Текст книги "Жизнь продолжается. Записки врача"

Автор книги: Евгения Дорогова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Наше соединение, – продолжал Ваня, – одним из первых в войну стало гвардейским. А командиру дивизии полковнику Якову Григорьевичу Крейзеру было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

В середине июля 1941 года, ведя непрерывные ожесточенные бои, наша дивизия оказалась в полном вражеском окружении. Комдив Крейзер был ранен и отправлен в Москву. Каждый полк самостоятельно стал прорываться из окружения. Были ли предатели? Да, были! С поднятыми руками они шли к немецким позициям. В спину мы им не стреляли. Все были в шоке. Я оставался среди тех, которые всеми силами пробивались к своим. Шли ночами, питались лесными ягодами, сыроежками, зернами поспевающей пшеницы, раненых несли на руках. Забыть не могу, как однажды ночью, тихо, маскируясь под немцев, прошли через село мимо немецких патрулей. Вышли к своим у Смоленского плацдарма. К этому времени наш комдив Крейзер вернулся после операции. Остатки дивизии были переформированы и снова пошли в бой, сражаясь ожесточенно и не думая о смерти. Ближе к осени фашисты снова взяли нас в кольцо и загнали в огромное лесное болото. Почти сутки мы стояли в воде, а они обстреливали нас из минометов. Не всем, конечно, удалось выжить, но мы снова вышли из окружения и влились в свою дивизию, находящуюся на переформировании.

В этот период я заболел и какое-то время пролежал в полевом лазарете с высокой температурой и воспалением суставов.

С 1942 года я стал старшим фельдшером мотострелкового батальона 150-й отдельной Киевско-Коростеньской танковой бригады. Был ранен. После излечения воевал на Западном, Брянском и 1-м Украинском фронтах. Принимал участие в боях за Орел, Киев, Варшаву».

Двадцатилетний военный фельдшер постоянно пребывал в атмосфере неимоверного страдания людей: оторванные руки и ноги, разбитые черепа, вспоротые животы, стоны умирающих, реки крови, захлестывающие его. Каждодневная тяжелая работа заключалась в спасении людей от смерти. Не часы и дни, а месяцы и годы они неизвестно где и когда спали, ели, спасались от бомбежек, обстрелов, сами стреляли, бежали, хоронили друзей.

«А медалью “За отвагу” за какое отважное действие тебя наградили?» – спросила я. «За всё, – ответил он. – Вот, например, наш батальон только что отступил, оставив село. Комбат говорит мне:

“Слышь, доктор, там, на окраине у сарая, лежат человек тридцать раненых. Надо бы их забрать!” Пришлось (я, санитар и шофер) на машине ЗИС-5В ехать к сараю на вражеской территории и грузить раненых, как дрова, в кузов, под обстрелом конечно. Довезли живых, умерших и машину сохранили.

Как я узнал после войны, эти машины, имеющие хорошую проходимость, облегченные, простые в управлении, прямо с конвейера своим ходом шли на наш фронт. Героические рабочие Московского автозавода ЗИС изготовляли их по сто штук в день и грузили своими же боеприпасами. Конечно, они внесли свой вклад в разгром фашистов на подступах к Москве».

«А теперь, – взволнованно сказал муж, – я должен поведать тебе один из моментов моей жизни, тайну, хранимую полвека.

Ожесточенные бои велись с переменным успехом. Следуя за войсками, мы то развертывали, то свертывали свой полевой подвижный палаточный госпиталь. Командовал им майор, немного старше меня по возрасту. Он был решительным командиром, талантливым хирургом, вежливым и добросердечным человеком. Мне посчастливилось какое-то время работать с ним рядом. Из операционной не выходили сутками. Спали сидя или как удастся в короткие паузы между операциями. Он многому научил меня и в жизни, и в медицине. Я любил его, как старшего брата. Не единожды мы были обязаны друг другу своей жизнью. Вот в те-то дни я решил учиться, чтобы стать похожим на него.

