Текст книги "Павел II. Книга 3. Пригоршня власти"

Автор книги: Евгений Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

К часу ночи Софье все зарубежные журналы настолько надоели, что она решила заснуть, – но спать не хотелось. Она стала дергать за шнурок, чтобы дали снотворного, – появился восточный мальчик, снотворное принес, но оно не понадобилось, Софья обошлась мальчиком. Хорошо отоспалась, а наутро обнаружила возле своей постели поднос с горячим завтраком; на том же подносе лежал и билет на самолет до Лондона. Мальчик явился по первому звонку и сразу подтвердил, что и он в Лондон летит, и мэтр Унион, – больше подтвердить ничего не успел, он был изящен и ласков, Софья самое такое вот больше всего и любила, и она спешила хоть немного угасить свою жажду, сравнимую лишь с той, что мучит человека, заблудившегося в Сахаре. Мальчик не противился.

Софья успела еще немного поспать, а когда проснулась, Унион доложил, что вещи уложены и можно ехать в аэропорт. На вопрос – где мальчик? – он только пожал плечами, видимо, мальчик в свиту Софьи не входил. Унион вообще обычно обходился своими силами, молодой Умералиев был удобен, исполнителен, но не более: в любой момент мог уйти как вода между пальцев, даже просто как водяной пар, в который он так любил превращаться, выворачивая трусы. Покуда выносили чемоданы, Софья еще успела слегка подправить ногти на руках. И ничуть не обратила внимания на то, как аккуратно собрал негр остриженные ею ногти в пакетик, как аккуратно убрал его в нагрудный карман. «Чистая работа», подумал он о себе с похвалой. Ни от кого больше он похвалы не ждал.

«Боинг» оторвался от взлетной полосы, и Софья вздохнула с облегчением, хотя все время инстинктивно ждала, что вот-вот загремят выстрелы и самолет угонят в Шереметьево, а оттуда – прямая дорога в неминучий Новодевичий монастырь. Черные тюрьмы Бенгази и Триполи ей не мерещились, она о них не знала, хотя шанс угодить именно в такую тюрьму прямо из «боинга» был побольше, чем на внутрисоветском рейсе. Смотреть в иллюминатор было не на что, одни облака. Не глядя никуда, она взяла из рук стюардессы фужер с минеральной водой и выпила, лишь потом сообразив, что вот так ее отравить легче легкого. С испугом она подняла глаза на стюардессу, прищурилась и осознала, что стоит перед ней, облаченный в фирменное платье, все тот же давешний восточный мальчик и делает губами «Тс-с». Настроение Софьи улучшилось, она и так предполагала, что никуда восточный красавчик от русской царицы не денется, но приятная неожиданность всегда неожиданно приятна.

Самолет скоро пошел на посадку, рукой подать от Копенгагена до Лондона. Впереди маячила встреча с теткой Александрой Михайловной; не совсем было понятно, зачем нужна теперь эта встреча, если Запад признал Софью законной наследницей русского престола, вон даже жалкий «Шпигель», до того провинциальный, что русского языка не знает, и тот именует ее все-таки «Софья Вторая». Но принятых решений Софья никогда не отменяла. Принято решение повидаться с теткой Александрой – так быть же по сему. Софья выпила еще фужер минеральной воды и с сожалением проводила взглядом удаляющегося вдоль прохода мальчика в женской одежде.

