Текст книги "Земля святого Витта"
Автор книги: Евгений Витковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Такая вот была жизнь у человека, которого однажды невзлюбили бобры.
8
Есть, говорят, и такой догадливый люд, что все сбивается на том, кто именно кого убил: Каин – Авеля или Авель – Каина.
Аполлон Коринфский. Народная Русь
Гаспар Шерош, глава Академии Киммерийских Наук, прервав на некоторое время бесконечное редактирование многотомного словаря старокиммерийского языка, отдохновения ради вернулся к работе над любимой книгой "Занимательная Киммерия". Книгу эту он писал урывками, боялся показывать друзьям, прятал рукопись куда мог придумать, но чаще просто носил с собой, имея привычку мельчайшим почерком вносить в нее дополнения столь же часто, сколь часто возникали в его огромной голове новые мысли, а это происходило с ним почти постоянно.
Особое место среди вопросов, занимавших Гаспара, занимал один (хотя и по-разному поставленный): считать киммерийцев народом земледельческим или скотоводческим, оседлым или кочевым, охотничьим или рыбачьим, экспортирующим по преимуществу или же по преимуществу импортирующим, – ну, и еще множество "таким" либо же "сяким". Как ни силился Гаспар разрешить этот вопрос (точней, любой из подобных вопросов) – все у него получалось не так, как надо, ибо в каждом отдельном случае получался у него всегда только утвердительный ответ. Разве что на вопрос, "кочевым или оседлым" можно было сказать: "прежде кочевым, теперь оседлым". Все-таки тридцать восемь столетий оседлого образа жизни – срок достаточный для того, чтобы объявить киммерийцев оседлыми людьми. Хотя, конечно, до того побывали они – и еще как побывали! – народом кочевым. Иначе откуда бы они взялись на Рифее?
Животноводческим народом киммерийцы явно могли считаться: тут разводили лошадей, коз, овец, – рифейских раков, наконец. Но и земледелие все же кое-какое имело место: в правобережном верховье Рифея почти всегда вызревал ячмень, болотные ягоды росли в окультуренном виде на каждом огороде, а озеро Мyрло давало изрядные урожаи морской капусты – под влиянием сектантов из Триеда эта водоросль обходилась в Киммерии без воды и росла на голом камне не в озере, а над озером. Чем больше занимаются киммерийцы – охотой или рыболовством – Гаспар уж и вовсе не мог ответить, ибо и тем и другим тут занимались напропалую, а ни лесного зверя, ни речной рыбы не убавлялось. К тому же внимательный к городским новостям Гаспар обнаруживал, к примеру, что вроде бы несъедобная соболятина вдруг да становилась предметом постоянного спроса: вывозимые на рынок еженедельно примерно шесть пудов этого постороннего продукта, в прежние годы чаще всего просто уходившего на прокорм рыночным бесхозяйным собакам, теперь находили покупателя именно как пищевой продукт, специальным разрешением архонта мяснику-соболятнику даже было дозволено занять прилавок в мясном ряду, хоть и последний с дальнего края, – раньше этот одноглазый тип, за что-то переведенный скорняжной гильдией на торговлю отходами, теперь получил право подать прошение о вступлении в гильдию мясников. У Гаспара возникал этнографический вопрос: не следует ли отныне соболя рассматривать как мясного зверя, следовало узнать не ведет ли кто-нибудь селекцию специальных соболей-бройлеров? А в таком случае не следует ли зачислить соболей, наравне с курами, в домашние животные?
