Текст книги "Земля святого Витта"
Автор книги: Евгений Витковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
Федор Кузьмич только губами сделал "О": никто Варфоломея и не спросит, поедет как миленький. Но Гаспар обвел рукой вокруг шеи (рабский ошейник) и показал в сторону хозяйской комнаты: как-никак владельцем раба Варфоломея был старец Роман. Веденей улыбнулся и покрутил пальцами у висков: это был вовсе не знак того, что старец рехнулся, этим движением обозначались "пукли" парика, иначе говоря – сам граф Палинский, а его кто ж в Киммерии не уважает? Граф Палинский, наследник породистых столбовых дворян, владел высокогорным замком, торчавшим из тумана, скрывающего Киммерию, столь давно, что казался одним из основателей города, хотя вообще-то его замок располагался вне объема Киммерии, он находился над ней. Но даже Вечный Странник Мирон Вергизов не считал зазорным таскать в замок на собственном горбу ежегодные подарки киммерийцев. Великий Змей позволял Палинскому прыгать через свою спину в озеро и взбегать вверх по тропке в две версты длиной. А что к ношению парика Палинский привержен, так едва ли это самый большой грех на свете.
Тут у Федора Кузьмича заскребли на душе дикие кошки. На его долю выпадала одна из самых неприятных ролей: говорить с Антониной, мамой Павлика, о необходимости временно расстаться с сыном – во имя его блага и безопасности... Федор Кузьмич пережевывал возможные для такого случая слова и сплевывал, недораспробовав, так очевидна была их непригодность. Впрочем, женщина и есть женщина, надо помнить. Если уж Киммерия перестала быть гарантированно надежным убежищем, то остается лишь замок графа Сувора Палинского. Дальше и надежней места просто нет.
Весь последующий разговор Федора Кузьмича с Гаспаром и отчасти с Веденеем, помогавшим изображать особенно сложные знаки то той стороне, то другой, проходил на языке жестов, и его подробное описание заняло бы многие десятки страниц, поэтому разумным представляется поместить ниже сокращенный перевод на русский – насколько такой перевод вообще возможен.
"Господин академик, господин гипофет! О том, что Павлик – наследник российского престола, знаете только вы,– прожестикулировал старец, а гости кивнули, – Графа Палинского я поставлю в известность сам. Но в горах – снег. Значит, нужна одежда для мальчика. Скажите, высоко ли котировались на рынках Руси киммерийские соболя в прошлые столетия?"
"Весьма и весьма, – ответил Гаспар, – за десять шкурок киммерийского соболя, битого в глаз дробиною, конечно же, давали те же деньги, что за девять шкурок самого лучшего из российских соболиных кряжей – Минусинского. Кроме того, лишь в Киммерии изредка встречается снежно-белый соболь, раньше за год набиралось на шубу князю или княгине, теперь, конечно, того нет – это ведь сотня шкурок, не меньше. Пальто можно сшить из пяти-шести дюжин, но пальто – одежда не киммерийская. А на экспорт Киммерия мехов больше дюжины дюжин лет не продает, охотничья гильдия у нас не из богатых. Впрочем, вам про соболя все подробно мясничиха-соболятница может рассказать, ведь все запасы соболиного мяса выкупает ваш дом для хозяйственных нужд, собакам приходится есть росомашину, горностаину и прочие несъедобные мяса. Годовое производство горностая в Киммерии большое, хотя мех этот – чистая показуха. Он даже нафталина не переносит, его хранят, представьте, непременно в мешках синего цвета..."
"Спасибо, коллега, спасибо – отмахнулся Федор Кузьмич – а что, шкурки белого соболя могут найтись в продаже?"
Академик пожал плечами.
"На них спроса нет уже давно, промысел почти не ведется. Если вас интересуют шкурки белого соболя – обращайтесь в контору "Ергак Тимофеевич и его достойные потомки" на Елисеевом Поле, они спокон веков покупают все белые меха".
– Ергак? – вслух удивился Федор Кузьмич. – Это же шуба мехом наружу!