В Лондоне таможня Софью совершенно не потревожила, все хлопоты взял на себя Унион. Он же оказался за рулем большого автомобиля, черного, выбранного, наверное, в тон своей коже. Как-то странно, очень допотопно выглядел автомобиль, все на него оглядывались, кто с удивлением, кто с почтением, хотя автомобиль был не новый. Софья решила, что это, наверное, такой кадиллак типа лимузина, наверное, «мерседес», в марках машин она не разбиралась, не царское это дело. Ей мало что сказала бы подлинная марка машины – «альфа-ромео»; то, что год ее выпуска довоенный, – скорей обидело бы, чем обрадовало, потому что могли бы за ней и новую машину прислать, а то, что в Европе «на ходу» второго экземпляра той же марки того же года вообще нет, разве что приняла бы как должное, – она как-никак императрица. Но то, что автомобиль старый, ее все-таки удивило, тогда Унион напомнил ей, что бедная английская королева и вовсе едет в карете. «Дань традициям». Софья смирилась с императорской своей участью, и «альфа-ромео» пополз к Хайгейту, где в непосредственной близости от кладбища с Карлом Марксом запасливый Унион давно купил на свое имя недурной особняк, – все же в «Доминике» он зарабатывал очень прилично, скопил кое-что. По дороге, впрочем, появился эскорт, четыре бронированных машины торжественно окружили «альфа-ромео» и открыли по нему стрельбу. Унион не повел ухом, все эти террористы из Лиги борьбы с Романовыми давно были им перекуплены и стреляли именно так, чтобы ничего в императорской машине не повредить, да и жалко было машину. Унион быстро оторвался от преследователей, пусть там лондонская автоинспекция сама разбирается, и вырулил на стоянку перед хайгейтским особняком. Вещи Софьи он внес в дом сам, показал императрице спальню, приятно удивив ее: мебель там стояла из того же гарнитура, что и в копенгагенском доме. «Да, это не московские гостиницы!» Завоевать, что ли, эту Англию вместе с Данией? Бытовые удобства все-таки получше, чем в России.

– Вам нужно отдохнуть, великая княгиня Александра Михайловна в двадцать один по Гринвичу делает доклад, – сказал восточный мальчик, выходя чуть ли не из зеркала. Софья только успела заметить, что мальчик покраснел, и сразу выбрала наиболее приятный способ отдыха.

Унион деликатно переждал часок-другой, потом постучался к ней. Мальчик давно убрался в зеркало, а Софья лежала на софе и размышляла о наилучшем обустройстве государства Российского. Негр сразу извинился за инцидент со стрельбой, сообщил, что виновные уже пойманы и отправлены в Южную Америку. Зачем их туда отправлять – Софья как-то не усекла, она знала, что в Южную Америку спокон веку убегают от карающего правосудия немецкие фашисты. Что им так неймется, зачем они все время воюют с Романовыми, – об этом Софья знала еще из отцовского дневника, зачитанного в Копенгагене, – жили бы себе тихо, как все нормальные люди, под скипетром династии Романовых, не надо было бы убегать на край света, в Южную Америку. Она, Софья, может быть, даже Северную бы им выделила, в России места много, на всех хватит.

Унион вручил Софье документ на право ношения незарегистрированного оружия, вручил и само это оружие, диковатый револьвер с пузырчатым стволом, и две пачки денег. В одной Софья опознала английские фунты, в другой ничего не опознала, видела она плохо и разглядела только надпись на верхней банкноте: «100 кортадо», все остальное уж больно мелкими буквами было там написано, а слева от цифры был нарисован какой-то дед в рясе, с баяном в руках: ничего не понять, но, видимо, деньги. Лишь позже, уже покидая Англию, когда с обидной быстротой растаяла толстая пачка фунтов, Софья эти загадочные кортадо оценила, бумажку ей сразу и разменять-то не смогли, а потом на сдачу, кроме бутерброда с мясом и томатной пастой, получила Софья пачку фунтов толще той, что была в ее распоряжении с самого начала. Софья тут же горько пожалела о разменянной банкноте, следующие отдавала буквально с сердечной болью, хотя так и не поняла, сколько десятков, не то сотен фунтов умещается в одном загадочном кортадо.

Софья все принимала легко и по-царски, как должное: второй за неделю особняк, пачки валюты, револьвер, изящного мальчика, – она не сомневалась, что по первому требованию будет ей и третий особняк, и второй мальчик. Впрочем, пока что ей и этот не надоел. Теперь она ожидала получить в лучшем виде и тетку, она удивилась тому, сколь неказист на вид дом, у которого затормозил послушный негр, – как-то непохоже на резиденцию, в которой полагалось бы жить великой княгине в такой цивилизованной стране, как Англия. Полагалось бы держаться уровня повыше, неужто Лига службы Романовым, или как ее там, уделяет так мало внимания тетушке? Если так, то надо дать им указания. Пусть пришлют ей лакея-другого. С оговоркой, быстро сообразила Софья, чтобы среди них не было лиц азиатского происхождения. Азиатов нужно оставить исключительно для нужд престола.