Гаспар – первый за несколько поколений киммерийцев серьезный ученый отчасти напоминал себе древнеримского остолопа Плиния Старшего, решившего записать все на свете обо всем, что на свете есть и чего нет, – тем самым прогневавшего каких-то богов и вызвавшего к жизни вулкан Везувий: ничто меньшее Плиния не проняло бы, он, глядишь, выполнил бы замысел, не оставив в дальнейшем никаких дел ни богам, ни людям. Гаспар утешал себя тем, что пишет лишь о Киммерии, ею одной интересуется, да и о ней пишет не все, да и знает не все, однако наличие вулканической активности в Киммерионе – прежде всего на Земле Святого Витта – вселяло в его душу тревогу. Однако унять неуемную тягу к всезнанию Гаспар все равно не мог – и писал книгу за книгой. "Занимательная Киммерия" в этом отношении предоставляла самые широкие возможности: здесь уместно было что угодно, от Великого Змея до соболей-бройлеров. Вдвойне был удобен замысел этой книги тем, что позволял бросить ее на любом месте и отправить в типографию как готовую, – а дальнейшие записи считать материалом для второго издания. Гаспар старался не вспоминать, что пять изданий эта книга уже выдержала, и вторым он на этот раз именует шестое. Так уже было и с третьим, и с четвертым, и с пятым словом, не раньше киммерийской дюжины позволит он себе признаться, что... впрочем, почему дюжины? А не двух?
В этом был весь Гаспар Шерош.
"МЫСЛЬ – привычно записывал ученый, – бывает, что она есть, а бывает наоборот. Если Судзуки (известный японский городовой) утверждает, что "Никакая мысль о мысли не является восточным образом мысли", то не будет ли справедливым утверждение, что каждое отсутствие мысли об отсутствии мысли как раз и является истинно восточным образом мысли?"
Тут Гаспарова мысль зацепляла услышанное утром от дворничихи выражение, деликатно переоформляла его, и бисерный почерк выводил (чтобы потом перенести, куда надо, в алфавитном порядке):
"ИДТИ – "Шел бы та на х.. в сапогах-скороходах!" (слышано утром под окнами) Не так ли были посланы наши предки перед тем, как пошли они куда глаза глядят, а пришли – в итоге – в Киммерию?"
Мысль снова перекидывалась на другое.
"ШОКОЛАДНЫЙ ТОРТ – дочь вчера составляла меню матери на день рождения и сказала: "Давай смотреть исходя из шоколадного торта". Не смотрим ли мы из Киммерии на весь остальной мир именно таким образом?"
Гаспар вспоминал, что Киммерия в его книге – все-таки занимательная, и приписывал прямо к шоколадному торту:
"ПУДОСТЬ ЗАПРОДАВНЯЯ – заброшенная деревня на правом берегу Рифея, почти точно против острова Криль Кракена. Знаменита была при архонте Симеоне Дошлом – давала своими каменоломнями больше точильного камня, чем все прочие в Киммерии, вместе взятые. Длилось так четверть декады (три года), а потом староста деревни был разоблачен – он за бесценок перекупал уже добытый камень в семи каменоломнях по соседству и сдавал оптовикам в Киммерион как свою, ибо камень из Пудости тогда ценился дороже других. Старосту сослали в Римедиум, Симеон подал в отставку и написал мемуары о том, как староста был разоблачен. Отсюда, видимо, киммерийские выражения: "сделать кому-либо пудость", "подложить пудость", "пудость на лопате" и т.д."
Конечно, Шерош очень интересовался и свежими киммерийскими новостями; такое событие, как появление на свет первого за много столетий некоренного киммерийца, не могло пройти мимо его внимания. Жаль, в этом факте пока что не виделось ему ничего занимательного. По крайней мере до тех пор, пока малыш не подрастет и как-то себя не проявит. Гаспар ежедневно искал в "Вечернем Киммерионе" упоминания о необыкновенных вселенцах в Киммерию, и, случалось, кое-что находил, ибо умел видеть то, чего не видел никто, именно он в свое время уловил частотность рифм в предсказаниях киммерийских сивилл (как выяснилось, с высокой степенью точности каждые пятьдесят лет в них начинали повторяться именно рифмы), и потому немедленно был признан академиком. Смеху ради он не только принял это звание, но когда бобры видимо, надеясь на его отказ и возможность по этому поводу затеять в дальнейшем склоку – предложили ему принять звание Почетного Бобра – он согласился и на Бобра. В итоге он – единственный человек в Киммерионе! имел специальный пропуск в подводные дачи на Мебиусах. Но как-то не было времени туда забираться – столько всего интересного находил Гаспар ежедневно всего лишь по пути на работу, в Академию на острове Петров Дом, за рынком что остальное время уходило у него на то, чтобы это "все" всего лишь записать.