Как-то при обстреле загорелась наша палатка-операционная. Осколок мины впился в мою ногу. Доктор мгновенно подхватил и вытащил меня. Далеко отойти мы не могли и свалились оба в глубокую воронку. Тут же раздался взрыв, не оставивший от палатки никакого следа.

Однажды серым мокрым днем, где-то под Мценском, мы отступали. Немцы буквально по пятам преследовали нас. Большая машина с имуществом госпиталя и с персоналом застряла в разбитой колее. Немцы наседают, мы вытащить машину не можем. Тут я выпрыгнул, схватил какой-то чемодан из кузова и бросил его под колесо. Машина выбралась. Я еле успел вскочить на подножку, а доктор кричит мне: “Что ты наделал! Там мой диплом!”

Потом мы потерялись в войне. Последняя встреча с ним была случайной, когда я приехал в наш институт, чтобы узнать, в какую группу зачислен. В толпе вдруг кто-то обнял меня. Это был тот доктор, диплом которого я бросил под колеса. Мы были рады друг другу до слез, но он торопился на поезд в Ленинград и успел только попросить меня взять под защиту его невесту в группе номер три. Среди абитуриентов я не мог разглядеть тебя, но тут же отправился в деканат и перевелся в эту группу. Остальное ты знаешь.

Мы оба потеряли дорогого и любимого человека. После ареста и гибели своего жениха ты тяжело заболела. Я пытался помочь. Почему молчал столько лет? Да потому, что он был таким же врагом народа, как мы с тобой. Объявить себя его другом значило погубить себя и тебя. Потом прошли годы, и в нашей счастливой жизни я не мог тревожить твою так долго не заживавшую сердечную рану. Прости! Его светлый образ живет в моей душе всегда».

В моей памяти и в сердце образы этих самых дорогих людей, героических и прекрасных, останутся до конца дней.

ДРЕЗДЕН

Жизнь офицерской семьи беспокойна. Не успеешь толком устроиться и прижиться на одном месте, как возникает необходимость перебираться на другое. За шесть лет нашей семейной жизни это был четвертый переезд. А как гласит пословица, популярная в военной среде: «Два переезда равняются одному пожару».

На этот раз нас ждала дальняя дорога, не с одной улицы на другую и не из одного города в другой, а за границу – в советскую оккупационную зону в Германии.

Я с детьми могла остаться в Союзе, отпустив мужа одного на год службы за рубежом. Благоустроенное военкоматовское жилье, где я с детьми была прописана, предоставляло такую возможность, но наша горячая любовь друг к другу и семейное счастье такую возможность отвергали. Расставание было немыслимым. Несмотря на то, что старшей девочке не исполнилось и пяти лет, а младшая родилась восемь недель назад, и на то, что была морозная зима 1954 года, мы тронулись в путь.

Одну из верхних полок в нашем купе поезда Москва – Брест занимал молодой лейтенант. В возникшем тесном коллективе почти на двое суток воцарилась атмосфера армейской дружбы. Парень мгновенно подружился с нашей старшей капитанской дочкой. Развлекаясь общением с ней, он гулял по коридору

вагона. Ребенком она была смышленым. Научившись читать самостоятельно, девочка знала наизусть множество стихотворений, которые непрерывно рассказывала новому другу. Особенно увлеченно она излагала «Сказку о царе Салтане», а также все, что написал Сергей Михалков о дяде Стёпе, а Лермонтов о Бородине. Лейтенант в свою очередь тоже что-то читал или рассказывал ей. Помощь его была особенно ощутимой, когда он вместе с мужем устраивал нас на ночлег в детской комнате вокзала.

За ночь нашему поезду поменяли колеса, соответствующие заграничным рельсам, и мы покатили по Германии. На чужом вокзале нас никто не встречал. Немец-таксист был очень любезен.

