Текст книги "Земля святого Витта"
Автор книги: Евгений Витковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
Почему же князь Гораций не дал прямого, благополучного прогноза на нынешний поход? Он, впрочем, согласился, что идти в этот поход Анатолию Марковичу необходимо. И даже посоветовал тихо сидеть в самом последнем танке, замыкающем колонну. И пообещал, что голова его, Анатолия Марковича, останется после этого похода у него на плечах. А больше ничего не пообещал сказал, что играть хочет. Парню давно за двадцать пять, вон, его коллега в штате Орегон пятикратный папаша, а этот не только никак не женится, а все играть не перестанет. И не голубой даже, а то Ивнинг уж знал бы! Интересно, чем он с компьютером занимается, виртуальным сексом, или как?
Долготерпение царя тоже могло иссякнуть. Царевичу, если он жив-здоров, а это с гарантией так, не то предикторы дали бы знать, шел тринадцатый год, будь царевич евреем – стоял бы на пороге совершеннолетия, и даже не будучи евреем , тоже едва ли мог считаться недорослем. В пятнадцать лет царевича должно показать народу. Точка. Значит, времени больше нет, значит, нужно идти и брать штурмом... подземный город Киммерион? Ни наблюдения со спутников, ни прямые допросы егерей заповедника существования в этом месте какой-либо цивилизованной деревни, даже в одну улицу, не подтверждали. Была, впрочем, гряда каменных столбов на склоне Уральского хребта, куда и альпинисты не совались – натуральный каменный лес. И получалось, что именно там, под лесом этим, скрыт подземный город, где издается газета "Вечерний Киммерион", идет веселая трудовая жизнь, признается верховная власть российского императора, а население ни в каких гражданских реестрах не числится. Натуральный Китеж, да и только. И есть туда лишь одна дорога, и ходит этой дорогой несколько тысяч человек. А где пройдут несколько тысяч человек – там, надо полагать, пройдут и несколько десятков танков.
По наушнику Ивнинга постучали: колонна, как и было уговорено, остановилась и сейчас глушила моторы, оказавшись на расстоянии десяти верст, замеренных заранее до предполагаемого входа в подземный город. По случаю осени в этих краях стояла уже самая настоящая зима, и танки шли если не как по плацу, то и не вязли. Плоские, обтекаемые машины класса "Т-172" вообще мало что могло остановить, кроме озер кипящей магмы или прямого попадания крылатой самонаводящейся ракеты класса "Первомученник Стефан" с оч-чень, оч-чень солидной боеголовкой. Да и то потерял бы танк всего лишь часть подвижности и долю боеспособности. Серьезные машины производил Императорский тракторный завод тяжелого танкостроения имени Суворова-Рымникского в родном царю Екатеринбурге. Таких машин в поход на Киммерион Ивнинг одолжил на Валдае сорок две, предполагая, что этого хватит. Четыре тяжелых бомбардировщика поддержки стояли готовыми к взлету на аэродроме в Карпогорах. Не совсем законно перемещенный геостационарный спутник над головой передавал нужную информацию во все стороны.
Ивнинг, наученный горьким опытом двенадцатилетнего служения царю, отнюдь не предполагал въехать в подземный Китеж за здорово живешь. Прежде всего, он был уверен, что вход окажется замаскирован – и, быть может, не один день искать придется его. Да и в пещерах от геостационарного спутника, равно как и от самолетов, толку мало. Он вообще-то хотел бы договориться с этим городом мирно. Чтобы его никто не трогал, тогда и он ничего тут не хочет. Пусть выйдут наружу будущая императрица и наследник престола, разъяснят ему, почему они тут прячутся, – а потом, если император разрешит, даже возвращаются назад и никуда не едут. Может, тут безопаснее. Отец-император это понять может. Но пусть скажут, когда все ж таки в Москву явятся. Государь не бронзовый, у него терпение на исходе.
Не будь Ивнинг столь мирно настроен, повесть о нем кончалась бы на следующем абзаце. Передовой танк колонны, о чем сам Ивнинг ведать не мог, стоял в полусажени от головы Великого Змея.