"Это старинная киммерийская скорнячья фамилия, – ответил Гаспар жестами – Ферапонт Ергак участвовал в усмирении змееедов в одна тысяча четыреста семьдесят седьмом году. Предложил уморить сектантов голодом, переистребивши их единственную пищу – змей, а за исполнение того просил у архонта привилегию на торговлю белым металлом, наверное, серебром. Змей Ферапонт Ергак поистреблял много, но не всех, и сектанты тоже вывелись не все, так что и привилегии получил Ергак более скромные: торговать белым хлебом, белым мясом и белым мехом. Хлеб в Киммерии, сами знаете, ячменный, а мясо белым бывает только у вареной курицы – много не заработаешь. На белое мясо рифейских раков привилегия уже принадлежала Северьяну Бессобакину, прямому предку нынешнего архонта... это, впрочем, неважно. Однако на альбиносных мехах потомки Ферапонта живут неплохо. Кстати, они же ведут торговлю белыми животными, белую кошку, если надо, так только у них..."
"Нет, кошку пока не надо, спасибо. Едва ли понадобится белый слон. Ни к чему в нынешнем положении также белый дракон..." – чтобы изобразить дракона, старцу пришлось выйти из-за стола, встать на одну ногу, вскинуть руки, скрючить пальцы, а потом изобразить ими падающий снег – символ белого цвета. Идея с покупкой для Антонины царской белой шубы нравилась ему все больше, хотя никак не мог придумать старец того, как объяснить матери царевича, что Палинский в свой замок женщин не допускал никогда и наверняка не допустит. Если все пройдет как надо, жить царевич будет в башне в спартанских условиях, а для встреч с матерью спускаться в Триед, скажем, раз в неделю. Да и то опасно.
Вошла Нинель, за ней – Антонина. Обе напоминали львиц, только первая пострадавшую в схватке и потому притихшую на время, вторая – полную свежих сил, разъяренную. Разговор у них, похоже, не получился. Антонина с самого первого дня знала, что в Киммерионе вместе с сыном она лишь время пережидает. Потому что в Москве – опасно. Но про то, что и в Киммерии может стать опасно, ей за все годы никто слова не сказал! Эдак она и сама бы могла!.. На столько лет от любимого мужчины!.. Она же мать наследника, почти царица, или нет?.. Или просто Тонька из Ростова Великого, тьфу, никто? Она мать наследника или не мать? Не мать? Не мать? Не мать?..
– То есть как это... То есть как это... Это как это?.. Это здесь-то ненадежно? Тогда где надежно? Я спрашиваю – это как это?
– Что – как, Тоня? Мы шесть лет уже скоро торчим на островах, никуда ни разу не ездили. Мальчику нужно где-то бывать, мир смотреть. Киммерия – вовсе не один город. Да ты что, в конце концов, думаешь, что я за него меньше твоего боюсь? Ты – мать, не спорю, но я-то... – Федор Кузьмич страшно закашлялся, сел к столу, потом с трудом произнес: – Я-то все-таки тоже ему... не чужой.
Тоня бросила взгляд на Нинель: та, видимо, что-то сказала не совсем совпадающее со словами старца, и Антонина не знала, кому из святых верить. Гаспар, оказавшись свидетелем не предназначенной для него сцены, смотрел в окно. Веденей смотрел только на пророчицу, не в силах сдержать профессиональный интерес. Нинель находилась в сильнейшем трансе, и едва ли видела присутствующих, хотя переводила взгляд с одного лица на другое, даже Антонина притихла вдруг, услышав то самое бормотание, с которым шесть лет назад увела ее пророчица с подмосковной пьянки, свидетелем чего был только безымянный ручной лось:
– Павел Павлович, Алексей Павлович – зови, зови, беда от мальчика ушла, что батюшка тебе назвать не дал, большой человек будет батюшка, главный тут человек из ваших... Ну ладно, Иса-пророк великий пророк, кто в это не верит, того в мечеть пускать не надо, а ты ведь и не увидишь, как Павлик мечеть родному городу подарит, добрый Павлик, добрый, добрый, ему имя будет Павел Добрый, потому что подарки любит делать, а дальше больше. Обязательно ему идти за Уральские горы, я ж говорила, три с половиной сажени целых уйти надо за них – и безопасно будет, нельзя ему девять лет перед Уральскими горами быть, можно за горами...
