Текст книги "Павел II. Книга 3. Пригоршня власти"

Автор книги: Евгений Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Задняя стенка, не очень обширно, дальше поглядим. Помереть не должен.

Цыбаков открыл глаза и одними губами произнес:

– Антонина…

Акушер понял, отдал команды, – Тоню бросились искать. Однако против того места, где нашли бывшего директора института получения искусственного инфаркта, так неосмотрительно не выведшего на компьютере свою собственную инфарктную фабулу, – иначе черта с два он бы на эту Истру поехал! – против того места забор был проломлен, сигнализация отключена. Следы трех женщин уводили к проселку, тот вливался в шоссе, собак вызывать было поздно, а с самого шоссе охрану час назад отозвали к усадьбе, – свидетелей не было. Акушер молился богу своего народа, чтобы Цыбаков не умер, если б это произошло, то виновным во всем оказался бы сам акушер, как второй Тонин врач, и страшно подумать, какие его ждали казни!..

Только ручной лось, случайно оказавшийся возле кирпичной тропинки в тот миг, когда Цыбаков рухнул, слышал бормотание Нинели, с которым татарская пророчица уводила с собой покорную Тоню:

– Не бойся, хорошая моя, не найдут нас, не найдут. Где искать будут, там нас не будет. Где не будут искать, мы туда пойдем. Сына в конце мая родишь, Алешей назвать хочешь, рожай, называй, правильно, Алексей Павлович будет, счастливый будет. Пойдем с тобой за леса и за горы, не бойся, за Уральские горы, да и то недалеко, место знаю, никто другой его не знает, святой человек будет там, сидельцев вон сколько лет по лагерям лечил, а теперь тебе служить будет, роды примет твои со мной вместе, дитенка выхаживать будет, хватит ему нелюдь пользовать, власть нынче другая, а ему все ношу крестную нести, три века ему по-вашему грехи замаливать, он терпит, святой человек, хоть и православный по-вашему называется, ну ладно, Иса-пророк великий пророк, кто не верит в это, того в мечеть не пускают. Не бойся ты, борода у него длинная, рука крепкая, мысль ясная, хорошо будем жить. И тебя, Доня моя, не найдут эти волки, бедная ты моя, отец твой книгу написал, не отец он тебе, мать он тебе. А мальчик, что отсюда раньше убежал, он давно уже хорошо живет, жениться скоро станет, помогла я ему уйти, как могла, помогла, ничего его отец не понял… А мать у мальчика святая была, хоть на коньках бегала… Не бойся, Тоня моя, Доня моя, идем, хорошие мои, идем, идем…

Лось настороженно провожал женщин, одним глазом кося на скрюченного человечка, и ни о чем не думал. Он был тихий лось, не опасный человеку, и человека опасным тоже не считал. Дрессировщик два раза в неделю впрыскивал ему что-то успокаивающее, и даже весна не будила в бессмертной душе сохатого тревоги.

Клиффорд Саймак непременно закончил бы эту главу на том, что по стволу промелькнула белка.

Но никакой белки не было.

10

Вместо того, чтобы скромненько пользоваться тем, что я даю, они теряют всякое чувство меры.

КРИСТИАН ПИНО. КЛЯТВА ЛЕОКАДИИ

– Дабы не усугублять неграмотность, без того непомерную при нынешнем положении дел среди народа, постановить: в ближайшие с момента подписания этого указа полгода перевести английское наречие на кириллицу как в Объединенном Королевстве, так и во всех его бывших и нынешних колониях и доминионах. Поелику ныне в общепонятном алфавите живого великорусского языка используется тридцать три буквы, проследить, чтобы в будущем и английский язык более нежели тридцатью тремя буквами не пользовался. Буде же где и какой звук окажется кириллицею невыразим, оный звук в английском наречии упразднить и более не использовать…