"Наибольшую известность получил список "Слова", сгоревший при пожаре Москвы во время французской оккупации одна тысяча восемьсот..." На этой фразе Чихорича Ивнинг кассету отключил и наушники снял. Сколько "Слово" ни гори, все одно нетленно. Ни к какому другому выводу Чихорич придти не мог. Ивнинг был согласен и на такой вывод, и на любой другой. Лишь бы государь доволен был, не волновался лишний раз. Женскую нежность женская душа Ивнинга изливала на царя в виде материнской заботливости. Не случайно же из всех слов именно слово "мать" наиболее любезно сердцу истинно русского человека!
– Ваше превосходительство! – Ивнинга звал по внутренней связи немолодой, несимпатичный и совсем неголубой адъютант, в этом походе размещенный в передовом танке и на всякий случай наделенный даже правом принимать кое-какие решения самостоятельно – Осмелюсь доложить: человек с двумя мешками слева параллельным курсом!
– Взять. Доставить ко мне. – коротко ответил Ивнинг.Приказ выполнили с немыслимой скоростью. Голубой генерал-майор с ногами различной длины только и успел выбраться из танка, а задержанного уже поставили пред светлые очи, предварительно отобрав заплечные мешки и застегнув руки наручниками: причем по-хамски, за спиной. Ивнинг поморщился: ну, однако, жлобы! Может, это местный обыватель.
– Наручники снять. – скомандовал он, и приказ был мигом выполнен. Арестованный поднял голову. Очень немолодое, совершенно иконописное лицо офени несколько потрясло действительного статского советника. Обывателей с таким лицом не существует. Разве что на загадочном русском севере, где по собственной инициативе (да и вообще) Ивнинг оказался впервые. Тут с одной стороны – тундра и скалы, а с другой – скрытые подземные города. Ивнинг всегда знал, с чего начать разговор.
– Почтенный, куришь? – и протянул золотой портсигар. Сам он никогда не курил.
– Грех великий. Не курю.
– Ну, ладно. А служишь кому?
– Господу Богу, да еще царю-батюшке!
У Ивнинга отлегло от сердца: случай послал одного из тех, кто ходил по Камаринской дороге, кого только и нужно было – отпустить. И поглядеть, куда пойдет. С помощью спутникового луча. Готовый маршрут.
– Вот что, почтенный, – закончил беседу Ивнинг, едва начав, – ты на моих ребят зла не держи. Тут ведь края глухие, а у нас обычное дело патруль. Бери свои мешки и ступай с Богом. Может, в чем нужда есть, хлеба тебе дать, вина, одежки? Или с батюшкой нашим хочешь поговорить, коли давно у исповеди не был? Словом, говори, если нужда есть.
Офеня на глазах светлел лицом, а в конце и вовсе успокоился. Царские люди не изверги, он это и от других офеней слыхал. Ну, служба у них своя. А при нем два пятипудовых мешка муки, только и всего. До Лисьей Норы верста с киммерийским гаком, оставалось лишь дойти и шагнуть в ее долгие потемки. Но и отказываться от предложенных – видать, от всей души, – даров не позволяло воспитание.
– Мне бы... Мне бы свеч сальных, иль стеариновых... Если нет, так и не обижусь... А так – век благодарен буду.
Ивнинг подал знак. Денщик извлек из его личного багажа денщик извлек с десяток толстых церковных свечей, подлинно восковых, кремлевского литья.
Перекрестившись, Ивнинг поцеловал свечи и протянул офене. Тот прослезился.
– За кого Бога молить, батюшка?..
– Анатолий я... и в крещении, и так...
Офеня поклонился в пояс, принял свечи, поцеловал их – и тоже перекрестился – двойным офенским крестом: сверху вниз, снизу вверх, слева направо, справа налево. У Ивнинга глаза на лоб полезли, такого креста он за всю жизнь не видел. Но виду не показал.
– Третьего декабря к вашему ангелу в соборе непременно поставлю... Премного благодарим, выше высокоблагородие.
Ивнинг мысленно улыбнулся по поводу народного, не существующего в табели о рангах титулования. И окончательно решил до последней возможности попытаться сохранить офеню живым – уж за одно то, что он правильно назвал день его ангела, – что было в общем-то случайностью, ибо Анатолиев в году много. Но ни в какие случайности Ивнинг не верил.