– Она описывает ломберный зал Палинского, – шепнул Шерош, – там стол в двух частях света стоит. – Но Нинель, не слушая его, продолжала:
– В конце мая по здешнему как раз девятое сентября. Ты не бойся документов, они как заяц линять умеют, чтоб на снегу не видать было. Именины у него будут на десятое июня, да ладно, Василиса вон все сорок дней в году с гостинцами приезжает – на трамвай сядет у караван-сарая, до Елисеева поля доедет, а тут пешком недалеко. Беречь надо парня! Белый цвет парню нужен, белый цвет! И тебе нужен белый. Иначе не сбережешь. Иначе с воздуха видать кому не надо видать. Пусть картинки с собой возьмет туда, под белы облака, и художники с тобой катаются пусть, – граф тогда исключение сделает, если женщины обе православные и приходить будут за руки. Ты Верку-то держи правой рукой за левую, не то она рисовать не сможет... А картины ее денег, денег, больших денег стоят, пока ничего не стоят, а потом ужасть дорогие станут, они с мужиком успевать рисовать не будут...
Антонина явно успокоилась: давно она не слыхала этого тихого, гипнотического бормотания Нинели, в прежние годы заставлявшего ее совершать самые противоестественные на первый взгляд поступки, оказывавшиеся спасительными при взгляде втором. Пройдя пешком от Подмосковья до Киммериона, она лишь поначалу восприняла краткое лодочное путешествие по Рифею и Селезни на юг – как трагедию. Никто Павлика не забирает... Никто не забирает... Все будет хорошо... Будет хорошо...Непременно Верку за правую руку... За правую руку...
– Гаспар Пактониевич, – послышался голос Дони из коридора, – Вас к телефону просят. Сказывают, неотложной важности дело. Сказывают, неприятности вас ждут, если...
– Сейчас, – сказал Гаспар, – Я к телефону подойду. Неприятностей не будет. Это моя жена на стол накрывает. Сейчас. Федор Кузьмич, вы сможете подтвердить, что я участвую в неотложном консилиуме?.. – Получив утвердительный кивок, Гаспар печально удалился в гостиную, где намертво был привинчен старинный телефонный аппарат.
Веденей тоже встал. Иной раз и за год стояния на рабочем месте ему не удавалось выловить в воплях сивилл столько точно предсказанного будущего. Его успокаивала мысль – не догадка, а точное, потомственное знание семьи гипофетов в тридцать шестом колене – о том, что сивиллоподобные женщины мыслей читать не умеют, и наоборот. Впрочем, ничего худого он сейчас не думал, кроме того, что из-за несвоевременного появления за обеденным столом Гаспара Шероша, глядишь, погибнет если не человечество, то Киммерия. Один знающий человек на всю Киммерию, так и над тем начальство. Веденей никогда жену Гаспара не видел, но знал, что вот уже лет тридцать она грозит академику разводом, если он к обеду начнет опаздывать. Киммерия – страна небольшая, все знают всех, и все знают про всех – все. Или многое, притом чуть ли не все – лишнее. Веденей между тем не хотел, чтобы пророчица разговаривала в отсутствие академика. Гипофет и академик слышали и видели как бы два разных уровня слов, из понимания которых в совокупности только и можно было что-то выловить вразумительное. Слишком уж оторвалась Киммерия от остального мира. Скоро придется идти во Внешнюю Русь, понять ее, вернуться и привести умы соотечественников в равновесие с Вселенной, – глядишь, обретет Киммерия еще сорок восемь лет покоя. Ну, не покоя, так хоть ясности в мозгах. Прошлый "пониматель" вернулся под Новый сорок девятый год истекающего столетия, – так что до того дня, когда архонт призовет Веденея и скажет: "Иди и пойми!" – есть какое-то время все-таки.