Павел вдохновенно диктовал, расхаживая по кабинету. Этот кабинет был для него самым непривычным из всех, ибо располагался на втором ярусе личного императорского самолета. Лететь из Сан-Сальварсана до Москвы было долго, целых восемнадцать часов, считая время на дозаправку в Африке, в молодом и дружественном России государстве Нижняя Зомбия, на аэродроме, носящем имя знаменитой спортсменки Табаты Да Муллонг. Павел терять времени попусту не хотел, отоспавшись после сальварсанских торжеств, он вызвал «ночного» секретаря, многоязычного Григория Ивановича, – этот секретарь был специально заказан в прежнем ведомстве Шелковникова по всей форме: чтобы десять языков активно, компромат по трем линиям, исполнительность и половая полноценность. Именно полиглотство секретаря подсказало императору тему нынешней порции указов. Английский язык давно раздражал Павла, как-то очень его много вокруг. Павел с этим языком решил расправиться одним указом – нечего больше возиться.

– И впредь бы, при употреблении английского наречия на письме, либо же в печати, либо же иным способом, нежели кириллицею, а, к примеру, глаголицею, латиницею, рунами или как иначе, ввести штрафы, на что завести особое ведомство доглядающих. Оплату труда тем доглядателям осуществлять из средств, поступающих в казну штрафами за пользование того английского наречия неправильным манером, после удержания из оных средств подоходного, бездетного, пенсионного, акцизного и прочих налогов…

Павел замер и повел носом. За дверью наверняка появилось то самое, что он заказал час назад. А заказал Павел большой кровяной бифштекс: осточертела ему и московская рыба, и сальварсанская, притом в любом, даже, Господи прости, Тонином приготовлении.

Тоня никому для Павла готовить не позволяла, но в Сальварсан с ним в силу своего интересного положения лететь не могла. В Сальварсане дядя Хорхе обеспечивал безопасность еще лучше, чем это умели делать в Москве, а тащить с собой отдельного повара ради единственной трапезы при обратном перелете только дармоедов по заграницам катать. Ну, в дорогу «туда» Тоня кое-что дала сухим пайком, а вот «обратно» позаботиться оказалось некому. На борту самолета вообще-то был супер-повар, сам Доместико Долметчер, но тут приходилось вмешаться канцлеру: доверять гражданину чужой державы, да еще дипломату, стряпать для императора – нет, нет, это совершенно невозможно. И пришлось бедному, изрядно похудевшему Георгию Давыдовичу отправиться на кухню самому. Готовить он и умел, и в юности даже любил, но юность – она когда-а-а была, а позже как-то нужды не было у плиты стоять. Шелковников отхватил от пласта замороженной вырезки три ломтя, отбил, посолил, поджарил, первый же ломоть сам на кухне продегустировал – целиком. Второй полагался Клюлю, покорно сидевшему в уголке, даже не удивившемуся, что на этот раз мясо, а не рыба. Третий ломоть канцлер гарнировал, сервировал поднос – и понес к царю.

Царь прервал диктовку указа и впился в бифштекс. О Боже, как же надоел рыбный рацион! Наконец-то мясо, мясо, мъя-а-а-а-ассссо-о… Канцлер дождался конца трапезы, поклонился, насколько позволила его нынешняя условная талия, забрал тарелку и пошел прочь: во время диктовки указов царю попадаться под горячую руку не стоило, это при дворе все давно знали. На лестнице, ведущей в нижний салон самолета, стоял скучающий Долметчер. Стесняясь грязной тарелки, канцлер хотел прошмыгнуть мимо, но мулат бесцеремонно загородил дорогу.

– Да, филе… – задумчиво произнес он, нашел на тарелке забытое Павлом волоконце, бросил на передние зубы, быстро-быстро, по-дегустаторски, зачмокал. – Да, филе… Натуральное, очень удачно, господин канцлер, очень, и с корочкой, и с кровью… Мало кто в наше время умеет готовить морскую щуку по-доминикански. Отличные садки с барракудами в нас на Доминике! Барракуд кормят исключительно блинами с черной икрой, заливной осетриной, холодным поросенком с хреном… А на десерт бля-манже под «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского. Впрочем, поросенка иногда дают с гречневой кашей, но это очень дорого, зато полная иллюзия говядины… Господин канцлер, да на вас лица нет! Не может быть, филе барракуды совершенно свежее!