Дальше черепаший темп развития событий продолжался еще около часа, а потом со спутника пришла картинка: отпущенный офеня уходит в гору, под скалу диковатой конфигурации: словно кто-то растил-растил сталагмит из теста, а потом со зла по нему сверху хлопнул. Таких скал в окрестностях стояли многие тысячи, но компьютеры считают быстро, и готовый маршрут для танковой колонны был готов в доли секунды. Еще через полчаса передовой танк стоял перед овальным отверстием в горе, в котором темно было, как... Ивнингу не хотелось вызывать ассоциации из прежней жизни, но там, пожалуй, именно так и темно. Хотя негров он вообще-то не любил. Не из расизма, а просто не любил. За сексуальный расизм даже налога нет и, Бог даст, покуда он, Ивнинг, близко от власти – не будет такого налога.
Уже сейчас на дисплей вышла мультипликация: приблизительно так выглядело место, в которое ушел помилованный Ивнингом офеня. Вернее – так должно было выглядеть. Прямое наблюдение давало лишь картину нагромождения скал, поросших гнилыми елками, уходящий вверх склон, а над ним диковатые приплюснутые сталагмиты-скалы – в количестве, явно превышающем необходимое для Урала, где древние горы чаще выветрены и изъедены эрозией ветра и воды. Чем-то были похожи эти скалы на уличных разносчиков, вознесших над головами лотки с пирожками.
"Ничего себе пироги..." – подумал Ивнинг. Первый танк, согласно предварительно отданной инструкции, вошел во тьму пещеры, и связь с ним прервалась: видимо, из-за толщи камня. Следом вошел второй. Третий. Десятый...
Сорок первый. Снаружи оставался лишь танк самого Ивнинга, полностью потерявший связь с кем бы то ни было, кроме спутника и аэродрома в Карпогорах. Ивнинг сделал знак "пилоту", чтобы заглушил мотор. Потом поднялся и выглянул из открытой башни.
Дыра, саженей в двадцать шириной и вдвое ниже по высоте, была налицо. И дыра эта на глазах затягивалась. Через две-три минуты черные, похожие на кладбищенский лабрадор, стенки дыры, словно диафрагма, собирались сойтись и проглотить сорок один танк – все, шедшие в авангарде. Ивнинг был не робкого десятка, но такое видал только в фильмах ужасов – а их он смотреть не любил, и потому видел совсем немного.
Черт возьми, князь Гораций, кажется, знал, чтo говорит, когда советовал генерал-майору статской службы садиться в последний танк!
И тут случилось такое, чего даже в фильмах ужасов Ивнинг не видал. В десяти шагах от первой дыры надулся в каменной стене пузырь, лопнул, – из него, пятясь задом, выехал танк. Выехал, но не весь: пушку, как киплинговского слоненка, стена держала за конец. Рядом с первым пузырем надулся второй. Третий. Уже понимая, что пузырей этих сейчас будет ровно сорок один, Ивнинг почувствовал но своих ногах влажное тепло. И осознал, что перед его танком – единственным, сохранившим пушку, никакого отверстия в стене нет. Из открытой башни первого танка вылез немолодой-несимпатичный адъютант Ивнинга, орущий в микрофон не своим голосом.
– Ноль-ноль-ноль! Мать вашу, три нуля! Три! Три! Три...
Ивнинг узнал код "Колонна подверглась нападению" и двинул ногой своего пилота:
– Взять этого сумасшедшего и заткнуть ему хайло! Он сейчас всех нас угробит, он вызывает огонь на поражение!
Пилот и двое телохранителей Ивнинга бросились выполнять приказ, и выполнили с похвальной поспешностью, но отменить команду, данную группе из шести самонаводящихся ракет в Карпогорах не мог теперь даже царь. Все сорок один влипший носом в каменную стену танк раскрылись как один, и танкисты посыпались из них горошинами из стручков. ОЧПОНовцы бежали прочь от каменной стены "за ближайшее укрытие", до которого – как прикинул Ивнинг – бежать им день или два. Ракеты же поразят самую середку каменных зарослей через считанные минуты. Ивнинг рухнул в танк, никаких приказов отдать не успев, потому что все возможное успели без него: люк задраен, курс изменен на сто восемьдесят градусов, скорость взята максимальная. Больше никто ничего и сделать не мог, а вот запах в кабине стоял неприятный. Ивнинг похвалил себя: он-то как-никак всего лишь обмочился.