Веденей дождался смущенного академика, вместе с ним откланялся. Академику переулками до его казенной квартиры на Петрове Доме было минут двадцать, гипофету на дорогу поперек города, если пешком, то не меньше часа. А если лодку нанимать, то с учетом всех извилин и необходимого путешествия вокруг огромного острова Елисеево Поле – вдвое дольше, притом еще и дорого. Гипофет выбрал пеший путь, но сперва-таки проводил торопящегося академика, пользуясь возможностью переброситься несколькими фразами на старокиммерийском.
– Новый-княжич-благополучие-девять-лет? – Веденей использовал сложносоставное слово в благонадеющемся падеже.
– Второго января. Двадцать первого октября. – Гаспар ответил по-русски, и Веденей его не сразу понял. Потом сообразил, что Гаспар всего лишь назвал немногочисленные дни, когда церковь празднует Святых Гаспаров. В обратном переводе на киммерийский получалось: "Чтоб я так жил!" Веденей усмехнулся. Виртуоз академик, да и только! Правильней, конечно, было бы перечислить сорок дней, когда празднуется имя Павла, но... коротка дорога от Саксонской до Академии.
Тем временем старец Федор Кузьмич просил об аудиенции старца Романа Миныча, и аудиенция была ему дана. Патриархи долго совещались, давно уж и стемнело, когда все детали были обговорены и последние неудобства утрясены; лишь после этого, в седьмом часу вечера, выполз Роман в гостиную и снял трубку телефона. Номеров он набирать на любил, накрутил ноль – коммутатор канцелярии архонта – и потребовал в трубку:
– Марусь, позови мне, кто там нынче главный лодочник. Яшку не зови, он глупостей наговорит. Приказывать я сам буду. Я, говорю, приказывать буду! Сам! Вот так-то. Не стрелочник, а лодочник. Главный. Не твое дело зачем. Да, сию минуту, Не бойся, будет как миленький. А где – это ты знать должна. Вот. Ищи. Я жду.
Камнерез надолго замолчал, грустно уставясь на каминную полку, где среди прочих мелочей, вырезанных им в молодые годы, лежала длинная, обкуренная трубка из рифейского родонита. Он уже четверть века не курил, но вид трубки вызывал смутное желание... все-таки, может быть... да нет, из-за такого пустяка в могилу на Сверхновом? Рано, рано. Вон, оказывается, какой он теперь нужный человек, как пригодились его связи и знакомства. И ведь полдекады целых под одной крышей прожили, а поди ж ты – даже и не догадывался, что малыш – наследник престола! Впрочем, было же пророчество, что единожды будет царь на Москве взят Саксонский! Кто бы подумал, что царя в честь набережной назовут!..
В трубке зашуршало, забасило, загукало. Подселенцев поднял очи горe и вновь заговорил, собеседника совершенно не слушая.
– С утра, значит, Коровин должен подать прямо к дому. Поедет по городу и из города, на Селезень и на озеро, потом назад. Оформишь на весь день. Оплата через архонта, по срочной ставке. А я не спрашиваю, какая там ставка, я тебя вообще не спрашиваю. А и не хочу знать. То есть как Матвей? Ты ж умер в пятьдесят восьмом! Нажрался лиловых рыжиков, отравился и умер, не выходили тебя, я сам к тебе на поминки приходил, как сейчас тебя в гробу вижу! Нет, и сейчас тоже в гробу. Тебя, тебя. Ах, внук... Ну, тем более! Тем более в гробу! Слушай, я тебя самого сейчас на весла усажу! Одно весло? Почему одно? Кормовое? Кому на корм, зачем? Ах, рулевое! Тем более. Статую? Приходи да смотри. Видел? Да как я тебе отдать могу ее, не моя же она! Был бы я моложе, сделал бы тебе копию. Нет, если тебе копия нужна – ты б с этого начинал. Только теперь? Да нет, и раньше мог попросить, еще в пятьдесят восьмом, как умер – сразу б и попросил, я на поминках никогда не отказываю, руки у меня тогда замечательные были... А, ну, Дидим пусть режет... А заплатит Яков, из специальных денег. Я ему покажу, как не заплатит! Слушай, язык без костей, трепаться хватит. А? Я тебе не семга на рынке! Не семга, говорю, семга любит торговлю, а я вот не люблю. И попрошу! Как будет нужно, так и попрошу! Он мне сосед, сочтемся. Не обижу. Чай, свои люди, короче. Вот именно! Ну, давно бы так...
