Текст книги "Жизнь продолжается. Записки врача"

Автор книги: Евгения Дорогова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Дверь в квартиру была не заперта. Бабушка Марфа находилась там одна. Не могу без слез описать нашу встречу после годовой разлуки. За это время я на деревенских хлебах еще подросла и окрепла, бабушка же превратилась в скелет, обтянутый кожей, при большом упругом животе, в котором плескалась жидкость. Через десяток лет, став врачом, я поняла, какими тяжкими недугами она тогда страдала. Уход за бабушкой и продукты моего вещевого мешка на какое-то время улучшили ситуацию, но Москва жила на грани голода. По продуктовым карточкам нам гарантированно полагалось по четыреста граммов хлеба в день, остальные продукты на месяц едва ли равнялись моему недавнему деревенскому заработку за два-три дня. Эта тонкая грань голода постоянно становилась все тоньше.

В конце декабря 1942 года я заболела тяжелейшей ангиной. Мама и тетя, урывками появляющиеся дома, мало чем могли помочь. От высоченной температуры я, наверное, теряла сознание. Мне трудно было дышать. Помню только как тень стоящую у моей постели бабушку и ее голос: «Жень, никак ты помираешь? Горе-то какое, Господи! Горе-то какое!..» А мне грезился тот вагон с бочками, бегущая земля внизу, леденящий страх, выстрелы.

Очнулась я, когда неведомая сила, схватив твердыми, холодными руками, подняла меня вверх и с непереносимой болью, оторвав голову, бросила под колеса поезда. Однако я не упала на рельсы, а отдаленно знакомый голос приказал: «Плюй в таз, дыши, дыши!» Стало вдруг легко и спокойно. Голова находилась на своем месте. Не было фашистов, только что оторвавших мне голову в гестапо. Голос, велевший мне дышать, принадлежал парню с нашего двора Вольке. Руки его были в крови и крепко держали меня над тазом. Он смеялся и кричал: «Женечка, ты герой! Давай выздоравливай! Мне надо идти!»

До сих пор не понимаю, как удалось бабушке в ее абсолютно беспомощном состоянии добраться, доползти до соседней квартиры, где проживала Софья. Эта соседка пользовалась ее уважением за свою добросердечность и образование, полученное еще до революции. В то время соседка была больна, и к ней на сутки с боевых подмосковных позиций приехал младший сын Волька. На мое счастье, он оказался врачом, фронтовым хирургом. Увидев наше отчаянное положение, он своим энергичным вмешательством спас мне жизнь и помог бабушке.

Наутро температура спала; шатаясь от слабости, я смогла встать. На темной клеенке стола лежали три столбика из трех бумажек, в которые были завернуты порошки. На них значилась надпись: «1-й день», «2-й день», «3-й день». Рядом находилось настоящее чудо – коробочка с конфетами «Клюква в сахаре». Вскоре я смогла ухаживать за бабушкой, хвалившей и хвалившей так хорошо воспитанного Софьей сына: «Мальчик все бросил, пришел, печку затопил, пол вымел, операцию сделал и таз вынес!» Слабым голосом она пела молитвы, благодарила Бога за то, что он специально прислал доктора для моего лечения. В то время я вспомнила, что в моем раннем довоенном детстве уже слышала от нее эти слова о прекрасных соседских детях, а также молитвы об их здоровье. Вскоре она умерла.

Помню веселый, светлый праздник, отмеченный домкомом подарками для нас. Наверное, это был Первомай. Меня нарядили в новое белое, необыкновенное платье, и я тут же пошла во двор – покрасоваться. Но вместо хлеба, поспорив с бабушкой, взяла с собой пакетик с любимой клюквой в сахаре. И вот посреди двора, когда мою обновку рассматривали подружки, из дома выбежал как сумасшедший старшеклассник Волька. «Женечка, и я хочу конфетку!» – закричал он, сжал пакетик и обрызгал мое новое платье клюквой. Все опешили, а я громко заплакала. Волька опомнился, взял меня на руки и принес к бабушке. Перед ней он долго извинялся, говорил, что Женечка не виновата, а это он, дурак. Вот тут бабушка Марфа и начала твердить в назидание домашним, что только образованные родители могут хорошо и правильно воспитывать детей.