Особняк нуждался в ремонте: простой дом позапрошлого века, то ли еще старше. Вообще-то не очень Софья в этой архитектурной фигне разбиралась, да и не пыталась разобраться, императоры не обязаны. Поднимаясь по стертым ступенькам, Софья почему-то вспомнила аргументы Вроблевского в пользу Дома Старших Романовых: американец, идя «от противного», утверждал, что лишь прямые потомки Петра Первого Великого по мужской линии могли бы считаться более законными, – скажем, если бы имелись потомки его внука, Петра Второго Алексеевича, – нежели потомки его старшей дочери, Романовы-Голштинские, старшинство мужской линии у которых не нарушалось никогда. «Не выискались бы еще эти самые потомки внука», – подумала Софья, убедила себя, что никогда не выищутся, и вошла в услужливо приотворенную черным человеком тяжелую дверь. Негр тихо предупредил ее, что до окончания доклада ей лучше посидеть в первом ряду.

– Какой такой доклад? – удивилась Софья.

– Феминизм как смысл и сущность идеи феминизма. Наденьте наушники, там найдете переключатель синхронного перевода, повернете до упора, услышите все по-русски.

Софья обозрела зал и тихо обомлела. Насколько виделось в неярком свете из-под потолка, все кресла были заполнены активистами феминистского движения. И все эти активисты, кажется, без исключения были мужчинами. Ближе всех сидела группа в пять-шесть сухих старичков с бородками «под Ленина» и усами «под д'Артаньяна»; все они жадно впивали ушами то, что лилось в их лысые головы из наушников. С другой стороны прохода сидела другая группа старичков, еще более ветхих, но безбородых, они тоже слушали. Куда ни глянь, везде были одни мужики, а с трибуны речь неслась громкая, английская, – все это было неуютно, чуждо Софье. Она солдатскими шагами ушла в первый ряд и громко села на единственное пустое кресло. Напялила наушники, русский язык в них был уже подан, голос в них звучал мужской, негритянский, вроде как у Элвиса Пресли, хотя тот вроде бы белый был и русского не знал, Софья точно не помнила. А на трибуне стояла пожилая, подтянутая женщина – неужели это и была великая княгиня Александра Михайловна?

– … Дневной заработок женщины-грузчика все еще не достиг уровня дневного заработка грузчика-мужчины ни в Бирмингеме, ни в Глазго, не говоря уже о позорных случаях на Ист-Энде, о которых я уже рассказал… Мало этого. Женщины-докеры в Ливерпуле, приготовившись к забастовке, вовсе не уверены сегодня, что их поддержат докеры-мужчины, по вине их жен, преступно изменивших делу феминизма! Женщины, стоящие ныне во главе только восьми правительств, завтра будут стоять во главе тридцати девяти, но не позорно ли, что и об этом мы все еще должны узнавать от предиктора-мужчины, пользующегося налоговыми льготами в своем государстве! А, – спросим мы, – каковы налоговые льготы, установленные британским правительством для предиктора-женщины? Могут мне возразить, что их в Британии нет, но кто поручится, что завтра в одной лишь Англии, не говоря о Шотландии и Ольстере, не появятся сотни миллионов женщин-предикторов, преданных идее феминизма? Но и среди самих женщин есть случаи безответственного поведения. Вот что сообщает владелец фирмы «Розовый треугольник» в том же Ливерпуле: спрос на противозачаточные средства среди транссексуалок поднялся в одну целую и три десятых раза. Может быть, это и свидетельствует о росте сознательности среди женщин, борющихся за равноправие, – ибо среди транссексуалов, по нашим данным, наблюдается аналогичный рост спроса, – но не используются ли эти средства на стороне, в целях личной наживы? Мы не знаем. Однако факт недопущения женщин в мужской туалет, запрет на пользование писсуаром – это ли не…