Старик устало положил трубку на рычаги.
– Соловей дедушка, ну чисто соловей... – прошептала Гликерия Федору Кузьмичу, – весь монолог старика она слушала как завороженная.
– Что ты, милая, – ответил старец, – соловьев много на свете, хотя и дорогие они птицы, правда, и поют красиво. А дедушка твой мог бы великим политиком стать. Хорошо, что не стал! Каких прекрасных вещей за жизнь понаделал! – Старец показал на полку над камином. Взгляды старцев пересеклись.
– А что, кум, – сказал Подселенцев, неожиданно обращаясь к Федору Кузьмичу по-киммерийски, по-семейному, – Пока там вещи уложат да все длинные дела закончат, не разложить ли нам "Рачий холуй" в четыре руки, такой наш краткий пасьянс, в одиночку два дня занимает, а вдвоем сколько же, а?
От подобных предложений отказываться не следовало никогда, слишком мало радостей было у камнереза в его затянувшейся жизни. Про пасьянс с подобным названием Федор Кузьмич слышал впервые, но вспомнил, что Рачьим Холуем называется отмель в низовьях Рифея, где тот, разделяясь на два рукава, впадает в Кару; на отмели круглый год живут рифейские раки, чью клешню тоже можно изобразить картами на столе, словом, никаких больших сложностей от пасьянса приглашенный не предвидел. Старцы отдали распоряжения на вечер и ночь, потому что лодку Астерий должен подать к шести утра, когда мальчик еще спать будет, и удалились к Роману раскладывать неслыханный пасьянс в четыре руки. Нинель была занята оцепеневшей от свалившихся новостей Тоней и ее мирно заснувшим после прогулки сыном, так что все сборы свалились на Доню и Варфоломея. Гендер, покормив рабов и приняв у них пять баночек на анализ, присоединился к сборам.
В половине первого, когда Архонтов Шмель давно уже возвестил о наступлении нового дня, Федор Кузьмич вышел от хозяина: "первая клешня" у них сошлась, по этому случаю Роман затребовал графинчик бокряниковой и что-нибудь легкое на закуску. Пришлось будить Гликерию: шкафчик с настойками она блюла замком особой невскрываемости, хотя любителей прикладываться ночью к горлышку в доме не водилось. К часу ночи в доме – кроме Павлика – не спал ни один человек. Федор Кузьмич, прежде чем уйти раскладывать "вторую клешню", строго сказал Гендеру:
– Завтра, Пол Антиохович, к десяти утра идите в контору "Ергак Тимофеевич". Пусть подберут шубы из белого соболя. Мальчику, Тоне, словом, пусть отдадут, сколько есть – мы решим, кому. В горах снег ведь. Вы им не объясняйте, но шубы нам нужны, шубы... Защитного цвета шубы должны быть. Ну, вы понимаете.
Гендер понимал, он еще не такое понимал. Он боялся, что в самом скором времени дому на Саксонской понадобится еще много чего защитного, что белые собольи шубы – только начало. Прикинул в руке на вес родонитовую трубку работы мастера Подселенцева и положил ее назад на полку. Вес его вполне удовлетворил: в случае чего этими пятью фунтами... Да в нужное место под правильным углом... Не таким еще оборонялись. И вот – до сих пор – сходило с рук. На всякий случай Пол Гендер, саксонский наймит, перекрестился офенским крестом, как крестились все киммерийцы, если предчувствовали худое.
18
Бобра б я, пожалуй, съел.
Анджей Сапковский. Кровь эльфов
Город, стоящий на сорока островах, обречен зависеть от своих мостов: каменных, деревянных, цепных, понтонных, проезжих, пешеходных, трамвайных, последних особенно, ибо, хотя линия трамвайная в Киммерионе всего одна, но длиной она в тридцать пять верст, и без нее с Рифейской стрелки на Лисий Хвост добираться будешь не два с половиной часа, а как бы не два с половиной дня. В семи местах вползает трамвай на мост и сползает с него, пять мостов из семи сложены прочно, очень давно, еще в княжьи века, из блоков рифейского гранита, привезенного с верховий великой реки. Еще у двух мостов судьба особая.
