Текст книги "Новое назначение (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 15. Патриаршие пруды

Когда Наташа прибежала к бронепоезду, а я метнулся навстречу, успев лишь сказать бойцам, чтобы все шли к черту – и они, и накопившиеся дела, и выступление на Малом Совнаркоме. Надеюсь, товарища Ленина не послал? А мог бы, вгорячах-то чего не скажешь, потом расхлебывай.

Нет, на самом деле все было иначе, а то, о чем сейчас говорил, сделал бы другой человек, но не я – начальник губчека, вместе с которым в командировке находится тридцать с лишним подчиненных, да еще и боевая техника, а все кинуть и убежать вместе с любимой женщиной не имею права. Нет, вначале я распорядился о порядке несения службы, оставил исполнять обязанности старшего по команде оперативника Кузьменко, строго предупредив того о порядке и дисциплине. Назначил бы комиссара Спешилова, но тот так жалобно смотрел на меня, что я оставил Витьку в покое – пусть по Москве с девушкой гуляет. Второго чекиста – Сорокина, определил исправлять обязанности тыловика и интенданта, а сам связался с хозяйственниками на Лубянке, чтобы те временно прикрепили нас к какой-нибудь бане – иначе завшивеет личный состав и, по возможности, отыскали нам хотя бы пять, а лучше десять кусков хозяйственного мыла. Сменного белья и паек не просил, есть свое. Хозяйственник, с которым я разговаривал, велел отправляться в баню, что рядом с вокзалом, но в выдаче мыла отказал – у самих нет, крутитесь как хотите.

Ладно, уже хорошо. «Нарезал» задачу Сорокину – отыскать эту баню, выгнать неорганизованных посетителей и вместе с комвзвода проконтролировать помывку личного состава. Без мыла, разуется, плохо, но хотя бы вода будет. И польза двойная – и вымоются, и личный состав будет при деле.

На Кузьменко и Сорокина у меня свои виды – парни толковые, пусть учатся руководить, я их потом отправлю учиться (куда не знаю, но придумаю), и выращу из них внутри Архчека технический сектор.

И только осознав, что личный состав при деле, начальник смог позволить себе пойти на свидание.

Кого в Москве можно удивить парой, идущей рядом, крепко держащихся за руки? Да никого. Хоть в той столице, хоть в этой.

И пара, по меркам Москвы двадцатого года, вполне ничего. Молодой военный с бородкой и орденом Красного Знамени на груди, рядом с ним красивая женщина, чуть-чуть постарше, одетая скромно, но не бедно. Может быть – муж и жена, встретившиеся после долгой разлуки или, напротив, перед расставанием? А может любовники, решившие погулять. Впрочем, кому какое дело?

Странно, но мне не хотелось брать любимую женщину в охапку и тащить в постель, а хотелось просто идти рядом с ней взявшись за руки, как восьмиклассники. Дети помладше еще стесняются прикасаться друг к другу, а постарше, класса с девятого, ходят в обнимку.

– Куда пойдем? – спросила Наташа.

Я пожал плечами, потому что мне все равно, куда идти рядом с любимой женщиной, но предложил:

– Может, на Патриаршие?

– На Патриаршие? А хоть бы и на Патриаршие.

Я люблю Патриаршие пруды и за их неброскую красоту, и за то, что они олицетворяют для меня одного из самых лучших писателей.

Патриаршие пруды тысяча девятьсот двадцатого года – еще без павильона, без «крыловских» скульптур и без обрамляющих его высоток. И нет «дома со львами», который многие считают старинным зданием, зато с двух сторон стоят каменные храмы с колокольнями.

Жаль, нет скамеечки, на которой сидели Бездомный и Берлиоз, да и самого Михаила Афанасьевича пока нет в Москве. Кстати, где он болтается? Биографии Булгакова, написанной ректором Литинститута, под рукой нет, но Михаил Афанасьевич должен сейчас находиться где-то на Северном Кавказе. Любопытно, а почему автор «Собачьего сердца», «Мастера и Маргариты», успевший послужить и Петлюре (хоть и недолго), и в Добровольческой армии, пусть и на должности военного врача, избежал «фильтрации»? Я бы его месяц-другой подержал в подвале, а потом отправил трудиться по основной специальности. Как-то, неправильно поступили мои коллеги, не по-хозяйски, дозволив ценному специалисту заниматься литературным творчеством. Михаил Афанасьевич, если не ошибаюсь, по специальности венеролог? При нынешнем повальном сифилисе – революционной болезни, очень востребованная специальность. Ну да ладно, пусть себе пишет.