Софья сняла наушники. В мужской туалет ее ничто не влекло. Взор докладчицы пылал, но говорила она по-английски, и сейчас Софья была рада тому, что языка почти не знает, и вообще не вполне была претендентка на престол уверена, что русская императрица должна быть предана идеям именно феминизма. От гнета мужского ига, то есть от мужской тяжести, она не особенно жаждала освобождаться: сорок-пятьдесят килограммов восточной плоти – вовсе не тяжесть. Если мужчина хорошо отдрессирован и умеет в нужный момент исчезать, то чего с ним бороться? Надоест – поменять. И всего-то. Всего-то…

Очнулась немного задремавшая Софья оттого, что зал взорвался аплодисментами. Раскрасневшаяся докладчица держала над головой сцепленные руки и поворачивалась туда-сюда, благодаря слушателей. Зал аплодировал стоя, но Софья, двинув для приличия в ладоши раз-другой, вставать не думала, не императорское это дело. Докладчица что-то выкрикнула, указала на Софью. Зал вновь зааплодировал. Софья поняла: это ей лично. Кивнула. Зал зашаркал ногами, – видимо, официальная часть кончилась. Пожилая докладчица ринулась с трибуны к Софье и заключила ее в объятия.

– Возлюбленная дочь и сестра, – проворковала тетушка с таким отвратительным английским «р», что у Софьи уши заболели, – какое счастье, что ты тоже поступила так феминистически, так трогательно! – тетушка взасос впилась Софье в подбородок, то есть в то место, до которого ей позволял дотянуться рост, потом подхватила ее под руку и потащила куда-то. Софья убедилась, что возле другого локтя находится верный Унион, и пошла без сопротивления. Привели ее в помещение с низким потолком, сильно прокуренное, что-то вроде молодежной столовой. За столиком четвертой оказалась девица лет двадцати пяти с чем-то или без чего-то, с длинным мундштуком в зубах, с дико блестящими глазами, – Софья по близорукости не поняла, что сверкают не зрачки, а контактные линзы.

– Знакомься, душенька, это сестра Луиза, – все с тем же мерзким акцентом продолжила тетушка, – это вот мэтр Юньон, тоже пламенный борец за дело феминизма, я думаю, ты читала его книги.

Книги? Софья очень удивилась. Негры, оказывается, еще и писать умеют. Старички с д'артаньяновскими бородками принесли блестящие чайнички, молочники, чашки, какое-то печенье, еще какую-то английскую ерунду, а Софья как раз очень была бы не против пожрать по-людски. Тетушка между тем продолжала ворковать.

– Ты ведь у нас уже год как председательница русской секции! Мы тебя единогласно избрали. Ну, ты все помнишь, я тебе написала в… Екатеринбург.

– Я письма не получала, – механически ответила Софья, совершенно забыв о том, сколько времени прошло с тех пор, как она покинула Свердловск; ей уже было скучно и хотелось домой, к любимым слугам, к привычному уюту хайгейтского особняка.

– Это все советская почта! – лязгнула старуха. – Ну, ничего, теперь ты у нас займешь свой пост, включишься в борьбу за равноправие женщин, за наше правое феминистическое дело! Как насчет того, к примеру, чтобы возглавить редакционную коллегию справочника… – тетка что-то сказала по-английски, из чего вылавливалось более-менее понятное слово «квинз», – и еще ты должна войти в редакцию нашего литературного альманаха, мы ведь должны доказать миру не только свое равенство, но и превосходство, право быть всегда наверху…

Софья подумала про оставленного дома восточного юношу и констатировала, что в словах тетки есть истина – порою можно быть и наверху. Но не всегда же. Всегда утомительно. Царица она или нет, чего это тетка раскомандовалась? А тетка продолжала:

– Луиза у нас – председатель итальянской секции. А там – председатель датской секции, – тетка указала кофейной ложечкой на немолодого мужчину за соседним столом, – а вот наш глубокоуважаемый председатель американской секции.