Мы не знаем своего будущего. С того времени прошло несколько лет, и Волька, пройдя сквозь войну, в звании майора вернулся в наш двор и позвал меня замуж.

Однажды, когда мы вспоминали детство, я попросила у него прощения за то, что столько лет не говорила ему «спасибо» за спасение жизни. При этом поинтересовалась, почему в том страшном, холодном и голодном сорок втором он пытался оторвать мне голову. В ответ Волька весело рассмеялся и ответил: «Я счастлив, что оказался рядом. Ты болела тяжелой флегмонозной ангиной. Два абсцесса (нарыва) в горле пытались соединиться и привести к асфиксии (удушению). Простым скальпелем я вскрыл их без всякой анестезии. Ты удивила меня своим мужеством, а клюкву принес в знак извинения. Не мог же я забыть твое белое праздничное платье!»

ТОСЬКА

Общеобразовательные школы в Москве открылись поздней осенью 1942 года. Моя родная школа была занята под госпиталь, а оставшаяся в Москве небольшая часть учащихся перевелась в школу у Белорусского вокзала.

Первый учебный военный год для меня, ученицы седьмого класса «Б», был очень тяжелым. Папа находился на фронте, маму вместе с женщинами, не имеющими детей младше семи лет, постоянно направляли на различные работы по обороне города. Выдаваемые по карточкам продукты обеспечивали наше существование на грани голода. Однако все дети в школе на большой перемене получали свежий бублик и кусок сахара. Топливо для пятиэтажного здания школа добывала сама, для чего требовалось разрешение на трамвайную платформу, подходившую к Белорусскому вокзалу. На ней шестые и седьмые классы вместе с педагогами ехали до Южного порта. На Москве-реке со стоящей у пристани баржи ученики грузили распиленные по метру стволы деревьев на трамвайную платформу и следовали обратно до Белорусской площади, где нас ждали дети младших классов. Выгрузка дров происходила прямо на проезжую часть улицы. Затем, двигаясь вереницей, мы несли эти «метровки» на своих плечах в школу. Младшие дети тащили тяжести, как муравьи. В школьном дворе все по очереди пилили дрова, доставляли их

в котельную. Несмотря на общее изнурение, все учились вполне прилично и прилежно.

2 мая 1943 года учебный год был завершен. Школьников шестых и седьмых классов разных районов города собрали на Павелецком вокзале. Пустой пассажирский состав, поданный к перрону, был нами заполнен. Предполагалось, что на полевые работы мы отправляемся на месяц. Каждый мог взять с собой рюкзак с минимальным количеством вещей и узел с постельным бельем, одеялом и подушкой. В то время мы не подозревали, что пробудем, работая в поле, долгие шесть месяцев.

Конечным пунктом нашего путешествия был городок Серебряные Пруды в ста шестидесяти километрах от Москвы. Недалеко от него на берегу реки Осетр находился огромный совхоз «Озёры». Местные жители, трудившиеся там, жили в основном в зимних бараках. Нас же ждали специально построенные из свежих сосновых досок бараки без электричества

и отопления на краю поселка, в поле. Внутри помещения находились двухъярусные деревянные нары. Справа от меня на нарах было место руководителя отряда, незнакомой учительницы; слева – девочки из другого района, назвавшейся Тоськой.

В день приезда администрация совхоза устроила праздник, накормив нас мясным борщом и гречневой кашей с молоком. После обеда мы загорали на реке и даже купались в ней, о чем с радостью рассказали в письмах домой. Посетителей мы ждать не могли, так как Москва находилась довольно близко к фронту и была закрыта для въезда и выезда.

