Текст книги "Десятый самозванец"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Пусть дома сидит! – заорала жена, отпихивая мужа от мальчишки. – Неча по чужим-то дворам бродить. Пущай сидит да знает, каков батька-то у него.

Тимофей, не говоря ни слова, ударил жену в живот, отчего та согнулась и села на пол. Сережка заверещал и рванулся было к матери, но был остановлен отцом.

– Костка, я кому сказал? – повторил Тимофей негромко, но так, что испуганный Конюхов схватил ребенка в охапку и выскочил во двор.

Татьяна, сидевшая на полу, рыдала навзрыд. Тимоха, подойдя к жене, вдруг сказал:

– Не создавай, супруга моя строгая, кумира златого,

Бо будешь ты – убогая…

Все злато – тлен, а жемчуга – песок,

В гроб не возьмешь ты дорогой платок.

Лишь саваном ты перси обернешь,

В чем ты родилась – в том туда пойдешь!

– Гнида ты, – с ненавистью в голосе сказала жена. – Такая гнида, что гнидистей нет!

– Точно, – не стал спорить Тимофей. – Ты в гнидах-то лучше меня разбираешься…

– А я ведь, как дура, домой бегу. Думаю, как там мой муженек драгоценный! У, скотина…

– И на хрена же ты, дура, домой-то бежала? Да еще и в возке боярском. Сидела бы себе у крестного да пироги трескала.

– А то, что к крестному моему Людка Шпилькиха пришла. Хорошо еще, что я ее во дворе перехватила, а то совсем бы уж стыд и позор. Шпилькина-то и говорит: «Взял мол, Тимошка-то ожерелье жемчужное, что от прабабки осталось, да и не отдал его. Васька, мол, челобитную написал, чтобы Тимошку на правеж привести». Она и грит: «Отдавай мол, ожерелье-то, у тебя оно!» А я и делов-то не знаю! Говорю: «Ты что, баба, спятила, что ли?» А она: «Сказал Тимоха, что ты ожерелье-то убрала, но люди-то видели, как он ожерелье продал. С утра с самого стрельцы твоего мужика в приказ Разбойный и повели. Отдай жемчуга, так ему ничего и не будет. А не отдадите, дак будет Тимохе каторга да вырывание ноздрей как татю!»

– А ты чего? – с интересом спросил супруг.

– А что я? Сказала, что никакого ожерелья не видела и знать ничего не знаю! Ну, я Сергуньку в охапку да возок у крестного взяла. Вот, прибежала, а тут одни стены остались… Куда добро-то девал?

– Зря бежала, – спокойно сказал Тимофей. – Спешить-то уже некуда. А добро… Может, тати ночные вынесли?

– Тати… – хмыкнула жена. – Дождешься, тебя самого в Разбойный приказ поволокут, аки татя.

– Ходил я уже в приказ Разбойный да объяснил все.

– Так что все? – с нажимом переспросила жена. – Что ты объяснил-то, ирод? Тимофей, да ты же изоврался весь! Мне – одно соврал, Людке – другое…

– А в приказе Разбойном – четвертое, – хохотнул Тимофей. – Ну а зачем тебе правду-то знать, дура? Ну, продал я все. И ожерелье это сра…е продал, и барахло все продал. А дальше-то что? Добро, так его завсегда купить можно!

– Ну а деньги-то где? – встала жена с пола. – Мне приданое-то дедушка покойный для чего дал? Чтобы ты, босяк, его разбазаривал? Это же сколько же денег-то? Да куда и потратил-то столько? На девок, что ли? Так за эти деньги всех девок на Москве скупить можно…

– Да не, не на девок, – опять хохотнул Тимоха. – Чего на девок-то тратиться, коли жена за бесплатно даст? Ну, жена не даст, так другая дура. Та же Людмилка Шпилькина, например.

– Сволочь ты, – стала рыдать жена. – Значит, ты не только с девками, но и с мужними бабами якшаешься, кобель.

– Хочешь услышать, куда добро-то твое делось? – прошелся по пустой комнате Тимофей. – В кости я проигрался. Вот, пришлось все добро продавать…

– Да сколько ж ты проиграл-то?! – обалдела жена.

– Двести рублев, – как можно более небрежно ответил Тимофей.

– Да ты, кобель драный, знаешь, что одна кровать пятьдесят рублей стоит? А перины пуховые? А жуковинья мои да бусы коралловые? Да за кику мою с жемчугами тыщу ефимков плочено!

– Ну, чего уж теперь… – хохотнул он, сдерживая накатывающую злость – на себя, на Федота с цыганом, на «ночного купца», что взял добро за бесценок.

