках; чай этот был особенный, – не дымился, выглядел прозрачным, как вода или же, наоборот, – крепким до красноты, и за пределами трактира именовался «русской горькой» и «перцовкой»…
Справа от общей залы лепились отдельные кабинеты, отделенные от нее, вместо двери, только ситцевыми занавесками, а друг от друга – тонкими, не доходящими до верха, перегородками…
Так было в верхнем этаже. Нижний же – был явно рассчитан на коммунистов и фининспектора. Здесь скромные советские служащие или, еще чаще, благообразные извозчики, – получали свой обед из двух блюд, опрятно сервированный, и чай (настоящий) никогда не подавался здесь спитым…
Но я лично всегда предпочитала верхний этаж…
– Скажите, сестрица, – вы, как мне кажется, человек просвещенный, – могут или не могут психиатрически ненормальную личность под суд отдать? – непосредственно ко мне обратился человек из-за соседнего столика. Вместо рекомендации мой неожиданный собеседник протянул мне пожелтевшую и пропотевшую от долгого ношения на груди бумажку с казенной печатью.
Я пробежала ее глазами: в ней удостоверялось, что гражданин такой-то, похитивший такого-то числа, такого-то года 7 рублей 50 копеек вместе с кошельком у гражданки такой-то и оказавший сопротивление при аресте, а также, будучи приведен в милицию, оскорбивший действием милиционера при исполнении служебных обязанностей, и затем, разбив окно, пытавшийся совершить побег, – действительно является психически ненормальным, а потому суду и следствию не подлежит…
Уже с первых слов мне стало ясно, что мой новый собеседник страдает манией преследования, во всем же остальном является вполне нормальным (как вообще многие душевнобольные – вне цикла своих болезненных идей) и, пожалуй, даже неглупым, хотя и простоватым парнем… Впрочем, вскоре он был уже настолько пьян, что от вразумительных слов перешел к пьяному всхлипыванию и причитаниям…
Но вот в залу случайно вошел вороватой походкой ответственного и видного работника, спешащего тайком напиться, – какой-то агент уголовного розыска…
– А, здравствуй, старый знакомый!.. Присаживайся!.. – обратился к нему мой собеседник.
Агент прищурился на него, очевидно, действительно признал в нем старого знакомого, – назвал по фамилии и добродушно присел к нему за стол… «Психиатрически-ненормальная личность» потребовала у официанта еще пару пива и стала угощать старого приятеля, приговаривая:
– Ты – парень хороший. Справедливый парень… Я тебя во как уважаю… Справедливый ты парень… Как сказал – так и делаешь… Зря не берешь… Вот и давеча, – ты с меня хотя и большой куш содрал, а дело сделал…
– Тс-с… – останавливает его смущенный агент и тихо прибавляет: – Ну, перестань ты бузить… Мало раз тебя, что ли, в милицию доставляли… То одно, – то другое… Все я тебя выгораживал… А в последний раз и мне бы тебя не выгородить, – одно тебя спасло, что больным тебя признали…
– Так рази ж я тебе не благодарен?! – не унимается его приятель. – Я вот и хочу тебе громко, что б все слышали – благодарность высказать… А денег, что я тебе передал, – ничуть я не жалею… Как ты всегда был сердечный парень…
Не знаю, слыхал ли агент последние слова, – вскочив, будто на пружинах, – он уже мчался опрометью вниз по лестнице…
Ко мне подошла девочка лет девяти, в коротеньком, не по росту ей, платьице, в странных, из полотна сшитых туфлях, – несмотря на то, что была зима, – одетых на босу ногу… Поверх платьица на ней была надета дамская кофточка старомодного покроя, которая на ребенке казалась длинным и чрезвычайно уродливым пальто… Непомерно длинные рукава свисают, создавая жуткое впечатление безрукости… Головка курчавая, как каракулевая шапочка. И миловидное, давно не мытое личико, время от времени передергивающееся молнией пляски св. Витта.