Город Дрезден разделялся рекой Эльбой на две части: старую, лежащую в жутких руинах, и новую, промышленную, не тронутую войной. В ней на улице Маринен Аллея располагался большой госпиталь. При фашистах он принадлежал известному хирургу Роту. Мы были знакомы с его работами. Один из видов хирургической операции носит его имя. Во время нашего появления он являлся армейским госпиталем 1-й танковой армии, расквартированной в Дрездене.

Как везде и всегда, с жильем были трудности. Предупредив, что жилье временное, нас поселили в одной из комнат просторной четырехкомнатной квартиры напротив госпиталя. Две смежные комнаты занимал подполковник с женой и дочкой. Третья комната принадлежала чете военных врачей с пятилетней девочкой.

Наша комната была большой, мебель в ней – старинной немецкой. Часть стены занимал необыкновенный буфет из красного дерева. Письменный и обеденные столы были антикварными. На двух больших окнах – бархатные шторы. Позже, когда я рассмотрела новое жилище, заметила в рисунке тисненого бархата фашистскую символику. К моему удивлению, оказалось, что комната не отапливается. При старых хозяевах она предназначалась для спальни, а экономные немцы спят в истопленных помещениях. Стало понятным, чем немецкий климат отличается от российского, но семья без тепла обходиться не могла. Этот жизненно важный вопрос был решен быстро. Явились солдаты с печкой-буржуйкой, установили ее, пробив стену, и научили меня, как топить печь немецким угольным брикетом.

В это время со станции был доставлен багаж. Им служил старинный поместительный сундук, неизменно сопровождавший нас при переездах. В нем находилась не только детская коляска и ванна, всякая посуда и одежда, но и коробка с необходимым питанием на первые дни для меня и детей. Мужа кормила офицерская столовая. Новый этап нашей жизни начался благополучно, если не считать того, что муж получил под свое командование передвижную рентгеновскую лабораторию и мог бывать дома один раз в неделю. С первых дней в новых обстоятельствах я осталась с детьми одна.

Первой свою товарищескую помощь предложила пятилетняя соседка, тотчас подружившись с моей дочкой. До открытия детского сада родителям приходилось оставлять ее дома в одиночестве. Особой она была самостоятельной, избалованной и капризной, доводившей мать до истерик.

Девчушка с большим удовольствием фактически поселилась у нас, прибавив мне лишних забот. Но вести себя ей приходилось по моим правилам. Ее родители несказанно обрадовались резким переменам в характере непослушного чада и всячески старались мне помогать.

Другая соседка, имевшая дочку-школьницу и хорошо знавшая гарнизонные трудности, охотно нянчила мою новорожденную. В который раз в жизни я ощутила на себе дружескую помощь товарищей

по службе и в свою очередь старалась чем-то помочь им. Эта незабываемая зима 1955 года была очень трудным периодом жизни.

Но пришла весна. Дети подросли. Госпиталь получил новое жилье для военнослужащих. Нам предложено было переехать в отремонтированную виллу, брошенную в свое время фашистами. Она находилась в получасе ходьбы от госпиталя, на берегу Эльбы, в центре немецких кварталов.

Я выбрала две большие солнечные комнаты на втором этаже. Переселение еще двух офицерских семей почему-то задержалось. Все лето с детьми я опять прожила на новом месте в одиночестве.

Муж со своей командой появлялся только в субботу вечером. Мы тщательно обследовали виллу, заперли все двери пустующих помещений, подвал и чердак. Ключ от парадного входа постоянно был со мной. На второй этаж вела белая мраморная лестница. Вокруг обнаруживались следы бывших обитателей: стойки и гнезда для оружия, шкафы с элементами вражеского обмундирования, разбитая и целая посуда, помеченная свастикой. Я старалась не бояться. Тем более что начальник госпиталя принял во внимание, что я – офицер запаса, да еще и «Ворошиловский стрелок». Он лично распорядился выдать мне боевой пистолет. Уставшая до упаду за день, я крепко спала ночью в чужом, чем-то пугающем доме.