Унион с достоинством поклонился. Сколько ни оглядывалась Софья – ни единой женщины, кроме тетки и нервно курящей Луизы, сидели кругом одни только мужики, и все, по словам тетки, были председателями феминистских секций, редакторами боевых феминистских изданий, тренерами боевых феминистских формирований, историками всемирного феминистского движения, теоретиками феминистской науки и техники, а также авторами учебников по эротическому феминизму, – такой в соавторстве сочинили пятеро старичков с бородками «под Ленина», которых Софья видела еще в зале. Софья тихо дурела от табачного дыма, в глазах потемнело, уши заложило, сознание стало гаснуть.

– Ах, дорогая, тебе дурно? – участливо спросила тетка, но Унион уже закатал рукава платья претендентки на престол и что-то вкатил ей в вену с помощью одноразового шприца. Софье сразу полегчало, и ни она, ни тетка, ни даже нервная Луиза не заметили, как негр положил в карман шприц, предварительно втянув в него полкубика венозной крови. Прядь Софьиных волос Унион заполучил еще в Дании с помощью молодого Умералиева, ничего больше жрецу-вудуисту не требовалось. Он убедительно порекомендовал великой княгине не настаивать на том, чтобы Софья подписала отречение от престола сегодня же. Пусть поживет в Лондоне, освоится. Неделю, другую – спешить не к чему. А пока что он отвезет ее высочество в резиденцию. «О да, да», – согласилась тетка, и негр, провожаемый сверкающим и пристальным взором Луизы Гаспарини, единственной женщины среди феминисток великой княгини Александры Михайловны, увез Софью в Хайгейт. Без особого труда он убедил ее, что обморок произошел от переутомления – самолет, психушка, копенгагенский особняк, потом снова самолет, потом Лондон, два нападения Лиги борьбы с Романовыми, доклад тетки очень, очень всего много за такой короткий срок. Софья улеглась, а заглянувший к ней перед сном юный слуга окончательно убедил ее, что право поспать она заслужила.

Глубокой ночью Унион, одетый в совсем неевропейский костюм, точней всего лишь в юбочку из тростниковых метелок, вошел в спальню к Софье. Он укрепил перед зеркалом толстую желтую свечу и зажег ее. Потом вытащил из боковой створки зеркала фотографию, укрепил ее лицом к зеркалу – так, чтобы отражение сквозь пламя свечи смотрело прямо на спящую Софью. На фотографии был изображен курносый старикан с ласковым, мутноватым взглядом. Негр что-то забормотал, позвякал свинцовыми перстнями левой руки о серебряные кольца правой. Потом сунул руку в створку зеркала и вытащил оттуда упиравшегося восточного юношу; тот, в чем мать родила, трижды обошел вокруг Софьиного ложа – по правилам, против часовой стрелки, но уже по собственной инициативе сглатывая неподдельные слезы. Потом жрец вновь затолкал его в зеркало, и понять, кто побывал в комнате – сам ли мальчик, его ли пленное отражение, – было невозможно. Из кармана юбочки Унион извлек частицы ногтей, волос и крови Софьи и, пристально глядя в лицо спящей претендентке на престол, забормотал бесконечное заклинание, всего из нескольких повторяющихся слов. По мере бормотания взгляд отраженной в зеркале фотографии ласкового старца осмысливался, как бы приценивался к Софье, самым бесстыдным образом одобряя все ее женские стати. Свеча догорела. Негр в темноте нашарил фотографию и спрятал ее на место, потом тихо вышел, не обернувшись, лишь тонкий запах плавленного воска недолгое время висел в воздухе. Потом исчез и он.

