Текст книги "Десятый самозванец"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А чего он сам-то не уложится? – удивился Тимофей, но потишел. – Осьмой уж год парню пошел. Меня в его годы никто спать не укладывал. Да я… – стал он вспоминать, как в младоотроческие годы таскал отцу в караулку туесок с едой, бегал с хворостиной за гусями да ловил в реке Вологде здоровущих раков.

– Да ладно тебе, – примирительно сказал Константин, слезая с полатей, ^[14]где спал сын. – Попросил малец, чтобы я ему быличку ^[15]рассказал. Ну, я ему и рассказал. Правда, – зевнул Костка, – сам чуть не заснул. С робетенком-то, как с котом, – засыпается страсть как хорошо…

…Константин Евдокимов, сын Конюхов, был единственным сыном стремянного ^[16]Дворцового приказа. Батька его, родом из дворянских детей, ратной службе служить не восхотел, а потому, не получивши имения, выбрал для себя стезю царского конюха, но постепенно дошел до высоких придворных чинов и скопил изрядное состояние. Константин, или, как звали его родные и друзья – Костка, с детства терся около приказных да посланников иноземных. К шести годочкам уже знал и письмо, и грамоту, а к десяти мог «шпарить» целые страницы из Иоанна Дамаскина да из Николы Медиоланского. Иноземные языки учил вообще шутя. К двадцати годам знал греческий и латынь, аглицкий и немецкий, турецкий и польский и состоял в личных толмачах у Великих послов. В двадцать пять лет Константин Евдокимович стал старшим подьячим Посольского приказа. Бывал и в немецких землях, и во французских, живал в Польше и Швеции. И быть бы ему приказным дьяком и доверенным помощником боярина Лыкова, ведавшего в те годы Посольским приказом! Да что там – приказным дьяком. Боярин говорил, что Константин может и думским дьяком стать! Только сгубило мужика то, что губит многих других, – страсть к «зелену вину». Вначале Конюхову все сходило с рук. Лыков, тогдашний начальник приказа, самолично таскал его за чуб и делал отеческие внушения. Константин клялся и божился, что пить будет только по большим праздникам, но проходила неделя-другая – срывался. И длилось так не год-два, а лет, наверное, десять. Постепенно «слетел» из старших приказных в средние, а там – и в младшие, а из Константина Евдокимыча стал просто Константином, а там и Косткой. Потом, правда, судьба ему предоставила редкостный миг, когда можно было бы все возвернуть и даже приумножить! Любимец царя Михаила Федоровича, боярин Морозов, отправляемый в Свейское королевство для подтверждения границ да для подписания торгового договора, пообещал, что ежели все выгорит, то быть Константину опять старшим подьячим, а то и помощником боярина! Но Конюхов, встретив знакомого по Франции мушкетера, искавшего места при королевском дворе, набрался так, что потребовал, чтобы свеи вернули обратно Корелу с Ижорой и все, что отошло шведской короне после Смуты! И хотя войны между Россией и Швецией не случилось, и договор тот шведы подписали, но разъяренный боярин, которому пришлось потратить серебра раз в десять больше, чем рассчитывал, велел бить толмача ^[17]кнутом и отправить в Сибирь, куда-нибудь в Тобольский острог. Правда, остывши (а тут еще и батька долго вымаливал прощения у царя), пристроил дурня в приказ Новой чети в разряд неверстанных подьячих, ^[18]коим денежное жалованье не полагалось, но положены были «перьевые» деньги, позволявшие не помереть с голоду. Теперь Костка ходил в приказ только тогда, когда в нем была большая нужда. Нередко и старые друзья-приятели из Посольского приказа, не сумев разобрать какую-нибудь заморскую грамоту, звали его на подмогу. Так что денег на еду ему хватало. Ну а водки… Какой же кабатчик-целовальник ^[19]не напоит бесплатно подьячего из приказа Новой четверти, зная, что он завтра может быть послан с проверкой? Правда, раздосадованный батька, Евдоким Конюхов, отчаявшись дождаться от сорокалетнего оболтуса хоть чего-то путного, согнал его со двора. И как-то раз пьяный Костка, шагавший из кабака, упал в сугроб. Наверное, в этом сугробе и закончилась бы его жизнь, но судьба была к нему благосклонна.