Чтобы перебраться с главного острова Киммериона, с Елисеева Поля, на другой остров, тоже довольно-таки значительный – Куний, нужно как-то миновать втиснувшийся между ними островок, с незапамятных времен именуемый Серые Волоки. Трамвай первым вагоном въезжая на этот остров, третьим вагоном находится еще на Елисеевом поле, а когда последний вагон съедет с этого моста, то первый уже оказывается посредине горба следующего моста, совсем немного не дотягивая до Куньего берега, до места, знаменитого своим древним названием – Срамная набережная. Два моста на Волоки – северный и южный никто в Киммерионе не зовет иначе, нежели Сволочь Елисейская и Сволочь Кунья. Кроме пешеходной дорожки и собственно трамвайных путей остров не вмещает на себе почти ничего. Мосты, наведенные высокими горбами, занимают гораздо больше места, чем надо бы, и знающий человек старается ближе к ночи на этих горбах не оказываться.
"Мост" по-старокиммерийски звучит красиво: "колоша". И так сложилось в городе, что немногочисленные городские сомжи (иначе говоря, те, кто "С Определенным Местом Жительства") предпочитают ночевать именно под этими мостами, оттого в городе их зовут "колошарями", или же Сволочью Серой. За второе название, считающееся ругательством, можно по первому разу отделаться штрафом в полмебия, но на второй раз штраф будет ушестерен, а по третьему разу можно залететь и под конфискацию имущества в пользу оскорбленной гильдии. Ибо бездомных колошарей объединяет гильдия, называемая колошарской: добровольно отказавшись от права голоса в архонтсовете, колошари тем не менее сохранили за собой все прочие права "гильдии бедной".
В полночь ударяет на Кроличьем острове колокол, трамваи останавливаются, дежурные магазины закрываются, и ни один добропорядочный киммериец носа наружу не кажет: трудолюбивый Киммерион ночной жизнью не живет, разве что свадьба у кого либо медицинская потребность, что в принципе одно и то же. Ни-ни, комендантского часа в городе нет и быть не может, однако по ночным улицам ездит не больше двух десятков машин, столько же пароконных извозчиков, еще той же гильдии два десятка велорикш – а кроме перечисленных только "воронки" ночной стражи. К двум часам ночи исчезают и они, по зимнему времени даже Гаспар Шерош не пойдет бродить дальше сквера между своим домом и Академией. В это время в городе оживает лишь одна гильдия, спящая днем – колошари с Серых Волоков, киммерийская "серая сволочь".
Напрасно Пол Гендер полагал, что гильдия наймитов в совете гильдий распоследняя: он не учел те немногочисленные гильдии, которые от членства в совете отказались давно и прочно. Таковы могильщики, судебные очевидцы, щетинщики, шелушильщики, замазочники, старьевщики, журналисты "Вечернего Киммериона" и колошари. Стороннему слуху такой список кажется странным, но тот, кто чинит сломанное по ветхости, скупает изношенное, шпарит кипятком свиную шкуру, а потом снимает шерсть, кто имеет дело со всем, что изначально плохо сделано или потрепано и больше не годится в дело – в рукастом и мастерущем Киммерионе последний человек. Ну, конечно речь идет не о мостильщиках, не о точильщиках, не о чеботарях и не об уксусниках, не о букинистах и не об антиквариях, – все перечисленные просто входят, как подгильдии, кто – к строителям, кто – к дорожникам, кто куда.