Хохоток супруга и его спокойный голосок взбесил Татьяну. Уж лучше бы Тимофей на нее наорал или стукнул бы снова… Поэтому она взорвалась:

– Доб-р-ро мое где? – зашипела она сквозь зубы страшным, змеиным шепотом, хватая мужа за грудки.

Тимофей с удовольствием ударил жену в лицо. Знал, что это не так больно, как в живот, зато обиднее. Да и красота пострадает. Татьяна опять упала на пол, но не угомонилась. Сплюнув кровь из разбитого рта, она со злобой уставилась на Тимоху:

– Ты как был подзаборником, так и остался. Никто ведь другой, окромя тебя, на такую б…, как я, и не польстился бы. А тебе лишь бы приданое да дом. Приживал!

– Это точно, – согласился Тимофей, наклоняясь к жене. – А знаешь, сучка, каково это, приживалом-то быть? Когда в нос постоянно тычут, что батька твой калека, что в дом владыки из милости взят. А я, между прочим, поумней других-прочих дворян, коих ты в Вологде-то ублажала.

– Ишь ты, какой боярин выискался… – нехорошо ухмыльнулась Танька.

– А может, даже и не боярин, а кто-то повыше, – сказал вдруг Тимоха. А чего он ей это сказал, даже и сам не понял…

– Князь – мордой в грязь, – захохотала супруга, а потом противным голоском загундела: – Тебя, князюшка(выделила она), скоро в колодки закуют да в Тулу отправят, на государевы заводы. Я самолично к крестному пойду да все ему и обскажу: как ты ожерелье Васькино продал да добро все из дому продуванил. Все, все расскажу! А надо будет, так я для этого и подол задеру перед кем надо, и ноги раздвину. Уж я передком-то расстараюсь…

– Подол, говоришь, задерешь? – с интересом переспросил Тимофей, подходя к жене. – А ну-ка, сучка, задери-ка его прямо сейчас для меня…

– Да пошел ты на х…, кобель, – плюнула жена ему прямо в лицо.

Акундинов улыбнулся, вытер лицо и коротко, без размаха, ударил жену кулаком в лоб. Потом навалился на нее и стал задирать подол, раздвигая ноги. Танька неистово сопротивлялась – хватала за руки, плевалась и кусалась, чем еще больше раззадоривала насильника-мужа. Правда, пришлось съездить ей еще пару раз, чтобы угомонилась и лежала спокойно.

– Ну вот, – слез с жены Тимоха, удовлетворенно отдуваясь и затягивая пояс на штанах. – Теперя, курва, можешь и к крестному своему идти, жаловаться.

– Сволочь ты, – с ненавистью глядя на мужа, сказала Танька. – Вот теперь-то точно пойду.

«А ведь и пойдет, – мелькнуло в голов у Тимофея. – Пойдет да и обскажет! Тогда особо-то и не набегаешь!»

– Пойдешь, значит? – поинтересовался он. – А сын как же? Мальчишка-то без отца вырастет…

– А на хрен ему такой отец? – злобно усмехнулась Танька. – Таких отцов в нужнике топить надо. А лучше им сразу тряхомудию отрезать, чтобы ублюдков не плодили! Проживем как-нибудь и без тебя. Крестный пропасть не даст. А ты, гадюка, будешь на каторге в железе камни таскать. А после, как выйдешь-то с нее, никуда будешь не годен, а только на паперти сидеть да милостыню просить! Как батька твой, – добавила она мстительно.

– Не ври, – разозлился Тимоха. – Батька мой милостыни никогда не просил. Он скорее бы с голоду сдох, но на паперть бы не сел.

– А мне – по хрен! Хоть ты, хоть батька твой, калека безногий. Все вы нищеброды да приживалы, – не унималась Танька, поняв, что ударила по самому больному…

– Ну ладно, – сказал Акундинов, внезапно успокоившись. – Молиться-то будешь?

– Молиться? – не поняла жена, от удивления перестав ругаться. – Чего я молиться-то должна? До обедни-то, чай, далеко…

– Ну, как хочешь, – вздохнул Тимофей, подходя к ней ближе. – Мое дело – предложить. А то помолилась бы, душу облегчила.

– Ты чо это? – усмехнулась жена разбитыми губами. – Думаешь, коли помолюсь, так и прощу? Как же! Кукиш тебе!

– Да нет, – спокойно и как-то буднично сказал Тимофей. – Убивать я тебя буду.

