Текст книги "Жизнь продолжается. Записки врача"

Автор книги: Евгения Дорогова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ждавшего меня. Безумный, увидев милиционера, как-то обмяк, что позволило надеть на него наручники и связать ноги специальной петлей. Потом в отделении милиции, написав направление в психиатрическую больницу, я долго слушала разнос и назидания начальника, осознавая свое неправильное поведение.

Часто бывает, того, кто много и искренне работает, нагружают работой все больше и больше. Так, Городской Совет депутатов трудящихся первого созыва поручил мне общественный контроль за детскими садами и яслями. Само ожидание моего внезапного прихода заставляло персонал этих учреждений постоянно повышать рабочую дисциплину и соблюдать надлежащий порядок.

Времени не хватало. Явившись в детское учреждение, я вынуждена была действовать по-военному – энергично и быстро. Проверив сроки различных анализов персонала, я придиралась к чистоте помещения, белья, спецодежды, проверяла режим и распорядок дня. Не спрашивая ни у кого согласия, оставляла запрет (в письменной форме) на раскрашивание лица, на декоративный маникюр с длинными ногтями, на хождение на босу ногу.

Особое внимание уделяла кухне: никогда не пользовалась предлагаемой едой, но пробовала ее из всех кастрюль и сковородок. Во всех учреждениях ввела военную методику проб, когда личная ложка повара наполнялась через край из черпака.

Горсовет одобрял мои поправки. Как анекдот рассказывалось, что сестры и нянечки в туго накрахмаленных косынках и халатах во главе с заведующей и детским врачом, вооружившись разноцветными детскими сачками, бегают по помещениям, ловя злосчастных единичных мух. Со своей стороны через тот же горсовет мне удавалось помогать этим учреждениям в решении их строительных, финансовых и других серьезных проблем.

Наверное, моя бурная деятельность не всем нравилась. Может быть, не зря охранял меня внимательный шизофреник?

Родительский комитет школы, где училась моя дочь, ввел меня в свой состав. Один из родителей этого комитета был руководителем подразделения, в котором я проводила понравившуюся ему санитарно-просветительную беседу. (В то время каждый врач обязан был какое-то количество часов в месяц отдавать такой работе.) Он обратился ко мне с просьбой прочитать для учащихся лекцию о вреде курения. Я согласилась, но с условием сделать встречу медицины со школьниками неформальной. Для этого мне потребовалась секретная помощь некоторых педагогов и инициатора лекции. На самом деле лекция выглядела как театрализованное представление.

На сцене большого актового зала новой школы– десятилетки поместилась больничная кушетка и специально написанные одним из родителей, художником, крупные, несколько ироничные и слегка карикатурные плакаты человеческих органов. Например, «некурящее сердце» изображалось в виде смеющегося личика на фоне небесно-голубых летних, а «курящее сердце» плакало на фоне легких в черных кляксах. Под большим секретом я познакомилась с мальчишками-курильщиками, чтобы безошибочно узнать их среди сидящих в зале.

Выйдя на сцену в полном врачебном облачении, я пришла в отчаяние, так как своим слабым голосом не способна была перекричать наполненный шумом зал. Я испугалась: как проводить лекцию, когда голоса своего не слышу? Микрофона не было. Но тут помогла мне завуч, своим профессиональным возгласом водворив на мгновение тишину. Тогда вместо рассказа я крикнула в зал: «Ребята, кто знает марш космонавтов?!» Поднялось множество рук. Вызванный мной вихрастый мальчишка громко спел: «Закурим, друзья, перед дальней дорогой...» Я перебила его, сказав: «Садись! Не знаешь!» Следующий мальчик сказал: «Споемте, друзья...» С этих слов – почему «споемте», а не «закурим» – и началась спланированная беседа. Зал замер в тишине, когда я вызвала на сцену шесть мальчиков, которые сняли обувь, разделись до пояса и встали шеренгой перед больничной кушеткой. На глазах всего зала я стала проводить настоящее медицинское обследование ребят: выслушивала, выстукивала сердце и легкие, молоточком проверяла рефлексы, предлагала выполнить сложные физкультурные упражнения, в ходе которых зал неоднократно взрывался смехом. Оценку их я сообщала залу. Особенно бурные реакции следовали за данными измерения мышечной силы ручным динамометром. (В городе этого прибора не оказалось, пришлось ехать за ним в районное спортивное общество.) При этом, точно зная курящих и некурящих, я направляла их в две группы. По результатам такого обследования я могла их и так отличить друг от друга, но в данном случае ошибки быть не должно. Потом я сказала залу: «Вот эти дети курят, а эти нет» – и стала показывать смешные плакаты о том, что делает алкоголь.