Пробуждение и отход ко сну регулировался световым днем. С рассветом нашего первого рабочего дня начались тяжелые будни. Каждый отряд получал определенное задание, которое нужно было выполнить, несмотря ни на что. Норма прополки, например, свеклы или моркови была для каждого из нас десять соток в день. Многие не могли осилить и половину рабочей нормы. Справившимся с рабочим заданием на ужин дополнительно выдавался стакан горячего молока. Нас привлекали также к различным видам полевых работ, требующих зачастую совсем не детской физической силы. Все настолько уставали, что не стремились к общению с соседними отрядами. С наступлением сумерек, слегка помывшись холодной водой, мы буквально валились на свои нары и, слушая голос учительницы, засыпали глубоким сном. Культурная программа состояла только из прослушивания скупых сводок Информбюро на площади перед столовой.

Питание ухудшилось. Вместо вкусных щей мы получали баланду из овса, вместо гречневой каши – горох или пшенку без масла. Завтракали и ужинали в большой столовой поселка, обед, как правило, доставлялся нам в поле. Каждое воскресенье утром все отряды, построившись в ровные ряды, посещали городскую баню, работавшую в этот день только для нас. С удовольствием напарившись, мы возвращались в лагерь к обеду, после которого обычно засыпали до ужина.

Многие голодные работники, вчерашние дети, жаловались, плакали и впадали в панику. Слово «надо!» стегало нас неумолимо. Умри, но сделай!!! Некоторые заболевали и поступали в местную больницу, из которой возвращались не все. Однако наша любовь к Родине была неподдельной, сознательность – высокой. Все мы считали себя защитниками Родины. Мальчишки пытались удрать на фронт. Девочки работали, отдавая все свои силы: «Всё для фронта! Всё для победы!» Холодными майскими ночами мы жестоко мерзли и спали, надев на себя всю одежду, которую имели.

Строгая дисциплина царила не только в нашем отряде, но и повсеместно. Вдруг исчез наш грозный местный агроном, которого мы боялись и не любили за черствость. По слухам, он был расстрелян из– за проблем с продовольствием, возникшим по его вине. Действительно, с его исчезновением питание улучшилось, но никакой спецодежды мы так и не получили. Платья висели на нас клочьями, с обувью была настоящая беда. Тогда в художественной штопке одежды и наложении заплат не только девчата, но и мальчишки достигли больших успехов.

В этот тяжелый для всех период жизни спасительное влияние на школьников оказала руководившая нашим отрядом, никому не знакомая ранее учительница литературы одной из школ. Звали ее Александра Семеновна. Выглядела она невзрачно: бледная, изможденная, с большим количеством седины в тусклых волосах, в старой одежде и в больших, явно не по размеру, кирзовых сапогах. Однако она имела доброе сердце, твердый характер, громкий и ласковый голос и, несомненно, была прекрасным педагогом-филологом. В первую же тревожную ночь в кромешной темноте барака (электричество отсутствовало) она, пытаясь успокоить нас, своим необыкновенным голосом, перекрывающим гул голосов огромного помещения, крики и всхлипы, начала рассказывать детскую сказку: «За лесами и полями, за высокими горами, не на небе, на земле, жил старик в одном селе...» В последующие недели и месяцы вечерние уроки перед сном продолжались, благодаря им мы выучили наизусть, наверное, всю стихотворную программу старших классов школы и больше того. Первую фразу какого-нибудь произведения произносил перед сном в темноте голос Александры Семеновны: «Мой дядя самых честных правил»; я, лежащая рядом, продолжала: «Когда не в шутку занемог»; дальше откликалась соседка: «Он уважать себя заставил», затем следующая и следующая девочка, и снова – по тому же кругу. Такой педагог определенно повлиял на наши судьбы.