– Можно? – указывает она на объедки на моей тарелке и жадно собирает их прямо руками и перекладывает в просаленный карман своего платьица.
Я усаживаю ее за свой стол и спрашиваю:
– Может быть, ты лучше чаю хочешь?
– Мне все равно… Что – чай, что – кипяток… – тихо отвечает она и наливает кипяток в принесенную ею с собой жестяную кружку.
Я протягиваю ей кусок сахара, оставшийся у меня на розетке. Она на минуту приостанавливает свое чае-, вернее, водопитие, – жадно, со скрипом жует сахар и, только проглотив его, снова принимается за свой кипяток. При этом она, опять же руками, переводит объедки из кармана к себе в рот; там и застывший соус из под котлет, перемешанный с хлебными крошками, и голова от селедки, и несколько картофелин, и половина соленого огурца…
– Как тебя зовут?
– Верочка. – (Она так и сказала «Верочка», а не Верка, – и это очень странно).
– У тебя родители есть?
– Нету.
– А ты у кого живешь?
– У тети.
– А она разве на кормит тебя?
– У ней самой нет. Она старая.
– Ты здесь, в трактире, часто бываешь?
– Я здесь каждый день чай пью, – с важностью отвечает она.
Но вот она уже наелась до рыгания и икания, встает из-за стола и – о, чудо! – делает реверанс.
Кто эта девочка, с ненародным говором, именующая себя Верочкой и делающая реверансы?
В соседней комнате компания еврейских нэпмапов, напившихся до русского «мата», под воркование последнего, скрепляют какой-то торговый договор с представителем треста… А с другого конца залы тоже доносится «мат». Там мелкий местный коммунист рассказывает о своей встрече с Ильичом:
– Вы – что, мать вашу… – обращается он к своим собутыльникам, таким же мелким коммунистикам, как он сам. – Вы мразь одна, – вот вы что! Вот – Ленин, мать его… так это был человек!.. Большой человек, мать его…
– Ты, товарищ, полегче бы… – тревожно останавливает его менее пьяный товарищ.
– Отстань!.. Молчать!.. Я про великого вождя говорю, мать вашу…
Около «коммунистического» столика собирается целая толпа и с наслаждением слушает повествование расходившегося ленинца.
– Ну, и сказал он мне, – Ленин то-ись, мать его…
– Я тебе, товарищ, вот что скажу: – ты Ленина вспоминай, вспоминай Ленина… А только «мать», это – уж ты забудь! – вразумляет его один из собутыльников в форме ГПУ.
А в это время около одного из столов какая-то женщина со слезами, руганью и угрозами уговаривает мужа идти домой. Он встает, делает к ней шаг, хочет запустить в нее бутылкой, но, совершенно пьяный, валится на пол… Услужливый официант подымает его… Затем два официанта под руки выводят из трактира не его, а… ее.
– Парочку пива!.. Живо!.. – заказывает новая компания. Подслепая старушка с унылым видом обходит ряды столиков и предлагает большие ярмарочные конфеты в бумажках по две копейки штука.
Письмо шестое
ЦАРИЦЫН
Двое неизвестных на соседней скамейке разговаривали о фининспекторе.
А ветер, точно хмурый фининспектор, молча собирал с деревьев последние шелестящие червонцы листвы…
Деревья, так же как и люди, не протестовали и только укоризненно покачивали своими лысыми головами…
Но двоим неизвестным недолго пришлось спокойно и обстоятельно беседовать о фининспекторе: с громким криком, суетливой разноголосицей, перебивая друг друга, – накинулась на них стая детей…
Это не были беспризорные. Это были деловитые и очень положительные маленькие человечки.