– Да нет, это так, воздушная болезнь… Уже прошло. – Шелковников поскорей убежал в хвост самолета. Только бы не трепался проклятый мулат. Нужно все это филе сбросить – лучше в ящик для отходов, пока нет взлета, – в Нижней Зомбии еще и не такое едят.

Это ж надо – выдать сырую рыбу за мясо! Рыбу икрой! Порося в карася!..

В Шереметьеве-2, где полагалось приземлиться царской эскадрилье, царила тихая истерика, ибо никто не хотел быть горевестником. Милада Половецкий угодил под стражу, его арестовал не кто иной, как дневной секретарь императора – за преступную гулянку на княжеской даче, во время коей исчезла возлюбленная императора, Антонина. Ивнинг проявил редкую оперативность, беря следствие в свои руки: он-то прекрасно понимал, что либо он – Миладу, либо Милада – его, и не помогут никакие амурные воспоминания. Даже молочный король Сухоплещенко выразил готовность покинуть больницу – в которую залег при первом известии о беде – и, временно оставив отставку, взять на себя карательные функции, было бы кого карать. В гулянке был к тому же замешан еще и сын царя, и его почти жена, хозяйка дачи, да и смерти племянника государь вряд ли обрадуется. Но кто скажет государю? Кто скажет?

Ивнинг и другие вознесенные новой властью люди ломали над этим голову в кабинете бывшего Милады, когда дверь без стука отворилась. На пороге стоял закованный в жуткую темно-красную кожу человек с навеки остановившимся где-то в глубинах собственной души взором.

– Я сам доложу, – без предисловия сказал министр внутренних дел. – Наше упущение. Будем карать. Думаю, виновны милиционеры. Мало проводим декумаций. На этот раз проведем фронтальную, по всем лагерям. А тех, кто на свободе, – к вышке. Царю доложу я.

О том, что Всеволод Викторович Глущенко безумен, слух шел давно. Однако очень тихий слух. Уже немало было случаев, когда кто-то отправлял на Петровку информацию: мол, другой кто-то в одна тысяча едреном году имел добровольное совокупление с милиционершей, – и этот другой наутро находил себя под нарами у параши. Министр вообще не занимался преступлениями, кроме тех, которые подпадали под указ: по номеру дома на Петровке – «указ от тридцать восьмого числа». Лишь те, кто вовремя слинял из милиции в императорские синие мундиры, могли пока что чувствовать себя в относительной безопасности. Ибо страшен был министр-бригадир, никто не знал, спит он, ест, пьет, да и вообще человек ли он, если круглые сутки семь дней в неделю всегда на посту, всегда борется с проклятым милицейским семенем. Ненавидели министра все – и вот на тебе, пригодился ж таки, сам, по доброй воле решил идти к царю докладывать о том, что Антонина исчезла вместе с будущим наследником престола. Молочный король, мысленно перекрестившись, исчез с экрана. Ивнинг удвоил охрану при железных дверях, за которыми держал обреченного Миладу. Всеволод Глущенко в темно-красном ЗИПе подлетел к зданию аэропорта и своим появлением вселил в присутствующих больше ужаса, чем все фильмы Хичкока вместе взятые.

По данным табло, императорская эскадрилья приземлилась без осложнений.

А Павел, даже идя к выходу из самолета, продолжал диктовать:

– Сирот же милицейских, коих в России и по сей день немало есть, отнюдь бы за грехи отцов не карать, а собирать в особые дома, где обучать бы их полезному ремеслу, отдавать бы их в зубные протезисты, сиречь дантисты…

Трап подрулил. Павел шагнул на него и тут же понял, что ноги его обнимает молодой, оборванный, рыдающий в три ручья тип. Он что-то свернутое совал Павлу в руку. «Челобитную?» – флегматично подумал император, глядя, как истово тип стучит лбом в металл. Охранники уже взлетели по трапу, другие вылезли из самолета и были готовы разорвать челобитчика на части, но Павел властно их остановил, принял жалобу.