В июне стало легче: ночи потеплели и было найдено дополнительное питание. Вечером после работы все наловчились варить на костре корешки сахарной, обычной свеклы и моркови со щавелем и лебедой. Потом пошли овощи: картошка, огурцы, помидоры, капуста – и различные ягоды. День ото дня мы набирали физическую силу, несмотря на, а вернее, благодаря тяжелому труду. В это же время мы охотно стали петь песни. Так, шагая строем в баню, дружно пели: «Пусть ярость благородная...», а собирая помидоры в огромные плетеные корзины: «Эй, вратарь, готовься к бою...» – и волокли эту неподъемную ношу по длинной дороге, чтобы сдать на пристани «для фронта». В это время на фронте происходила великая Курская битва.

Пятого августа ночью наш лагерь оказался счастливым свидетелем первого победного салюта за освобождение городов Орла и Белгорода. Забыв свои тяготы и тревоги, мы радостно смеялись и танцевали, звонко вплетая в свои авторские злободневные частушки поэзию классиков, например Пушкина: «Так высылайте ж к нам, витии, своих рассерженных сынов: есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов!» Или: «Но, по нашему покрою, если немца взять врасплох, а особенно зимою, немец – воля ваша! – плох» Петра Вяземского, стихи которого особенно любила мужская часть нашего коллектива.

Судьба моей соседки по нарам Тоськи оказалась трагичной. В первые дни лагерной жизни она резко отличалась от нас своей чрезмерной упитанностью, дорогой, модной одеждой, распухшим от слез носом, красными глазами, а также неспособностью выполнять какую-либо работу и непрерывными капризами и плачем. Отец ее был полковником, воевавшим на фронте, мать – артисткой, постоянно пребывающей там же с концертными бригадами. Дома оставалась еще какая-то «крёсенка» (крестная мать. – Примеч. ред.), не имевшая возможности помочь девочке. Ее нытье и слезы раздражали нас, и без того еле державшихся на ногах. Кто-то дал ей презрительное прозвище Цыпа.

Однажды в наряде по уборке туалета я оказалась в паре с Цыпой. Не знаю, в каких тепличных условиях она росла, но выгребного туалета, непременного в каждом поселке, не имевшем канализации, она никогда не видела. Войдя в сарайчик для девочек, увидев загаженную доску с отверстиями, источающую ужасный запах, Цыпа стала падать в обморок. Не зная, что делать, я отчаянно закричала не нее, пообещав отлупить по голове грязной лопатой, которую держала в руках, одетых в огромные брезентовые рукавицы. Цыпа, к моему удивлению, в обморок не упала. Тогда я всучила в ее дрожащие руки два пустых ведра и велела немедленно принести песок из кучи, насыпанной неподалеку. Цыпа схватила ведра и очень быстро вернулась, сгибаясь под их тяжестью. Работа закипела: Цыпа носила то песок, то воду, а я засыпала грязь песком и смывала водой. Таким же образом мы вычистили пол и грязные стены. Помещение преобразилось. Исчез запах, речной песочек хрустел под ногами. Цыпа, оглянувшись вокруг, первый раз улыбнулась. Затем для создания полного блеска вместе отправились на соседнее поле и принесли большие охапки душистой полыни, которую в красивых букетах развесили по стенам. Вдохновленные результатами своих усилий, мы не поленились и еще раз вернулись на поле, где у края дороги рос буйный высоченный репейник. Лопухи, нанизанные нами на многочисленные гвозди наскоро сбитых дощатых стен туалета, вошли с того дня в повседневный обиход как средства гигиены. Огромные лопухи были также укреплены нами у умывальников вместо отсутствующих полотенец.