Лекция имела шумный успех как в школе, так и в городе, но повторить ее я категорически отказалась. Дирекция школы послала письмо в райздрав с просьбой отметить меня, что было исполнено в приказе по райздраву с записью благодарности в трудовую книжку. На улицах люди меня узнавали, о чем– то спрашивали, советовались.

Главный врач медсанчасти одного из «ящиков» соблазнял меня повышенной зарплатой и, главное, внеочередным получением отдельной квартиры, если я соглашусь на должность невропатолога и его собственного заместителя. Я долго не соглашалась. Однако появились две серьезные причины принять приглашение в «ящик».

Сосед-подполковник забрал свою семью из нашей квартиры, и вместо нее в освободившиеся комнаты вселились две новые. Наши жилищные условия резко ухудшились. Кроме того, перейдя на новую службу, я освобождалась от туберкулезных и душевных больных, бывших для меня тяжелой нагрузкой.

Мой новый начальник был умным, энергичным и порядочным человеком, демобилизованным из армии. В недавнем прошлом он командовал медсанбатом. Его семья уже проживала в новом доме на набережной. Там же были заложены еще несколько домов, в которых, как он обещал, будет и моя квартира. У нас совпадало отношение к профессии, которую мы любили и относились к ней творчески. Медицинский коллектив и сотрудники «ящика» отнеслись ко мне доброжелательно. Производственные секреты были мне незнакомы, но условия труда для работающих были тяжелыми и опасными для жизни.

Вскоре появился случай, выявивший степень профессионализма нашего врачебного коллектива. На производстве что-то случилось, и группа рабочих получила тяжелую травму. Мы самоотверженно боролись за их жизни, удалось спасти почти всех, но один человек умер. Наши действия в отношении его были правильными, но бесполезными, так как доставленный рабочий был уже мертв. Специальная комиссия дала положительную оценку реанимационным действиям врачей.

В это же время главный врач спросил меня, не могу ли я помочь ведущему специалисту предприятия, профессору, Герою Советского Союза и кавалеру многих орденов, страдающему болезнью Рейно? Я ответила: «Могу, если достать зарубежный аппарат низкочастотных импульсных токов». При этом я передала коллеге часть имевшихся у меня немецких материалов.

Шеф не терял времени даром. Не знаю, к каким инстанциям он обращался, но скоро в моих руках оказалась очень важная бумага на имя директора Московского завода электромедицинской аппаратуры (ЭМА). Оказалось, что завод был в курсе электромедицинских новостей и к тому времени изготовил первый отечественный экземпляр прибора диадинамических токов в обход патента их автора, француза П.Д.Бернара. Аппарат, названный «СНИМ-1», доставили в директорский кабинет и в ответ на подписанные бумаги вручили мне. Весил он одиннадцать килограммов. Я взяла его в руки и на автобусе привезла на работу.

Мой пациент был скромным пожилым человеком, страдающим далеко зашедшей формой болезни Рейно. Как он мог работать на этом посту, имея постоянные боли в руках? Непонятно! Ему грозила гангрена пальцев рук, багрово-синюшных и холодных как лед. Ночами он не спал, несмотря ни на какие снотворные, принимал массу медикаментов, не приносящих облегчения. Держался на одном мужестве. Я понимала его состояние. Мой муж был тоже из этой категории людей.

Как и все врачи, излечить его я не могла, но боли снимала легко: сначала на несколько часов, потом, осмелев, на сутки и больше. Все медикаменты были отменены, что значительно улучшило его общее состояние. По классической методике назначалось не более шести процедур, так как дальше наступало привыкание к токам. Однако страдания больного заставляли меня изобретать свои способы и проводить лечение ежедневно.

Свита привозила его из Москвы и доставляла в мой кабинет за час до работы. После процедуры он уходил от нас с теплыми, розовыми руками и тут же засыпал в машине, пока его везли по территории в административный корпус. Сотрудники его берегли и любили и иногда так и оставляли спать в машине, лишь отведя ее в тихое место.