Тимофей, возвращавшийся в тот вечер со службы, прошел бы мимо мужика, спавшего в сугробе, ведь пьяниц в Москве было много. Каждую зиму, почитай, можно увидеть заснувших в сугробе. Кому-то везет, и, проспавши ночку в сугробе, греет счастливчик потом задницу на печке да посмеивается. Кто-то потом на паперти ^[20]стоит, культями трясет да ради Христа на водку просит. Ну а ночные караулы поутру стаскивают крючьями до десятка замерзших. Хорошо, если у кого-то из мертвецов родственники сыщутся. А нет – так пролежит до весны, а когда землица оттает, то похоронят во рве, за кладбищем.

Жалеть всех – жалетельности не хватит. Но этого угораздило упасть около ворот Акундинова. Помрет, так ищи потом родственников, а не найдешь – хороняй сам, за свои кровные. Решив, что распинать и растолкать мужика дешевле, чем платить за копание могилы (а копари зимой берут вдвое дороже!), Тимоха поднял пьянчугу. Ну а раз уж поднял, то бросать его было уже нельзя. Пришлось вести в дом, укладывать в сенях и объясняться с женой. При свете лучины выяснилось, что спасенный в придачу ко всему еще и сослуживец, так что выгонять его было совсем неможно. Так с тех пор Костка и жил у Акундинова. Танька, супружница Тимохи, хоть и ворчала порой на постояльца, редко бывавшего трезвым, но подкармливала. Костка, будучи пьяным, хозяевам старался на глаза не показываться (дом-то большой, чуланов хватало!), а когда был трезвым, то исправно кормил скотину, таскал воду, дрова, а зимой еще и расчищал дорожки. В трезвом виде, заработав какую-нибудь денежку, Костка сдавал ее на хранение Таньке, зная, что пьяному она их не отдаст ни за что!

…Сегодня Конюхов был трезв аки голубь. И даже собирался терпеть целых две недели, аж до самой Казанской…

– Что за быличку-то рассказывал? – полюбопытствовал хозяин. Тимофей и сам, вместе с женой, с удовольствием слушал Косткины россказни, коих тот во множестве нахватался в разных странствиях. Особенно Акундинову нравилась та, что про кота в сапогах. Только – дурак этот кот. Надо было самому князем становиться, а не бездельника пропихивать. Хотя на хрена коту власть и титулы?

– Да вот, про девку одну, которую злая мачеха в лес прогнала да убить хотела. А там ее семеро карликов к себе жить взяли.

– Карликов? А разве ж это не семь богатырей было? – удивился Тимофей, который уже давно заметил, что былички, которые рассказываются в разных царствах-государствах, очень похожи с нашими, русскими.

– Ну, у нас – семь богатырей, – не стал спорить приятель, – а у немцев да французов – семь гномов, карлов по-нашему.

– Ну а потом ее яблоком порченым отравили, да выжила девка-то. А там и королевич приехал, девку поцеловал, да за пир и свадебку. Все так? – завершил Тимоха.

– Так, да не совсем, – покачал головой Костка. – Во французской-то быличке, там прынц-королевич спящей принцессе ребенка заделал да и утек.

– Вот ведь… – покачал головой Тимофей. – Все-то бы им опаскудить… Э, – спохватился вдруг он, – а Сергуньке-то как рассказал?

– Не боись, рассказал так, как положено, – хохотнул друг.

– Ну и ладно, – успокоился любящий отец. – А где Танька-то?

– К вечерне ушла, – сообщил Конюхов, загремев печной заслонкой. – Велела – ее не ждать, мальчонку уложить да тебя накормить.