В это время пришли с работы отряды и восторженно оценили нашу работу. Возник своего рода митинг. Александра Семеновна назвала наш труд героическим, творческим и самоотверженным. «Такая работа, – говорила она, – не делается за плату, а идет от сердца, отдается на общее благо, по любви к своей стране и к товарищам». Среди мальчиков оказался одноклассник Тоськи. Подойдя к ней, он крикнул: «Тоська, прими меня в свой отряд!» – чем вызвал дружный смех окружающих. В ответ неожиданно Тоська горько заплакала. Меня охватила волна необыкновенной жалости и нежности к этой усталой, мужественной девочке, понуро стоящей в окружении товарищей, одетой в истрепавшееся шелковое платье с нелепыми разноцветными заплатами, проявившей волю и преодолевшей детскую слабость и изнеженность. Она стала настоящим бойцом трудового фронта. Я обняла ее и тоже горько заплакала: из-за этой ужасной войны, близкого к нам фронта, где умирали наши люди, из-за того, что с нами случилось и что еще может произойти. Смех ребят стих. Они окружили нас плотным кольцом и, не сдерживая своих слез, стали утешать.

Этот необычный эпизод оказал огромное воздействие на Тоську. С того момента она стала работать наравне со всеми, смогла есть в столовой «баланду», больше не падала в обмороки. Ее обидное прозвище все забыли. Кроме того, благодаря своему звонкому голосу, Тоська стала признанной запевалой.

Осенью с появлением заморозков нас расселили в теплые помещения совхоза. В ноябре в последние дни перед отъездом домой Тоська, неся тяжелую большую корзину, наполненную кочанами капусты, и вместе с напарницей балансируя на качающихся мостках от берега к барже, споткнулась, сильно ушиблась и скатилась в воду. В бессознательном состоянии ее отвезли в местную больницу.

Вернули школьников в Москву 6 ноября. Из совхоза разрешалось взять с собой любые овощи, сколько кто увезет на поезде, в руках. Но оказалось, что наш повседневный труд с первого дня учитывался совхозом, индивидуально для каждого. Вес заработанных овощей исчислялся сотнями килограммов. Возникла новая проблема: отсутствие тары. Вытряхнув солому из чехлов для матрацев, мы пометили их и наполнили кочанами капусты. Остальные овощи были загружены нами в товарные выгоны, которые прибыли позже вместе с продукцией совхоза на станцию Москва-Сортировочная. В назначенный день военные машины помогли доставить это заработанное богатство по нашим московским адресам.

Полгода тяжелого труда и жестких условий военной действительности превратили нас – до того слабых и истощенных детей – во взрослых людей. Каждый сознательно выбрал свой жизненный путь. Кто-то встал к заводскому станку. Некоторые девочки, среди которых была и я, через день по приезде стали учиться в 8-м классе открывшейся женской школы.

Я гордилась младшим братом Гошкой, который без моей сестринской помощи, работая в соседнем отряде, достойно перенес все трудности, получил причитающиеся ему сотни килограммов овощей и стал учеником седьмого класса мужской школы в новом учебном 1943/44 году. Он был также постоянным активным участником противовоздушной обороны города, дежурил на крышах домов, тушил зажигательные бомбы. Вскоре Иванов Георгий 1929 года рождения, в возрасте 14 лет, был награжден медалью «За оборону Москвы». Наш же девичий труд тоже не был забыт и по прошествии многих лет отмечен медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

ВЕСНА 1946 года

Танцевальная площадка, в которую превратили наш московский двор вернувшиеся с войны фронтовики, просуществовала с начала мая до середины лета 1946 года.

Это время для нас с братом Гошкой было очень ответственным периодом жизни. Мне предстояло окончить десятый класс, затем сдать экзамены на только что введенный аттестат зрелости, а вслед за ними экзамены в медицинский институт.

Гошка, увлеченно занимаясь живописью и искусствоведением, готовил свои картины и скульптуры для художественной выставки нашего района. Оглушительная музыка, звучащая со двора, мешала занятиям и, продолжаясь за полночь, лишала нас коротких часов отдыха. Конечно, мы любили танцевать, но назойливые звуки вальсов, танго и фокстротов доводили

меня до слез, а Гошку до бешенства. Жители дома также страдали неимоверно, но терпели: ведь герои– фронтовики!