– Бью тебе челом на тамбовского генерал-губернатора! – взвыл тип, осознав, что все еще жив, а жалоба принята. – Не вели казнить, православный государь, вели слово молвить! Окаянный тот Мишка Дерюжников партбилеты за мзду выдает без свидетельства о крещении!

Павел побледнел. Такое ему в страшных снах не снилось. Как это так – без свидетельства о крещении? В коммунисты?

– Может, скажешь, что у него и поста во время кандидатского стажа не блюдут? – издевательски спросил царь, надеясь, что обвинение все-таки окажется ложным. Ведь этого Дерюжникова он сам в Тамбов и назначал, ведь все-таки своего же завуча с прежней работы!..

– Истинно не блюдут! Совсем ничего святого…

Дальше Павел не слушал. В толпе встречающих очень вовремя замаячила закованная в темно-красную кожу фигура министра внутренних дел. Император кивнул ему, Всеволод немедленно взлетел по трапу, чтобы кратким, верноподанным поцелуем приложиться к лайковой перчатке государя, – тот, впрочем, перчатку вовсе не ему протягивал, он лишь указывал на ревущего белугой челобитчика.

– Расследовать. Подтвердится – наказать всех! Не подтвердится – только этого. – Всеволод кивнул, челобитчика оттащили.

Министр, тем не менее, загораживал государю дорогу. Павел с удивлением глянул: не рехнулся ли часом приемный родственник, не заработался ли на ответственном посту?

– Это ты челобитчика пропустил? – отнюдь не мирно вопросил царь.

Всеволод косо склонил голову, словно подставлял ее под топор.

– Государь, моя вина, сознаю. – Глущенко распрямился и в коротких словах доложил, что в результате заговора милиционеров и других масонов похищена беременная возможным наследником престола Антонина. Павел посмотрел на министра долгим, ничего не понимающим взором. Когда страшный смысл произнесенного проклятым краснокожим до него, наконец, дошел, в организме что-то сработало, выбило какой-то защитный предохранитель, и ни инсульта, ни приступа психомоторной эпилепсии не приключилось, царь всего лишь потерял сознание и рухнул на руки телохранителей.

Пришел он в себя только в личном чагравом ЗИПе, с иглой в вене и под капельницей. Двое врачей следили за чем-то там на экранах, на них было изображено очень похожее на линию горного хребта Сьерра-Путана. Павел скосил глаза и обнаружил, что краснокожий тоже рядом.

– Всех виновных… – с трудом сказал он.

– Всех – можно ли сразу, ваше величество? Среди принимавших участие в помолвке – принцы крови, великий князь Иоанн Павлович, великий князь Гелий Станиславович… Увы, погибший – возможно, при попытке помешать похищению… Великий князь Ромео Игоревич… Столбовая дворянка Татьяна Ледовитая…

– Ох, столбом ее… Ладно, всех ко мне, по одному. В Грановитую. Отвечаете лично, ротмистр! – неожиданно закончил царь, понизив министра сразу на три звания, но аккуратно оставив его потомственным дворянином. Впрочем, если по-казачьи, то ротмистр – это есаул, значит, вовсе не такой уж вшивый чин. Дальше мысли царя поплыли – и он отключился. Всеволод почти на ходу вылетел из царского ЗИПа, прыгнул в свой темно-красный и рванул вперед – выполнять, доставлять, тащить, да и застенок при Грановитой тоже проверить, мало ли что.