Местом работы Гаспара считалась Академия Киммерийских наук, но ни помещения, ни штата, ни хотя бы второго академика она не имела, по каковой причине ежедневно, соблюдая лишь киммерийскую неделю (чтобы выходных поменьше было), ученый шел из своей казенной квартиры на Академической набережной в рабочий кабинет при Домике Петра Великого – на противоположной стороне острова Петров Дом, три четверти которого занимала рыночная площадь, а на оставшейся четверти умещались два зеленых сквера – один, поближе к дому Гаспара, был разбит вокруг монумента с непонятным постороннему взгляду рисунком, а второй – вокруг Дома царя Петра, где тот провел некоторое время по соглашению с тогдашним архонтом Евпатием Оксиринхом. Памятник Царю был вполне традиционный, – конная статуя, опирающаяся на одно лишь левое заднее копыто, десница, простертая на север (туда, на Миусы, где раки зимуют, указывал Петр, и это было грозным предупреждением всем врагам Киммерии и России), – однако без всякой надписи: царь в визитной карточке не нуждается. Зато памятник архонту, хотя и представлял собою простой обелиск, имел на себе нечто такое, что всегда грело душу Гаспара: на нем по-старокиммерийски, при помощи почти всеми забытого минойского алфавита (посторонний взгляд воспринимал его как ряд рыбок и птичек, эдакий орнамент, более ничего), стояло: "Благодетелю Рифейскому, пастырю Киммерийскому, славному Евпатию и его Викториям". Викторий у славного архонта было две, жена и дочь, и по материнской линии Гаспар был их потомком. Так что этот сквер, в двух шагах от собственного дома, Гаспар считал как бы запасным кабинетом. Добрая треть лучших мыслей приходила ему в голову именно здесь.
Старокиммерийский язык Гаспар знал в Киммерии так, как знали его лишь гипофеты, – в чьих записях язык и продолжал свое письменное существование вот уже много столетий, – а минойским пиктографическим письмом владел лучше них. Свое собственное имя он мог записать всего тремя значками (если без отчества, но отчество изобрели как раз русские), нынешний молодой гипофет на свое имя извел бы целую строку, – пока как-то раз Гаспар не показал ему три значка, в которых Веденей Иммер с удивлением распознал свое собственное имя вместе с фамилией. То, что не предназначалось для общего чтения, Гаспар спокойно записывал этими значками – рыбками и птичками – любое, что приходило в голову, притом перемешивая оба языка: к примеру, из рисунка рыбки-медянки, иначе именуемой рифейским ершом, и подпрыгивающего изображения ибиса, которым по-киммерийски обозначалось уточнение, что-то вроде двоеточия, по-киммерийски получалась бессмыслица, а по-русски выходило совсем ясно: "медь"-"ведь". Минойская письменность к тому же давала возможность экономить бумагу. Гаспар не знал, зачем он ее экономит – но приятно было уметь.
Гаспар умел развлечь себя.
Из Оксиринхова сквера был виден угол дома, в котором жил ученый, а ближе располагалась длинная вывеска: "Розенталь и внуки. Ночная починка мебели". Фирма эта была семейной, по многим причинам представляла собою исключение из всех киммерийских правил, уже по этому по одному она всегда интересовала Гаспара. Прежде всего – второй фирмы с такой специализацией не было на всю Киммерию, и Гаспар не был уверен – есть ли вторая такая вообще. Кроме того, Розентали, что дед, что внуки, были уходцами из евреев, в Киммерионе очень немногочисленных, они не соблюдали ни субботы, ни кошрута, но и в выкресты эта семья тоже не подалась, да и вообще разговаривать на темы религии эти бородатые, горбоносые люди с киммерийскими пальцами соглашались с охотой, но ни к какой не примыкали, отшучиваясь тем, что на такое дело у них времени нет – мол, ночью работы много, часто кровати ломаются, да и другая мебель – а днем и не отоспишься. Но и атеистами Розентали себя тоже не признавали, ответ про атеизм у всех был один: "Что я, сумасшедший?" Впрочем, мысль о том, что если человек – атеист, то его лечить срочно надо, была в Киммерии общей. В медучилище Св.Пантелеймона даже обучали – как помочь человеку в случае острого приступа атеизма. Гаспар давно разузнал – как именно, процедуру записал, но запись зашифровал. Очень уж там жестокая процедура предполагалась. И загадочная: предполагалось, что надо быстро-быстро бежать в депо пиявок. А пиявки в Киммерии водятся не в депо, их выпасают, да и не пиявки они тут, а гируды. Простых, русских – нет: офени, что ли, принесут? Любой офеня от такого заказа в ужас придет да разом в монастырь запросится. Тяжелая болезнь атеизм. Впрочем, если бы в такой болезни заподозрили члена по-настоящему сильной гильдии (а гильдия мебельщиков, к которой принадлежали Розентали, была весьма сильной), медику самому пришлось бы обращаться к своему начальству в гильдии медиков, испрашивая прямого приказа. Впрочем, все это существовало лишь на бумаге: на памяти живущего поколения в Киммерионе приступов атеизма зарегистрировано не было.
