Текст книги "Павел II. Книга 3. Пригоршня власти"

Автор книги: Евгений Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

11

Брат, ты задаешь вопросы, которые можно задавать только масону тринадцатой степени посвящения, с геморроем и в сандалиях.

РОБЕРТ ШЕКЛИ. И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ РАГУ

Несмотря на жаркий день, оба визитера, которых Эдуард Феликсович заприметил из окна входящими к нему в подъезд, были одеты в темные и длинные плащи, и на головах у них было что-то не летнее. По меньшей мере одну из двух фигур он опознал, хотя не видел этого человека много лет и рад бы еще не видеть втрое дольше. Спутник опознанного был толст и напуган – он семенил такими противными шажками, что в мыслях старый лагерный лепила Корягин немедленно перешел на феню: «Шакальё».

Ведя в поводу неизвестно кого, по лестнице к светлейшему князю Корягину поднимался лично Владимир Герцевич Горобец. Дед опустил в карман именной «ТТ-Магнум» и со вздохом пошел открывать.

Гости двигались по лестнице очень долго, понятное дело, верховный масон России никогда не доверился бы такому злокозненному ящику, как лифт. Дед осмотрел прихожую, точней, самцов-попугаев. Рыбуня, Михася и Пушиша, как и положено, сидели на железной трубе в одинаково грустных позах, им было отчего грустить: все их дамы были без малейшего спроса у супругов перетоптаны новым гиацинтовым, Володей, восседавшим сейчас на левом плече Корягина. Дед погрозил Рыбуне пальцем, дед совсем не хотел пушкинских ужасов у себя в прихожей, а намерение клюнуть в темя хоть какого-нибудь вшивого гостя старший гиацинтовый выражал всеми девяносто восемью сантиметрами своей длины. Дочери деда отсутствовали, старшая забрала младшую на божественный Тайвань к косметологам; зятья расползлись по присутствиям; старший внук отселился по государевому указу в Зарядье-Благодатское, за противотанковые ежи, младшие болтались где-то на кремлевских угодьях. Впрочем, завтра все равно была суббота, предстояло, как обычно, ехать на птичий рынок. Чай, сидят три дуры на кладках, каждая в три яйца. Правда, богатых людей нынче прибавилось. А вот чтобы хороших – так нет…

Наконец прозвучал длинный звонок в дверь, все попугаи склонили головы влево, дед открыл. На пороге стоял Горобец, облаченный во что-то довоенное, покроем и запахом напоминающее классический лапсердак; толстый спутник масона прятал физиономию за бинтом во всю щеку и темными очками; в прежние годы первый же милиционер увел бы его в отделение для проверки, но милиционеров не стало, а синемундирная полиция такими пустяками не интересуется.

– В мире дьяволу принадлежит все… – сквозь одышку произнес Горобец. Дед ответил в соответствии с ритуалом:

– А в масонстве как-никак только половина. Проходи, Владимир Герцевич, в доме никого.

– В нашем доме! В нашем доме! В нашем доме!!! – весьма угрожающе крикнул с дедова плеча Володя. Говорил он уже довольно хорошо, почти отучил себя от привычки лаять: превращение из эс-бе в гиацинтового ару он воспринимал как повышение, и уж лучше ни на кого не гавкать. Да тут еще мода на эту противную группу, «Ласковый лай», Тимон ее, когда дома, с утра до ночи слушает через динамики. К Тимону Володя питал определенную приязнь, все-таки приятно, что хоть один из сыновей полковника шел в карьере по линии отца, однако в музыке смыслил мало. Вот поискал бы среди эс-бе внука Витьку, послушал бы, как тот верхнее «до» берет в каждом куплете, когда воет про то, как на тройке служил ямщиком, не говоря уже о партии Жермона! Но учить музыке пес-попугай парня не собирался, у Аракелянов в гербе три микрофона и колючая проволока – вот пусть по ним и специализируется.