Вилла была окружена большим запущенным садом. Угадывались следы дорожек и аллей. Незнакомые мне огромные деревья давали густую тень, но не имели коры. Цвел и плодоносил грецкий орех. Сами по себе карабкались по стенам плетистые розы.

По улице, отделявшей нас от Эльбы, довольно часто ходил трамвай. Обслуживали вагон две женщины в форменных брючных костюмах. На каждой остановке кондуктор выходила из вагона, помогала пассажирам при высадке и посадке. Вместе со мной она втаскивала коляску с ребенком на специальное место в вагоне. Пассажиры общались приглушенными голосами, дети не кричали и не плакали. Независимо от того, сколько людей было в вагоне, никто не занимал места для инвалидов. Лишние, по мнению кондуктора, пассажиры оставались ждать следующего трамвая. Только тогда, вскочив на подножку, она громко кричала: «Абфарен!» («отправлен»). Мы с мужем местных порядков никогда не нарушали. Немцы относились к нам уважительно. Мы оба страдали, вспоминая наше домашнее бескультурье, но изменить его, конечно, были не в силах.

Постепенно, привыкнув к новой обстановке, я стала знакомиться с соседками. Мне нравились их дети, строгий порядок и чистота вокруг. Фрау в свою очередь относились ко мне радушно. Мое имя среди них звучало как «фрау Ева». Особую симпатию вызывала младшая дочка Оля. Она откликалась на имя Хельга и не сходила с рук немецких мам, доверчиво обнимая их за шею. Общение с соседками было дружеским, со смехом, путая немецкие и русские слова, мы пытались учить друг друга своим языкам.

САДОВНИК

Если выйти из калитки сада, окружавшего бывшую фашистскую виллу – наш временный дом в Германской Демократической Республике, и перейти трамвайные пути, то окажешься на бульваре роз. Он тянулся по берегу реки Эльба. Гуляя с детьми по дорожкам среди невиданных ранее сортов роз и вдыхая их волшебный аромат, я вспоминала Родину. Меня неотступно мучил вопрос: «Почему?» Почему в течение десяти лет после войны, предельно напрягая все свои силы, мы не можем восстановить нашу страну? Почему мы – победители – живем в нищете, не имея подчас сменной одежды и нормального жилья, а у немцев – земной рай и магазины ломятся от обилия различных товаров?

В розарии можно было купить свежий букет любых роз, но по довольно высокой цене. За мой букет киоскер (он же садовник) денег с меня не взял. Это был человек средних лет, жестоко искалеченный войной. Наблюдая за его работой издали, я поняла – он перенес несколько ранений. Угадывались остатки левостороннего паралича конечностей; правая нога была несколько короче левой, что свидетельствовало о давнем тяжелом и неправильно сросшемся переломе костей, правая рука была ограничена в движениях – значит, и ей досталось. Главным я считала ранение в голову. По некоторым деталям его общения с окружающими я осмелилась предположить наличие эпилептических припадков.

Используя свой далеко не совершенный немецкий, я попыталась узнать, кто был хозяином занимаемой нами виллы. Немец знал несколько русских слов, но ответить на мой вопрос не мог. Образно он рассказал об ужасах войны в России, неодобрительно упомянув неизвестного мне фельдмаршала фон Бока. Против нас на фронте он воевал два года. Содрогаясь, в состоянии ужаса и возбуждения, он назвал город Ржев, где тридцатиградусные морозы застали немецкие войска в летнем обмундировании. Большую часть его эмоциональной речи я не поняла, но хорошо знала слово «фляйшвёльфе» (мясорубка). При бегстве и массовом отступлении он был тяжело ранен и попал в наш плен. Опустив голову и не скрывая слез, он поведал, как советские врачи в госпитале для военнопленных спасли ему жизнь.