– Да ты чо удумал-то? – испугалась Татьяна. – Ты чего делаешь-то? Тимофей, ты что, сполоумел, что ли?

Жена попыталась вскочить, но Тимофей ударом ноги опрокинул ее на спину, а потом, схватив за горло, принялся душить. Танька сопротивлялась с невероятной силой. Ей удалось подтянуть к себе ноги и сильным толчком отпихнуть незадачливого душителя в сторону. Вырвавшись, баба метнулась к двери. И, может быть, ей бы удалось убежать, но в дверях она столкнулась с Косткой, входившим в избу. Тимоха же, вскочив на ноги, ухватил жену за волосы, намотал их на руку и ударил Таньку головой об печку.

– Тимоша, да ты что? – опешил Костка. – Ты что делаешь-то?

– Заткнись! – рыкнул Тимофей на друга и приложил бабу еще несколько раз. Потом, бросив валявшуюся без чувств жену, устало упал на лавку.

– Тимоша, ты чо делаешь-то? – повторил перепуганный Конюхов.

Тимофей, отдышавшись и дождавшись, пока утихнет дрожь в руках, выговорил:

– Да вот, удавить ее хотел, стерву, да не вышло, – ухмыльнулся он страшной улыбочкой. – Не судьба мне душителем-то быть. Опять, вишь, не получилось.

Поднявшись, он внимательно осмотрел свой кафтан (нет ли крови), накинул епанчу и вытащил из-под лавки заранее приготовленную дорожную сумку и саблю.

– Лошади где?

– Во дворе стоят, овес жуют. Где ж им быть-то? – едва сумел выговорить Костка. – Только мне их еще вчера надо было возвертать. Батька мне башку оторвет…

– Ну а теперь-то уж и вовсе не возвернешь, – сказал Тимофей, к несказанному ужасу друга. – Одну-то кобылку я уж точно возьму. Ну а вторую-то надо ли возвертать? Ты как? Со мной поедешь али останешься? Токмо если останешься, то прямая тебе дорога в застенок али на дыбу. Сам знаешь, что все будут думать, что ты – соучастник мой…

– Может, живая еще? – робко спросил Костка, косясь на тело Татьяны, распростертое на полу. Подошел было к бабе, протянул руку, но испугался и отскочил к двери.

– Ну, коли живая, то щас добью, – хмуро пообещал Тимоха, выгребая из печки горящие угли и рассыпая их на соломе. – Ну так чего надумал-то? Едешь али нет? Не боись, тебя убивать не буду.

Конюхов постоял немножко, а потом резко снял с себя шапку и стукнул ею об пол:

– Эх, все одно погибать! Без тебя – на дыбу, с тобой – на плаху! Вместе поедем…

* * *

– Тимоша, силов моих больше нет, – причитал Костка, мотаясь в седле из стороны в сторону. – Осьмой день без горячего. Не май ведь месяц во дворе. Холодно на одних-то сухарях да на воде. В бане уж, почитай, две седмицы не были. Того и гляди бельишко сопреет да вши заведутся. Задницу до костей протер. Давай хоть на каком-нить постоялом дворе денек-другой побудем. А, Тимоша?

Тимофей никак не откликнулся на мольбу приятеля и продолжал молча ехать вперед. Конюхов, почитай, голосит уже вторую неделю. Но все-таки отдохнуть бы не помешало. Если не ради самих, то хоть ради лошадей. Скотина, она, чай, не человек – ей отдых нужен. А за последние дни они питались кое-как, в придорожных трактирах да грязных харчевнях, спали урывками, прямо на скамейках. А чего, спрашивается, было так спешить?

– Ладно, – смилостивился Акундинов. – Еще немножко проедем да избенку какую-нибудь поищем. За денежку-то любой смерд нас и в бане выпарит, и накормит, и напоит.

Тут, словно бы по заказу, чуть в стороне от дороги появилась и деревушка. Так себе – на два двора, не больше. Дым шел только из одной избы, а вторая, видно, была нежилая. «Оно и к лучшему, – подумал Тимофей, направляя коня к жилью. – Меньше увидят, меньше услышат!»

– Слушай, а чего они на ночь глядя печь топят? – удивленно спросил Костка, привыкший к тому, что в Москве печи топили только по утрам.

– А хрен его знает, – пожал плечами Тимоха. – Может, выстыло уже, а может, погреться хотят. А может, хлеб решили напечь с вечера.

– Им что – дров не жалко? – недоумевал Конюхов.

– А чего их жалеть-то? – удивился Тимофей. – Лес-то вон он, рядом. Деньги за дрова платить не надо.