Гости между тем прошли в дедову комнату. Горобец опустился в хозяйское кресло, непонимающим жестом погладил железку, об которую Володя давно приладился точить клюв. Из женщин поблизости сидела на яйцах одна Кунигунда, две других блаженствовали в комнате съехавшего Ромео. Но именно Кунигунда сейчас свой срок досиживала, Володя с трудом сдержался, чтобы не рыкнуть, он-то отлично знал, на чьих яйцах попугаиха сидит, он готов был взлететь на защиту, как в прежней жизни оскаливал клыки, если опасность грозила щенкам. Горобец внушал бывшему эс-бе известную брезгливость своей демонстративной неопрятностью, но веяло от масона и чем-то иным, какой-то беззащитной древностью, – так, наверное, пахнет пирамида Хеопса, огромная, допотопная: обшивку всю ободрали, мумии украли, осталась одна древняя величественность, почти без формы и вовсе без содержания.

– Что мы наделали, брат Лат? – с места в карьер обратился Горобец к деду, используя его давнее звание, так к Корягину с конца тридцатых годов никто не обращался. – Мы же все делали правильно! Ты – тесть канцлера, ты дед принца, ты сам светлейший князь, так, может быть, хотя бы объяснишь, почему все не так, как надо? Мы планировали возвести на престол советского царя, а что имеем? Русского императора, у которого титул на шести страницах, на седьмой продолжение, а в нем – территориальные претензии на полмира! Мы же все делали в полном согласии с предсказаниями, мы не стали принимать его в вольные каменщики, ну а теперь уже поздно, он никого не слушает! Может, он тебя послушает? А? Ты что, все злишься, что сидел вместо меня? Так ведь не так плохо ты и сидел, медик же, с дипломом…

– На зоне, знаешь, куда диплом засунуть лучше всего? – прервал дед Горобца, двигаясь в своем кресле влево, чтобы Володе не тесно сидеть было.

– Знаю. Но у тебя же не один диплом, ты ведь и вправду жил в лагере лучше других! Я сам тебе сало передавал, белорусское, в четыре пальца…

– Мне за мою работу и в шесть пальцев носили. Но я-то сидел в лагере, а ты что делал?

– Я… Мне нельзя было садиться! Ты прекрасно знаешь, сколько времени готовился Великий План! Из лагеря им руководить было невозможно! Кстати, а будь ты на свободе – как бы не угодить тебе в «убийцы в белых халатах»!

– Не угодил бы, мой диплом в СССР недействителен, я в лагере фельдшерские курсы кончал, иначе никто не поверил бы. Словом, я-то сидел, Владимир Герцевич, а ты работал освобожденным парторгом и воплощал свой Великий План, к которому я, заметь, не имею никакого отношения.

– Брат Лат, ты наглец. Ты дед принца, ты тесть канцлера – и это тебя не касается План? За каким чертом мы вообще придумывали все это липовое «жидомасонство»?

– Это тебе лучше знать, я терминов не изобретал, я попугаев растил. И внуков. И на Птичьем рынке стоял. И теперь на нем стою, и не могу иначе.

– Стой где хочешь! Ну… Кто-то же должен взять императора в руки!

– Пусть Георгий берет, он и канцлер, и Червонец.

Горобец горестно помотал головой.

– Он посадил императора на престол совсем не по нашему приказу, эту грязную мысль внушил ему злейший враг масонства Абрикосов! – при этом имени Горобец сплюнул, растер плевок и продолжил: – Кроме того, царя посадил на престол не он один, тут старался еще и некий американский шпион, и собственный императорский двоюродный дядя, у которого милитаристских денег куры не клюют! Это что ж получается: русский царь – ставленник американского империализма? Ты отвечай мне, ты за попугаев не прячься, я их не боюсь!

– Очень зря не боишься. Тоже мне, «куры не клюют…» Ты что в курах понимаешь? Ты даже в петухах ничего не понимаешь, потому что если б тебя хоть один жареный клюнул, ты бы на всю жизнь понял, что к птице уважение иметь надо: она в России, между прочим, двуглавая. Ты вообще о птицах подумал когда в жизни, нет? И про деньги мозги не пудри, я пети-мети на рынке считать лучше тебя научен. Я в уме франки в лиры перевожу, сдачу могу дать йенами. И можно не проверять! Все, кстати, своими руками зарабатываю. А от вас я что получил? Лагерь, Владимир Герцевич, лагерь. Впрочем, не надо забывать и предварительный год в Бутырках, и пересылки. Тебе счет представить?