Наутро Софьей овладело нестерпимое желание побывать в святых местах, на родине предков матери, в государстве Израиль, ей всюду мерещился какой-то немолодой, никогда прежде ею не виданный, но на диво обаятельный человек, даже в глазах вновь пришедшего к ней азиатского мальчика сиял этот назойливый, но такой влекущий образ. Негр дал ей исчерпывающий ответ, что да, конечно, сейчас она может позволить себе отдых, и поездка в Палестину ей ничем не может повредить: израильский закон о запрете на въезд для членов Лиги защиты Романовых ни в какой мере на самих Романовых не распространяется. Тем более, что членам Лиги борьбы с Романовыми въезд в Израиль тоже запрещен – во имя демократии и равноправия, как того требовал автор закона, депутат Ариель Кармон.

Софья снова призвала верного азиатского юношу, чтобы помог ей уложить вещи. А Марсель-Бертран Унион съездил на телеграф и послал срочную весточку на Гаити, временно проживающему там американскому беллетристу Освальду Вроблевскому, где сообщал, что в Лондоне все его дела успешно закончены.

2

…обрящется рука твоя всем врагом твоим, десница твоя обрящет вся ненавидящая тебе, яко положиши их яко пещь огненную во время царства твоего.

ПОП ЛАЗАРЬ. ЧЕЛОБИТНАЯ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ

«…лядя из Лондона. Ее вы можете… ать… ать… также… ать… ать…» – приемник кашлянул на коротких волнах что-то, и больше уже не кашлял. Опять все. Последнюю радость отнимают. Вот. Сперва на чин понизили, это бы ладно. Был капитан, стал штабс-капитан. Никто ничего еще не понимает, чуть ли не все думают, что это повышение. А вот как придет ответ… Ведь подал же прошение на высочайшее имя! В месяц должны отвечать, в месяц! Хотя месяц – еще только через две недели. Может, учтут. Может, переведут. Учтут личную преданность лошадям и маршалу Буденному, переведут в кавалерию, тогда будет чин не штабс-капитан, а штаб-ротмистр. Прошел переаттестацию – и точка. Не понижали меня! Переарестовали, то есть переаресто… переаре… Фу.

Даже мысленно не мог нынче Миша произнести такое мудреное слово, он седьмые сутки подряд переваливался из шестой алкогольной формы, в которой и Би-Би-Си хорошо слушается, и сайрой закусить можно, в седьмую алкогольную форму, в которой впору этими бибисями разве что закусывать, да и те назад пойдут, лучше спать. Не поглядели, гады орденоносные, на заслуги. Взяли, да и покумили. То есть превратили в кума. Предложили возглавить руководство спецлагерем номер какой-то, возле города Великая Тувта. Город, сволочи, тоже переименовали, чем плохо им было раньше Большая Тувта? Нет, надо все перепельменить навыворот, лишь бы не как при советской власти…

Лагерь ему тоже достался не просто так. Ему спецлагерь поручили, такой, в который министр внутренних дел Всеволод Глущенко приказал швырять всех прежних милиционеров, не снимая формы, на срок от десяти и выше. Министр добился у императора, чтобы в лагере не создавать лишней судебной волокиты, организовать простую арифметическую систему автоматических зачетов: год за десять. Это значит: прослужил в милиции год – сиди десять лет. Прослужил пятнадцать лет сиди сто пятьдесят. Хоть чемпионат устраивай. Самую длинную дистанцию схлопотал какой-то старый хрен из неведомого города Почепа, заработал за свои пятьдесят шесть выслуги – пятьсот шестьдесят соответственно. Даже странно, что ни у кого не оказалось, к примеру, стажа в восемьсот лет. Ах, ну да, тогда же еще милиции не было, тогда полиция была, тогда незаконный внебрачный царь был. Но жалко. Вот бы ходил на зоне один всего, а сроку у него – как у всего политбюро возраст! Восемьсот лет. Хотя зачем это?.. Забавина пустая, мент поганый он и есть мент поганый, он и десять не потянет, сайра ему не положена, потому что ни передач, ни писем, ни баб-свиданок, никаких поощрений. На работу их за зону не выводят, у них прямо тут работа: ведут подкоп из одного барака в другой. Проведут – запал туда, бабах, затоптали, долби теперь другой подкоп. Заметим, что в вечной мерзлоте. Кто не долбил, пусть подолбит. А каждый долб в сторону как побег рассматривается, только так.