В медсанчасти организовали специальный кабинет, дали мне в помощь двух сестер. Специализации по физиотерапии у меня не было, поэтому раз в неделю главный врач командировал меня в Москву на специализацию без отрыва от работы. Медицинские сестры учились на специальных курсах, попеременно подменяя друг друга на работе. Удостоверения о специализации были нами получены.

После ухода главного пациента начинался прием обычных больных. Как правило, люди выполняли сдельную работу и были не заинтересованы в больничных листах. Часто после непомерной нагрузки рабочий, согнутый как вопросительный знак, получал от меня не рецепт на обезболивающее средство, а короткое воздействие токами от аппарата, размещенного на моем столе. Больной выпрямлялся и, изумленно сказав: «Вот чудо!», возвращался в цех. Увлеченная новым для нас методом электролечения, сотрудничая с кафедрой физиотерапии своего института, я с успехом применяла его в борьбе со многими заболеваниями. Секрет был только в том, что проводить процедуру должен был лично врач, хорошо разбирающийся не только в токах, но и в неврологии.

Профсоюзный комитет «ящика» просил Генерального директора предприятия выделить мне отдельную квартиру. Он согласился и предоставил двухкомнатную из своего фонда. На днях мы готовились переехать в только что сданный дом на улице Набережной. Перед нашими солнечными окнами проплывали теплоходы, на противоположном берегу простирались луга и лес.

В это время в семью вернулось счастье – приехал папа. Муж был демобилизован из армии по приказу № 100. Не берусь описывать нашу радость. Познакомившись с главным врачом, он стал рентгенологом и хирургом нашей медсанчасти. Весь коллектив был рад такому товарищу и коллеге.

Прошел год радостной и счастливой жизни. Пошатнувшееся за время разлуки здоровье мужа укрепилось. Каждое утро, несмотря на погоду, он спускался к реке и плавал, пока не появился лед. На работу зимой мы шли через лес четыре километра на лыжах. В теплое время – ехали на велосипедах. Появилось много друзей, но были и недоброжелатели, которых раздражали наши успехи.

В годовом отчете нашей медсанчасти цифры заболеваемости, по сравнению с другими учреждениями, особенно по неврологии, значительно снизились.

Многочисленная серьезная комиссия нагрянула к нам нежданно-негаданно, чтобы разбираться с вопиющими безобразиями, будто бы творящимися у нас согласно анонимкам и письмам в различные инстанции. Нас собрали всех вместе, обвиняли и допрашивали, как преступников. Оправдаться было невозможно. Главный врач пребывал в состоянии, близком к инфаркту.

Тогда я вышла в центр комнаты и, перебив обвинителя, спросила: «У кого-нибудь из присутствующих что-нибудь болит?» В наступившей тишине отозвалась одна из гостей, пожаловавшись на нестерпимую головную боль. Я подошла к ней и за руку привела в свой кабинет. Через десять минут она вернулась без головной боли. Все встали со своих мест и пришли выяснять, что произошло.

В присутствии членов нашего профкома комиссия разобралась во всех фактах. Названо было справедливым лишь одно обвинение – в семейственности. Я, как заместитель главного врача, на самом деле оказалась женой парторга. Муж ужасно обиделся, я просто заболела, пропустив лечение своих больных и самого важного пациента.

Вернувшись домой, я прочла в «Медицинской газете» объявления о конкурсах. Институту неврологии Академии медицинских наук требовался младший научный сотрудник. Я написала заявление на имя директора Института неврологии АМН СССР академика Н.А.Коновалова с просьбой допустить меня до конкурса, вместе с копией диплома положила его в конверт и отнесла на почту.

Главный врач избежал инфаркта, но потребовал от комиссии извинения и благодарности за хорошую работу группе врачей во главе с нами, что было выполнено райздравом.

Через месяц на домашний адрес пришло официальное приглашение явиться на собеседование в Институт неврологии. Мы с мужем поехали туда вместе.

Директор института, академик Н.А.Коновалов, и его заместитель, профессор Е.В.Шмидт, приняли нас с недоверием, спросив, почему я, врач медсанчасти, вздумала заниматься наукой? В ответ, взяв с их стола карандаш и бумагу, я начертила графики токов и кратко рассказала все, что о них знаю. Оба удивились (аппарат Бернара у них был, но стоял без дела) и приняли меня в качестве врача на ставку, вдвое меньшую, чем в «ящике».