Горобец вцепился в подлокотники.

– Ну что ты все про старые обиды? Ну хочешь, я теперь сам вместо тебя отсижу? Ну… восемь лет? А? Десять… Ну ладно, ладно, не буду… Зачем тогда было все «жидомасонство»? – Горобец обращался уже не к деду, а к замотанному спутнику, но, возможно, и вовсе ни к кому, просто его многолетнее молчание прорвалось и обратилось в свою противоположность, в недержание речи, в «логоррею» – по-медицински подумал Корягин. – Мы хотели, чтобы всех жидов считали масонами, пусть жидов подозревают в намерении захватить власть над миром. Сколько лет работало! А Великий Восток жидов на выстрел не подпускал, между прочим. Настоящих масонов никто не видел и не слышал, хотя в семнадцатом году, конечно, того… Ну, к пятидесятым ту беду мы расхлебали, вот-вот подбирались к власти над миром, а… а теперь что? Австралийский генерал приказал, американский шпион исполнил, а с другой стороны русский дурак предсказал, армянский дурак исполнил – все по инструкции! А что имеем? Тоже мне, подарок из Африки… Это что ж получается, русский царь им Аляску продал, Аляска отложилась, так они нам за это русского царя на престол и сажают? И такого, который никого не слушает, а все печет указы, указы, указы, уже и письмо по-английски написать нельзя?

– А ты пиши по-испански. Ты очень хорошо пишешь по-испански, назидательно сказал дед. Володя ухватил лапой из вазы яблоко и вгрызся в него всем клювом. Пребывая во псах, он этой радости по истертости зубов давно был лишен и теперь вот, в попугаях, при любом удобном случае наверстывал. Собачьим, но и попугаячьим чутьем Володя осознавал, что Верховный Масон где сел на деда, там и слезет: древняя мудрость, лишенная содержания, утрачивала всякий смысл в гомоне Птичьего рынка, который один только, помимо внуков, и волновал сердце деда. Впрочем, некая тревога в душе Эдуарда Феликсовича росла, это Володя чувствовал и вдруг осознал, что тревога у него с дедом одна и та же, что масон в лапсердаке своей болтовней переволнует Кунигунду, или, того хуже, маленьких под скорлупками. Володя даже грызть яблоко перестал. Дед у него недоеденное забрал, аккуратно отрезал нетронутую часть, протянул гостю:

– Брось, Владимир Герцевич, брось, все равно… Скушай лучше яблочко…

Масон не видел яблочного жеста, от которого веяло чем-то заметно более древним, чем хитрожопое всемирное масонство, – и продолжал. Взор его все более мутнел. Горобец долго ругал Веру Чибиряк, Лидию Тимашук, Льва Толстого, заодно уж и мастера Адонирама вместе с мамочкой, какого-то австралийского генерала, какого-то русского скульптора, еще романиста на химии, уже принялся обкладывать всех птиц, начиная от двуглавого орла и заканчивая гиацинтовыми попугаями, как Володя не утерпел, вышел из роли и брюзгливо прорычал на общепонятном матерном диалекте, что лапсердачнику самым настоятельным образом предлагается покинуть занимаемое помещение. Масон замолк, через мгновение немного очухался.

– Ну, тогда – решено! – возгласил он, с размаху тыча спутнику в съехавшую с глаза повязку и уж заодно сшибая темные очки. – Теперь… теперь – твоя очередь, брат… брат… брат… – Верховный Масон явно не мог подобрать «денежного» имени новопосвященному брату, но, покопавшись в древней своей памяти, вдруг словно выплюнул нечто именно древнее: – Вперед, брат Куна! Исполни призвание! Удастся – будешь советским… Тьфу, светским кардиналом! За заслуги!.. Идем!..