За безопасное расстояние от этой проклятой стены Ивнинг считал бы сейчас не меньше, чем тысячу, а лучше две, верст, но убраться он – хотя не бежал ногами, а ехал гусеничным ходом – успел только на версту с небольшим. Дисплей передал со спутника картинку, которую затем изучали во всех секретных институтах Российской Империи, так и не придя, однако единому мнению. Над грядой скал вознеслась какая-то длинная хреновина, то ли шея динозавра, то ли туловище змеи, увенчанная колоссальных размеров лицом человеческим лицом, идеально красивым, каким-то даже "древнегреческим"; под подбородком меж тем извивалось что-то небольшое, отдельное, ни на что не похожее. Идеальное лицо раскрыло рот, словно хотело сказать "О-о!", рот растянулся, и именно в него, а не куда-нибудь еще, одна за другой влетели все шесть крылатых ракет. Лицо умильно улыбнулось, сомкнуло губы, улыбнулось умильной и отстраненной улыбкой – и погрузилось за скалы вместе с шеей.
Но все эти детали Ивнинг рассмотрел позже, а сейчас его интересовал визор прямого наблюдения, там видна была скальная стена с позорно взятыми за носы танками, а справа... Справа от сиротливых танковых слонят нагло и спокойно разворачивалась диафрагма той самой дыры, в которую ушел помилованный офеня, и в которую он, Ивнинг, слава Богу, не полез. Во внезапном озарении, ведать не ведая, что творит, управляющий делами личной канцелярии императора перекрестился правильным, двойным офенским крестом. Потом упал на подушки и замер, задев по дороге наушники.
"Систематическое сожжение списков "Слова" продолжилось и после войны двенадцатого года." – тут же включился Чихорич, -"Пятого июня – но новому стилю – тысяча девятьсот шестого года во время пожара, целиком уничтожившего Сызрань, в собрании местного собирателя старины Терентия Сударева погиб так называемый "сударевский" список; наконец, в начале тридцатых годов, в Москве, на Большой Садовой улице, в доме за номером триста..."
Ивнинг дотянулся и отключил лекцию. Сюда бы сейчас Чихорича лично. Какие бы он, интересно, порекомендовал противопожарные методы? И только обмочился бы, или еще что?
Оклемался Ивнинг только в Усть-Сысольске, куда въехал скромно, на реквизированном ЗИПе, оставив танк в подарок расквартированной поблизости части. Он наглотался транквилизаторов и сел изучать донесения из Карпогор, где половина персонала от ужаса пока что говорить не могла, а вторая половина дружно несла чушь совершенно несуразную, – мол, появился возле аэродрома престарелый, хромой и горбатый Змей-Горыныч, ростом с приличный кедр, на одном костыле и с одной головой; предъявлял всем и каждому две культи, оставшиеся от отрубленных неизвестным богатырем голов, а также почти целиком разорванное по сухожилию крыло, другим же крылом при этом опираясь на костыль, и слезно просил подать ему Христа ради, изъясняясь старинно и былинно, с зачинами и рокотаниями, как профессиональный сказитель. Не обретя среди слушателей ни ценителей, ни подаяния, Змей-Горыныч сменил репертуар и запел, как поездной слепец: "Когда-а я на по-очте служил я-амщико-ом..." Милостыни ему и теперь не подали, уже от оцепенения, и тогда отчаявшийся персонаж русского фольклора сунул уцелевшую левую крайнюю голову в клуб, прихватил зубами видеомагнитофон с монитором – и тем утешился. Переложив добычу под крыло, опиравшееся на костыль и, удовлетворенно пуская из ноздрей слабый дымок, Змей-Горыныч удалился якобы засим в направлении неизвестном. Все свидетели единодушно утверждали, что в магнитофоне находилась видеокассета с записью знаменитого кинофильма семьдесят третьего года "Большая нужда".