Мысль о побеге возвратила нетрезвого Михаила Макаровича Синельского к действительности. Действительность была отвратительная, потому что перестал работать радиоприемник. А это значило, что поломали антенну. Антенной для Мишиного знаменитого транзистора на лампах служил лагерный периметр из колючей проволоки, он, когда ток по нему пропущен, еще лучше принимает. А если антенна отказала, это значит перекусили где-то проволоку, поломали колючку. Значит, опять кто-то посушить рога захотел, то есть в бега рванул. «Интересно, сколько их в этот раз рвануло?» – подумал Миша очень отстраненно. Чтоб удрапать с зоны, нужна одежка, потому как если в шинелке кого хоть за двести километров от Великой Тувты поймают, тому сто империалов за живого, десять за мертвого. Ну, а словленному – наколку. На левую щеку – «бегун», на правую – «засратый», и обратно зона, только теперь срок пойдет вдвое. Автоматом, без пересуда. «А у меня какой срок?» – подумал Миша и пролил рюмку, а затем рассвирепел, потому что как радио замолчало, так больше и не хотело, подлое.

Миша рванул из-за стола, больно ударяясь, выбежал из потайного радиочулана в приемную. Там, в уголке, свернув чужую шинель под голову, на свою беду тихо кемарил радист, старик Имант, сын латышских стрелков, каким-то непонятным образом затесавшийся в милиционерскую среду лагеря от прошлых постояльцев. Всех прежних вроде бы выпустили, а его оставили, потому что дела не нашли. Не сидело его тут никогда. Он, значит, просто жил в лагере, сам сюда переселился. И нет у него судимости. А выпустить его нельзя: во-первых… Ну, неважно во-первых, и даже в-пятых и в-десятых неважно. Важно то, что в-главных: второго радиста, способного соорудить приличный радиоприемник буквально из трех напильников, да еще использовав в качестве антенны родную колючку-периметр, что вокруг запретки восьмеркой проведена, такого мастера можно было не искать ни в каком лагере. А Миша Синельский, кум-богдыхан всея лагеря, без ежедневных бибисей и жить-то не хотел.

Кум-богдыхан свирепо вышиб из-под головы латыша шинелку, а его самого выкинули за дверь, в сугроб. Бросился за ним и стал бить каблуком. Латыш привычно ввинчивался в снег, Миша скоро поскользнулся, чего избиваемый, кажется, и ожидал. Кум больно шмякнулся всей задницей, а Имант осторожно высунул голову из сугроба.

– Ты не очень-то лютуй, начальник, – сказал он сочувственно, – это для здоровья вредно и опасно. Ты у меня седьмой. Ты, твое благородие, приходишь и уходишь, а я, – Имант выплюнул снег вместе со сгустком туберкулезной крови, я – остаюсь.

Миша хотел взреветь, но вместо рева изо рта изверглась непроглоченная сайра. Вслед за ней бурным потоком устремилась сайра проглоченная. Обессиленный Миша сидел на грязном снегу, пытаясь поймать хоть немного воздуха, но летающая рыба сайра этот воздух ему пока что застила. А Имант уже стоял на четвереньках и бодро поучал:

– Ты, твое благородие, даже не дворянин. Даже не личный дворянин! Хотя был, хотя был. Из дворян тебя разжаловали. Ты даже не сын полка латышских стрелков! Ты давай беглых лови, а я антенну чинить пойду…

Имант был в расконвойке, к тому же не в милицейской форме, – откуда бы она на нем? – а в телогрейке, убеги он из лагеря, так за него даже за живого никто бы ломаного империала не дал. Пусть чинит антенну. Миша кое-как вполз в свой родной радиочулан с бутылками, стал ждать, когда же из динамика родные жидомасоны забрешут.