Дед флегматично проводил непрошеных гостей и, покуда они ковыляли до первого этажа, успел заглянуть в словарь. Куной, получается, именовался женский половой орган. Деньги тут при чем? Хотя вообще-то очень даже при чем… Хотя нет. Еще одно значение – древнерусское, одна двадцать пятая часть гривны… Что? Даже видавший разнообразные виды в длинной своей жизни дед Эдуард не поверил глазам: точно так же именовался русский СРЕБРЕНИК… Ох, и наградил старый масон братишку… Тем временем гости выползли, наконец, из подъезда, и убрались куда-то за угол. Корягин решил, что сорок лет для встречи с этим человеком – интервал минимальный. Как у него хватает наглости птичью фамилию носить? Горобец-то означает – воробей. Тоже мне воробей всея Руси…

Ненароком Корягин бросил взгляд в трюмо, увидел отражение Володи, точней, два отражения, глядящие в разные стороны. «Хорош», – подумал дед; как-то с самой коронации Корягин не задумывался о том, откуда такой красивый прилетел. Ежу ведь ясно, что все гиацинтовые должны сами слетаться к нему. «Не продам от него ван ден Бринку ни одного, лучше царю подарю. Не в одних деньгах радость». Володя тоже глянул на себя, его цветовое зрение было не хуже человечьего, особого внимания на многочисленность отражений не обратил, зато с особым удовольствием полюбовался лазурью: «Недурной, однако, мундирчик справил. Остаюсь в птицах».

Дед с облегчением проследил, как исчезла со двора побывавшая у него в гостях двоица. И тут же заметил другую пару, лично ему не знакомую, но такую необыкновенную, что даже очки захотелось надеть. Надел, хотя с большим трудом – об них попугаи тоже иной раз клювы точили. Дед увидел явных иностранцев, одетых по-летнему, смуглых, но очень разных. Один – стареющий, седоватый, лысоватый, полноватый, балканского, что ли, типа, с трудом переставляющий ноги, но вряд ли от подагры, скорей так ходят при застарелом геморрое. «Дурак», – подумал дед, он с юности знал, что геморрой вообще не болезнь, он умел вылечивать любую форму – если просили. Насильно он лечил только младшего зятя, уж больно псих, геморрой от радикулита не отличит. К Аракеляну дед теперь подобрел, даже ответственным квартиросъемщиком числился теперь светлейший князь Корягин-Таврический.

Вторым персонажем был во дворе человек уж и вовсе неведомой расы. Он перемещался рывками, как бы все время начиная прыжок и возвращаясь назад, отчего возникало впечатление и огромной скорости, и медленного парения. Человек был молод, высок, тонок в кости, он напоминал огромную кошку, и Корягин даже подумал с опаской, уж не по птицу ли такой сюда прибежал.

Двое сделали круг по двору, словно его обнюхали, притом нюхал отнюдь не котообразный, а геморройный, и остановились как раз у дедова подъезда. «Только мне их не хватало». Дед решил не отворять дверь ни на какие звонки.

Звонка, однако, не воспоследовало. Парочка как вошла в подъезд, так почти сразу из него и вышла и пропала за тем же углом, что и первая. Что можно было бы сделать в подъезде за такое короткое время? Даже пописать нельзя, это Корягин знал как медик. Подбросить что-нибудь? Бомбу? На хрена? Дед почувствовал, что Володя вцепился ему в плечо и подталкивает его к дверям. Перед мысленным взором светлейшего князя возник неодолимый образ почтового ящика – что за чудо? Направленной телепатией Володя пользовался очень редко, последний раз чуть ли не тогда, когда все начальство оказалось в нетях и пришлось мотаться на бывший Калининский к Антонине. Дед ощутил, что ему очень хочется глянуть в почтовый ящик. Взял ключ и пошел, прямо с Володей на плече.

В почтовом лежала подброшенная, видимо, той самой парочкой брошюрка в полиэтилене. На простой глянцевой обложке без обозначения автора стояло крупными буквами: «ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ПРАКТИКУЮЩЕГО ОБОРОТНЯ». Дед усмехнулся. В прошлый раз предлагали купить его квартиру да еще заплатить империалами. Но, поди, забавная книжка. Надо оставить.