Но коли брать наших талантливых писателей, так не один Булгаков «засветился» у белогвардейцев. Вон, автор «Сын полка», вместе с белеющим «Парусом одиноким» – подпоручик армии Врангеля, затем активный член антибольшевистского подполья. А «Финикийский корабль» и «Спартак», которыми я зачитывался в детстве, кто написал? Ага, начальник «бюро пропаганды» в армии Колчака. Типа – газеты выпускал, прокламации печатал. Знаем мы, что скрывается под такими названиями. И тех, кого выдвигали на Нобелевскую премию – Паустовского с Пришвиным, тоже можно бы примерно наказать. Одного посадить в подвал за службу гетману Скоропадскому, а второго расстрелять за статью о товарище Ленине с красноречивым названием «Убивец!». Впрочем, что с писателей взять? Это, как юродивого обидеть, грех.

Надо будет по возвращении домой дать команду учетно-регистрационному отделу дополнительно выяснять, не имел ли арестант отношения к писательскому труду? А потом дать задержанному гражданину бумагу и карандаш, пусть рассказ напишет. Напишет хороший, смело можно отпускать, плохой – на всякий случай расстрелять. А если кто спросит – типа, почему навязываю свое мнение, может, кому и понравится, отвечаю – потому, что это мое мнение, и мне хочется читать хорошие вещи. Да, на мой вкус.

А еще, помнится, собирался смотаться в Петроград, к Гумилеву. Может, арестовать георгиевского кавалера, пусть посидит под арестом, переживет двадцать первый год, а потом можно и отпустить? Надо придумать, как привязать к Архангельску путешественника по Африке. Или можно ничего не придумывать, а явиться к Николаю Степановичу, арестовать, а то еще проще – дать соответствующий запрос в Петрочека, пусть они его сами и арестуют и этапируют ко мне. А повод можно найти любой. Скажем – раскрыли заговор бывших морских офицеров, пожелавших угнать ледокол из Архангельска в Абиссинию, а Гумилева возвести на тамошний трон как негуса-негести. Потом, разумеется, вышестоящее начальство про все узнает, я получу нахлобучку, зато поэта спасу. Если не забуду, так и сделаю.

Я не только думал, но и присматривал место куда бы сесть, но ничего подходящего не попадалось. Есть следы от поваленных деревьев, но стволы москвичи распилили и растащили по домам, чтобы топить буржуйки. И со скамейками та же история. И, как на грех, не прихватил шинель – не подстелить, да и прохладно уже становилось, а я в одной гимнастерке, и орден не греет.

– Ты не замерзла? – поинтересовался я у Натальи, а та, ответила вопросом на вопрос, как заправский еврей:

– А ты сам?

Надо бы похорохориться, но я не стал. Да и пора уже вспомнить, что мы с Натальей взрослые люди, и нам может быть хорошо вместе не только у Патриарших прудов, но и в другом месте, где потеплей и помягче... И вообще, чего это мы отправились на прогулку, словно школьники, если сразу следовало идти в уютный номер с кроватью? Видимо, после коллегии что-то в голове «перемкнуло». Ну ничего, все вернется на свои места, включая голову, потому что в «Метрополе» есть телефон, с которого нужно срочно позвонить на бронепоезд, сообщить дежурному адрес, по которому будет находиться начальник Архангельского губчека – человек во всех отношениях серьезный и положительный. И хорошо, что заседание Малого Совнаркома перенесли.

Потом Наталья хмыкала, собирая разбросанные по комнате предметы своего гардероба.

– Володя, ты дотянешься?

Куда это надо тянуться? М-да, панталончики висели на люстре, а потолки тут высокие, метра три. И как они там оказались?

Дочка графа смотрела, как я подпрыгиваю, пытаясь дотянуться, хихикнула, а я отчего-то застеснялся. А ведь без стремянки или палки не снять.

– Хороша! – критически посмотрела на себя в зеркало Наталья Андреевна. – Губы искусаны, синяк на груди вылезет... И что мне товарищи скажут?

– Ты что, товарищам собираешься грудь демонстрировать? – насупился я. Не удержавшись, спросил: – Не Николаю Ивановичу, часом?

Наталья повернулась ко мне, уперла руки в боки и ледяным голосом спросила:

– Так! Уж не сцену ли ревности вы собираетесь мне устроить?