Мы с мужем согласились, тем более что он прошел по конкурсу на должность заведующего отделением в клинике госпитальной терапии 1-го Московского медицинского института имени И.М.Сеченова.

Все изменилось по русской пословице «не было бы счастья, да несчастье помогло». Из-за злобы и зависти недоброжелателей нам открылась дорога в большую медицину, а также и дальнейший переезд из подмосковного города в столицу.

ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ

Мягко оторвавшись от земли аэропорта Шереметьево, комфортабельный авиалайнер стал набирать высоту. Он направлялся к южной границе нашей Родины, к стыку Европы и Азии, выходя на маршрут Москва – Тегеран – Карачи – Коломбо.

Знакомых среди людей, наполнявших салон, у нас не было. В августе 1973 года мы с мужем летели в чужую страну не отдыхать и развлекаться, а тяжело и напряженно работать в советской больнице Тегерана по контракту на два года без права на отпуск.

В Иране богатейшие запасы нефти принадлежали олигархам, основное население было бедным и безграмотным. Небольшой процент детей мог посещать школы, национальных кадров врачей катастрофически не хватало.

Правитель Ирана Шахиншах Реза Пехлеви (правил в 1941—1979 гг.) вынужден был приглашать иностранных специалистов, в числе которых оказались и мы с мужем. Горстке наших врачей, работавших в Тегеране, предстояло быть лицом советской медицины, неизвестной капиталистическому миру, и победить в конкуренции с иностранными коллегами.

Земли из иллюминатора видно не было. Под нами простиралось необозримое пространство ослепительно белых облаков. Ваня спокойно спал в кресле рядом со мной. Я уснуть не могла. Уже в который раз наша налаженная жизнь в корне менялась.

Мужу, вступившему в партию в разгар жарких боев 1942 года и постоянно с тех пор выполнявшему какую-то общественную работу, было дано партийное поручение – командировка в Иран. Отказаться было невозможно, несмотря на то что он работал над докторской диссертацией, а я была старшим научным сотрудником в Институте хирургии АМН СССР имени А.В.Вишневского и руководила отделением физических методов лечения. Отпустить мужа в командировку одного было нельзя, так как шах считал, что мужчине без жены жить не только аморально, но и вообще нельзя. Пришлось ехать мужу как заведующему отделением, а мне – как врачу-невропатологу.

Сидя в самолете рядом со спящим мужем, я не могла преодолеть тревогу и какую-то душевную панику. В самом деле, поездка таила в себе опасность. Убили же персы в свое время Грибоедова в том самом месте, куда мы направляемся. Всеми силами подавляя тоску и слезы, я спрашивала себя: зачем оставила на два года стариков-родителей и детей?

Однако живут они на соседних улицах и могут помогать друг другу. Старшая дочь первый год работает после окончания университета. Младшая поступила в вуз. Имелась еще третья «девочка», Азочка, – восточноевропейская, хорошо обученная собачьим наукам овчарка. Она в обиду не даст и порядок поддержит, потому что утром надо вовремя

встать, а вечером вовремя быть дома, чтобы с ней гулять. При этом постоянно варить суп и не только кормить ее, но и нормально питаться самим.

За четыре часа полета я справилась со своими переживаниями и проблемами. Самолет, развернувшись над горами, в чаше которых лежал Тегеран на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, приземлился на аэродроме столицы Ирана.

Из распахнутой стюардессой двери самолета потянуло жаром, как из духовки. Спустившись по трапу, мы получили ощущение, что стоим на раскаленной сковороде. Над зданием аэропорта светилась надпись с цифрами: 44 °С. Наступила ночь. По улицам, вдоль которых нас везли, шла масса людей. Было светло как днем из-за огромного количества иллюминации, размещенной как на стенах домов, так и на причудливых растяжках.

Советская территория, на которой располагались больница и жилой дом, находилась недалеко от центра города. Ее ограждал высокий бетонный забор с запертыми воротами проходной. Окружающее территорию пространство заполняли люди, лежащие прямо на асфальте среди разного вида транспортных средств: автомобилей, мотоциклов, велосипедов, а также верблюдов, лошадок и ослов.

Шофер, иранец, на ломаном русском языке с гордостью объяснил нам, что эти люди, приехавшие с вечера, наши завтрашние пациенты. Не позволив нести самим свои сумки, с помощью привратника он проводил нас на шестой этаж дома в двухкомнатную квартиру, оборудованную как гостиница.