Он не знал, каких усилий стоит Володе не порвать сейчас дедово плечо до кости: Володя понял, что кто-то из СВОИХ принес эту книгу специально для него! Теперь он сможет точно знать, что можно жрать, чего нельзя, а как такое не сожрать, чтоб тебя потом самого в деликатесную пищу отнюдь-не-оборотни не зачислили, – с последующим неприятным результатом. Володя предвкушал вечер, когда старик забудет брошюрку в кухне и отправится спать, а он, Володя, проберется, возьмет в когти – и не выпустит из лап, пока не вызубрит наизусть. Володя не считал себя практикующим оборотнем. Он хотел обратного: остаться попугаем на все отпущенные попугайные годы и лишь под старость подумать, чем, то есть кем, обернуться можно, чтоб еще пожить? Вороном? Крокодилом? Галапагосской черепахой? А, нечего думать раньше времени, а времени того, если судить по разговорам Корягина, было у эс-пе – служебного попугая – в запасе еще лет восемьдесят.

Порфириос и его молодой спутник, пуморотень Умберто из племени ягуачо, неторопливо обходили Москву. Сколько городов уже обошел почти столетний грек, регулярно встречая некоего известного ему под разными именами Горобца, всегда создававшего вокруг себя видимость деятельности – без видимых результатов таковой, впрочем, – где только Порфириос не вынюхивал СВОИХ, объясняя им, кто они есть, в чем их жизненное призвание, как себя вести, что кушать и какой державе отныне служить. Только вот этот последний пункт нынче отвалился, ни единый Порфириос больше не состоял на службе США и не являлся американским подданным, – все тридцать тысяч Порфириосов, верней, единый тридцатитысячный Порфириос присягнул на верность президенту Хорхе Романьосу, который соглашался признать множественного оборотня весьма почетным гражданином Республики Сальварсан, – не почетным, конечно, а лишь весьма почетным, – но совершенно не нуждался в его профессиональных услугах, ему своих пуморотней-ягуачо хватало, президентова бы воля, он бы давно все это кошачье племя заслал за Жужуй, – это чисто сальварсанское выражение означало вещь очень неприличную, высылку в Аргентину, но как их вышлешь, когда они урожденные?

Однако грек обходил страну за страной, искал сородичей, снабжал их руководством: как вести себя оборотню, если в кого-нибудь хочет превратиться, если он оборотень «практикующий», и на какой ему сидеть диете, если он хочет пребывать в том облике, в который уже угодил, то есть в том случае, если он оборотень «статический». Греку было совершенно безразлично, кто какой путь выберет, он лишь не хотел, чтобы однажды ничего о себе не знающий сородич сжевал в новолуние пятилепестковую сирень да потом запил ее по ошибке свежей кровью моржа – ну и превратился после этого, согласно формуле знаменитых ученых оборотней Горгулова и Меркадера, в бутылку «Ай-Даниль 1946», которую даже величайший из магов, Бустаманте, скорей выпьет, чем расколдует. Из магов не пьет Тофаре Тутуила да еще бездельник Абдрахман Альфандега пить не должен бы, мусульманин все-таки, но они за то деньги получают, чтобы завербованных спасать. Нет для оборотня большего позора, чем ненароком превратиться во что-то такое, что не само ест, а его едят или пьют. Порфириос вспоминал конфуз, когда Жан-Морис Рампаль оказался котлом с рисом, его-то спасли, ну, а что было бы с вьетконговцами, если б они этот рис съели?.. Вопрос, конечно, чисто теоретический, учитывая роль дириозавра в новейшей истории, все могло бы пойти иначе. Так или иначе, Порфириос был по-стариковски добр душой и рад хотя бы одному тому факту, что Рампаля не съели.

Московский Порфириос мало отличался от себя-прочих. Россию он видел впервые. Вербовкой его послали заниматься накануне корейской войны, а потом предложили ограничиться странами свободного мира. Порфириос полагал, что их тут, как и везде, очень мало, – хотя имел подозрение: не без перекида ли тут вообще все Политбюро и главный тоже. Когда-то все это было важно, а теперь какое было дело сальварсанцу Порфириосу до интерсов США? Его сейчас больше интересовал молодой спутник, тот самый Умберто, который догнал самолет прямо на аэродроме Сан-Шапиро. Вести про пуморотней были нынче почти в каждой газете, сожравшие всех каннибалоедов милиционеры в Сальварсане покусились на владения ягуачо, но с первых же дней их конфликт, деликатно именуемый в газетах «межплеменным», стал складываться явно в пользу аборигенов, на привозных людоедов Порфириосу было плевать, а вот что оборотни ненароком в этом конфликте скушают что-нибудь нехорошее – этого он очень боялся, оборотней на всей планете в десять раз меньше, чем, к примеру, исландцев. Так вон какой шум из-за этой самой Исландии подняли, а за оборотней кто заступится? Один старик Порфириос. Правда, не один, а тридцать тысяч его. Тем более помочь нужно всем, кого унюхать возможно.