Колошари, немногочисленные киммерийские тунеядцы, стоят совсем особняком. Ушел от жены и переночевать негде? Иди под мост к колошарям, всегда поймут, дадут выпить и рукавом тулупа – занюхать. С вечера не запасся, а хочется продолжить? Иди к колошарям, у них всегда бутылка-другая не самой худшей перегонки найдется. Душу отвести с кем? Бери бутылку да иди к колошарям, они сочувствовать умеют как никто другой. С другой стороны, что делать бобру, золовку которого обмычал похабными мыками стеллеров бык Лаврентий, переплывая пролив между Миноевой Землей и Бобровым Дерговищем? Берет такой бобер за щеку мебий или два, и шлепает к колошарям. Дня не пройдет, и сам объявится Лаврентий к Дерговищу, с преотменной вежливостью извинится. Как того колошари киммерионские добиваются – их секрет, и далеко не единственный. Колошарей лучше уважать. Даже почтенные вдовицы со Срамной набережной с ними не ссорятся никогда, хотя со всем остальным городом ссорятся регулярно. Что с них взять... вдовы! Впрочем, у них тоже своя гильдия. И, как ни странно, от представительства в архонтсовете вдовы никогда не отказывались. Харита Щуко, владычица гильдии, хоть зашла объятностью за полтора киммерийских обхвата, одиннадцать раз в киммерийскую неделю ездит на Архонтову Софию и выражает мнение. В двенадцатый день нанимает лодку и плывет париться на Землю Святого Витта. И многим другим знаменита Харита со Срамной набережной, что на Куньем острове, слова худого о ее толстоте никто сказать не смеет. И знаменитая в банях мозольная операторша кирия Мавсима никому говорить такого слова не посоветовала бы, хотя она-то со своими инструментами точно никого на свете не боится. И это при том, что одной лишь Мавсиме на весь город дано умение пожары унимать!..
Интересно, что среди людей-колошарей с давнишних пор почти всегда обретались бобер или два, облезлые, безродные либо же принадлежные к свински захиревшему роду Равид-и-Мутон. Безучастные к делам Срамной набережной, робкие и флегматичные – в отличие от наглых сородичей с Обрата и Дерговища они спали целыми днями в дальних углах под мостами на Волоках, и плевать им было на трамвайный грохот и на малопонятную, чисто киммерийскую угрозу колошарей: "В сивиллы забодаю!" Одного-единственного наказания не опасалась ни одна киммерийская бобриха: в сивиллы их не определяли по неспособности говорить гекзаметрами (а переводить язык жестов в гекзаметры отказывались гипофеты). Опустившиеся равид-и-мутонши могли не бояться здесь и за свои шкуры, – бобровый мех был в Киммерии такое "табу", что лучше уж было содрать кожу с кого-нибудь из стражников Лисьей Норы. С полдюжины стражников, сказывали, однажды хотели с кого-то из гипофетской семьи шкуру содрать – ан с них самих семь бобровых сняли! Легенда о том событии грела сердца мелкопреступного киммерийского элемента, жившего под мостами на Серых Волоках. Крупные же преступные элементы давно были в Римедиуме.
Из заведения Хариты Щуко, добросердечной вдовы, бывало, гостей выкидывали и среди ночи – если те, к примеру, начинали драку самоварами или требовали, скажем, кочергу для битья по зеркалам, телеэкранам или же головам добродетельных вдовушек-соседушек. Гость в этом случае мог остаться лежать в бесчувственном виде – тогда его подбирал "воронок" городской стражи; мог неудачливый гость попробовать встать и дойти домой, рискуя все тем же "воронком", а мог и уползти под мост, зная, что такой вид услуг, как оказание первой помощи вплоть до опохмеления наутро, колошарями охотно и даже в долг предоставляется; по этой причине среди отцов города у колошарей имелось немало верных друзей. В южном "гараже" моста Кунья Сволочь было оборудовано "теплое депо". Вообще-то Киммерион благодаря подземному теплу город не холодный, но зимней ночью Реомюр может опуститься до минус двадцати, а этого вполне достаточно, чтобы после драки самоварами остыть до той же температуры и самому, на чем земные дела человек может считать завершенными. Почти добровольной обязанностью колошарей с давних пор было то, чтоб ни с кем на Срамной набережной такого не приключилось. Хорошо заушья растереть, разжать кочедыком зубы пьяному, положить на язык свежего дерьма прямо из-под курицы (никакое иное сильней не воняет, кур своих содержать приходится), отследить, чтоб проблевался, промыть ему рожу, дать поспать в тепле да опохмелиться под маринованный огурчик нежностевского засола, либо же под соленый гриб триедского маринования – еженощный труд колошарей. Но до дому они не провожают никого и никогда. Кто под мостом тот под их защитой. Кто не под мостом – тот, значит, против! И оттуда, видать, пошла древняя киммерийская пословица: "Кто не под мостом – тот против моста!" Иной теории не сумел отыскать Гаспар Шерош, а кроме него никто смысла этих слов не доискивался. И это при том, что почти все посетители вдов Хариты смысл этих слов хоть раз да постигли на собственной шкуре.