Гитлера он ненавидел и был патриотом нового немецкого государства. Во время прогулок по бульвару мы виделись часто. Бесплатные букеты я у него не брала. Однажды я принесла в подарок упаковку советского люминала, являвшегося тогда единственным доступным лекарством от эпилепсии. Садовник был потрясен, а я испытала радость, как всегда при правильно установленном диагнозе. Он не мог прийти в себя от изумления: советская фрау, гуляющая с детьми, оказалась врачом, правильно понявшим, что с ним произошло, не видя его рубцов и дефектов тела. Ведь он никогда не снимал перед ней даже своей шляпы, не говоря об одежде! Немец, казалось, готов был отдать мне все свои розы. Нельзя сказать, что уличное движение было интенсивным. Однако, провожая нас, садовник выходил на трамвайные пути в качестве регулировщика, чтобы я с детьми могла спокойно пересечь магистраль в неположенном месте напротив нашего дома.

Вот в этот период общения я задала ему постоянно мучающий меня вопрос «Почему?» и получила от него точный и вразумительный ответ.

«Русские люди, – говорил он, – самые добросердечные и благородные в мире. За то, что мы сделали с вашей страной, Красная Армия могла стереть с лица земли всех немцев до единого, и была бы права! Но вы остались человечными, кормили и лечили нас, своих врагов. А теперь в вашей зоне оккупации мы создали народное государство, о котором мечтал Тельман».

Живя два года среди дрезденцев, я убедилась, что это правда. Люди были довольны властью. Они владели просторными квартирами. Труд их и пенсии оценивались очень высоко. Везде царил образцовый порядок и чистота. Мужчин среди немцев было мало. Общительные и доброжелательные женщины заменяли их в работе. Я с интересом наблюдала прогулки детей из соседнего детского сада, когда на четверых детей приходилась одна внимательная няня. Нищие и безработные отсутствовали. Никто ничего не крал.

Не знаю, каким образом руководителям страны удавалось достигать такого высокого уровня жизни своих граждан. Скорее всего, потому, что благо населения было целью их деятельности.

Я узнала в изложении садовника, что преступник Гитлер захватил все ресурсы Европы, готовясь к войне с Россией. Мощные заводы он строил под землей. В войну на них работали и здесь же умирали пленные рабы, в основном из нашей страны. Ни одна бомба наших союзников не была сброшена на территорию промышленного Дрездена, на наземные работавшие строения и на подземные заводы. Американские, английские и другие олигархи были частичными или полными собственниками гитлеровских предприятий. А на старую часть города, где находились бесценные для немцев исторические реликвии и дворцы саксонских королей, наши лицемерные союзники обрушили все свои бомбы, превратив музейный город и жилые кварталы в руины. Им не жалко было ни немецких культурных сокровищ, ни жизней мирных жителей, так как дохода от них они не получали.

При неудержимом наступлении Красной Армии разрушались наземные объекты, подземные сооружения остались невредимыми. Мы в своей стране восстанавливали заводы, фабрики, электростанции с нуля, а Германия смогла запустить свою промышленность на полную мощность сразу после войны.

На территории советской зоны оккупации жили в основном антифашисты, создавшие новое социальное государство: Дойче Демократише Републик, по-русски – ГДР. Отношение между нами – «оккупантами» – и немецким населением было дружеским, но не панибратским.

Государственный строй в ГДР можно было назвать социалистическим: существовала справедливость и равенство, медицина и образование были бесплатными. Собственность на тяжелую промышленность, большие природные угодья перешли к государству. Зато бурно процветал мелкий и средний бизнес. Большие универмаги были как государственными, называемыми Хао, так и частными (Консум). Предметом их конкуренции было качество продукции, а не цифры цен. Церковь почиталась и не уничтожалась. По нашим впечатлениям, немцам это нравилось и соответствовало понятиям о нормальной жизни.