В шесть часов утра нас разбудил мощный топот толпы людей, бегущих в регистратуру за талонами к врачу.

Три дня я работала вместе с предшественницей, уезжающей на Родину, перенимая у нее своеобразный опыт и знакомясь с коллегами и местными порядками. Под мою ответственность переходили несколько стационарных неврологических больных и огромный поликлинический прием. Свою работу я обязана была закончить ровно в два часа дня, так как сверхурочное время по договору было запрещено. Мне полагалось два суточных дежурства в месяц по больнице и через день дежурство на дому. В свободный день мы с мужем обычно отправлялись знакомиться с городом.

Центральные улицы украшали магазины с умопомрачительной роскошью витрин. На центральных магистралях высились современные громады банков. Пышной зелени было много, но она зависела от полива. Арыки между проезжей частью и тротуаром по расписанию наполнялись водой. На многих площадях сверкали голубизной декоративные бассейны.

В первое время службы от неимоверной разноязычности пациентов – иранский язык фарси, армянский, азербайджанский, турецкий, курдский, английский, реже французский и немецкий – и напряженного ритма работы, казалось, лопнет моя голова. Две толковые переводчицы, потомки эмигрировавших во время нашей революции белогвардейцев, доброжелательно мне помогали.

Как правило, больного человека сопровождали родственники. Иногда они располагались табором сидя, занимая все пространство пола просторного кабинета. Первым вопросом к посетителям был: «Кто больной?» Я старалась освоить персидский язык и с помощью переводчиц запоминала фразы целиком. Если этот вопрос задавала я, то сразу получала одобрение присутствующих.

Наша больница существовала в Иране многие годы. Ее авторитет принимали как эстафету сменяющиеся бригады советских врачей. Прием больных был платным, но более чем в десять раз меньшим, чем у местных врачей. Для самого бедного населения наша цена услуг была высокой, а плата другим иностранным врачам – запредельной. Хорошо обеспеченные люди, муллы и чиновники, предпочитали лечиться у нас. Как говорили местные жители, к шурави (так нас называли) шли за правдой и реальной быстрой помощью.

Мы не раз были свидетелями наглого грабежа больных врачами, бравшими большие деньги за будто бы сделанные операции. Например, при аппендиците или болезнях желудка послеоперационный рубец был на своем месте, а будто бы удаленный больной орган мы находили на положенном ему месте. Такое «удаление» приносило страдания больному и немалые деньги хирургу.

Я волновалась и расстраивалась, когда больному наши иностранные коллеги назначали очень дорогой, но бесполезный препарат, не говоря уже о бессердечии врачей, получивших большую плату, но шикающих на бедняков и относящихся к ним брезгливо.

Постоянно нас посещали представители фармацевтических фирм, оставляли дорогие препараты и обещали подарки за их назначение больным.

«Доктор-джан, неужели вы будете пачкать руки об этого курда?» – изумленно спрашивала меня переводчица. Вот он, этот курд, без сил лежащий на кушетке. Пропыленные его брюки завязаны у стоп тесемками. Он, по-видимому, неграмотный молодой работяга. Конечно, я разберусь, в чем дело. Ему и другим, таким же несчастным, отдам дорогие лекарства и велю прийти на повторный осмотр бесплатно. Иногда, видя страдания обездоленных людей, я звонила в отделение физиотерапии, чтобы подготовили аппарат Бернара, на десять минут прерывала прием и избавляла людей от боли из сострадания, без всякой платы. Переводчицам мои инициативы не нравились.

Местные врачи не знали, что основным принципом советской медицины была профилактика заболеваний, долечивание в санаториях и пансионатах, а также вседоступность бесплатной врачебной помощи и многих лекарственных средств. Мы также отличались от тегеранских коллег своей верностью клятве Гиппократа.