Наш брат Владимир начинал собираться на танцы с послеобеденного времени. Он лично отглаживал свою военную летную форму, до сияющего блеска чистил сапоги, пуговицы и звездочки на капитанских погонах, тщательно, особым образом укладывал вьющиеся белокурые волосы. А когда надевал на себя еще и командирскую портупею, скрипящую кожаными ремнями, становился необыкновенно красивым.

Он был одним из главных организаторов танцевальных вечеров, возвращался домой под утро или вообще не приходил ночевать.

Мы любили брата, гордились им, боевым летчиком, летавшим на тяжелых самолетах бомбить Берлин, трепетали перед его боевыми наградами, но (что делать?) пытались перехитрить его и перенести танцевальную площадку на соседнюю улицу. Там тоже имелись свои герои, желавшие развлечений в обширном дворе бывшего барского дома, окруженного столетними соснами. Иногда Владимир приказывал нам, как строгий командир, выходить во двор и принимать участие в танцах. «Засохните вы со своими уроками, – кричал он, – встряхнитесь!» Речь шла о нашем с Гошкой танце «Паренек», разученном еще до войны в Доме пионеров.

В изостудии младший брат занимался рисованием и лепкой, танцы считал недостойным занятием для художника. Однако я, приводившая брата на занятия и уводившая его домой, посещала все кружки по своему желанию. В танцевальном кружке мне не пришлось заниматься долго, так как я была высокой девочкой. Ни один мальчик не годился мне в пары.

Наш руководитель был профессиональным хореографом. Короткий танец ставился на мотив и слова частушки времен Гражданской войны. Меня сочли подходящей для танца, но нужный кавалер все не находился. Тогда пригласили Гошку. Брат был на год младше меня, но превосходил сестру в росте.

Танец получился удачным. Мы исполняли его непременно в каждом концерте «на бис». Брат одевался в гимнастерку с красными нашивками на груди и в будёновку со звездой на лбу. Мне полагалось быть в деревенском платочке и в юбке до пола.

По категорическому требованию Владимира мы исполняли свой танец в нашем дворе. Правда, выступления были не частыми, а только тогда, когда в наш двор приходил из соседнего дома Эдик. Эдика знали все как друга и одноклассника парня из нашего дома Вольки. Оба они были намного старше не только нас с Гошкой, но и многих ребят, воевали на фронте, имели воинское звание майора.

Волька в танцах никогда не участвовал, чем вызывал раздражение у наших фронтовиков. Он неизменно сидел, окруженный книгами, у письменного стола под лампой с зеленым абажуром. Окно квартиры выходило на центр танцевальной площадки. Охватив голову руками, майор готовился к экзаменам в аспирантуру.

Эдик появлялся в плотном окружении девчат-поклонниц. Они несли за ним табуретку и огромный трофейный аккордеон. Аккордеонист потерял на войне ногу, ходил медленно на одной ноге, опираясь на два костыля. Девицы заботливо усаживали его на почетном месте. Одни из них держали костыли, другие – китель с майорскими погонами и специальными нашивками, свидетельствовавшими о тяжелых ранениях, полученных Эдиком. Свита помогала ему надеть лямки аккордеона и неотступно находилась рядом во время концерта.

С появлением Эдика Волька во двор не выходил, но распахивал окно, улыбался и махал руками, приветствуя друга. При мощных звуках аккордеона многие окна нашего дома также открывались. На лавочках не оставалось свободных мест, соседи выносили во двор стулья.

Концерт, как правило, начинался песней и танцем «Яблочко». Морской раскачивающейся походкой входил в круг моряк Славка в форменной тельняшке и бескозырке. Под звон орденов и медалей, украшавших его грудь, он лихо отплясывал старинный матросский танец, к которому вскоре присоединялись все присутствующие. Текст песни тоже был старинным. Его собравшиеся пели хором.

Сольный иронический и гротескный танец под Эдиково пение и вариации на тему песни Утесова «Барон фон дер Пшик» исполнял наш Владимир. Удивительно, как он мгновенно перевоплощался, в соответствии со словами песни, то в фашиста: «Мундир без хлястика, разбита свастика», то в героя – нашего солдата.