На Запад бежали недобитые гитлеровцы, бывшие магнаты и реваншисты. Это от них восточные немцы, я думаю, от отчаяния, построили Берлинскую стену, оградив себя от мешавших им жить людей. А разве фашист – бывший собственник виллы, где мы жили, – не мечтал вернуться домой и восстановить свою утерянную собственность вместе с хищническим, капиталистическим строем с его безработицей и кризисами?

Занимаясь детьми и домашним хозяйством, я тосковала по своей профессии. В свою очередь муж, творчески оценивая свою работу, публиковал научные статьи в медицинских сборниках. Он мне сочувствовал, приносил для меня медицинскую литературу из госпитальной библиотеки, обсуждал какие-то проблемы. Однажды муж появился дома внезапно. «Хочешь, – спросил он, – поехать с нашими хирургами на фройндшафт (дружба)?» Еще бы, конечно, хотела! Нянькой отец был отличной, в некоторых случаях терпеливее и нежнее меня.

Немецкая клиника находилась на другом берегу реки Эльба, в старой, почти полностью разрушенной американской бомбардировкой части города, среди ужасных руин.

Немецкие коллеги встретили нас радушно в просторном старинном вестибюле приемного покоя. Однако план дружеского общения внезапно изменился. Где-то произошла серьезная авария, и санитарные машины, одна за другой, стали привозить пострадавших. Наши, естественно, включились в работу и поднялись в операционные. Я в одиночестве растерянно осталась одна. Но тут подошла еще машина, раздались крики, стоны, и санитары втащили немца, который не мог ходить.

Появился молодой доктор, сказал, что ему поручено встретить меня, но, к сожалению, он должен заняться больным. Я поняла и ответила по-немецки: «Будем работать вместе».

Больного положили на рентгеновский стол. Мы сами сделали нужные рентгеновские снимки, проявили их и рассмотрели. Переломов костей не нашли. Кроме того, я быстро и профессионально осмотрела больного и сказала коллеге, что головной, спинной мозг и нервные стволы не повреждены.

Доктор удивился и с уважением посмотрел на меня. Заключение невропатолога для хирургов всегда было некоторой проблемой. Вот тут только мы как– то смущенно познакомились.

Он представился: «Интерн Ирганг!» Я: «Врач-невропатолог Евгения!» Оказалось, что мы ровесники. Однако я была дипломированным врачом-специалистом, а он – всего лишь преддипломным практикантом.

Интерну Иргангу хотелось показать мне, что и он кое-что может сделать для больного. Подвезя его на каталке к какому-то аппарату, он наложил на распухшую стопу больного неизвестные мне электроды, пощелкал клеммами и покрутил какие-то винты прибора. Затем электроды снял, и оказалось, что опухоль почему-то исчезла. Больной встал на обе ноги, поклонился, сказал: «Данке шён» («большое спасибо») и ушел.

Я была сбита с толку и обескуражена действиями Ирганга. Ничего подобного у нас в стране я не знала и не видела. Стараясь не уронить престиж советской медицины, сказала: «Мне неизвестна данная модель прибора!»

Немец с воодушевлением стал объяснять, что этот прибор кустарный, но есть другие, настоящие. Он повел меня по больнице из отделения в отделение, с этажа на этаж, демонстрируя французские и немецкие приборы.

Я задавала массу вопросов, стараясь скрыть свое изумление, а вернее, потрясение увиденным. Под этими электродами, проводящими ток, без боли сверлились и удалялись зубы. Женщины, родив ребенка, мгновенно восстанавливались. Токи, применяемые при перевязке ран, устраняли боль быстро и полностью.

Когда показ был закончен, оказалось, что наши врачи, не дождавшись меня и решив, что я пошла по магазинам, уехали.

Я испугалась. Что делать? Как добраться до дома без транспорта и без денег? Но коллега Ирганг сказал: «Нет проблем!» Мы вышли во двор больницы, где стоял его мотоцикл. Передавая мне шлем, он пригласил занять заднее сиденье и крепко держаться за него руками, показав как.