Костка, ловко орудуя ухватом (будто всю жизнь этим занимался!), вытащил из печки горшок. Поставив его на опечек, ^[21]снял крышку и зажмурился от удовольствия:

– Ух ты, вкуснота!

По избе разнесся запах мясных щей. Тимоха, сглотнув слюну, достал из хлебного ларя каравай. Конюхов сбегал в сени и притащил соленых огурцов.

– М-м, – только и сказал Акундинов, проглотив первую ложку.

– Мастерица женка-то у тебя, – подтвердил и приятель, наворачивая щи. – Одну ложку съешь, так и язык проглотишь…

Что да, то да! Танька, хотя и взял ее Тимоха только ради приданого (нет, девка-то была смазливая, только вот «давала» направо и налево так, что и родители, и дед-епископ плакали от стыда), после свадьбы остепенилась. Оказалось, что и готовить мастерица, и хозяйка хорошая. Да что там, положа руку на сердце, и жена верная, и мать на зависть.

– К такой бы еде да водочки чуток, – заметил Тимофей, лукаво покосившись на Костку.

– Ну, дак как скажешь, – деланно-равнодушно отозвался тот, а потом с тревогой спросил: – А Танька-то ругаться не будет?

– Ну, сегодня не будет, – снисходительно ухмыльнулся Акундинов и сказал то, чего уже давно хотел рассказать: – Я ведь нонеча повышение получил. Теперь я – не хухры-мухры, а – хрум-хрум!

– Ну, никак Тимоша в старшие подьячие выбился! – восторженно произнес Костка. – Ну, молодец! Ну а там, глядишь, в дьяки выйдешь.

– В дьяки-то вряд ли, – вздохнул Акундинов. – Патрикеев-то, боярин, нынче у государя в остуде. А так… – задумался он, – кто его знает.

– Ну, так кончится остуда-то, – утешил друг. – Глядишь, станет он у государя опять в милости. Да и какая у боярина-то остуда? При деле, при месте. Никто ни шапки его соболиной не лишал, ни места в приказе. Ха… Так что будет Танькин крестный во власти – и тебя не забудет. Эх-ма, – вздохнул Костка, – вроде не хотел я и пить-то, но за-ради такого дела… У тебя есть чего?

– Ну, кое-что для аппетиту… – хитро ухмыльнулся Акундинов, доставая маленькую скляницу не больше шкалика.

– Ну а чего тут пить-то? – разочарованно сказал Конюхов, но за чарками сбегал.

Скляницы хватило аккурат по половинке чарки.

– Ну, Тимофей! – поднял Костка тост. – За то, чтобы быть тебе дьяком!

Акундинов скромно потупился, но подумал: «А чем черт не шутит? И впрямь – почему бы дьяком-то не стать? Тот же боярин Патрикеев, прежде чем начальником Новой четверти стать, и в дьяках успел побывать, да и в приказных хаживал. Чем это я хуже?»

– Скляница-то такая хитрая откуда? – поинтересовался Костка, рассматривая посудину. – На аптекарскую похожа.

– Ну, так она аптекарская и есть! – хохотнул Тимоха. – Мне ведь за что старшинство-то дадено? За то, что накрыли кабак, который мимо казны торговал.

– Слыхал, – кивнул Костка.

– Ну вот, – принялся объяснять Тимофей. – Ту-то водку, что в кабаке нашли, вылить пришлось…

– Вылить?! – в ужасе встрепенулся Конюхов. – Это как – вылить?

– Да так, – повел плечами Тимофей. – Боярин приказал – вылить. Мы поохали да и вылили. Да и водка-то – дрянь, на табаке настоянная, – сморщился он. – Но все равно, виновен целовальник-то. Он же, подлец, крест целовал, что торговать будет честно да все доходы в казну отдаст. Ну а сегодня, по государеву указу, велено было энтого кабатчика водить по Москве, а на шею ему скляницы малые с водкой привязать. Весь день водили! Ну а потом отвели на торг да там тридцать батогов и всыпали. Теперь он, коли жив останется, в Сибири будет медведям водку продавать!