А ведь кто, как не он, всю жизнь был отпетым антикоммунистом, махровым монархистом, всегда был готов вступить в Союз Русского Народа, если б знал, где этот союз, он и в масоны бы пошел, пусть бы его научили!.. Миша не знал, сколько сил стоило его старому другу Джеймсу умолить императора сделать капитана Синельского кумом над мусорами, а не сажать на одни с ними нары. Император рассудил по-умному, что положение царя и бога над мусорным лагерем не особенно отличается от положения постояльца такого лагеря, и росчерком пера зафутболил Мишу за Урал. Милиционеры текли в лагерь рекой, не трогали лишь тех, кто по происхождению оказывался казаком. Таких выдавали кругу, круг их порол, а дальше грехи считались смытыми. Миша слыхал, что кое-кто из бывших донских ментов уже красовался в форме урядника. Мише казалось, что это офицерский чин, он в табелях о рангах слабо разбирался. Он слышал, что Шелковников теперь – «ваше высокопревосходительство». Иди знай, это выше, чем урядник, или ниже? К самому Мише обращались теперь, согласно циркулярному письму из белокаменной, «ваше благородие». Звучало благородно, но… не особенно. Слишком поблизости был расположен старинный русский город Великая Тувта. А из спиртного был один только медицинский спирт, подозрительно припахивавший эфиром.

Переждав некоторое время, в дежурку перед приемной с холода вполз Имант: разрезанный провод он соединил, а что там на запретке натоптали, так то не его ума дело было. Он мог бы уйти в общий барак, там у него было место, на этом месте слишком часто развлекались соседи, если приходил с этапом какой-нибудь мусорок помоложе, белобрысенький, – уж тогда, пока его весь барак не отваляет, место считалось занятым. А несмотря на двадцать седьмой год отсидки, латыш сохранил еще кое-какое обоняние и предпочитал вялые тычки Мишиных сапог унылой барачной вони с попискиваниями очередного новичка, пущенного паханом Леонидом Ивановичем «под трамвай». Честно говоря, меньше всего стремился Имант к выходу не только в барак, но и вообще на свободу, он к ней уже не годился.

Он родился вовсе не в лагере, родители его были два латышских стрелка, хворые и оттого не пострелянные, были у Иманта и молодые годы, даже, без преувеличения, золотые юные годы. Он родился в Москве в тридцатых годах, и с конца сороковых весь с ушами ушел в радиодело. Помнится, только сдаст зачет по научному… как его там… эксгибиционизму, сядет в автобус – и айда на Коптевский. Рай там был земной, а не рынок, жаль, закрыли этот рай еще в пятьдесят пятом. Где вы теперь, дорогие друзья-коптяри?.. По сей день в голове Иманта звучало, словно эхо юношеских грез:

«Леща, леща, леща, леща…»

«Промежутки, промежутки…»

«Канды, канды, канды…»

Ох, все они, канды, то есть, конечно, для непосвященных, конденсаторы. Потому что был он, Имант, в те годы натуральный кандер. Однажды толкнул два удачных чемодана, на третьем попался, были у него канды в чемоданах не простые, а танталовые, их простой человек раньше конца шестидесятых не нюхал, секретными они на Коптевском были. Вот и сел он за танталовые, обрек себя на танталовые муки. Это ж надо, на такой муре загреметь. Вон, сидит Васька-мусор, так за что? За… эти, рончики для аончиков. Но он на тринадцатом чемодане попался, солидно. Но Васька еще и за литики сел. За слюдяные. Во гад. Все тут люди как люди сидят, политические, он один, сволочь, литический.

«Трансы, трансы… Выходники, силовики…»

Эх, была жизнь на Коптевском! Мент имелся всего один, не как теперь, когда целый лагерь. А тогда мент стоял на Коптевском со стороны трамвайной линии, охраняя рынок с видом льва, стерегущего от чужаков свое личное стадо антилоп. Справа от входа была чайная, где сроду никто не видел чая, но каждому выдавали громадную щербатую тарелку раскаленной картошки и водку – стаканом. До краев! Картошка дымится, деньги в кармане, кандов еще до хрена… А напротив, или, к примеру, рядом, сидит при своей тарелке знаменитый Техничный Мужик.