Павел оклемался к вечеру. Канцлер отделался легкой головомойкой: за каким лешим летал в Сальварсан? Хотя список подлежащих летанию к дядюшке царь сочинил сам, так что выговор получился чисто формальный и устный, без занесения. Милада Половецкий был объявлен главным подозреваемым и отправлен и Никольский равелин, что под башней, а если такого нет, – сию минуту оборудовать. Для Ивнинга царское «скотина ты, да и только» – обернулось повышением в должности, он сел в кресло Половецкого и с полным кайфом вытянул свои разномерные ноги. Краснокожего министра царь понизил в должности, из министра превратил в «исполняющего обязанности» – но и только, ибо замены не имелось. Спокойней всех чувствовал себя Сухоплещенко, лежа в спецмедчасти и каждый час по телефону соболезнуя, – царю надоело, он передал отставному двурушнику, чтобы тот скорей выздоравливал, а значит – мог за шкуру свою и молочные реки пока не опасаться. Великий князь Никита Алексеевич предложил взвод отборных Настасий для любых услуг: от обычных до сыскных. Царь поблагодарил и согласился на вторые.

Дальше предстояло разобраться с младшими принцами. Ноги держали Павла плоховато. Опираясь на плечо верного иностранного арапа, то бишь Долметчера, а также на массивную трость с набалдашником в виде чего-то не вполне приличного, – другой в Кремле не отыскали, а эта была графа Орлова, – он прошел в Грановитую. Сел на неудобный трон, долго рассасывал таблетку валидола. В зале наличествовал краснокожий министр, канцлер, еще кто-то, – с некоторым успокоением царь заметил, что присутствует приемный родич, светлейший князь Корягин-Таврический, коего он депешей из Сан-Сальварсана произвел в это звание из неудобных ханов Бахчисарайских, потому как кто-то из подлинных Гиреев оказался чьим-то нужным другом, за которого еще кто-то попросил, – ах ты черт, память проклятая, нет сил все интриги придворные наизусть помнить. Но присутствие Корягина успокаивало, Павел заметил, что попугаевод обладал чудесной способностью утишивать скандалы, в них не вмешиваясь. Хорошо бы и канцлершу позвать, но она тоже, как выяснилось, от приключившихся событий лежала у себя в косметической клинике в реанимации. Жаль. Павел дососал валидол, разлепил веки, с трудом произнес:

– Ваньку сперва. Пусть выкладывает.

Два огромных почетно-караульных гвардейца-рынды ввели едва держащегося на ногах Ивана. За него заступаться было некому. Будущая жена со страху допилась до медвежьей болезни, мать вообще от него отказалась, а отец-то как раз и требовал отчета о том, в чем он не только не был виноват, но – по скромности природных умственных способностей – даже и не мог понять, какое он ко всему этому имеет отношение.

– Сволочь.

Голос долетел до царевича как-то сверху, тогда Иван понял, что стоит на коленях, – то ли сами подогнулись, то ли рынды слегка пособили.

– Сволочь.

Иван что-то забормотал, хотел грянуться лбом в каменные плиты, но их застилал плотный ковер, и за плечи его придерживали, не пускали.

– Сволочь.

Внезапно Павел обрел какие-то скрытые доселе силы и превратился в живую катапульту: тяжелый орловский посох описал в воздухе короткую дугу, в конце которой неизбежно размозжил бы Ивану голову. Этого, однако, не случилось, где-то в верхней точке траектории полета посох просто исчез. Раздался победный взвизг попугая, и мощный гиацинтовый ара с посохом в клюве ринулся из-под потолка к хозяину, к князю Корягину-Таврическому. Поступил ара вообще-то неправильно, поноску возвращают тому, кто ее бросил, а не своему хозяину, или уж вовсе за ней не кидаются, – но помойно-служебные и придворно-пенсионные привычки так спутались в лазурной голове Володи, что он вручил посох именно деду Эдуарду, попечителю гиацинтовых ара всея Руси. В конце концов, если это не его добро, сам отдаст, кому надо.

Что Корягин и сделал. Слегка поклонившись, он приблизился к трону, на котором приходил в себя изрядно напуганный Павел, и вручил ему почти пудовый посох.

– Выкинуть Репина ко всем чертям из Третьяковки! – рявкнул император, хотел приказать сжечь эти поганые картины, но вспомнил, что они денег стоят, бережливость взяла верх, гнев приугас. – В запасник! И на замок! Вот. Ну что мне с тобой, дурень, делать? Ты почему один явился, думал за подлую свою бабу хлопотать?