Меня вначале покоробил ее тон, но посмотрев на женщину, я не выдержал и захохотал.

–Ты чего? – растерялась Наталья.

– Посмотри на себя, – продолжил я ржать. – Стоит голая, а пытается строить из себя большевика на трибуне.

– Голые в бане, а женщина бывает обнаженная, – хмыкнула Наташа, а потом, уловив собственное изображение в зеркале, тоже принялась смеяться.

Кажется, у нас нечто подобное уже происходило, когда начинали выяснять отношения. Но с другой стороны – в жизни немало повторяющихся эпизодов. И то, что мы снова оказались в постели, тоже ничего удивительного.

Спустя какое-то время, Наташа сказала:

– Володя, ты меня очень обидел, приревновав к Бухарину. Если уж ревновать – так к кому-то более стоящему. Хотя бы к Луначарскому.

– Или к Чичерину, – подхватил я.

– К Чичерину? Нет, к Чичерину ревновать точно не стоит, – усмехнулась Наталья.

Точно, у Георгия Валентиновича немного другие предпочтения. Впрочем, его право.

А мне вдруг вспомнилось:

 
Любить —
это с простынь,
бессонницей
рваных,
срываться,
ревнуя к Копернику,
его,
а не мужа Марьи Иванны,
считая
своим
соперником.
 

– Хорошо сказано, – одобрила Наташа, поправляя простынь, сползавшую с красивой груди. – Это чьи? По стилю напоминает Маяковского.

– Так он и есть, – подтвердил я, вспоминая, написал Владимир Владимирович стихи к товарищу Кострову или еще нет, но это и неважно. Проверять меня Наталья не станет. Однако, кто ее знает? Вон, не поленилась полистать «Мир искусств», чтобы отыскать «Портрет гимназистки». Кстати о художниках...

– Наташ, тебе художник не нужен? – поинтересовался я.

– В каком смысле – художник? – не поняла Наталья.

– Да в прямом. Талантливый парень. Я его с собой взял, чтобы наглядную агитацию делал, вроде «Окон РОСТА», а он такое намалевал, что даже и не знаю – объявить его гением или расстрелять потихонечку за контрреволюцию. Решил – ты человек в искусстве продвинутый, да и ситуацию с художниками на Москве лучше меня знаешь.

– Продвинутый? – нахмурилась Наталья Андреевна.

– Более сведущий, хотел сказать, – торопливо поправился я, мысленно обругав себя за использование жаргонных слов, не свойственных данному времени.

– Володь, да какой из меня искусствовед? Художник твой в каком жанре пишет?

– Скорее, модерн, а уж какое направление, даже и не скажу.

Действительно, к какому направлению отнести триптих гражданина Веревкина? Соц-арт какой-нибудь, так его у нас еще нет, не сложился. Как смог, пересказал содержание картин.

– Картины в бронепоезде? – спросила Наталья, потом хмыкнула: – Мне даже самой стало интересно посмотреть. А еще можно Луначарскому показать. Анатолий Васильевич богоискательством занимается, оккультизмом, ему такое интересно будет увидеть. Правда, не знаю, когда его увижу, но могу позвонить, договориться.

– А самого художника куда девать? Если наркому просвещения картины понравятся, а я художника обратно в Архангельск заберу, тогда что?

– А зачем его в Архангельск везти? Он же у тебя не арестант. Найдем ему службу в каком-нибудь клубе или в РОСТЕ, койку дадут, паек, пусть в Москве поживет, подождет решения. Может, он и на самом деле гений, кто знает? Анатолий Васильевич, между нами говоря, может и с отъездом за границу помочь.

Неплохая мысль, между прочем, избавиться от Веревкина. Попов не говорил, что художника нужно вернуть обратно в целости и сохранности, и не нужно ломать голову, что с ним делать. Только, куда его, в Москву? Вот здесь-то он точно сопьется, либо расстреляют. Нет уж, сам привез, обратно и отвезу, а там куда-нибудь определю и присмотрю, чтобы жив остался, и картины писал. С другой стороны, если уедет в Париж, станет с Пикассо и Модильяни абсентом баловаться, может и не сопьется, а прославится. Да кто их знает, этих художников?

– Наташа, а как ты узнала, где меня найти? – поинтересовался я, когда Наталья оделась и стала готовить нехитрый ужин – поставила на спиртовку кастрюльку с водой, вытащила мешочек с какой-то крупой.