Гаспар приготовился занести что-то на слово "РОЗЕНТАЛЬ", но во внутреннем кармане пиджака зазвонил мобильный телефон. Позвонить могло лишь одно существо, – ибо трудно называть человеком персонажа древнегреческих мифов, ненароком попавшего в Киммерию. Это была небезызвестная старуха по имени Европа, некогда увезенная быком из родной Финикии на Крит, где была сдана царю Астерию, как-то повязанному родством с киммерийскими князьями Миноевичами. Когда древние киммерийцы драпали неведомо откуда на берега Рифея, прихватили с собою и Европу. Лежать бы старухе вместе с прочими отцами-основателями на Земле Святого Витта да разве что вздрагивать вместе со всеми, когда тряхнет, но на свою беду оказалась она долгожительницей. Долго жительствовала Европа, глядя на то, как обрастает каменной застройкой архипелаг посреди Рифея, вкус к жизни то теряла, то вновь обретала, – пока вдруг не заметила, что очень уж зажилась на свете. Тогдашние медицинские светила объяснили ей, что это на нее интимная связь особо мощное воздействие оказала. Если хочет она свое земное бытие прекратить – то нужно обращаться к князю, – в те поры еще не вымерла династия, не нужно было мыкаться, подбирая очередного архонта. Князь Миной Миноевич старуху выслушал, почесал бороду, темя и многое другое, и категорически отказался принимать на себя заботу о смерти старухи-Европы. О жизни – пожалуйста! Была старухе немедленно назначена пожизненная жилплощадь (любая, кроме общественных зданий), большая пенсия, равная стоимости ежемесячного прокорма десяти крупных быков, бесплатный проезд на трамвае и многое другое, чего старуха упомнить не могла, – вот, скажем, не помнила она, при князьях ей пожизненный проездной на трамвай вручили, или уже при архонтах?.. Европа жила, жила, не умирала, однако память ее не была рассчитана на такую длинную жизнь; чего требовать от простой финикийской девки, хоть и дочери царя, но ведь царь свою дочь тем же способом мастерит, что и любой другой... Впрочем, и тут давала память Европы сбой. Никак не могла она вспомнить – уже клонировали детишек, когда бык ее увез, или нет еще? Или, если б клонировали, зачем тогда бык ее украл? Или бык ее вообще по какой другой надобности украл?.. Ничего-то не помнила старуха Европа, полностью совпадая этой своей неспособностью помнить со своею тезкою, ну, той, по которой раньше призрак бродил, а теперь его выгнали. Европа попросила разрешения на проживание в бобровой хатке под Уральским хребтом, в гроте озера Мyрло, прямо под замком графа Палинского, и разрешение это получила. Она вселилась в грот и неделями спала, изредка просыпалась и начинала рассказывать свои сны приглядывавшим за ней озерным бобрам О'Брайенам. Семь или восемь поколений бобры старуху терпеливо слушали, а потом взмолились: пусть дадут другого слухача. Раньше службой слухача при Европе карали триедских контрабандистов, потом некоторое время ее вовсе никто не слушал, а позже кто-то из офеней занес в Киммерион игрушку – мобильный телефон. Гаспар по доброй воле охотно согласился выслушивать сны Европы, из-за чего горожане лишь зауважали его еще больше: самопожертвование считалось у киммерийцев великой добродетелью.