Порфириоса поражало количество русских оборотней, изначально родившихся не людьми, а лишь по счастливому случаю выбравшихся в люди. А то и не выбравшихся: вот только что он подбросил свое руководство в почтовый ящик гиацинтовому ара, бывшей собаке, с колоссальным, как чуял грек, потенциалом оборачиваемости. Стоило бы этому попугаю дождаться вхождения Плутона в треугольник Мнимой Горгульи, нарвать в полночь цветущего цикория, на каковой прежде того помочились бы семь черных котов… Да нет, он же псом родился, будет он воняющий кошками цикорий жрать, не говоря о прочих ингредиентах, которых чуть не дюжина!

Порфириос с трудом удерживал своего котообразного спутника, тот все рвался в аптеку за пузырьком-другим валерианы, утверждая, что без этого – не человек. Порфириос эту фразу пропускал мимо ушей, чуть ли не все председатели колхозов при советской власти, если не принимали стакан спирта в пять утра, тоже были не человеки, это в России все знают. Ну а кончилась советская власть, пришел император, как они своими расколхозненными хозяйствами управляют? Два стакана спирта пьют залпом! Три! А вовсе не валерианку.

Но спутник был молод, неистребимо котообразен, и покормить его, хочешь не хочешь, а полагалось. Порфириос вышел к Москве-реке, повел носом, поймал такси и приказал ехать туда, где лошади скачут. Таксист понял, что к ипподрому, заломил два империала, грек торговаться не стал, хотя водитель рассчитывал на любую половину. За хороший характер он прокатил пассажиров с ветерком по Моховой, по Тверской, по Петербургскому шоссе, развернулся через Беговую – и причалил прямо к главным воротам. И сразу рванул прочь, от соблазна подальше.

Оборотни вылезли возле бистро «Перекуси!» Торговля, по случаю буднего дня, шла не очень бойкая, даже очереди к стоявшей на раздаче Стеше не наличествовало. Стешу это не очень огорчало, бистро открывалось в семь утра, и сейчас выручка за лапшу под музыку была не хуже обычной. Стеша и Маша дежурили нынче попеременно, Тюлька без уныния мыл судки, Глаша и Фрося возились у котлов, Анфиса сидела за счетами, которые упорно не желала сменить даже на простенький калькулятор, – такая роскошь Волковым и Волчекам, что К° при Бухтееве составляли, была бы вполне по карману, но Анфиса от любых непроизводительных трат впадала в ярость, за что муж, Тимофей Волков, втихую называл ее при братьях «Мой Павел Третий»: расчетливая скупость императора прочно стала у народа притчей во языцех. Не желал считать себя за обычную К° только Тимур Волчек, он давным-давно мог бы записать свои коронные губногармоничные «Лили Марлен», «Серенаду» и «Кондуктор понимает» на пленку, да гонять через колонку негромко все это для перекусывающих лапшой и пловом, но консервированной музыкой брезговал, казалось ему, что нет от нее у людей настоящего пищеварения. А на самом деле Тимур просто любил свою гармонику и с малыми передышками играл весь день, сидя возле раздачи на табуретке.

«Бл-лям…» – извлек он из гармоники. Один из подошедших к раздаче, толстый, немолодой, с удивлением посмотрел на Тимура. «Ага, – подумал Волчек, – неужто угадал?» Так уже бывало, лица балкано-кавказских национальностей отчего-то порою рыдали под «Чардаш» Монти, заказывали парнусы, одновременно же съедали столько лапши-плова, что музыкант опасался за здоровье меломанов. Они и денег в шапку набрасывали немало, вечером Тимур сдавал их Анфисе, но был горд тем, что дает фирме дополнительный доход.