Я никогда в жизни не ездила на мотоциклах и боялась их. А тут, что делать, пришлось сесть за спину немца и крепко обхватить его за талию. Лихо тронувшись с места, лавируя в лабиринте разрушенных улиц, перелетев мост через Эльбу, мотоцикл замер у киоска на бульваре роз. Купив у садовника, изумленного моим странным появлением, букет роз, Ирганг вручил их мне. Я мало что поняла из его быстрой и взволнованной речи, но догадалась, что меня зовут на свидание. Стараясь не сделать ошибки в немецких словах, я поблагодарила коллегу и объяснила ему, что дома меня ждет муж и две маленькие девочки.

Перейдя улицу, я оглянулась. Оба немца стояли рядом и смотрели мне вслед. Я весело помахала им на прощание букетом. В ответ обе головы – одна в старой шляпе, а другая в блестящем шлеме – синхронно дрогнули в светском поклоне.

Удивительно, но именно этот короткий эпизод с посещением немецкой клиники в Дрездене оказал влияние на мою дальнейшую врачебную деятельность и на судьбу всей нашей семьи.

Вернувшись домой после встречи с немецкими коллегами, я подробно рассказала мужу об успехах местных врачей в борьбе с болью. В ближайшее время он принес мне кипу книг на эту тему из госпитальной библиотеки. Перечитав их, я убедилась, что врачам нашего госпиталя ничего не известно о немецких методах лечения.

Муж был для меня авторитетом. «То, о чем ты узнала в немецкой больнице, никому из наших врачей не известно, – сказал он, – а тот факт, что никто из хирургов, бывших там одновременно с тобой, ничего нового не увидел, может быть неправильно истолкован». Я прекратила расспросы, но ничего не забыла и, что называется, затаилась.

Вскоре мы уехали в отпуск на Родину и в Дрезден больше не вернулись.

ПОЛЕВОЙ ПОДВИЖНЫЙ ГОСПИТАЛЬ

Одновременно с повышением воинского звания муж получил и новую врачебную должность. Он стал начальником рентгенологического отделения и заместителем командира части.

В свернутом состоянии в мирное время госпиталь выглядел как обычный, довольно крупный, гарнизонный. Располагался он в небольшом немецком городке на берегу живописной стремительной речки, занимая старинные здания бывшей фашистской администрации. Однако в особых обстоятельствах по приказу командования он должен был мгновенно целиком погрузиться на свои машины и развернуться в поле в указанном ему месте.

Дома для офицеров (ДОСы) располагались за оградой госпиталя среди городских строений. Наши две жилые комнаты находились в непосредственной близости от квартиры командира и имели телефонную связь с госпиталем.

Несмотря на хорошие бытовые и материальные возможности, я скучала и тосковала на новом месте службы мужа. Хождение с соседками по магазинам, парикмахерским и портнихам меня не увлекало. К тому же со мной была только старшая дочка-первоклассница. Младшую пришлось оставить на Родине с моими родителями из-за случившегося перелома костей предплечья. Я беспокоилась и скучала по ней. Монотонную и скучную жизнь изменил случай.

Однажды в какой-то из праздников мы с мужем оказались в ресторане Дома офицеров за одним столиком со старшими войсковыми начальниками. Не помню чем, но я как-то оживила их компанию. Они решили подарить мне призы, выигранные ими в развлекательном тире, куда и направилась вся компания. Муж безуспешно старался оградить меня от этого развлечения, но его обвинили в домострое. Когда очередь стрелять дошла до меня, то все командиры оказались проигравшими. Мои пули одна в одну оказались в центре десятки. Наступило какое-то замешательство. Но мне удалось превратить этот факт в шутку, объявив преимущество лимонада, который пила я, перед коньяком, который пили они.

С этого дня меня назначили капитаном женской стрелковой команды. Несколько месяцев спустя в армейских стрелковых соревнованиях по группе движущихся мишеней мы заняли призовое место. Блестящая фарфоровая ваза, врученная мне тогда, цела до сих пор.