– Сплю я, понимаешь, сплю, мешки золота во сне вижу и дочку, Федору Миноевну. А хочет она, понимаешь, – это во сне, понятно, – хочет она замуж, и требует от меня, старухи, чтоб я не меньше чем быка ей нашла, да еще чтобы бык еще тот был бугай, никак не меньше, а то ей радости супружеские задаром не нужны. Федора, говорю, да уж честная ли ты? Я говорит, честная: если хочешь, отчет тебе писать буду на каждого мужика, да и слепки снимать могу в особо удачных случаях, торговать будет можно, редко, конечно, но попадаются очень выдающиеся светлейшие графы и князья... Те еще бугаи, говорит, мать, с тобою мне не тягаться, всех, понятно, не переброешь, но надо к этому как к сверкающей цели, чтоб не было мучительно больно за бесцельно пропитые роги... А то останешься бодатая, все-то тебе и радости, что телят потом пасти. Открываю я карты, что она сдала – гляжу, ну прямо девятерная приперла, потому как ход мой. Ну, объявляю: "Девять седьмых!" А надо мной мои гаврики только смеются; глянь, говорят, в масть, она у тебя вся синяя. Я гляжу – и правда, девятерная мне пришла, да только масть не красная и не черная, а синяя, и где у людей жлуди нарисованы, либо же там подковы, у меня – кукиши! Синие! Представляешь – туз, гляжу, козырный мне пришел, да только он – синий, кукиш посредине! Я виду ни ногой не подаю, карты сдали – так играем. Ход, говорю, мой. Они спорить не могут. Ну, решила я свои взятки отобрать, хожу в туза фигового – куда им деться? Они свои мелкие фигушки тоже сбрасывают. Я тогда я им короля фигового бросаю, марьяж у меня полный да валья ж при параде, они тоже скидают, но гляжу – кончились фигушки. Беру вторую взятку, готовлюсь им бабу фиговую, каменную, запузырить, так Ипполитка, подлюга, берет от злобищи канделябр и на меня идет: убивать значит, за мой законный выигрыш. Я тоже за жирандоль, и парирую. Подходит тогда рефери, говорит – брек. Ну, разошлись. Мне мой тренер полотенце в морду мокрое, а я уже чувствую – даже руль не поверну, на первом же серпантине врежусь. Сдаваться хочу, а он мне шепчет: мол, "феррари" что за машина, с тобою ли тягаться. Я усы подкрутила – кураж вернулся, ну, говорю, по новой давай – тащи еще дюжину – того быть не может, чтоб нас да на светлом пиве чужесра... чужесранец перепил. И пью. Но он тоже силен, бродяга, бежит к своему букмекеру – кричит: даю полтысячи мазу, гну, да вот еще гляди – утка, не фырчи, что карта фоска, важно, что синяя, ну, Бельмондо так Бельмондо – мне какая разница. Поспала еще, поспала, но дальше уж совсем какая-то чепуха.
Гаспар аккуратно записал очередной "СОН ЕВРОПЫ", не слыша в трубке гудков отбоя, отключил ее: старуха опять уснула прямо у телефона. Сюжетными сны Европы не бывали никогда. Это был настоящий, бесконечный сон ее разума порождал он, по известному закону художника Гойи, чудовищ. Но в прежние времена эти чудовища влетали в одно бобриное ухо, в другое вылетали. Теперь, когда Гаспар заносил их на бумагу, чудовища обретали самое долговечное из известных человеку бессмертий – письменное, точней, писчебумажное. Книгами и школьными принадлежностями в Киммерионе торговали одни те же лавки, принадлежавшие небольшой, но цепкой бумажной гильдии, как и мастерская по ручному производству бумаги, в том числе с водяными знаками, как и небольшой полиграфкомбинат, – и, конечно, гильдия эта давно приняла Гаспара Шероша в свои Действительные Члены, – он, как всегда, был не против. Во всех изданиях "Занимательной Киммерии" глава "Сны Европы" была наименее читаемой. Киммерийцы уже начинали сожалеть, что эту старую дуру с собой притащили. Могла бы и на Крите, или там Кипре остаться – мало ли чья она родственница. Но выгнать ее было невозможно, киммерийское гражданство ей даровали еще князья, – а как известно, архонт за князя не отвечает, при этом лишить гражданства никого без повода не может. Пока "Сны Европы" занимали лишь малую главку в знаменитой книге Гаспара, ее читатели в основном пропускали, не читали. Но и не изымали. Гаспару было разрешено много такого, за что с известного стеллерова быка Лаврентия, к примеру, шкуру бы спустили.
"ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ" – бисерным почерком нацарапал Гаспар, а дальше пошел рисовать рыбок и птичек, тема была очень скользкая. "Надо бы понять, есть ли единое вероисповедание у бобров. Православными они быть не захотят, евреи их своими не признaют, в триедские сектанты идут не от хорошей жизни, а бобры в Киммерии живут очень неплохо, даже безродные: за шкуру свою им у нас бояться нечего. Читать они как будто не умеют (хотя гласный в архонтсовете умеет наверняка), однако почему они так часто интересуются, кто кого убил – Кавель Кавеля, либо Кавель Кавеля? Это же не киммерийский вопрос, а русский – ради этого вопроса люди у Киммерии молясины покупают, на этом вопросе вся наша экономика стоит, нам не до него – покуда на молясины спрос есть. А спрос растет с каждым годом, офени даже стали на грыжу иногда жаловаться, а этого не было раньше. Впрочем, при Евпатии никто себе трех японских телевизоров за одну ходку тоже представить не мог. Раньше офеня что к нам тащил? Кофе. Чай. Муку на куличи. Изюм-коринку на глаза печеным жаворонкам. От нас – пушные товары шли. Семга. Лососина. Сиг. Ну, еще точильный камень. Безделушки резные. А теперь – одни молясины, да еще сами с рисунками приходят. Косторезы разбогатели. Предлагают мне звание Почетного Костореза. Приму: термос дадут бесплатный, из мамонтового бивня. Буду с ним на работу ходить, чтобы квас всегда горячий... Но все-таки: зачем бобрам знать: Кавель Кавеля, или наоборот?"
Гаспар Шерош, единственный в Киммерии Почетный Бобер, не знал ответа на этот вопрос. Не знали его и простые бобры, не почетные. Знали бы – не спрашивали бы. А во Внешней Руси с тем же вопросом мыкались не бобры, а люди. Ответа не предвиделось (хотя верующие знали, что по пророчеству ответ будет обретен внезапно, как "Дзын-нь!"). Спрос на молясины рос. Все более высокими куличами могли похвастать на Пасху киммерийские хозяйки.
Гаспар достал из кармана два крашеных яйца – синее и желтое. Перекрестился, ударил одним яйцом об другое. Желтое треснуло. Гаспар очистил его, съел и снова перекрестился, а скорлупу спрятал – не забыть положить под иконы, как жена велела. Так в Киммерии делали всю пасхальную неделю. Жаль, запить было пока нечем – в Почетные Косторезы Гаспара обещали принять только на Красной Горке.
"Как время-то летит!" – подумал Гаспар, разглядывая двух золотых рыбок на монументе Евпатия Оксиринха. Именно золотой рыбкой в минойском слоговом алфавите записывалось слово "Виктория". Ну, а их у Евпатия было две.
Длинным свистком из верхней форточки размышления Гаспара были прерваны: жена ждала его к ужину. С грустью сложил академик записки. Как же много всего еще не было записано! Если бы старуха Европа не тратила свою жизнь на сны – она, быть может, успела бы кое-что записать.
Но дура она старая, эта Европа.
9
Владыко мой! К чему сии доносы?
Что в них завертывать?
Николай Лесков. Соборяне
– Вам давно не говорили, что вы старый дурак?