Я тем временем натянул штаны, поставил стул и принялся снимать панталоны. Подпрыгнул, едва не брякнулся, но ценную деталь женского туалета снял, за что был вознагражден поцелуем в нос.

– Про коллегию, где ты должен отчитываться, вчера узнала, от Николая Ивановича, потом Кедрову позвонила, вот и все, – сообщила Наталья Андреевна. – Я же тебе говорила, что с Михаилом Сергеевичем мы давно знакомы, еще с эмиграции?

Про давнее знакомство Натальи с моим бывшим начальником я знал.

– Скажи-ка честно, а Бухарин за тобой не ухаживал? – поинтересовался я, внутренне сжавшись.

– Как не ухаживал? – усмехнулась Наталья, засыпая крупу в кипящую воду. – Николай Иванович – ловелас известный. – Потом без всякого перехода спросила: – Ты кашу с солью ешь, или без?

– Лучше бы с солью, но сваришь без, съем и так, – покладисто сказал я.

– Я бы с солью сварила, но она у меня закончилась, а у соседей просить неловко.

Мне стало смешно.

– Так зачем спрашивать, если соли нет?

– Думаю – а вдруг ты без соли не ешь, как один товарищ, пошла бы просить у Стасовой. Елена Николаевна, с некоторых пор, дама хозяйственная, наверняка есть запас.

– А что, в Москве соли нет? – удивился я.

– Уже месяца два как нет. У нас, в Коминтерне, только для иностранных товарищей осталась, да для Бухарина – ему без соли нельзя.

Понимаю, в столице, как и везде в России, с хлебом плохо, со всем остальным тоже, но уж соль-то должна быть? В Архангельске уж на что хреново, но соль есть. А если подумать... У нас соль добывают из-под земли, выпаривают, а в Москву поставляли из Крыма и с Поволжья. Ну, с Крымом понятно, там белые, а что с Саратовым? Но все может быть. Перебои с баржами или грузить некому. А вот Николай Иванович... Интересно, почему ему без соли нельзя?

– Вот ведь, не хотела о нем вспоминать, но само вылезло, – махнула рукой Наталья, выключая спиртовку. – Николай Иванович с газетами, где про тебя написано, трясся, как дурачок с крашеным яичком. Мол – Аксенов твой палач и убийца! Еще и обиделся, когда я ему на ушко пару слов сказала. Правда, сказала по-французски, он половину не понял. Когда про коллегию узнал, затрясся от счастья. А с коллегии прибежал зеленый весь, сказал, что в ВЧК одни сволочи заседают, друг за друга держатся. Имей в виду, собирается Ленину на тебя жаловаться. Хочешь, я Надежде Константиновне позвоню?

– Словечко за меня замолвить? – усмехнулся я. – Нет уж, видели мы крокодилов и покрупнее.

– Да, а что там за история с детишками? Сколько им лет?

– Вполне себе совершеннолетние, – буркнул я, не желая опять рассказывать о том происшествии, но Наталья догадалась сама.

– Володя, я тебя немножечко знаю... Как я поняла, эти «детишки» пытались тебя убить?

– Угадала, – кивнул я и предложил: – Давай лучше кашу есть, чтобы аппетит не портить.

Каша пшенная, я такую люблю. С солью, да с маслом, да еще на молоке, она стала бы вкуснее, но и такая сойдет. А по нынешним временам, так и совсем роскошь.

После каши на спиртовку был водружен чайник, а Наталья, вздохнув, сказала:

– Знаешь, так иногда хочется сходить в ресторан, заказать что-нибудь вкусное – рыбу по-французски или мясо с овощами, а потом взять чашечку кофе с пирожным.

– А я на что-нибудь поскромнее согласен. На солянку там или хотя бы на щи, а на второе можно картофельное пюре с котлетой и зеленым горошком.

– Володя, ты же мне говорил, что из крестьян происходишь? – удивилась Наталья. – Что за крестьяне такие, чтобы солянку ели или горошек?

А ведь я давно не влипал в подобные ситуации. Язык мой, враг мой. Расслабился, брякнул, чего не попадя. Пришлось сделать обиженное лицо.

– Ну уж, милая моя графиня, не такие мы темные и забитые. И солянку у нас делали из трех видов колбасы, и зеленый горошек в лавках продавался. Правда, из столовых приборов только ножом и вилкой пользоваться умею, так что в будущем нам не стоит покупать ни громоздких сервизов, ни столовых приборов. Ну, солянка ладно, бог с ней, а вот щи тебе придется учиться варить.