Иван и хотел бы что-нибудь ответить, но очень боялся, что с ним сейчас случится та же болезнь, что с женой.

– Ну ладно, – вовсе притих Павел, – хрен и с тобой, и с бабой твоей. Сам ты недоросль. Баба твоя пьянь. Сим сегодняшним числом, – царь прикоснулся к плечу Ивнинга, – оформить наш монарший указ о лишении великого князя Иоанна Павловича всех прав на российское престолонаследование. Личное. Насчет его детей – то решать будет монарх, либо уж в крайнем случае Земский Собор. А Ваньку этого…

Павел долго и трудно размышлял. Губернатором куда-нибудь? Не в Тамбов же, он ведь и воровать-то пока не умеет, поди. Его как-нибудь подальше, да так, чтобы и с глаз долой, и польза государственная… А! Вспомнил. Быстро и очень тихо царь надиктовал Ивнингу еще один указ, Иван с ужасом ждал его оглашения.

– А второй наш указ узнаешь по прибытии. И чтоб оттуда ни ты, ни твоя баба в прежнюю подмосковную не смели носа показать! И вообще никуда, у тебя там два уезда… Или три? Вот и все. Прохлаждайся. То есть загорай. Все! Пшел вон!

Иван вылетел из Грановитой палаты как пушечное ядро, но тут же увяз в человечьей массе. Масса поглотила его и вытолкнула на крыльцо, а сама вступила в Грановитую, сопровождая следующего вызванного на ковер принца, то ли виновного, то ли, наоборот, пострадавшего вдовостью Ромео. Масса – а это был Шестой Отдельный Женский батальон Зарядья-Благодатского – застряла в дверях, во все глаза пялясь на царя: многим из них он был раньше ой как близко знаком, а теперь вона какой главный стал!..

Бледный, аккуратный, с выбритыми до синевы щеками, Ромео подошел к царю, встал на одно колено и опустил голову, – где-то он читал, что если хочешь признать свою вину – подставляй шею. Павел с недоумением на эту бледную шею поглядел. «Совсем парень тронулся, – подумал он. – В деревню бы его, на отдых, а то умом ослабнет и всем другим. Он к тому же и не принц по крови, непрестолонаследный. Белый весь какой, жалко парня…» – Павел поискал глазами канцлера и деда Эдю, подозвал обоих.

– Милейшие, принц ваш родственник, если не ошибаюсь? – Дед от внука и не думал отказываться, а дядя Георгий чуял, что гнев царя иссяк на Иване и на Репине, тоже кивком признал племянника. – Давайте, пошлем его… на отдых, на лечение? В деревню, на свежий воздух?..

– Безусловно, государь. Это пойдет ему на пользу. Рыбалка, хороводы. Очень уместно. – Канцлер поддакнул, а дед кивнул.

– Так вот, – царь перевел взгляд на толпящихся у входа баб, жестом приказал рындам не застить, и рынды растворились в воздухе. – Почтенные Настасьи, прошу вас препроводить великого князя Романа к нашему августейшему дяде, великому князю Никите! Пусть отдохнет князь у вас в деревне, свежим воздухом подышит, с девками хороводы поводит, рыбку половит…

«Какие у него там с девками хороводы?» – только и успел мысленно откомментировать канцлер свою же глупость, вспоминая физические особенности Ромео. Но тут царь встал, давая понять, что больше он этими делами заниматься не намерен. С живыми принцами разобрался, где хоронить покойного – не его, царского, ума дело, хоть под забором с зубчиками. Тоню найти – вот и весь приказ. Дальше – дела, дела, дела… Столько всяких дел в империи – а император один, больше никак нельзя. Вот и приходится императору все дела делать самому, с утра до ночи новые указы секретарю диктовать. Сколько на часах? Опять куранты не подвели с вечера, ничего без присмотра оставить нельзя… Но до шести пусть еще дневной секретарь поработает, потом вызвать ночного, многоязычного, и вновь диктовать до остервенения: он заставит эту сраную империю работать мозгами, а уж заодно и ногами, и руками, тоже мне страна, сплошные золотые руки, да только растут почему-то из жопы, мать ее, родину, туда и сюда, туда и сюда, туда и сюда…

А в мире тем временем надвигались, наступали и уходили в прошлое самые различные события. Чего только не происходило!