Маленькая армянка Роза, – черненькая, чистенькая, свеженькая, в белом передничке, предлагает большие яблоки – по 5-ти копеек штука, – такие же чистенькие и свеженькие, как она сама… Ее подружка – длинноносая худенькая еврейка – торгует тем же. Но обе они предлагают свой товар чинно, степенно и никогда не отбивают друг у друга покупателей… Другое дело мальчишки: юные армяне, греки, татары, персы, – одним словом, дети всевозможных народов черной масти – точно разнородная птичья стайка, в которой и вороны, и галки, и грачи, – ссорятся, перебивают друг у друга, отлетают в стороны и налетают снова…
– Давай, гражданин, ботинки почищу!..
– Барышня, барышня, – давай, – туфли вычищу!..
– Не слушай его, гражданин, он маленький, – еще не умеет, дай я почищу!..
Но «маленький» – самый юркий из всех. Это – шестилетний братишка Розы, – забавный до невероятного, – малюсенький, худенький, – с огромными, круглыми, как у птенца, глазами… Голос у него звончей, чем у всех, и раньше, нежели «гражданин» успел согласиться, пронырливый мальчонок уже покрыл ему ботинки ваксой…
Беспризорный – и маленький чистильщик сапог, это – два полюса. В любом отношении.
В классовом: первый – ярко выраженный люмпен-пролетарий; второй – будущий мелкий буржуй…
В идеологическом: чистильщик сапог – реалист, материалист… Злостный беспризорный (а бывают ведь и не злостные, невольные) – всегда романтик…
В семейном отношении: беспризорный является не имеющим и не помнящим родства; уличный же торговец, напротив, покорный и полезный член семейства, под вечер добросовестно приносящий родителям часть своего заработка, а иногда и всю дневную выручку… А если он и оставляет часть ее себе, – то вы можете быть уверены, что он не потратит ее на сласти, куренье и прочие слабости, она целиком откладывается на расширение предприятия: сегодня он только чистит сапоги, – через неделю он попутно будет торговать шнурками для ботинок…
Но что роднит и тех и других – всех вообще питомцев улицы и бульвара, – их удивительное знание людей и жизни, и притом знание – в применении к своей личной пользе. Вот, например:
На одной из скамеек сидят две проститутки. Они сегодня еще ничего не заработали. И это знают Роза с подружкой так же хорошо, как если б они могли рентгеновскими лучами опрозрачить карман этих двух проституток.
Тем не менее, именно к ним направляются Роза с подружкой:
– Хотите яблоков? – У вас денег нет? – Ничего… Мы вам это устроим…
И маленькие ножки направляются к соседней скамье. Там сидят два молодых человека.
Бедно, но аккуратно одеты. С застенчивыми, но независимыми манерами. Из типа «бедных, но благородных»..
Вот к ним-то обращается Роза.
– Посмотрите, – на той вон скамеечке какие барышни красивые сидят. – Купите для них яблочков.
Говорится это, разумеется, нарочито громко, чтобы не только сами барышни, но и весь городской сад слышал. Конечно, кавалеры не захотели ударить лицом в грязь перед барышнями. Конечно, через минуту Роза уже неслась обратно к барышням и звонким голоском провозглашала:
– Барышни, – вам кавалеры – вон с той скамейки – яблоков прислали.
Но это была лишь завязка. А результат получился к всеобщему удовольствию: через полчаса обе проститутки уходили под руку с новыми знакомыми и Роза с пустой корзиной из-под распроданных яблок – бежала домой. Итак, – десяти-одиннадцатилетние девочки в роли сводниц…
Впрочем – не только дети улицы…
Вообще советские дети очень уж много знают и об очень уж многом заботятся. Эти дети, выросшие в годы голода, с первым пробуждением в них сознательной мысли, – привыкли считать, что вкусная, обильная еда и хорошая новая обувка – суть первейшая цель жизни каждого сознательного гражданина. Дети эти закалены жизнью – они не пропадут даже в самых тяжелых условиях, но зато – даже в самых легких и благоприятных – они будут продолжать думать лишь о материальных благах… Сказка, фантазия, елка, кукла, – все это для них лишь синоним глупости… Расчетливые дети. Самостоятельные дети. И – абсолютно корыстные. Даже в самых обеспеченных семьях. Я вовсе не хочу сказать, что они вырастут отъявленными подлецами и негодяями. Нет. Но это – молодое племя карьеристов и стяжателей.