Не жалея ног, присутствующие с азартом отплясывали и пели: «Раскудрявый клен зеленый, лист резной...»

Владимир, как заправский конферансье, не упускавший возможности покрасоваться перед публикой, с различными шутками представлял нас: «Евгения и Георгий Ивановы! Танец “Паренек”! Слова Демьяна Бедного! Музыка народная!» Присутствующие аплодировали, мы смущались.

На этот раз Гошка был одет в белую рубашку, подпоясанную армейским ремнем брата, голову украшала лихо заломленная на одно ухо его же пилотка.

На мне были единственные мои туфли, голова покрывалась белым платочком, завязанным под подбородком. Волосы я заплетала в одну толстую и длинную косу. Алый бант во время танца метался за спиной.

В нашем танце пел сам Эдик, аккомпанируя себе. При словах частушки «Как родная меня мать провожала, тут и вся моя родня набежала» Гошка крупным танцевальным шагом шел по кругу, а я бежала, пытаясь его догнать.

При словах «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты?!» я начинала кружиться вокруг Гошки, мешая ему продолжать путь. При словах «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!» – удерживала его сзади за подол рубашки. А при словах «В Красной Армии штыки чай найдутся, без тебя большевики обойдутся!» – обнимала его за шею и буквально повисала на нем. Он очень смешно отбивался.

Этот момент всякий раз вызывал восторг зрителей, который переходил в овацию при словах «Будь такие все, как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи?!» Здесь, взяв друг друга под руку, мы выполняли элемент «вертушка», то есть быстро бежали на месте, крутясь одновременно вокруг своей оси.

Зрители нас не отпускали, кричали «Бис!», заставляя повторять танец еще и еще раз. После нашего выступления уставшего Эдика свита уводила домой, а моряк Славка включал громогласную радиолу.

Идею, как убрать танцевальную площадку, придумал Гошка. Он заметил, что во время нашего танца Волька не только вставал из-за письменного стола, но и гасил свою зеленую лампу, чтобы было лучше видно происходящее во дворе. Младший брат сказал: «Это означает, что только мы с тобой, а вернее ты, можем вытащить его из дома. Если представить Владимиру нашу затею как пари, он наверняка проиграет!»

Я не соглашалась, не могла побороть свою робость. Как это так? Не может тощая дурнушка, не имеющая нарядной одежды, вытащить из дома взрослого человека-офицера, да еще и доктора! Наконец, измучившись от непрерывной музыки, согласилась с братом.

В один из вечеров, прервав музыку, в наступившей тишине Владимир объявил о пари. Всеобщее внимание обратилось ко мне. Выйдет или не выйдет майор во двор на танец с Женей? Под взглядами всех участников я храбро отправилась за Волькой. Он сидел, уткнувшись в книги, одетый в майку, брюки галифе с болтающимися тесемками и тапочки на босу ногу.

Мне удалось быстро объяснить условия пари. Он ответил: «Я не одет», но пошел со мной. Присутствующие встретили наше появление в дверях квартиры овацией. Освободили круг, грянул вальс «На сопках Маньчжурии».

Несмотря на свою совсем не вечернюю одежду, кавалер, галантно поклонившись, пригласил меня на танец. Я была неплохой танцоркой, Волька же сбивался с такта, терял на ходу свои тапки, потом совсем их выбросил и танцевал босиком. Все смеялись от души. Владимир пари проиграл.

Когда вальс отзвучал, моряк Славка забрал радиолу и весь народ двинулся за угол нашего дома, на соседнюю улицу. Танцевальные вечера продолжались там еще долго. Мы вместе с жителями обрели благодатную тишину, так необходимую для занятий уроками. Покой я потеряла по другой причине.