– А скляницы, стало быть, себе? – понятливо кивнул Костка. – Ну а чего же взял-то так мало?

– Так ведь я не один там был.

– Ну, – грустно вздохнул Конюхов, – не хрен было и вообще брать. Только в нюх попало…

– Недолго и сходить, – хмыкнул Тимофей, оставляя ложку.

– Ну, так я – мигом, – встрепенулся Костка, с готовностью вскакивая из-за стола. – Токмо – ты денежку-то дай, а не то за бесплатно даже нашему брату только «вторака» нальют, сволочи.

– Знаю, как – мигом, – усмехнулся Тимофей. – Уйдешь в кабак, так и припрешься к утру – без водки, с мордой побитой. Нет уж, сам схожу.

Да и чего не сходить? Уж кто-то, а Акундинов по должности своей знал, что казенных кабаков на Москве – как блох на худой собаке. А как же иначе, если половина дохода в казну идет от водки?

Неподалеку от дома был такой кабак, про который он точно знал, что хозяин никогда не доливает водку водой да не настаивает ее на той иноземной травке, табаком именуемой, от которой потом два дня болит башка. Ну, то, что целовальник приторговывает не только казенной, но и самодельной водочкой, – всем известно. А кто же не без греха? Целовальник, однако, был умен, потому ни разу не попадался.

Кабак был хорош еще и тем, что имел совсем низенькое крыльцо. Правильно – с высокого-то и навернуться недолго да шею сломать. А там – объясняйся излишний раз с приказными из Разбойного приказа да с плачущими родственниками.

Миновав длинные сени, ^[22]заставленные пустыми бочками, и пройдя внутрь, Акундинов осмотрелся – нет ли кого из знакомых, к кому бы подсесть да похвастать новым чином? Но за длинным, ничем не покрытым, зато отскобленным до белизны столом, уставленным разными бутылками, заедками и закусками (в зависимости от кошелька), таковых не было. Были тут либо крестьяне из зажиточных, что приезжали в Первопрестольную по торговым делам, купцы, зашедшие порассуждать все о тех же делах, да стрельцы, свободные от караула.

Целовальник, завидев подьячего из Новой четверти, заулыбался и закивал так, что того и гляди, башка оторвется.

– Милости просим! – заворковал кабатчик так радостно, как будто встретил лучшего друга.

– Да не на службе я, не боись, – усмехнулся Тимофей. – Водочка-то у тебя какая?

– Ну, как обычно, – ответил хозяин. – Казенная. Ту, что с государева винокуренного завода отпускают. Вот, попробуй…

В любом кабаке Акундинов мог бы пить-есть в три горла да задарма. Только за красивые глазки никто поить не будет. Рано или поздно, но стребуют с тебя службу за все съеденное и выпитое! Отслужить-то ты, конечно же, отслужишь. Но, как говорят старики: «Сколь веревочке ни виться, а хвостик все равно торчит!» И ежели тебя только со службы попрут – так рад-радехонек будешь, что дешево отделался. Таких, что зарились на дармовщинку, Тимофей уже насмотрелся… Кого потом ставили на правеж ^[23]да били батогами так, что мясо клочьями летело, ну а кого после правежа – прямо в Сибирь, а кого – на кладбище… Это в других приказах – фарт. Там не то что старшие подьячие, но и писцы неверстанные уже так зажрались на подарках да подачках, что спали на шелке да с серебра ели. А за Новой четью, что водочные сборы блюдет, смотрят со всех сторон. Тут тебе и Разбойный приказ, и приказ Большой казны, и Дворцовый. Все посматривают – не взял бы приказной чего…

Акундинов решил вначале сам попробовать водку. Ну не брать же незнамо какую. Хотел было прямо у стойки опрокинуть чарку, да толклись тут какие-то рожи самого синюшного вида, что и стоять-то с ними рядом было противно. Брезгливо покосившись на шваль да принюхавшись, Тимоха спросил у целовальника:

– А эти-то тут чего делают?