– У, лес… – сообразил Костка. – Тогда понятно. А я как вспомню, как батька матку ругал, что дрова зазря жжет, то все и кажется, что сажень дров полкопейки стоит. Хорошо деревенским. Сбегал в лесок, дровец нарубил да сиди себе грейся на печке. Им-то в приказы ходить не надо…

Оба дома были окружены изгородью. Не из жердей, сбитых в пролеты, и не из кольев, она была плетеная, как корзинка.

– О, изгородь-то, как в Малороссии, – определил бывалый Конюхов. – Значит, в Польшу едем!

Тимофей, спрыгнув на землю, подошел к крыльцу. Хотя изгородь вокруг дома и была сделана по южному образцу, но сам дом был русским – бревенчатым, а не из глины, замешанной пополам с навозом или кукурузной соломой. Изба – пятистенок, в котором зимняя половина отделена от светелки. Слева большого сарая для скота – конюшня. Не похоже, что бедняки.

– Хозяева! – громко позвал он, колотя в дверь рукояткой нагайки. – Пустите на постой!

За дверью раздалось скрежетание, и чей-то низкий голос (не понять, мужской или бабий) ответил:

– Пшел ты к медведю на ухо! Ходят тут всякие нищеброды. В монастырь валяй, там изба есть для бродяг. А тут вам, дармоедам, не подают.

– Мы заплатим! – не смущаясь неласкового приема, крикнул Тимоха.

За дверью установилась тишина, а потом все тот же непонятный голос спросил:

– А чо надо-то?

– Да ты не бойся, – покровительственно сказал Акундинов и принялся перечислять: – Баня и еда – для нас, конюшня с овсом – для коней. Ну, хорошо бы еще щец с мясом, пироги с капустой да постели. Ну дак чего забоялся-то?

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял мужик, хоть и невысокого роста, но поперек себя шире. За плечом угадывалась ладно скроенная бабенка.

– Да я и не боюсь, – бабьим голосом сказал мужик, поигрывая охотничьим рожном. – Так, говоришь, денежки заплатишь?

Тимоха, оценив фигуру хозяина, наглеть не стал:

– Сколько возьмешь за три дня?

– Три копейки с денгой, – назвал цену своего гостеприимства хозяин.

– Одна, – принялся торговаться Тимоха.

– Три, – слегка уступил мужик.

– Две, – повысил Акундинов, хотя торговался из чистого озорства.

– Три, – еще немного уступил хозяин и пригрозил. – Больше не уступлю! На три дня да на двоих… Да кони еще. Одного овса на них полкопейки уйдет. А сена еще.

– Ладно, – согласился Тимоха. – Но баба нам исподнее постирает.

– Добро, – согласился хозяин, протягивая широкую, как лопата, ладонь.

Тимофей, отзываясь на рукопожатие, чуть не завыл – хватка у мужика была железной! И хватка, и фигура никак не вязались с низким визгливым голосом и безволосым, одутловатым и, опять-таки, каким-то бабьим лицом.

– Маланья, баню топи, – приказал хозяин жене, а сам обернулся к гостям: – Пойдем, коней поставим, а потом перекусим, чтобы в баньку-то на голодное брюхо не ходить. Воды там довольно, а каменка теплая еще. Только дровец подкинуть, так мигом и дойдет.

Скоро все трое уже сидели за столом и уминали черствые пироги с грибами, запивая их квасом. Хозяин, которого звали Прокопом, позевывая, говорил гостям:

– Ничо! Щас банька приспеет – напаритесь. Пока паритесь, баба ужин сготовит. Щец, правда, нет – выхлебали, но гречка с мясом есть. Ну, грибочки-огурчики всякие.

– Водку будешь пить? – неожиданно спросил Тимофей, вытаскивая из сумки флягу, чем поверг в изумление Костку, который уже несколько дней клянчил хотя бы чарочку.

– А чего бы не выпить? – отозвался хозяин, пытаясь говорить степенно. Но голос-предатель то и дело срывался на визг, поэтому получалось смешно. То ли баба переодетая, то ли подросток, пытающийся говорить под мужика. – Ежели мало будет, так я свою достану. Дешевле некуда – две копейки ведро.

– С табаком, небось? – деловито поинтересовался Костка.

– Ну, еще чего, – слегка обиделся хозяин. – У меня ведь не как в кабаке государевом. Для себя выкуриваю. Ну, так соседям да путникам иногда продаю…

– Ну ладно, – примирительно сказал Тимофей. – Чарки доставай. Выпьем немножко да в баню пойдем. Вначале нашего, казенного, отведаем, а потом посмотрим.