Наш «Паренек», ради которого гасил свою зеленую лампу сосед, возбудил в его душе бурю романтических чувств. Настоящая лавина их обрушилась на меня и лишила покоя. С моей стороны его чувства не остались безответными. И как только удавалось мне получать пятерки за сдаваемые предметы?

С этого вечера он являлся предо мной уже не в тапках, а в полном параде. Каждый вечер мы встречались в сквере напротив нашего дома и, взявшись за руки, бродили по родным улицам и переулкам. Соединенные какой-то властной силой, мы уходили далеко по любимой Москве, право вернуться в которую оба заслужили своей кровью.

Оказалось, что есть нескончаемые темы для разговоров, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Шагая по Москве, во время одной из таких прогулок я спросила: «А как тебя зовут по-настоящему?» Он остановился, будто налетел на стену, и сказал очень серьезно: «Женя, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Выйдешь замуж за меня, за Воль– ку?» Я ответила: «Да!» Все мы тогда были интернационалистами, наши имя, фамилия, национальность не играли в жизни никакой роли.

Счастливые и веселые мы вернулись к нам домой. Мамы дома не было, но братья присутствовали в полном составе. Волька официально повторил свое предложение руки и сердца. Братья его приняли, одобрили и постановили: во избежание шума и криков держать это событие втайне до тех пор, когда, устроившись в Ленинграде и сдав зимнюю сессию, Волька приедет за мной. В те годы отношения между людьми в нашей стране были другими. Близость начиналась только после регистрации брака, а до того была дружба и романтическая любовь.

Накануне учебного года Волька уехал и как в воду канул. Каждый день я замирала у почтового ящика, но не находила ни письма, ни телеграммы. Думая о нем, впадала в тоску, ощущала физическую боль в сердце. Ситуацию прояснил мой самый старший брат Аркадий, офицер и фронтовик, внезапно появившийся дома. Я не узнала своего доброго, внимательного и ласкового брата в раздраженном, встревоженном и резком человеке. Он буквально перевернул все мои вещи, книжки, тетрадки. На мой вопрос, что ищет, нервно закричал: «Твой Волька – враг народа! Немедленно прекрати всякое общение с его семьей!» Крикнул какие-то обидные слова и, хлопнув дверью, ушел. Ушел, как оказалось, навсегда...

Через короткое время стало известно, что Волька погиб. Я тяжело заболела, не соглашалась со словами брата. Не мог благородный, честный и дорогой

человек, знакомый мне с самого детства, самоотверженно боровшийся за жизни раненых, стоя дни и ночи у операционного стола, быть нашим врагом!

Жизнь разбросала нас в разные стороны. Брата я никогда больше не смогла увидеть и сказать, что прошедшие десятилетия доказали, что это я, а не он, оказалась права.

ДРУГ

Может ли безоблачное и беспредельное счастье в одно мгновение смениться горем и безысходным отчаянием? Оказывается, может. Так случилось со мной, студенткой восемнадцати лет, внезапно потерявшей своего жениха за месяц до свадьбы. Страшную весть о том, что он арестован как враг народа, как я уже сказала, сообщил мне старший брат. Я не поверила и поссорилась с любимым братом, опекавшим меня как нянька с самого рождения. Дорогой для меня человек был офицером, полевым хирургом, проведшим на фронтах всю войну. Для меня он был самым красивым человеком на свете. Я гордилась им, взрослым, благородным, относившимся ко мне нежно и трогательно. Он всеми силами оберегал свою желанную невесту. В состоянии отчаяния и шока, не посещая занятия, отказавшись от еды, я безучастно лежала в постели и не переставала плакать. Ноги мне не повиновались, сердце болело и билось с перебоями.

В разгар болезни без всякого приглашения в квартире появился мой сокурсник Иван, находившийся на действительной военной службе и одновременно учившийся вместе с нами. Он вызывал мое уважение собранностью, краткостью речи, необыкновенным упорством в обучении. Удивительно, как можно было совместить такие разные занятия? Всякий раз, отмечая его точность и краткость, я старалась ему