В другое время Ивнинг объявил бы свидетелей психами и отправил на экспертизу в институт имени Канатчикова, а тут всему поверил и приказал считать инцидент исчерпанным. Усть-Сысольское градоначальство почтительно вручило Ивнингу конверт, опечатанный личным перстнем императора: утром его доставил прямой курьер из Москвы. Ивнинг понимал, что сейчас будет ему на орехи.
И – ошибся. Высочайшим повелением за операцию, отлично проведенную в условиях, максимально приближенных к боевым, он, Анатолий Маркович Ивнинг, возводился в чин тайного советника, что соответствовало воинскому званию генерал-лейтенанта, военно-морскому званию вице-адмирала и придворному обер-шталмейстера, а если б он, Ивнинг, оказался казачьего роду-племени – то чину войскового атамана. Короче говоря, отныне Ивнинг был уравнен в правах и званиях, к примеру, со знаменитым академиком русской исторической словесности, Андреем Иродионовичем Чихоричем. Вторым указом государь приказывал немедленно забрать в каком-то небольшом городке Тверской губернии все жалобы и прошения, скопившиеся от жителей Киммерийской волости – с точным указанием, где, у кого и как следует таковые жалобы получить. Наконец, Ивнингу отдавалось приказание в скорейшем времени разработать проект торжественного въезда в столицу – его, государя, негласной невесты княгини Антонины вместе с будущим наследником престола Павлом: приезда княгини и наследника следовало ждать к следующей годовщине коронации, в ноябре будущего года. А последним приказом государь направлял Ивнинга из Усть-Сысольска на остров Валаам, где должна была состояться церковная и гражданская панихида по внезапно скончавшемуся в местной больнице всемирно известному мореплавателю Хуру Сигурдссону. О смерти последнего Ивнинг еще не знал, но в самое краткое время установил, что убила славного покорителя морей и древних цивилизаций мысль о том, что именно на Валааме находятся руины самой наидревнейшей из всех известных человечеству цивилизаций такой, древнее которой человечество никогда не создавало, да и не создаст.
Дождавшись удобного момента, уединившись в кабинете местного губернатора, Ивнинг подсчитал, с какой стороны от Усть-Сысольска находится Москва, и перекрестился на нее правильным двойным офенским крестом, перенятым от помилованного офени, затем отвесил низкий поясной поклон. И снова ошибся, как может ошибиться любой, оказавшись в незнакомом дотоле помещении. Сам того не ведая, крестился и кланялся Ивнинг никак не в сторону столицы, а прямо в сторону Киммерии.
30
Вот так же и мне следует ждать небесного знамения, хотя совершенно ясно, что высоким суждением великого божества я давно уже призван и предназначен к блаженному служению.
Апулей. Метаморфозы
Павлик проснулся очень рано. За окном была темень, но он слышал: дует не один, а сразу два ветра. И понял, что стал взрослым. Впрочем, по-киммерийски взрослым он был с того дня, как стукнула ему киммерийская декада лет: с этого возраста с разрешения главы гильдии могут даже принять в нее полноправным членом. Но пока что гильдии царевичей в Киммерионе не было.
Под подушкой лежала книга, из числа принесенных в замок последними гостями. Черногорский писатель Момчило Милорадович написал роман "Дочь каховского раввина" – который стал мировым бестселлером и в первый же год был переведен с черногорского на сто сорок языков. Роман повествовал о неведомой стране Киммерии и жителях ее, киммерийцах, не оставивших после себя на земле ничего, кроме имени. Кто-то из офеней прихватил эту книгу в Киммерион, видать, от изумления: он-то знал, что Киммерия не только была, но и есть, и ежели какое-то испытание "левиафантом да елефантом", согласно легенде, благополучно вытерпит, то будет стоять еще до остервенения. В Киммерионе книга никому не понадобилась, – Гаспар, должно быть, сидел в типографии за корректурами, – и попала в графский замок. Узнал Павлик из книги, что увидит Киммерию лишь тот, кто отведает хлеба, испеченного кентаврами. Словом, занятная была книга, но Киммерия в ней была не родная, а какая-то другая.