– Так известно, чего, – вздохнул тот. – Чего и все – водку пьют. Ну а где они на это денежки берут, так это не мое дело. Мое дело – копеечку в государеву казну вносить. Ну, так ведь сам же знаешь.

Это точно! Главную копеечку тащат в кабак не бояре-купцы, а самый что ни на есть простой люд. А тут уж такой простой, что проще вроде бы и некуда… Куцые шапчонки, кафтаны в неряшливых заплатках, а штаны так засалены, что уже не понять, какого они цвета. Даже лапти, которые можно бы самому сделать за полчаса, если не полениться надрать лыка, были обмотаны склизлыми тряпками…

Стоять рядом с кабацкой теребенью, от которой разило мочой да навозом, было невмоготу. Пришлось заказать себе кувшинчик на два шкалика, ^[24]пару соленых огурцов (не пить же голую!) и поискать глазами местечко. Облюбовав край скамейки и уголок стола, чтобы не тревожить соседей (не надолго ведь, чай!), Тимофей сел.

Водка была настоящая – первой выгонки. Акундинов не спеша (подождет Конюхов, не помрет, чай, от лишней минутки) сидел и чокался с солидным мужиком, назвавшимся торговым человеком по имени Федот. Будь это какой-нибудь теребень, что клянчит глоточек водки да огрызок огурца, то послал бы его на три буквы. Этот же пришел со своей выпивкой и закуской.

Сидели, помалкивали, прислушиваясь к разговору соседей о ценах на рожь и пшеницу, да о том, когда же выгодней забивать бычков, чтобы не продешевить на московском торгу, да почем нынче соль будет, и еще о всякой всячине.

Когда все было выпито, Федот предложил:

– А что, Тимофей, может, еще – чуть-чуть? Угощаю…

Тимофей прислушался к себе. Вроде с двух шкаликов только слегка похорошело в желудке. Ну а что такое два шкалика на двух крепких мужиков? Так, тьфу. Вот ежели бы он целый штоф ^[25]принял, то да… А так, пожалуй, можно бы продолжить. А Костка подождет…

Выпили еще по чарке, закусили. Торговый гость, явно войдя в кураж, предложил добавку. Сказал, что хорошо нынче поторговал, потому и угощает! Ну, Тимофей еще не был пьян до такой степени, чтобы отказываться от дармовщинки да заказывать самому. Хотя знал он за собой такую слабость – если начинает кутить, то пропивает все, что есть… Ну а предложение нового знакомого перейти в другую, «чистую» половину Тимоха воспринял на ура. Действительно, а чего же это старший подьячий да гость торговый должны сидеть в одном зале с разными пьянчугами?!

Сидя в чистой каморке, отделенной от общего зала не дерюгой, а дощатой перегородкой, друзья-приятели «уговорили» полуштоф, заказанный Федотом, и принялись за другой, купленный на сей раз самим Акундиновым. И как-то стало совсем тепло и хорошо, а когда в каморку заглянул незнакомый мужик цыганистого вида да предложил перекинуться в кости, то Тимофей и отказываться не стал…

* * *

…Тимофей едва-едва сумел доползти до дома. Упав на руки перепуганной насмерть Таньке и встревоженному Костке, которые дотащили его до лавки, он то ли заснул, то ли потерял сознание. Проснулся уже тогда, когда на дворе был белый день.

– Ну, где же ты пропадал? – поинтересовалась Татьяна, которая хмуро сидела на скамье и пряла шерсть.

– Да вот, избили меня, – хмуро сказал Тимоха, попытавшись задрать рубаху и посмотреть, что там у него…

Танька бросила пряжу, соскочила с лавки и подбежала к непутевому муженьку:

– Где болит? – с тревогой спросила баба, оглядывая его живот. – Живот али – ниже?