Хозяин вытащил не деревянные кубки или грубые глиняные кружки, а медные чарки, украшенные чеканкой. Из таких и пить не в пример приятней. Выпив, Тимофей стал подниматься:

– Перед баней много пить не след, – сказал он, не обращая внимания на умоляющие Косткины глазенки…

По дороге мужики разминулись с Маланьей, которая зыркнула на них из-под платка, ничего не сказала, а только уступила дорогу. Тимофей углядел, что хозяйка, несмотря на платок, закрывающий почти все лицо, была диво как хороша.

Напарившись да отпившись квасом, который им вместе с чистым бельем принес хозяин, друзья пошли ужинать. Гречка, сваренная с мелкими кусочками мяса, лучком и щедро сдобренная маслом, была чистое диво! Были еще и печеные в золе яйца, пареная репа и речная рыбешка. Для соленых грибов не пожалели сметаны. Хозяин хоть и брал недешево, но кормил хорошо!

Мужики и не заметили, как «уговорили» под кашицу всю гостевую баклагу, а хозяин вытащил полуведерную корчагу, не забыв, однако, загодя взять положенную денежку.

– Эх, благодать, – благодушно заявил Тимоха, развязывая пояс. – Хорошо тут у тебя. Теперь бы да до полного счастья, бабу бы где-нить завалить. Только, – вздохнул он, выбирая огурчик, – где же ее взять-то?

– Мою возьми, – сказал хозяин, кивая на возившуюся у печки жену: – Ежели на раз поиметь – денгу плати. Ну а на всю ночь – копейку.

Тимоха чуть огурцом не подавился. Костка, в отличие от друга, успевший повидать и не такое, воспользовавшись замешательством, налил всем по чарочке, выпил, не дожидаясь остальных, а потом налил себе вновь. Акундинов, хлопая глазами, даже и забыл, что Костку-то поить не следует, схватил свою чарку и опрокинул ее содержимое в глотку, не прикасаясь к губам.

– Ну так чего? – поинтересовался хозяин, забрасывая в рот горсть квашеной капусты. – Бабу берешь али нет?

– Подожди, дай подумать, – закашлялся Акундинов.

– А чо тут думать-то? – удивился хозяин. – Баба справная. Давай решай быстрее, а не то ей еще скотину кормить…

…Утро Акундинов встретил с жуткой головной болью. Попытавшись приподнять башку, он тут же со стоном ее уронил. С трудом повернувшись на бок, спросонок уткнулся носом в незнакомую женщину…

Маланья спала, тихонечко посапывая, словно младенец, и положив под щеку обе ладошки. Почувствовав, что мужчина проснулся, она улыбнулась и открыла глаза. Протянула руку и погладила его по щеке.

– Хороший ты мой, – прошептала она на ухо, прижимаясь покрепче.

«Хороший? – тяжело заворочал мозгами Тимоха. – Это чем же?» То, что было вчера, не помнил напрочь. Было ли у него чего с бабой, не было ли? Немного поерзав и ощупав себя, понял, что лежит на постели прямо в штанах и рубахе. Да уж, в таком состоянии, что был вчера, он не то что бабу не мог бы поиметь, а его самого бы поимели. А женщина, между тем, мечтательно проговорила:

– А какие ты мне вирши вчера читал складные! Век бы слушала. Сказал, что специально для меня сочинил.

«Вирши? – с трудом стал припоминать Тимофей. – Вирши, кажется, были. Только какие?»

– Как ты вчера сказал: «Приголубь меня, баба-кошка, ты меня чуть-чуть приголубь, мне бы ласки совсем немножко, мне бы счастья какого-нибудь», – с чувством прочитала баба. – А я бы тебя вчера и рада приголубить, дак уж и голубить-то нечего было, – со смехом добавила она.

– Ну, так уж вышло… – буркнул Тимофей, чуть не умирая от стыда и головной боли. – Бывает.

– Тяжко? – с состраданием посмотрела Маланья ему в глаза.

– Угу…

– Я щас, – соскочила баба с постели и метнулась куда-то в угол. Вернувшись, поднесла к губам парня кринку. – Ну-ко, испей.

Акундинов жадно приник к кринке, где оказалась слабенькая бражка. Самое то, чтобы поправить голову! С помощью Маланьи, придерживающей емкость за донышко, а самого его за голову, выпил «лекарство» и облегченно отвалился на постель. Вроде бы все осколки, на которые развалилась голова, сошлись воедино…

– Ты поспи пока, – посоветовала сердобольная баба. – А я стряпать пойду да корову доить. Потом приду.