Анатолий Маркович Ивнинг, уже скоро пятый год бессменно управлявшийся с делами Его Императорского Величества Личной Канцелярии, обращался с этой фразой к своему платному конфиденту уже третий раз за аудиенцию, так что Хохряков мог ответить точно: последний раз старым дураком его назвали минут тому назад десять, одна-две плюс-минус.
– И в этом словосочетании слово "старый" прошу не считать оскорбительным, это лишь констатация вашего трудового стажа на поприще, которое указано вторым словом.
Они беседовали в кремлевском кабинете Ивнинга, единственном месте, где стояла чудовищно дорогая глушилка для подслушивающих аппаратов. В России таких и не делали, их собирали креолы вручную в Ново-Архангельске при дворе царя Иоакима. Само собой, для Старшего Друга, для России, там делали все самое лучшее. Но почти все глушилки государь забрал в личные покои. Ивнингу досталась только одна, да и ту, видимо, могли в любой миг отнять. Новые люди, которыми окружил себя государь, тоже хотели всевозможной защиты. Государь следил за тем, чтобы они были хорошо защищены, – конечно, от всех, кроме самого государя. А какая может быть защита от верховного дьяка Кремлевского приказа, он же управляющий государевыми делами? Впрочем, данный разговор до поры до времени был секретом даже от государя. Неизвестно ведь еще, что из всего этого выйдет.
Уже пять лет прошло с коронации, уже отпраздновал весь мир сорокалетие Белого Царя, но не светило даже малой надежды на то, что государь подарит стране законного наследника. Ибо жениться он хотел на одной-единственной женщине, и только эту женщину ни секретные службы, ни личная сеть агентов Ивнинга найти не могли. Что хуже всего – это точно известный факт, что когда она пропала – носила она под сердцем сына царя, до рождения всего-то месяц, кажется, оставался. Ну, наследник получился бы "привенчанный", однако со времен Петра Алексеевича ничего плохого в таком наследовании никому не виделось: привенчанная дочь Петра, Елисавета, и по сей день числилась в народе большой любимицей, упокой Господи ее любвеобильную душу, а другая дочь, Анна, была матерью Петра Третьего, родного дедушки государя Александра Павловича, который один только и обеспечил нынешний престол России законным владетелем. Ну, проживет нынешний государь даже еще сорок лет. Даже пятьдесят. А потом что? Опять самозванцы?
Самозванки на роль "временно отсутствующей невесты" царя, княжны Антонины, появлялись регулярно. Однако государь даже не уделял им внимания, все женщины делились для него на две категории – "невеста", будущая императрица, мать наследника, будущего императора Павла III Антонина – и прочие, причем для выяснения "подлинная" очередная Антонина или нет, всего-то и нужно было снять телефонную трубку и спросить. Нет, вовсе не царя спросить, а спросить Горация Игоревича; неизменно получить "Анатолий Маркович, что вы меня все от дела отрываете? Не даете играть... Нет, вовсе не Антонина..." Ивнинг с грустью отключал связь. Ну что стоит человеку, видящему будущее, просто и ясно сказать: где потенциальная императрица? Знает ведь небось... И ведь во что играет? Или на чем играет? Даже этого знать не положено, потому как прямой приказ царя имеется: "Гораций Игоревич мне сказал все, что мне нужно. А вам – все, что нужно вам. Так что не предиктора спрашивайте, а Тоню мне найдите. Где? А вот где есть она, уважаемый, там и найдите..." Ивнинг хорошо знал, что такие приказы государя, да и всей его семьи, исполняются всегда. И еще вчера он понятия не имел о том, как такой приказ исполнить. Сейчас начинала маячить кое-какая надежда. Не очень ясная. Но те кусочки, что принес Хохряков, кое-какую надежду сулили. Хотя какую?..
– И вот, Геннадий Павлович, мы с вами приехали туда, откуда начинали. Вы принесли нечто. А где вы это нечто взяли – объяснить не можете.
– Отчего же! – не в первый раз, видимо, отбрыкнулся собеседник, – Все мое казино, все казино имени великого Федора Михайловича Достоевского, может подтвердить... Весь партком...