– Ну, вроде того, – буркнул он, а Танька уже спускала с него штаны и подштанники, оглядывая «хозяйство».

– Ну, вроде бы все на месте, – удовлетворенно сказала она, поднимая порты обратно. – Ничего не отшибли. Синяки только здоровенные. Главное, куренок твой на месте. Ну да ничего, – легкомысленно отмахнулась она. – Тебе на пользу! Лишний раз кобелиться не будешь. Били-то тебя – из-за бабы али из-за девки?

– Да пошла ты к едреной бабушке! – выругался Акундинов так, что живот схватило от новой боли. – У тебя на уме – только кобели да сучки, да всякие случки!

– Никак по пьянке побили? – удивилась жена. – Ну и ну! Да неужели напился в кабаке да с мужиками подрался? Неужто все как у людей? – недоверчиво покачала головой баба, не веря в такое счастье.

За восемь лет супружеской жизни она неплохо изучила муженька. Бывало, пару раз Тимохе перепадало от парней за то, что лез к ихним девкам. Ну а как не лезть, если не отказывают?

…Целый день Акундинов отлеживался, слушая ленивые попреки жены. Однако Танька хоть и сердилась из-за вчерашней неявки, но, перекипев, принесла миску с квашеной капустой и нацедила стаканчик рассола. Видя, что помогает плохо, вытащила откуда-то штоф водки. Хотела в чарку налить, но Тимоха затребовал, чтобы отдала всю посудину. Супруга обматерила муженька, но водку поставила на табурет, рядом с лежанкой. А куда она, зараза, денется, если супругу невмочь? Да и сама Татьяна хотя и сердилась, но, как любая баба, жалела битого мужика, еле-еле приползшего домой…

К вечеру, когда от штофа осталась добрая половина (одному-то пить как-то и не с руки), а Тимофей успел и поспать, и протрезветь, явился слегка пьяненький Конюхов.

– Ну вот, а сам про меня говорил – без водки придет да битый, – язвительно ухмыльнулся Костка. – А сам-то пришел со штофчиком да как огурчик…

– Пошел ты! Без тебя тошно… – поморщился Акундинов.

– Да ладно, Тимоша, не серчай. Я же понимаю, что все в жизни бывает впервые, – сказал приятель, покосившись на штоф.

– Да уж, – фыркнул Тимоха, разливая водку в свой и в невесть откуда-то взявшийся второй стакан, подставленный Конюховым.

Молча, без чоканий, выпили. Акундинов, отставив стакан, откинулся на подушку…

– Ну впрямь как о покойнике, – заметил Костка.

– В чулан сейчас оба пойдете! – пригрозила Татьяна, занятая хлопотами по хозяйству. – Перегаром разит так, что дышать нечем. Рассол надо с похмелья хлебать, а не водку!

Тимофей, не чувствуя настроения ни стукнуть, ни даже обматерить жену, сполз с лежанки, взял штоф, стаканы и безропотно поплелся в каморку Конюхова. Костка, ухватив со стола пару ломтей хлеба да миску с солеными огурцами, пошел следом.

Расположившись на деревянном топчане со старым овчинным тулупом, на котором спал Костка, мужики разлили водку, сидя перед маленьким столом, сколоченным из горбыля. ^[26]

– А чего переживать-то? – выпив и откусив от огурца, стал рассуждать Конюхов. – Из-за морды битой? Так плюнь – не девка красная. Все заживет как на собаке. Из-за того, что в приказ не пошел? Я ведь, когда ты вчера не пришел, пождал-пождал да спать лег. Я с утра, когда ты пьяный да битый пришел, в приказ сходил да сказал – болен, мол, Тимофей Демидов, сын Акундинов. Может, еще день-два проболеешь. Боярин, правда, спрашивал – не запил ли свежий старшой-то от радости? А я уж соврал, что съел, дескать, чего-то… Ну так он и говорит – пусть, мол, выздоравливает, а тогда уж и на службу приходит. Знает ведь боярин-то наш, что муж у евонной крестницы не пьяница да не прощелыга. Ну, то, что бабник, дак тоже ничего. Все ж таки у боярина в любимцах ходишь.