Но эта зима выдалась на диво теплая, и Рифей не встал вообще: горячие ключи на Земле Святого Витта и на Банном Острове лишь добавляли тепла к водам, нагретым источниками Верховий. Пешком по льду нельзя было погулять даже за Мебиями, даже за Крилем Кракена, лишь у Рачьего Холуя лед был тверд, раки на отмели – сонливы, а военно-караульная молодежь в миусских руинах коротала полярную ночь за бесконечным картежом, переходя то с зелья на зернь, то с зерни на зелье. Офени были тихо довольны: теплая зима предвещала землепашцам Верхнего Рифея недород ячменя, соответственно прирастала цена приносимой офенями пшеничной муке, – однако запас молясин в Киммерионе, на которые офени тратили свои мучные деньги, едва ли мог от этого иссякнуть. Да и вообще заметной роли, кроме как на церковные праздники, хлеб в Киммерии никогда не играл. Но, с другой стороны, нешто есть в году день, когда церковь чего-нибудь не праздновала бы? А киммерионцы – даже колошари – почти все люди глубоко верующие, исконно православные. Три раза в неделю под северный мост, под Елисейскую Сволочь, приходил даже батюшка из церкви Святого Ангела: совершить кой-какие требы, а то просто с мирянами побыть и заглянуть в их души. Но просты и чисты (как правило) киммерийские души. Человечьи. В бобриные не заглянешь.
Утро в Киммерионе, городе мастеровом, – раннее, а в седьмом часу утра накануне весеннего равноденствия уже почти светло. Лодок, идущих протоками между островами Зачинная Кемь и Елисеево Поле, немного, и ни одна не свернет направо, на юг, там в протоках сплошные бобриные плотины. Плывут эти лодки налево, огибая Миноеву землю, а дальше – сообразно надобности: к Архонтовой Софии, к Зачинной Кеми и малому Еремитному острову, либо же дальше нужно оставить по левую руку острова Неближний, по правую – Миноеву землю, и выходишь прямо к Земле Святого Эльма, а к юго-востоку от нее, заметно правее, в Рифей впадает (из него же выпадает) двуснастная Селезень. Именно такой путь, похоже, собиралась избрать тяжело груженая лодка, подошедшая темным и мокрым апрельским утром под мост Елисейская Сволочь. Тут редко кто задерживался, – рулевой однако же пришвартовался к подобию причала. Освещения не было, но на корме самой лодки болтался солидный и дорогой фонарь, образца "дракулий глаз".
Рулевой, высокий и сухой мужик в прорезиненном балахоне, как и положено, с места не двинулся. Вместо него из лодки вышел юный богатырь с непокрытой головой, тихо свистнул сквозь зубы и сказал, что надо:
– Выдь, кто хотца. Дела есть ба-альшая.
Мост был Елисеев, северный, так что "дeла" тут была явно не об выпивке. Значит, требовался "старшой", а он как раз хлебал тюрю по-рифейски, горячий квас с лучком, с крошеной кедровой галетой и влитым в последний миг стаканом водки. От такого блюда человека не отрывают, ибо градусность его падает с каждым мигом, так что вместо старшого к гостям выполз меньшой – что удивительно, не человек, а бобер. При робости бобров-колошарей это было весьма странно, но богатырь несказанно обрадовался. Голос и язык у бобров собственный, человеку этот свист воспроизвести очень трудно, но для общения к услугам киммерийцев, независимо от расы, во все века имелся язык жестов.