Никакие кремлевские скандалы не могли прекратить обычного постреливания в «горячих точках» планеты. Однако сейчас стрельба разразилась в такой точке, которую обычно считали очень холодной: яростная битва разразилась аж за восемьдесят третьим градусом северной широты. Сдерживавшийся так много лет с помощью челночной дипломатии ОНЗОН, гренладско-канадский пограничный конфликт в районе пролива Робсона все же вспыхнул пламенем настоящей войны. Забытая Богом, а до недавнего времени не известная даже картографам Земля Гранта, обросшая со стороны северного берега тяжкими шельфовыми льдами, где немногие старожилы считают, что минус тридцать по Цельсию в конце апреля – это для моря Линкольна совсем не холодно, стала внезапно таким местом, где жарко и земле, и небу. Двадцать лет зрел здесь гнойник пограничного конфликта и наконец-то лопнул. Гренландские танковые дивизии, составленные частью из легендарных русских машин Т-72, частично из неуязвимых для ракетного оружия сальварсанских самоходок, грузно переползли вечный лед пролива Робсона, одолели эти две датские мили, если считать по-старому, а если по-нынешнему, то двадцать километров – и вступили на скудную почву острова Элсмир, который простодушные канадцы отчего-то не только считали своей территорией, но и вообще посмеивались на гренландские угрозы оттягать не только древнеинуитский Элсмир, не только все так называемые острова так называемой королевы Елизаветы, но и Баффинову Землю до Гудзонова пролива включительно, – если же Канада вздумает сопротивляться, то занять ее всю до Аляски и до Ванкувера и превратить в гренландский протекторат. Канадцы посмеивались. Элсмир – подарок небольшой, та же Гренландия, только площадью в десять раз меньше, один бурый уголь, мох, белые медведи, моржи – на хрен он великой Дании? Тогда, двадцать лет назад, датчане хозяйничали в Гренландии как в родном Эльсиноре. Но едва лишь датское иго рухнуло, едва лишь стало становиться на ноги молодое и независимое государство – в ОНЗОН объявился гренландский представитель – к слову, чернокожий – и заявил, что Элсмир, располагающий самыми высококачественными в мире северными сияниями – земля исконно инуитская, а значит, гренландская; что на месте канадской базы Алерт будет воздвигнут курортно-оздоровительный центр всемирного туризма – и так далее, и так далее, и все на эскимосском языке, где из фразы получается целое слово. Посмеялись канадцы в своем не то Квебеке, не то Оттаве, иди там упомни, где у них тогда столица была, и по-английски посмеялись, и по-французски, и по-украински, и на всех других языках, которые они у себя там незаконно в Канаде наплодили, – и опять забыли.

Очень зря забыли. Потому что хорошо смеется тот, оказывается, кто смеется по-инуитски. По-гренландски, на том самом языке, где все слова в одно сливаются. Никто не приметил, как легко и дружественно поплыли с юга в Гренландию сальварсанские броненосцы; как с севера поналетели в эту молодую и очень развивающуюся страну русские маршалы и понастроили себе ледяных вилл типа «избушка необыкновенная», как все громче в официальных заявлениях Годхобского – теперь уже Нуукского – правительства пресловутая база Алерт именовалась не иначе, как крепость Анигак, по имени некоего эскимосского героя, олицетворяющего Солнце, а свою собственную – бывшую американскую – базу Туле переименовали в крепость Малина, и то ли имелась в виду какая-то уютная малина, то ли, упаси Господи, гренландская героиня Малина, олицетворяющая Луну.