«Бл-лям… Бл-лям… Блям… Блям-блям-блям-блям, блям-блям-блям-блям, блям-блям-блям-блям-блям…»

Теодоракисовское «Сиртаки» обожгло греческое сердце оборотня. Какая жалость, что он сейчас один: можно бы плюнуть на возраст и геморрой, построить круг и такое под родную музыку станцевать! Впрочем, что за мысли такие? Оборотень одернул себя. Прилично ли престарелому профессионалу отплясывать перед сородичами, особенно если они другой национальности. Тоже, царь Давид нашелся. Порфириос нюхом давно понял, что на раздаче в бистро стоит лисобаба, а вся фирма – одни сплошные волкомужики, как-то нашедшие способ выбраться в люди. Ну, ладно, волкам оно проще, откусил от елки побег да прыгнул нужным образом, но где взяла лисица сердце индюшонка, убитого метеоритом? Порфириос не знал, что накануне коронации над Брянщиной небольшой метеоритный дождь как раз выпал, а Стеша пробралась в индюшатню деда Матвея – и все получилось в полном соответствии с рекомендациями Горгулова и Меркадера.

«Блям-блям-блям…»

Порфириос и Умберто ели духовитую бухтеевскую лапшу, кушанье непривычное, но сытное и для оборотней безвредное; на переоборачиваемый организм действовало оно приблизительно как фиксаж на проявляемую фотографию, укрепляло статус кво – и только. Грек мысленно составлял необходимые фразы, русский в его одинокой голове сильно путался с польским и сербским, да и с остальными славянскими, среди славян оборотней всегда бывало много; теперь они по большей части давно уже в США и на хорошей работе. Тимур закончил последние такты «Сиртаки», гости яростно ели, собственно, ел один, другой слушал. Но музыку не заказывал. Тимур начал «Чардаш».

Мысли Порфириоса приняли новое направление, ему вспомнилось, как в начале пятидесятых он ходил по мосту то из Буды в Пешт, то из Пешта в Буду, и нюхал воздух. Снова оборотень одернул себя: за сентиментальными мемуарами можно позабыть и то, за чем сюда прибыл. Порфириос нащупал в кармане пачку брошюр, подошел к Тимуру и вежливо, с поклоном, протянул один экземпляр. Волчек искоса глянул на заголовок и чуть не разгрыз губную гармонику, от чего ее спасла все еще сильная рука грека: рысаку возле ипподрома никто не удивится, но губы лошади устроены так, что в гармонику особенно не подуешь, а перебирать копытами по ладам совсем невозможно. Словом, Порфириос спас Тимура от превращения в коня.

Стеша тоже заинтересовалась брошюркой, прочла название и поняла, что уже взлетела на крышу фургона от ужаса: разгадали! Нельзя ж так вналет: «…оборотня…» Мало ли у кого какая беда и нужда. В нужник, к примеру, всем бывает надо, но никто не сует на раздачу пищевых продуктов инструкцию, как лучше всего себя в нем вести. Однако сидеть на крыше было уж вовсе неприлично, Стеша осторожно слезла и ушла в сторонку, пытаясь понять что-нибудь в диалоге слов и звуков, которыми быстро-быстро перебрасывались Тимур и толстый гость.

– Волк волоком ловко лукавый лук вылакал? – вопрошал гость.

– Лыка не вылущил, лоскутье лыковое… – растерянно отвечал Тимур, не очень понимая, что такое плетет, но подсознанием точно чувствуя, что отвечает верно.

– Лакай! – провозгласил гость, суя брошюру прямо в руки музыканта. Потом достал вторую, обратился к Стеше: – Лось в лесу ласковый! – и сунул брошюрку лисобабе. – А остальные где? – продолжил толстый на обычном русском. – Вас тут еще… восемь?

– Десять, – признался Тимур, – и женатые мы. На простых.