А здесь, в родной Киммерии, стояла зима, – тем более в замке графа Палинского, на высоте двух верст по прямой от озера Мyрло, в которое граф, впрочем, и сейчас прыгал не реже двух раз в общерусскую неделю. Время здесь, похоже, шлотолько для Павлика, из маленького мальчика превратившегося в юношу: курносого в отца, крепкокостного в мать. Ему шел тринадцатый год, он бегло говорил на четырех языках не считая родного русского, знал выездку и вообще был с лошадьми накоротке не хуже графа, а управлялся с ними почище графского камердинера Прохора. Его слушались птицы и змеи, ему – и только ему – принадлежала картинная галерея, где супруги Коварди понавесили великое количество картин, изображающих его любимых зверей, мамонтов: идущих на водопой, вступающих в битву друг с другом и с большими кошками, – притом из пасти кошек торчали бивни лишь немногим меньше, чем у мамонтов; тут были мамонты отдыхающие, мамонты, взбирающиеся на гору для поклонения его сиятельству графу Сувору Палинскому и для встречи с его высочеством Павлом Павловичем, – тут были мамонты в окружении мамонтят и мамонты в окружении бобров, тут были все на свете мамонты, каких мог затребовать мальчик Павлик: супруги Коварди держали слово и рисовали их в любом количестве, притом только для Павлика. А Павлик, соблюдая слово, данное самому себе, мог подарить кому угодно и что угодно, но никогда не должен был отдать никому ни единого мамонта. И крестная его матушка, Василиса Ябедова, очень была довольна, что у мальчика такой твердый характер.
По специальному разрешению, выданному графом в ответ на письменную просьбу, Василиса посетила крестника на Палинском Камне. Ее совершенно не испугал подъем по лестнице в две версты высотой, хотя за крепость самой лестницы она и опасалась, зная свои немалые габариты: в офенской гостинице, где она состояла шеф-поваром, уже давно расширили все двери, которые могли ей понадобиться, – в обычную дверь Василиса не проходила даже боком. Но и силушки в крестной матушке царевича было заложено не меньше: в каждый двунадесятый праздник она, возвратясь от вечерни, завязывала бантиком кочергу. Эта кочерга, напоминая обо всех делах, намеченных на ближайшие дни, лежала под окном в кухне до следующего праздника, а потом Василиса завязывала новую. Прежние кочерги раз в год забирала оружейная гильдия и отвозила к себе на Самопальный остров в переплавку. На такую женщину нержавеющих кочерег гильдии было не жалко. Не каждая женщина в Киммерии способна вот уже почти пять декад лет вязать ежегодно по двунадесять кочерег. Как-то раз подсунули ей кочергу из метеоритного железа. Забраковала ее Василиса, изорвала на клочки и выбросила. Для памяти нержавеющая сталь нужна! Самопальной выплавки! Гильдия гордилась, хотя никто ей за такую гордость не доплачивал. Зато был повод языки почесать.
Впрочем, среди киммерийских мастеров насчет язык почесать и сама Василиса была в числе первых. Выдюжив переезд с Лисьего Хвоста к Триеду на знаменитой лодке (рулевым – Астерий, впередсмотрящим – старый бобер-колошарь Фи, а в лодке – Гаспар да Василиса), не очень запыхавшись при подъеме на Палинский Камень, Василиса начала сплетничать еще у входа в замок, только-только поздоровавшись с камердинером.
– Ас-се, ас-се, ты какой милашечка! – заявила она скиталу Гармодию, как обычно, погруженному в зимнюю спячку под лестницей, ведущей к верхним этажам. – Мышку хочешь? На тебе мышку! – и огромный скитал, приоткрыв краешек губ, не просыпаясь, заглотал пирог с мышатиной, которыми Василиса, едучи в змеиный край, обильно запаслась с разрешения батюшки Аполлоса, который хоть и был в полном епископском облачении, а чуть не подавился со смеху, такое разрешение давая. Однако же и богобоязненный народ киммерийцы: пирога с мышом без позволения духовника не испекут! – Ас-се, вот и умница! Назад буду идти – еще мышку дам! Ячменную! – Василиса важно вступила на лестницу замка, – эта, в отличие от горных ступенек, была деревянная и под весом поварихи гнулась. Однако же плохого ничего не случилось, и Василиса с трудом протиснулась в комнату крестника, неся с собой запахи сдобы и мышатины. Тут, на большой высоте, воздух был разрежен, и дышала повариха с громкостью хорошего паровоза.