Истинным врачом, как говорили, врачом от Бога, был мой муж – Иван Николаевич. Такое звание мог получить от пациентов человек, не только берущий на себя ответственность за больного, не только овладевший обширными медицинскими познаниями, но имеющий любовь к своей профессии и особое свойство личности – милосердие. Он умел успокоить больного, пожалеть его, утешить, а также ободрить и вселить уверенность в выздоровление. Во многих случаях это заменяло обычные больничные мероприятия. В период отсутствия ультразвуковой и других видов томографий основой диагностики были его рентгенологические заключения. Прежде чем дать их, он вникал в истории болезни, как правило, беседовал с больными, выслушивал и смотрел их. Его диагноз был точным и квалифицированным. Он являлся обязательным членом наших консилиумов, с ним считались конкуренты. Муж блестяще владел не только специальными знаниями, но и искусством общения с больным человеком. Мы учились у него и удивлялись, как всего несколькими словами он влиял на дальнейшее течение болезни, а значит и на судьбу человека.

В угоду собственной наживе никто из нас не мог повредить больному. Мы жили по принципу: человек человеку друг, товарищ и брат. В государстве, где нам предстояло работать, господствовал другой принцип: человек человеку волк.

Наши врачи получали практически одинаковую, довольно высокую зарплату: половина, в местной валюте, выдавалась на руки, а половина, в рублях, поступала на счет в Москве. Ее мы ежемесячно переводили детям. Между собой мы, врачи, конкуренции не знали, были товарищами и друзьями, быстро решая профессиональные проблемы, когда возникали сложные случаи.

Не в наших возможностях было построить себе дворец и купить миллионный автомобиль, но именно советские больничные автобусы и скромные «Волги» пропускались полицией по тесным дорогам города беспрепятственно, а богатые коллеги злились в пробках (в то время пробки там были похожи на теперешние московские). Одного этого факта достаточно, чтобы стало ясно, какую конкуренцию мы составляли для иностранных коллег и какую популярность имели в Иране.

Однажды по телефону я получила приказ явиться вместе с переводчицей к директору больницы. Им был европейски образованный, очень популярный в Тегеране человек, работавший по-военному четко. Под его руководством больница со сравнительно небольшим штатом эффективно выполняла огромный объем работы. Он поручил мне осмотреть соотечественницу, находящуюся в частной больнице. Через пять минут нас встретил у подъезда ее хозяин, персидский врач.

Изумлению моему не было конца. Несмотря на сильную жару, он носил европейский мужской костюм с белой рубашкой и туго завязанным галстуком. На ногах были закрытые ботинки, халатом не пользовался, среди больных ходил в уличной одежде.

Пациенты размещались в обширном длинном здании одновременно с множеством посторонних лиц, что создавало впечатление базара. Персонал не имел медицинской формы.

Наша соотечественница находилась в узком пространстве, отгороженном от соседей занавесками сомнительной чистоты. Под койкой стоял чемодан с личными вещами и постельным бельем. На стуле рядом сидела убитая горем сестра больной, на полу, скрестив ноги, располагался пожилой брат. Они не могли оплачивать дорогое лечение.

Осмотрев больную, я сказала коллеге, что имеет место мозговой инсульт с параличом правых конечностей и полной потерей речи, требующий восстановительного лечения в течение многих месяцев, а может быть, и лет, и что я согласна только с двумя препаратами, а остальные в представленном мне длинном списке – лишь коммерческая нагрузка. Родственникам посоветовала немедленно отправить больную на Родину. По телефону я сообщила своему директору о ситуации.

Через сутки, благодаря мерам, принятым нашим шефом, больная на носилках была перенесена родственниками из поезда Тегеран – Москва на перрон пограничной станции Джульфа. Там ее уже ждали наши медики.

Советское посольство располагалось на огромной территории с парками и прудами. Здесь же находился дворец, в котором в 1943 году проходила историческая Тегеранская конференция. Невдалеке, на месте гибели А.С. Грибоедова, стоял его памятник. Дом посла, жилые и административные здания терялись среди аллей и водоемов.

В просторном зрительном зале дворца в нерабочие дни демонстрировались новые кинофильмы, организовывались встречи с приезжавшими к нам видными деятелями культуры.

Местные театры нас не привлекали. Они не шли ни в какое сравнение с нашими. Например, опера «Кармен» давалась на фоне убогой нищеты. Героиня изображала оборванную, растерзанную, падшую женщину.

Местные музеи – исторический и археологический – и выставку шахских сокровищ мы посетили неоднократно. Музей персидских ковров, открывшийся в 1974 году, был необыкновенно интересным.

Работавшие в Иране наши специалисты к праздникам устраивали концерты художественной самодеятельности. Нам по жребию досталось 8 марта. Несмотря на рабочую загруженность, к концерту готовились все: сочиняли стихи и песни, разучивали танцы, конферанс, шили своим артистам костюмы. Мощным хором пели: «Летят, летят в страну родную птицы, звенит капель, на улицах весна. Дает концерт советская больница, и нам, друзья, сегодня не до сна».