С этого времени я, что называется, вышла из тени скучающих офицерских жен. По штатному расписанию в госпитале не предусматривалось должностей гражданских лиц. Среди врачей не было также и врача-невропатолога. Моя специальность оказалась востребованной, но плата за работу не полагалась. Тогда командир госпиталя предложил мне занять должность младшего лейтенанта (что-то вроде главной сестры) и возглавить сестринскую службу госпиталя. Не подумав о таком совместительстве, я с радостью согласилась. Что может быть лучше, чем занятие любимым делом, да еще и за деньги?

Таким образом на меня свалилась ответственность за всех медицинских братьев госпиталя, как мужчин, младших офицеров, так и парней, двадцать человек из которых были новобранцами, имевшими самое элементарное понятие о своей медицинской деятельности.

Мой предшественник, младший лейтенант, был уволен за служебное несоответствие и беспробудную пьянку. Команда его, следуя наставнику, совершенно распустилась, создавая вопиющие нарушения в медицинском обслуживании больных. Длинный шлейф всевозможных нагноений, абсцессов и других серьезных бед тянулся за всеми отделениями госпиталя. Парни, входящие в санитарный взвод строевой роты, были безграмотными, тупыми и наглыми. Получившие лучшее образование, чем основная масса рядовых солдат, имевшие звания сержантов, они составляли своего рода элиту, держались высокомерно и обособленно, а их бывший командир привил им все навыки разгульной жизни.

Поняв, что собой представляет «довесок» к моей неврологической деятельности, я перестала радоваться и испугалась. Вернувшись домой, бросилась к мужу, надеясь, что он по своей доброте поймет мое отчаяние и скажет: «Ладно, отдыхай дома, как все жены!» Но он, пожалев и обняв меня, сказал совсем иное: «Ай да шеф! Знал, кого поставить!» Я заплакала. Утешая меня, муж произнес: «Именно ты и можешь привести в чувство эту шпану!»

Явившись на другой день к командиру части, я попросила перенести мои занятия с санинструкторами из учебного класса казармы в столовую терапевтического отделения и дать мне двое суток на подготовку. Были утверждены представленные мною темы и планы занятий, время и количество учебных часов. С этого момента я оказалась зачисленной в штат госпиталя.

Долгие часы я провела в штабе, изучая личные дела санинструкторов и составляя для себя специальное досье на каждого. Я пыталась понять, как за них взяться. Кому грозить гауптвахтой, кого ласково взять за руку, кого игнорировать, а у кого непрерывно спрашивать личное мнение, кого невзначай назвать Колей, Толей? Обращались в армии по фамилиям, мои же ходили под кличками.

Особое внимание я уделила старшему сержанту, их младшему командиру и главарю. Парень был призван из Луганской области. С приличными отметками он успешно окончил электромеханический техникум, но семья его была неполной и, по-видимому, неблагополучной. Я подумала, что в этом может крыться причина его протестного поведения. В этот же день я наведалась в отделение, где он дежурил, непринужденно чем-то ему помогла, и он доверительно рассказал мне о семейных бедах и несправедливости местных властей на его родине. Я обещала помочь, к чему он отнесся с большим сомнением.

Весь вечер мы с мужем обсуждали семейное горе парня. Муж, будучи сиротой, сверх меры хлебнувший горя, тут же составил письмо от имени армии в райком партии Луганской области, откуда был призван солдат. Положительный ответ пришел на удивление быстро, содержание его стало известно моим подопечным. Постепенно они со своим вожаком стали доверять мне как человеку, знающему все их казарменные и домашние тайны и способному помочь. Этот факт предопределил мой успех в воспитании и обучении санинструкторов. Кроме того, я получала похвалы и одобрение своих действий со стороны мужа. Он был рад им. Мы вместе служили общему делу.