Акундинов провалился в сон, а когда проснулся, то снова узрел перед собой Маланью.

– Ух, здоров же ты спать, – засмеялась женщина. – Мой-то с самого ранья проснулся, коней напоил. Ему-то хошь чарку выпить, хошь ведро – все едино. Ты же вчера два ведра купил.

– И что? – с испугом пробормотал Тимоха. – Неужели оба ведра?

– Ну, одно-то почти все вылакали. Куда и влезло-то столько? Прокоп-то, он хоть сам зелено вино выкуривает, но пить не пьет. Это, грит, денежки стоит. Вот ежели кто угостит…

– А где… – начал было Тимофей, вспоминая, как зовут напарника.

– Да все там же, – успокоила женщина. – Он как проснулся, то вместе с мужиком моим опять пить засел. А за меня ты вчера целых два алтына дал. Сказал – мне, мол, на три дня подруга нужна. И за постой на три дня вперед заплатил да светелку у Прокопа вытребовал. Вот еще кисет с деньгами обронил, возьми. А сумка твоя да сабля – все тут лежит. Шуба, правда, в избе осталась.

Акундинов с тоской потрогал изрядно похудевший кошель. «Если так пойдет, то скоро коней продавать придется», – грустно подумал он. Конечно, была у него еще в седле хоронка с ефимками, но все-таки жалко… Потом, твердо решив, что будет теперь до самой границы перебиваться с хлеба на квас, а Костку-пьяницу, ради сбережения копеечек, оставит где-нибудь на постоялом дворе, повеселел.

– Ты есть-то будешь али нет? – поинтересовалась баба. – Я тут тебе щечек принесла свежих, да винца штоф, да кваску.

Подставив к изголовью табурет, хозяйка ловко выставила на него горшочек, ломоть хлеба и поставила глиняный штоф и чарку. Ложку же протянула его собственную, не забыв обтереть передником.

Тимофей с трудом проглотил первую ложку, за ней – вторую. А когда Маланья поднесла ему чарочку, то, выпив ее, он уже ел и ел без остановки, пока не выхлебал весь горшочек.

– Ух, хорошо-то как! – искренне сказал Тимофей, почувствовав себя родившимся вновь. – А щи у тебя такие, что язык проглотишь! Умелица ты.

Зардевшаяся хозяйка стушевалась и торопливо налила ему новую чарочку.

– А сама-то? – спросил Акундинов. Когда же хозяйка испуганно замотала головой, почти насильно вложил ей в руку чарку и скомандовал: – А ну-ко, залпом!

– Не-не, что ты, – отпихивала хозяйка чарку. – Я же как выпью, то совсем дурной становлюсь.

– Давай, давай, – настаивал Тимоха, поднося чарку к самым губам.

Не устояв перед натиском, Маланья попыталась выпить. Выпила, но поперхнулась и закашлялась. Торопливо схватив корчажку с квасом, отхлебнула глоток.

– Редко пить-то приходится, – будто оправдываясь, сказала баба, утирая проступившие слезы.

– Это правильно, – похвалил Тимофей женщину, допивая из чарки остатки. Переведя дух, мудро изрек: – От водки-то этой одна неприятность.

По всем его жилочкам растеклось приятное тепло. Захотелось чего-то еще. Он искоса поглядел на бабу, привстал на постели и потянул ее к себе. Осторожно и даже нежно помог ей скинуть тулупчик. Потом, взяв ее руки в свои, крепко поцеловал в губы. Почувствовав, как баба глубоко и часто задышала, усадил ее на постель, покрывая все лицо поцелуями. Потом, не выдержав больше, повалил Маланью на спину и стал судорожно задирать ей подол. Она не противилась, а, напротив, помогала избавляться от лишней одежды. Все-таки чуть-чуть терпения у Тимофея оставалось, поэтому он успел еще погладить руками то, что до сей поры укрывали юбка и подол тяжелой зимней рубахи…

– Ой, Тимошенька, – стонала баба, – хорошо-то как!

Когда удоволенный и счастливый Тимофей отвалился от Маланьи, та еще находилась в сладостном оцепенении.

Акундинов, которому вдруг понадобилось отлучиться, выбежал из светелки и через сени выскочил во двор. Поискав нужник, плюнул и побрызгал прямо на угол. Потом, немного постояв во дворе, сообразил, что впопыхах забыл не то что одеться, но и обуться. И хотя еще не было настоящей зимы, но снег в ноябре уже выпал, поэтому мужик замерз и пошел отогреваться в избу.