Бурную реакцию зала вызывали всем известные врачи-мужчины, в классических балетных пачках исполняющие танец маленьких лебедей. Зрители буквально захлебывались от смеха, когда они же, переодевшись в мальчиков в полосатых штанишках, хором и по очереди пели острые и злободневные частушки «для наших мам!»

Тегеранские дети были необыкновенно красивы. Легкая смуглость, нежный овал лица, густые черные вьющиеся волосы, огромные карие глаза. Но меня приводил в настоящий шок использующийся в то время в Иране детский труд.

Виртуоз парикмахер, работая над моей прической, брал из рук тонкого восьмилетнего мальчика то палочку, то бумажку, то гребенку и всякий раз шлепал его по голове. Ребенок стоял молча и терпеливо. Я не могла на это смотреть. Мне объяснили, что для мальчишки такая работа – счастье, иначе он умер бы с голоду, так как его отец, имея несколько жен, не может прокормить ораву детей.

Однажды такой ребенок чуть не изменил нашу жизнь. Ему было лет восемь-девять. Он сидел у края тротуара центральной улицы и продавал свежую клубнику. Чтобы его ягоды блестели и не теряли товарный вид на солнцепеке, он по очереди брал их в рот и покрывал своей слюной. К великой радости продавца, мы купили их у него не для еды, а чтобы доставить ему радость.

Через несколько дней, идя по этой улице, мы были остановлены бросившимся нам навстречу мальчуганом, продавшим нам прошлый раз ягоды. Он радостно закричал что-то, упал на тротуар, обнял мои ноги. Ваня поднял ребенка, прижавшегося к нему и что-то быстро бормотавшего. Мальчишка смеялся и плакал одновременно.

На этот раз ягоды мы подарили привратнику Курбану, но оба долго успокоиться не могли. Перед сном Ваня вдруг сказал мне: «Давай увезем мальчика с собой, усыновим его. Сына у нас нет, дочери взрослые. Он через несколько лет будет красивым парнем и продолжит нашу с тобой фамильную врачебную работу!»

На следующий день муж попросил свою переводчицу, мусульманку, ходящую по улице закутанной в чадру, купить нам у мальчика клубнику и узнать, есть ли у него родители.

Она выполнила просьбу начальника. Качество клубники ей понравилось, мальчик вызвал сочувствие. Матери своей он не помнил, а отца недавно аллах взял в рай на небеса. Теперь он служит хозяину, но тот дает мало хлеба и дерется.

Ваня попросил переводчицу покупать для нас ягоды и впридачу давать продавцу сдобную лепешку.

Только через неделю мы смогли вернуться на эту улицу. Идя по противоположной стороне, издали увидели, что вместо мальчика клубнику продает неприятный старик. Ничего не объясняя, Ваня привел меня в первый попавшийся магазин, приобрел какую-то ненужную вещь и на такси привез домой.

Дома он объяснил, что бурная сцена, разыгравшаяся между нами и ребенком, а также удачная последующая торговля мальчика определенно привлекла внимание кого-то, следившего за нами (шпионов и провокаторов здесь полно). Необходимо переждать некоторое время, а ближе к отъезду обратиться в посольство. Посол хорошо знает нас, и, если мальчик будет жив и согласится быть нашим сыном, всё оформят спокойно и быстро.

До сих пор не могу простить себя за непоправимую жизненную ошибку. Несмотря на то что мы полностью отработали срок контракта, нас просили продлить его. Мы были немолоды, чувствовали себя уставшими от напряженной и тревожной жизни, кроме того, торопились на предстоящие свадьбы дочерей. Надо было бы не торопиться, а прежде чем готовить свадьбы, взять из Тегерана того мальчика и с ним вернуться на Родину. Я осталась с новобрачными, а вскоре и с внуками дома, а Иван Николаевич вернулся в Иран на непродолжительное время.

Мальчика искали безрезультатно. Искренняя и верная любовь к ребенку была характерна для сильной и цельной натуры мужа. Жаль мальчика. Ребенок инстинктивно почувствовал наше добросердечие. Он, маленький и несчастный, храбро бросился к незнакомым людям за помощью и спасением.