– Благодарствую, – как-то спокойно поблагодарил Тимофей. Ну, а как же не ходить? Он у Патрикеева еще с Вологды в любимцах ходит. Не зря же его на Таньке женили да в Москву в приказ Новой четверти определили. Правда, было подозрение, что боярин не о нем беспокоился, а о крестной своей. Ну, кто бы ее в Вологде-то замуж взял? Пожалуй, он бы тоже не взял, зная, что придется оставаться дома. Уж Танькина «слава» до замужества была такова, что ей бы только в деревню за какого-нибудь бобыля-холопа замуж идти. А ведь если кому сказать, что дед у нее владыка Вологодский да Пермский! – не поверят…

– Слушай, а где ты весь день-то болтался? – спросил Тимофей. – Вроде бы дел к тебе из приказа не было. Если б было что, так я бы знал.

– Так из нашего-то – не было, – кивнул Костка. – А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка – посыльный, из Посольского приказа. Там, мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена не то польские, не то латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать – что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?

– Прочитал? – равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.

– А как же! – ухмыльнулся Костка. – Только не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то как следует не умеют.

– А-а, – только и сказал Акундинов и замолчал.

– Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? – слегка обиделся Костка.

– Ну, что в той бумаге было? – послушно спросил Тимофей.

– Э, – довольно погрозил пальцем Конюхов. – Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!

– И правильно, – вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. – И не говори тогда никому.

– Благодарствую, – сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: – Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну так вот, – продолжил он рассказ. – О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми да боярам-предателям, что в верности ему клялись да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, – захрустел Костка остатками огурчика, – не дошел он до Москвы…

– Ну а что с самозванцем-то сделали?

– А, – небрежно отмахнулся Костка. – Царь Василий Иванович его зарезать велел, тайком, чтобы никто и не знал. Не он первый, не он последний…

– Вон как, – улыбнулся чему-то Тимофей. – Да сколько же этих самозванцев-то у нас было?

– Сщас, посчитаю, – пьяненько икнул Костка, загибая пальцы. – Лжедмитрий, который Гришка Отрепьев. Ну а может – вовсе он и не Гришка, а настоящий Димитрий Иоаннович был… Кто его знает? Ну, да ладно – один Лжедмитрий, самый первый, это – раз. Еще один Дмитрий, который Мишка Молчанов, тот, что Лжедмитрий второй, вор Тушинский – два. Потом, вроде бы было еще, не то два, не то три. Заруцкий-атаман да еще кто-то. В Посольском-то приказе их считали как-то да плюнули. А, – вспомнил вдруг Конюхов, – был еще Петр Федорович, что за внука царя Иоанна себя выдавал, за сына Федора Ивановича. Тот, что Илейкой Муромцем звался. В общем, – заключил он, тупо глядя на сжатые в оба кулака пальцы, – у всех царей, что последними из Рюриковичей были, по два да по три воскресших сынка объявилось. Вроде штук девять было…

– Ну а за сынка Шуйского-то, Василия Ивановича, вроде никто себя не выдавал? – поинтересовался Тимофей. – Шуйский-то ведь тоже Рюрикович.

– Ну, у этого – никого, – сказал Костка, потянувшись к штофу. – Но у Шуйского-то две девки были да померли. Малы они были, чтобы рожать-то. Но какая разница? Было б надо кому, так и девки б воскресли али сынок бы какой объявился. Вон как в прошлый-то раз – только ляхам Москва понадобилась, так живенько царь Дмитрий и объявился. Ну и сейчас… Ежели ляхам, шведам, а то – туркам нужно будет, так и найдут.