– Новостей-то у меня, новостей! – выпалила повариха, немного отдышавшись и крестника обцеловав, что выдержал он с солдатской стойкостью, памятуя, что после родителей крестные мать с отцом человеку – самые близкие родственники – Батюшка Кириакий тебе во первых строках кланяется и тебя целует, чтобы рос ты большим и здоровым, и служил царю и отечеству верой и правдой! Сам батюшка не совсем в полном здравии, в четверток на сырной неделе штоф бокряниковой под сорок блинов откушал да полез на шест живого петуха доставать. Ну, вверх-то он молодцом, и петуха достал, а вниз... Сидит на шесте, петуха держит, кричит, что на кулачки сейчас пойдет биться, а петух сильный оказался да и выпорхнул, а крестный-то твой за петухом... Ну, лежит у Святого Пантелеймона, ничего, говорят, к Великдню уже своими ноженьками ходить будет, костыли ему вовек больше не понадобятся.
К манере Василисы изъясняться монологами Павлик привык с раннего детства и встревать с вопросами давно отучился: знал, что самое интересное тогда матушка Василиса рассказать забудет. У Святого Пантелеймона батюшка Кириакий, городской стражник на пенсии, лежал регулярно, различались лишь церковные праздники, к которым он собирался быть совсем, ну совсем здоров. А Василиса тем временем продолжала.
– Как есть сейчас Пост, гостинцы нынче, вишь, постные. Но какая клюква в этом году, Святая Лукерья да Николай Угодник только знают, какая клюква! Сахарная и в кулак больше трех ягод не ухватишь! Ягодная гильдия даже цены на нее отпустила, весь город клюквой объелся, но я уж тебе особой, почти что у Миусов такую с левого берега ягодники берут, достала. Ну, брусничнички тебе тут у меня, бокряничнички, кедровые орешки в мармеладном меду тоже ничего, изюм у Рыла Кувшинного для тебя в подарок грецкий приняла, простила его, пропойную морду, даром, что в офенях почти три декады, но кликуха такая без серьезного повода к человеку не прилипла бы, это я точно знаю, не будь я Василиса. Ну уж изюм! Со сливу, сам видишь, в кулак больше пяти штук не ухватишь! Опять же и кателетки грешневые с финиковой подливой тут есть для тебя, а особливо – с мушмулою, твои любимые. Грузди тоже вот с грушевой подливкой. Но это только так, сверху, главный короб у меня ниже. Ты погляди только, чего я тебе тут припасла!
Съесть все, что на масленицу заготавливала любимому крестнику повариха, обычно не мог и дом на Саксонской, а тут, у графа, потребителями основной части обречены были оказаться змеи да птицы. Впрочем, не пропадало ничего, в крайнем случае все можно было заложить в пасть Гармодию, – никогда и ничего представитель вымершего змеиного рода не выплюнул. Изюм и орехи Павлик заранее планировал отдать графу: орлан Измаил, любимый графский питомец, нуждался в угощении не меньше прочих. Ястреб-змееяд Галл, конечно, ничего из этого угощения не примет, ну, для него из Триеда свои гостинцы на лифте прибудут, матушке Василисе про них знать не обязательно. Она, поди, ящеричного хвоста и не ела никогда. А Павлик, угощая этими хвостами то птиц, то лошадок, и сам как-то приохотился. Пирожок с мышатиной не съел бы, мыши неизвестно чем питаются, – а ящерица тварь благородная и сахарная. Любимая лошадь Павлика, длинногривая Артемисия, сама всегда хозяину последний хвостик отставляла, как тут откажешься? Хотя она, ящерица, не постная, но... Не обязательно все и всем рассказывать. Впрочем, в том, что сама матушка Василиса могла бы сохранить какую бы то ни было тайну, Павлик сомневался.