– Даже хорошо, что на простых, – гость покосился на Стешу, давая понять, что к непростым он тоже хорошо относится, не расист какой-нибудь. Лишь тут Порфириос заметил, что его спутник, пуморотень Умберто, видать, очень уж мощно нафиксировался грибной лапшой и теперь ест глазами Стешу, даже руки протянул через столик и спину выгнул от удовольствия. «Еще бы хвост задрал, если бы… был у него сейчас хвост, впрочем, задирать ведь не обязательно именно хвост…» Грек быстро стегнул парня десятком крепких шипящих и клацающих ругательств на древнепумьем. Пуморотень отвел глаза и очень скис. Тимур тем временем жадно листал брошюру, забыв всякие приличия: сколько долгих месяцев он мечтал о таком учебнике! И мясо любое во все дни, кроме постных… Ну, они нынче в календаре обозначены… И рыбу можно любую, даже бесчешуйную, хотя вот тут ниже список исключений из правила: фугу… Что такое фугу? Не есть фугу! Что такое рудбекия? Не есть рудбекию! Горлышки бутылок, подобранных ночью на плотине в полнолуние? Да кто ж такую гадость есть решится, все горло обдерешь! Нет, вот, оказывается кушают себе на здоровье и довольны, переоборачиваются, таланту набирают…

Порфириос сунул поверх чистых судков еще десяток брошюр и позвал Умберто. Чудилось ему, что в первопрестольной Москве оборотней еще полно, только воздух понюхай да оглянись – их и увидишь. На всякий случай Порфириос понюхал воздух, но волчий запах тут перебивал все остальные, даже ипподромные. Тогда грек и вправду обернулся и увидел идущего мимо очень странного человека, странного, странного… Но нет, не оборотня. Мимо шел молодой человек с окладистой бородой, с начисто сбритыми усами. В руках он с заметным усилием тащил старую хозяйственную сумку, из нее торчала пачка небрежно завернутых, длинных предметов – так могли бы выглядеть извивающиеся палки твердокопченой колбасы, пожалуй. Один из предметов развернулся вовсе. Порфириос с удивлением признал в нем кадуцей, крылатый жезл Меркурия, обвитый двумя змеями. Человек с сумкой двигался к переходу, грек проводил его взглядом. На другой стороне улицы, над крошечным, в два окна, магазинчиком, где еще недавно размещался пункт приемки грязного белья, сверкала надпись: «Кадуцейные товары». Порфириос успокоился: похоже, просто хозяин шел в свой магазин. Оно и правда – дела в магазине Никиты Глюка шли в последнее время все лучше и лучше. Жаль только, что жена-манекенщица все время пилила, приходилось держать магазин открытым семь дней в неделю: спрос на кадуцейные товары возрастал неуклонно.

Порфириос в мыслях потрепал по плечу временно ушедшего из реальной жизни Тимура. Тот ничего не почувствовал, но грек и не ждал ничего, даже приятно было, что сородич по уши в учебнике, пусть зубрит, потом других учить будет. «Сиртаки» из него сейчас не выжмешь. Порфириос взял затосковавшего Умберто под руку и потащил на проезжую часть, сунув на защиту перекусиховского бюджета, а то ушли бы клиенты, не заплатив за четыре миски лапши. Тюлька попробовал монету на зуб, понес прямо тете Анфисе в сейф. Он, как и все участники фирмы, не любил, чтоб золото на виду валялось. Сцена растаяла: Стеша вернулась на раздачу, Тимур ушел в фургон зубрить формулы, гости уехали. И уж совсем незамеченным осталось то, как поднялся и потрусил прочь с газона долго прохлаждавшийся там пес с мордой лайки и телом овачарки, понявший, что музыка будет не скоро. А жаль. Губная гармоника – и ну буквально ни одной фальшивой ноты!

Наискосок от «Кадуцейных товаров», по другую сторону бульвара и дальше от центра города, виднелся сквозь пропыленную листву Петровский дворец, давно никакая не Академия авиации, а простая городская дача царя, нынче, несмотря на будний день, окруженная тремя кордонами синемундирного оцепления. Если б кордон был один – это ничего не значило бы, если б два – это могло что-нибудь обозначать, а могло и нет, но три – только то, что нынче здесь будет, то ли уже есть лично императорское величество.