– Слушай, а на хрена им это нужно? – поинтересовался Акундинов, отбирая у друга штоф, чтобы тот не расплескал, и сам разлил оставшуюся водку. – Что им-то с того?

– Ну, брат, – хмыкнул Костка, даже забыв про стакан. – Это же ежику понятно! Одно дело – идти простой войной. И совсем другое – если повод есть. К тебе ведь коли на улице пристанут, дак морду-то бить тоже не сразу зачнут, а покобенятся вначале. Спросят – кто таков, да почему не здороваешься, да почему шапку не снимаешь… А коли царство-государство на другое царство-королевство напасть захочет, дак оно всегда лучше, коли повод есть. Ну, коли причина есть, то повод-то несложно найти. А лучший повод – так это ежели законного царя пошли на престол возводить. Тут ведь и среди русских сумнения начнутся.

– Что за сумнения-то? – не унимался Тимофей.

– Ну, ты еще спрашиваешь, – понизил голос Костка, оглядываясь по сторонам – не услышал бы кто! – Царем-то нашим, Михайлом Федоровичем, разве ж все довольны? А как его на престол выбирали, знаешь?

– Знаю, рассказывал батька, – кивнул Тимофей, также понижая голос. – Казаки черкасские его выкликнули да люди лихие… А Пожарский-то, который освободитель, – он против Михайлы завсегда был.

– Откуда знаешь? – подозрительно прищурился Конюхов.

– Так говорю – батька рассказывал, – пояснил Тимоха. – Он же у князя Пожарского в ополчении был и Москву освобождал. Ну, а как Михайлу-то на престол избрали, то князь Дмитрий в немилость попал. В Думе окольничим сделали – ровно кость кинули. А те, кто ляхам да Тушинскому вору задницу да все остальное лизали, те в боярах-то и остались… Батя, почитай, года три вместе с ним ляхов гонял. Потом уж только в Вологду служить назначили.

– Вот, видишь… – туманно изрек Константин. – Как все было-то. Так и сейчас, кто против Михайла-царя какие пакости мыслит, может к самозванцу тому и перекинуться…

– Может, – согласился Тимофей, но, решив оставить разговор, от которого все равно никакого толку, спросил о другом: – Что там в нашем-то приказе деется?

– Да вот, неверстанные навроде меня тебя ругмя ругают. Мол, из-за тебя, выскочки, денег им не дают.

– Это почему же из-за меня? – удивился Тимофей.

– Ну а кто же у нас старшой подьячий? – вопросом на вопрос ответил Конюхов, грустно поглядев на пустую скляницу.

Акундинов аж подскочил. А ведь верно! Он как старшой заведовал теперь теми деньгами, что положены были на покупку перьев, чернил да бумаги. Если с умом подойти, то старшой всегда мог заполучить какую-никакую денежку в свой кошелек. Ну скажите, пожалуйста, кто разберет, из какого крыла у гуся брали перья? Чем, скажем, перья из левого крыла отличаются от правого? А ведь те, что из левого, ценились выше. Купчины об этом прекрасно знали и посему оценивали такие перышки дороже. А бумага? Ну кто будет разбирать – купил ты отличную бумагу или просто хорошую, если брать не одной кипой, а двумя-тремя? А кто проверит расходы на неверстанных приказных вроде Конюхова? Что, тот же Костка не напишет расписку на три копейки, если дать ему две? Напишет! Еще как напишет! Знает, что в следующий раз его вообще не позовут, а кушать-то хочется…

А отпускалось на все про все сто рублей в год! Деньги бешеные! Половину долга покроешь! Только вот хранились те деньги у приказного казначея. А он, считай, третье лицо после боярина да дьяка. А ведь казначей деньги-то выдает не на год, а на полугодие! Только потом, сволочь, стребует с тебя расписки да купчие на все, до последней денежки! Как отчитываться-то будешь? Ну, как деньги будут, то можно чего-нить да придумать…