Карьеризм – вообще одна из черт молодого поколения в советской стране. Среди старых коммунистов есть много бескорыстных и беззаветно преданных, если и не рабоче-крестьянскому, то партийному делу. В комсомоле – все от карьеризма. Даже популярность среди них того или другого вождя – по инструкции из центра. И теперь, когда Троцкий, в связи с оппозицией, не в фаворе, – всякий провинциальный комсомолец по любому поводу будет ругать его… Когда статьи Коллонтай о половом вопросе вызвали неудовольствие в московских «сферах», – несчастная Коллонтай сделалась мишенью для всех комсомольских постановок, всевозможных куплетов «Синей блузы», а с легкой руки последней, – и заезжих эстрадных куплетистов…
Все эти мысли бродили в голове, пока я сидела одна на скамейке городского сада.
Но вот струя новых наблюдений вытеснила их: на соседней скамейке расселась новая компания проституток…
Их было трое. Одна высокая, с резким голосом и жестами, с визгливыми, как две маленькие собачонки, глазами, – с носом, нахально, точно подол, задранным… И, вероятно, – хорошая душа…
Вторая – красивая, полная, – с равнодушным, немного заспанным лицом… И в то же время, как первая вызывающе естественно смеется, стараясь обратить на себя внимание, она вяло и инертно дожидается, пока кто-нибудь ее пригласит…
Третья – собственно говоря, еще не «гулящая». Но несомненно будет гулящей. Маленькая упругая мусульманка, с безответными и скрытными мусульманскими глазами… Она сдружилась с двумя первыми и по дружбе сопровождает их. Когда ее развязная подруга отпускает слишком уж вольные шутки, она смущенно останавливает ее, а когда та неожиданно, не то расшалившись, не то для рекламы, циничным жестом задирает подол, она тихо говорит ей:
– Если ты так себя вести будешь, то я с тобой больше ходить не буду… Ищи себе другую подругу! – и пересаживается на другую скамейку. Но сама она уже несколько раз уходила с посетителями. Пока еще бесплатно. Чтоб не отставать от подруг, из своеобразного самолюбия. – «И я, мол, могла бы “работать” не хуже вас, если б захотела… Вот видите, приглашают».
Вообще, ни в одной стране нет такого простого, почти неуловимого перехода от просто несколько распущенной женщины к профессиональной проститутке.
И та, и другая знакомится с мужчиной в любом месте; и та и другая готова принадлежать мужчине с первого же раза, после двух-трех переходных фраз или же заменяющих их жестов, без всякого предварительного ухаживания и знакомства, часто без всякой надежды, да, пожалуй, и без особого желания встретиться еще раз со своим случайным приятелем.
Проститутка в России не воспринимает себя психологически таким потерянным, всеми отверженным существом, как ее сестра в Западной Европе. Если в России легче скатиться до проституции, то легче и выкарабкаться из нее. Легче, но все-таки нелегко. Ибо пока существует безработица, проституция неизбежна, несмотря ни на какие женотделы, комсомолы, охраны материнства и прочие коммунистические начинания.
И, точно иллюстрацией к моим мыслям, звучит со скамейки напротив:
– И вот, милая моя, приходит это к ней третьего дня подруга. А она мертвая лежит. Пузырек и записка: «Работу найти надежды у меня больше не осталось. Телом своим торговать не хочу».
Там сидят все худенькие, очень бедно одетые девушки. Одна из них, помоложе, – та вот, что рассказывала, – выглядит изнуренной и все-таки жадной до жизни. Нет, она никогда не напишет такой записки. И когда-нибудь и она будет заманивать мужчин в этом же самом саду и жаркий блеск ее глаз, жадных до обыкновенной питательной и вкусной пищи, – вот сейчас бы колбаски чайной, да хлеба белого к ней побольше – будут принимать за любовный пыл…