Тимофей заглянул в зимник посмотреть – как там Конюхов-то? Войдя внутрь, невольно затаил дыхание, а потом стоял какое-то время, дыша ртом и привыкая к тяжелому запаху…

Под столом, на куче соломы тяжелым пьяным сном спал Конюхов. Хозяин возлежал на лавке мордой вверх, скрестив руки на груди, словно покойник. Однако, заслышав шум, Прокоп тотчас же открыл глаза и глянул на вошедшего. Увидев, что перед ним знакомец, закрыл один глаз, внимательно посматривая вторым на Тимофея.

– Как вы тут? – спросил Акундинов, хотя и так было все ясно.

– Пьем, – просипел хозяин. – Кинстантина твого я на пол положил. Ежели на печку али на лавку, то упасть может. Шею свернет, так с кем же я пить-то буду? Пусть на соломе дрыхнет. Не боись, я его харей вниз повернул. А то был тут у нас один хмырь, сблевнул во сне, да захлебнулся и помер…

Тимоха хмуро посмотрел на пьяного друга, прикидывая, что ежели тот помрет от вина, так и мороки-то меньше. Вот только хоронить придется.

– Ладно, – повернулся хозяин на бок. – Скажи там бабе, чтобы скотину не забыла накормить да корову подоить.

Тимофей только головой покачал и пошел обратно в светелку, прихватив свою шубу: все теплее, чем под одним одеялом.

– Замерз? – спросила Маланья, высовываясь из-под одеяла и протягивая к нему руки. – Иди ко мне.

Тимофей, выпив для сугрева еще чарку, забрался под теплый женский бок.

– У, холодный-то весь, – шептала баба, оглаживая его спину и грудь, спускаясь все ниже и ниже… – Ой, да какой маленький да замерзший, – зашептала она еще жарче, запуская руку в прореху подштанников. – Ничо, щас согрею!

Почувствовав новый прилив сил и бодрости в чреслах, Тимофей принялся ласкать женщину, доводя ее и себя до новой волны жаркого безумия.

После того как приступ взаимной страсти иссяк и Маланья, закрыв глаза, отдыхала, опять пришли вирши:

Я бы звездочку отнял у неба, что б тебе ее подарить,

Я не стану есть, даже хлеба, коль меня ты не будешь любить.

Я, как нищий странник, скитался б по лесам и между дорог

Или в скит бы какой подался, чтоб не чуять сердцем тревог!

Я бы отдал все деньги мира, чтоб тебя своею назвать!

И на сердце б сыграл, как на лире, чтобы только любимым стать!

– Тимошенька, солнышко мое, – заплакала женщина, прижавшись к нему. – Как же ты говоришь-то красиво! Ровно как ангел божий…

Наплакавшись, Маланья притихла, вспоминая что-то свое. Потом с усилием оторвавшись от мужика, вздохнула:

– Надо ужин готовить, а потом и скотину обряжать. Тимоша, тебе чего приготовить-то?

– Пирогов охота горяченьких или блинов. Очень уж я блины люблю! Особенно с пылу с жару.

– Будут блины, будут! – радостно закивала баба. – А пирогов я завтра с утра напеку. Тебе к блинам-то что подать – сметану или мед?

– А можно и меда, и сметаны? – попросил Тимоха, решив, что можно и покапризничать.

– Можно! – кивнула Маланья. – А к водочке что принести? Огурчиков, капустки? Есть рыбка соленая. Осталась водочка-то?

Проверив, сколько зелена вина осталось в штофе и вылив остатки в чарку, Маланья захватила грязную посуду и ушла. Но уже скоро вернулась, неся с собой полный штоф и миску с огурцами и куском вареной говядины.

– Муж-то ругаться не будет? – обеспокоенно спросил Тимофей.

– Так ты же за все это денежки заплатил, – объяснила баба. – Ему, почитай, прямая выгода. Припасов у нас много, а продавать их некому. Прокоп-то мой выгоды никогда не упустит, но и дрянь не продаст. Такой уж он у меня!

– Это точно, – поддакнул Тимофей, который еще до сих пор не мог понять, как же такое возможно, чтобы мужик, да свою законную перед Богом и людьми супругу кому-то на ночь за деньги отдавал? Такое даже у дворовых людишек не принято. Пока в девках – валяй да имай, помещик-боярин свою холопку хоть вдоль, хоть поперек… Хоть стоя, хоть лежа! Хоть в бане, хоть в постели! А замужнюю бабу – ни-ни… В голове такое не укладывалось. Ладно, в душу бабе он лезть не хотел. Надо – сама расскажет!