Ивнинг вынул из ларца на столе большой бильярдный шар: старинный, кремового цвета, под мамонтовую кость, и подбросил на ладони.
– А шаров вы покупаете за один раз – шестьсот. Или все-таки восемьсот? Кто, скажите, в вашем казино за последний месяц крупней всех продулся?
– Его высокопревосходительство генерал-губернатор Южной Армении... Прилетал из Ново-Сейшельска...
Ивнинг слегка поперхнулся. В эти дела он предпочитал не лезть – он вообще, как всякий нормальный гей, то есть по-русски – голубой, был пацифистом. Разницы между двумя вариантами ислама он не понимал, и в толк не мог взять, почему западный вариант такового признан в Империи чуть ли не второй, "резервной" государственной религией, тогда как восточный анафематствован всеми мыслимыми способами. А вот следствие по делу о бильярдных шарах передоверить было никому нельзя. Если только все это не страшно премудрая подделка, похоже, впервые имелся какой-то пригодный к оперативной разработке след пропавшей Антонины.
Следов на стежках-дорожках нынешней Российской Империи было слишком много, никакая виртуальная гончая, мифическая Виля-Баскервиля не унюхала бы на них след одного отдельно взятого человека. Чего только не случилось в мире и в России со времен коронации императора! Орбитальная станция "Москва-сортировочная" уже третий год висела в небе на геостационарной орбите, и год назад император лично на ней побывал в сопровождении канцлера. Император лично написал курс русской истории для шестого класса российских гимназий. Император ввел закон о всеобщем и полном альтернативном высшем образовании. Император одобрил постройку понтонного моста из Владивостока на Гавайи. Император ликвидировал статус Санкт-Петербурга, Екатеринбурга и Паульбурга (бывшего Кенигсберга) как городов, превратил их в города-спутники Великой Москвы, – как и орбитальную станцию ("Москва-Орбитальная"), собирался проделать то же самое еще с десятком городов. Император то, император се...
А совсем недавно, вопреки всякой логике, царь даровал независимость Армянскому Царству. Два дня весь мир гадал на кофейной гуще, что бы это означало, а на третий день генерал-полковник Аракелян уже стоял в Эль-Кувейте в приемной у растерянного шейха с грамотами, гарантирующими маленькому государству полную защиту и от персов, и от иракцев, ибо ровно половина – западная и, конечно бoльшая половина – бывшего Ирана теперь именовалась Южной Арменией. Аракелян спешил заверить, что никаких претензий к кувейтским мусульманам (разумеется, только к суннитам) ни один человек во всей Федерации Всех Армений претензий иметь не будет вовеки. Сперва никто ничего не понял, но спутники всяких промышленно-переразвитых держав подтвердили: ни Турция, ни Ирак, ни Кувейт больше не имеют общей границы с Ираном. Ибо граничат они с новым государством – Южной Арменией, расположившейся на большей половине Западного Ирана, со столицей в древнем армянском городе Исфагане, – и с Западной Арменией, которая, в свою очередь с юга защищает границы Священной Армении. Ирану, так и быть, пока позволили существовать в границах восточней Исфагана и Йезда. Все иранское побережье Персидского залива называлось теперь Армянским. А залив предполагалось с общего согласия российского императора и царя Южно-Армянского Тимона Первого переименовать в Армянский. Столицей новорожденной Западной Армении ко всеобщему ужасу оказался Трапезунд, мимоходом откушенный у Турции, – но это, как выяснилось, временная мера, лишь до тех пор, пока древняя столица Армении – Ани – не будет перестроена в современный сейсмоустойчивый город. Еще через два часа Тимон Первый присягнул на верность Российскому императору и вернулся в Москву (не из Трапезунда вообще-то, а всего лишь с подмосковной дачи, но это мелкие детали). Царь Западной Армении Грант Первый находился на пути в Трапезунд, и от него никто ничего хорошего не ждал, ибо никто не знал, кто он такой. А император милостиво разрешил недовразумленным персам (проживающим на территории Южной и Западной Армении) пока что пользоваться армянским алфавитом. Пока. Пока для персидского наречия не будет сложена правильная кириллица...