– А еще новую штуку несут офени: снаружи, под Заратустровым Раменьем, наставят автопарат, и через минутку лезет из него фотография. Наделают таких фотографий и несут евреям на обмен, мебий две дюжины. Как пойдет еврей за покупкою на Елисеево поле, так всем эти карточки дарит. Ну, мне офени для тебя и так карточек надавали – поразглядывай потом, а пока меня слушай, я же тебе ничего еще и не рассказала.
Позже Павлик принесенную стопку фотографий хорошо рассмотрел, и даже пересчитал танки, пушками увязнувшие в каменной стене у Лисьей Норы: сорок один, как один. И все так ровненько, как на параде, стоят, только носами в стену вросли. Объяснения этой новости в Киммерионе ходили самые невероятные, как-то связывалось это с тем, что чудо-юдо Герион вставал на своем острове в полный рост и какие-то летучие перышки глотал, а потом животом мучился, да так, что ниже по течению Рифея рыба дохла, и посылали к Гериону специального врача – лечить от металлического несварения. Говорят, еле ноги унес тот врач от – какого-то Герионова приятеля, но тут подробностей Павлику ни дядя Гаспар, ни матушка Василиса, ни тем более Прохор или тетушка Нинель – никто не рассказывал. Впрочем, Павлик с расспросами ни к кому не приставал, твердо зная, что придет час – и узнает он все на свете, что захочет узнать, потому как должность у него такая будет.
– А еще тетка твоя Нинка страсти последнее время сказывать стала. Говорит, дурней наверху много развелось таких, которые географию прежде истории делают, не разобравшись, который брат которого обидел. И все повторяет эту страсть да повторяет, сама истолковать не хочет, мы не можем, люди мы темные, – ну, ходили к батюшке, а он нам поворот дал: не того, сказывает, исповедания тетка Нинка, чтоб нам ее слова понимать. Ну, мы не понимаем, но ушей-то смолой не зальешь!..
Матушка Василиса журчала словесным потоком полдня, потом с отменным вежеством отказалась от обеда за барским столом, согласилась пройти к Прохору на кухню, но (к счастью для Прохора – камердинера очень чистоплотного, но все же не настолько, насколько этого требовала повариха) протиснуться туда не смогла, хотя откушала котелок Прохоровых солдатских щей и сдержанно похвалила, узнав, что щи как раз те, которыми нынче их сиятельство трапезовать изволят, любимые, третьедневошные.
– Ну, а главная весть, Павлушенька, такая для тебя, – продолжила Василиса, как только Прохор унес миску, – Новость неслыханная, тайная-претайная, оттого весь город только о ней гудит. Из Арясина, где для наших свадеб кружева плетут, новость. Истребовал государь от нашего человека жалобы на высочайшее имя, да по всем решения и вынес. Что дивно – все решения по всем жалобам – разные! Кому велит малое дитя грудью кормить без сопротивления, кому помилование от навета с выплатами натурой, кому кандалы да вечный Римедиум, кому камень точильный добывать десять лет, а кому того добытчика сторожить. Опричь тех решений прислал государь письмо – в личные руке твоей матушке. Затворилась матушка в своей горнице и до вечера голоса не подавала, уж бояться за нее стали. Ну, Доня ваша не из дурной дюжины, как села под дверью голосить, так и голосила, покуда матушка твоя носа не высунула, а нос у нее, надо тебе, как большому мальчику, знать – зареванный оказался. Ничего никому твоя матушка не сказала, только известно теперь всем, что предстоит тебе осенью вместе с матушкой дальняя дорога – зовет батюшка твой матушку твою венчаться, и хрустальный звон, сказывают, будет по такому случаю звонить по всей великой Руси и по Киммерии тоже – чай, телевизоров к нам офени понатаскали от пуза, даже грыжу иные натаскали. Так что предстоит тебе, сыночек, дорога дальняя, – Василиса засопела в платочек, – и встреча с батюшкой. Я уж Нинку-то осадила: что ж, и не вспомнит теперь Павлик свой родной дом? Нинка, ехидина, говорит, что не только вспомнит, а будет сюда каждый год... с охотой. С которой охотой, спрашиваю, подступаю к ней эдак, знаешь, как я умею. А она, ехидина косоглазая, только и твердит мне – с великой, мол, охотой, а больше ничего говорить не хочет.