– Ты, Тимошенька, водочки попей, покушай да поспи немножко. Я, когда скотину-то обряжу да блины испеку, все и принесу.

…У Тимофея смешались и день и ночь. Вроде только и делал, что ел, спал, пил водку да баловался с хозяйской женой. Баба же, кажется, вообще не спала. Иначе как она умудрялась кормить скотину, доить коров да еще и стряпать-готовить на трех мужиков? Ну, Костка, тот питался в основном водкой, но остальные двое лопали в три горла.

День на десятый, пытаясь надеть штаны, Тимоха обнаружил, что пояс пришлось затянуть туже. Ну, то, что сам отощал, – дело наживное. Хуже всего то, что с каждым днем тощала и киса, потому что хозяин-варнак требовал свои копеечки вперед. Но Маланья своих денежек стоила…

Как-то раз, приткнувшись к плечу, женщина со вздохом сказала:

– Мне никогда в жизни никто хороших слов и не говорил… Только попреки и слышала. Один вот только тятенька, царствие ему небесное, перед тем как юбку задрать да ноги раздвинуть, по заднице шлепал да говорил: «Гладкая ты девка!»

– Тятенька? – спросил Тимофей обалдело, которого передернуло от такого откровения.

– Ну, тятенька – мужнин батька, – без малейшего смущения подтвердила Маланья.

– Так это мужнин батька тебя, стало быть, э-э… тогось? – не нашел подходящего слова парень. – Снохачом был?

– А чо, – вскинулась баба. – Он ведь не чета мужику-то моему был. Так Прокопа-то и мужиком-то назвать нельзя. У него ж промеж ног-то ничего и нет. Так, обрубок какой-то болтается, чтобы до ветру сходить. Он еще парнем был, когда медведь ему все «хозяйство» оторвал.

– Вона как, – удивился Тимофей.

– Прокоп-то охотой да бортничаньем занимался, – стала объяснять баба. – Так-то они всегда вдвоем с батькой ходили – мало ли. А тут один пошел. Вот нашел он однажды дерево огромное в три обхвата. Глянул – дупло! А вокруг, значит, пчелы летают. Он костерчик-то развел, пчел разогнал, а сам в дупло-то и полез. А забрался в дупло-то, – хихикнула Маланья, – провалился да вылезти-то никак и не может! Вот, стало быть, день там сидит, два сидит, третий настает… Медом одним кормится да там же под себя и ходит… А тут слышит – сопит кто-то. Смотрит, а сверху-то в дупло-то большой такой медведь лезет. Зверь ить уже задние-то лапы вниз спустил, а Прокоп заорал да медведя за ноги-то и ухватил. Ну, косолапый-то испужался, из дупла выскочил, а Прокоп – за ним. Вытащил мишка моего дурака, но по дороге-то о край дупла его так стукнул, что все и отбил.

– А чего ж ты замуж-то за него пошла? – изумился парень. – А родители-то твои куда смотрели?

– Просватали, вот и пошла, – пожала плечами баба. – Кто ж знал-то? Никто с него штаны-то не снимал да не разглядывал. Ну а ежели бы мои тятька да матка и знали, то все равно бы отдали. Хозяйство у батьки Прокопа крепкое, зажиточное. А теперь стало еще лучше. Сам видел: три коровы, овцы да два коня. Мы по весне да по осени работников нанимаем. А что Прокоп, что батька его, покойный, до копеечек-то сами не свои.

Тимофей лежал, не перебивая бабу. Чувствовал, что Маланье хочется рассказать обо всем наболевшем да выстраданном.

– Ну вот, – продолжила она свой рассказ, – в перву-то ночь, когда муж жену девства лишает, вместо сынка-то отец и пришел. Я ведь, дура, себя до самой свадьбы блюла, не то что некоторые, что в девках в подоле приносят или с пузом замуж выходят… Тятька-то и грит: «Утром рубаху гостям выносить. Нужно, чтобы невеста честной до свадьбы была!» Я ему и дала. Ну а он не шибко-то меня и спрашивал – навалился, подол на голову задрал да вставил… Показалось, как будто полено промеж ног вбил. И так он меня за ночь раза два или три… Думала, живого места не осталось. А кровишши-то столько, что не только рубаху, но и всю простынь залило. Ну а тятька-то, весь из себя довольный, грит: «Родишь робетенка, все будут думать, что это Пронькин сынок! А кто не будет думать, так и пес с ними…» Чтобы, значит, хозяйство было кому оставить.