В Канаде отсмеялись и вполне всерьез предложили шутки закончить, оставить границы как есть, – своих, что ли, мхов мало в Гренландии, и неужели над ней полярного сияния мало? Гренландия ответила, что мало. Что пролив Робсона, отделяющий одно государство от другого, пусть и не размерзает никогда, но никакого не Робсона это пролив, а великого Хенрика Лунда, и лед-то лед, а все ж таки вода, притом территориальная гренландская, поэтому Гренландия круглый год будет вести в нем промысел трески, устраивать заплывы, бурить дно и все прочее.

Канадцы опять посмеялись, хотя и уныло, посмеялись на французском и на английском, хотя угроза тогдашнего главы Калалит Нунат «прибить свой щит на вратах Монреаля» звучала очень зло. Канада поразмышляла и решила чуток вооружиться. Перебросила на Элсмир дивизию, хорошо обстрелянную в Африке на миротворческих операциях ОНЗОН, но забыла, что с огня да в морозильник совать вообще ничего не полагается – не то что живых солдат. Оные, побегав сутки в шортах при минус пятидесяти – вместо привычных плюс сорока девяти, – потеряли не только боеспособность, но и многое другое. Солдатиков убрали, завезли кое-какую автоматическую технику, на том успокоились. А в Гренландии тем временем произошел государственный переворот, власть захватил император Витольд Первый, в Канаде решили, что новорожденная империя будет сейчас раздираема – и не тут-то было. Железной рукой подавил император все попытки сепаратизма, запретил употребление английского, французского и датского языков, но разрешил пользоваться родным для каждого гренландца инуитским, а для культурности еще русским и испанским. Под покровом полярной ночи на берег пролива Хенрика Лунда вылезли отборные дивизии, а как взошло скупое полярное солнышко, так получил канадский премьер-министр ультиматум: в двадцать четыре часа освободить и Алерт, и так называемый Форт-Конге, и вообще все незаконные поселения канадцев на острове Элсмир и на расположенном к западу острове Аксель-Хейберг, а затем прибыть всем правительством в нейтральный Сальварсан, обсудить будущую границу, спорный вопрос о Баффиновой земле, ну, и подготовиться к выплате компенсаций за период незаконно-колониального владения чужой территорией. Канада к этому времени располагала десятком приличных искусственных спутников, глянула с них на гренландскую сторону пролива Робсон, и тут ей, самому сейсмоустойчивому государству мира, стало как-то дрожко.

Пользуясь правами вечной дружбы, обратился канадский премьер-министр к президенту США лично, попросил прогноз предиктора ван Леннепа – и получил. Предиктор предлагал ничего не делать, потому что Гренландия встретится на канадской земле, после уже неизбежной имперской интервенции, с таким ужасом, что сама рада не будет. Отдавать Гренландии ни земли, ни льды предиктор не рекомендовал, потому что тогда встреча с ужасами грозила на восемьдесят третьей широте самой Канаде. Премьер-министр отер пот со лба и демонстративно на запрещенном к использованию английском языке заявил императору, что никаких переговоров не будет. Император выслушал, попросил зятя-негра перевести, пожал плечами и нажал красную кнопку.

Сперва ушло в эфир сообщение о том, что все острова Королевы Елизаветы, ранее оккупированные Канадой, становятся законной собственностью гренландской короны и переименовываются в Большие Нарвальи, а расположенный на них Северный Магнитный Полюс переименовывается в Полюс Императора Витольда: пусть моряки и летчики во всем мире знают, что стрелки их компасов смотрят на Полюс Императора, одной из провинций в державе которого являются Большие Нарвальи Острова, со столицей в городе Большой Нарвал, в прошлом Дандас-Харбор, на острове Стерляжьем, в прошлом Девон, на берегу пролива Гарпунного, бывший Ланкастер. Потом ушло в эфир что-то уж совсем новое: радиостанция «Арнаркуагссак» возвестила о создании в изгнании правительства Республики Баффинова Земля, гражданами которой являются все восемнадцать тысяч канадских инуитов, а также те из двух тысяч нынешних жителей острова, которые проживают там оседло не менее десяти лет. Столицей Баффиновой Земли объявляется город Калалитбург, в прошлом Лейк-Харбор, на берегу пролива Аркадия Северного, в прошлом Гудзонова.