– Подожди-ка, ты это про что сейчас? – удивленно посмотрела Наталья на меня. – Ты про какие покупки, да про какие щи?

– Ну ладно, не хочешь учиться варить щи, заставлять не стану. Я человек неприхотливый. Мне на ужин картошки достаточно, почистить и сам смогу, а к картошке что-нибудь готовое станем покупать – селедку соленую или колбасу.

– Володя, ты о чем таком говоришь?

И тут я сказал то, о чем давно хотел сказать Наталье Андреевне.

– Наташа, я хочу, что бы ты вышла за меня замуж. Только не говори – мол, разница в возрасте, идет война и все прочее. Поверь мне, это все такая мелочь по сравнению с тем, что ...

Я замолк, и задумался. А по сравнению с чем? С нами? С нашими чувствами?

– Володя, ты о чем говоришь? – пробормотала Наталья. – Я вообще не понимаю, о чем это ты?

– Ты мне отказываешь? – строго спросил я.

– Володя, ну как мне с тобой говорить? Понимаешь, я тебя очень люблю, но замуж выйти не смогу. Vous êtes stupide gamin.

Ишь, голубая кровь! Французский я понимаю еще хуже, чем немецкий, но, похоже, меня только что назвали дурачком.

– Хорошо, – вздохнула Наталья. – Предположим, только предположим – я соглашусь, а что дальше? Зачем тебе это вообще надо?

– Ну, хотя бы для того, чтобы выдергать ноги твоему начальнику, Николаю Ивановичу Бухарину, да спички вставить, пусть на заседания ходит.

– Глупости, – отмахнулась Наталья. – Не стоит Бухарин этого. Я уже знаю, что на коллегии ты его и так изрядно напугал. Володя, дело-то вот в чем... я скоро уеду. Только не спрашивай – куда и насколько.

– Так куда и на сколько? Можешь сказать – на юг или на запад?

Наталья сделала неопределенный жест куда-то в сторону, где стоит Большой театр. Там у нас что, запад?

– Надеюсь, не в Польшу? – озабоченно поинтересовался я.

В Польше сейчас Тухачевский наступает, но скоро поляки перейдут в контрнаступление, и тогда нашей армии придется плохо. И что там будет делать Наталья? Нет, туда ее не должны послать.

Наталья опять сделала странный жест, слегка выгнув ладонь. Так, если переложить на карту, что получается? Польша прямо, а чуть-чуть дальше...

– Влтава, Карлов мост, Пороховая башня?

Понятное дело, ответа я не дождался, но, судя по растерянной улыбке Натальи, понял, что угадал. Чехословакия как государство только на бумаге. Любопытно, а что там делать сотруднику Коминтерна?

Глава 16. Сага о бронепоезде ​ ​

Наталья ушла на службу, а я поплелся к бронепоезду. Я шел и думал, думал и шел. Почему она мне отказала? А ведь так и не стала объяснять. Пожала плечами —дескать, сам должен все понимать. Причина в ее скором отъезде? Хм. Так и я уеду, что здесь такого? Нет, у меня мозгов не хватает, чтобы догадаться.

О своей будущей командировке Наталья Андреевна не проронила ни слова, посчитав, что и жеста достаточно. Старая закалка, еще со времен работы в большевистском подполье, что поделать. Можно обижаться, но, если вспомнить, что я и сам-то не слишком распространялся о командировке в Архангельск, лучше не стоит.

Однако мне-то интересно. Я говорил, что знаю биографию этой женщины, теперь повторяю, но вот сейчас не мог вспомнить – упоминалась ли в ней командировка в Чехословакию или нет? Про Коминтерн сказано, но не более. Любопытно, уж не товарищ ли Бухарин посодействовал? Вполне возможно, что таким образом Николай Иванович отомстил непокорной женщине. Старая сволочь!

Впрочем, зря я обвиняю во всех грехах Бухарина. Вряд ли он имел право распоряжаться судьбой сотрудника такого уровня, как Наталья Андреевна, которая может свободно позвонить хоть Луначарскому, хоть Крупской, а одалживается солью у самой Стасовой. Главную роль в Коминтерне играет отнюдь не Бухарин, а Зиновьев, являющийся председателем исполнительного комитета. А кто у нас Наталья Андреевна? Когда я звонил, она отвечала – «Технический отдел», что можно считать отделом переводчиков или машинисток. Телефонные аппараты в Москве не редкость, это вам не Архангельск, где станция на тысячу номеров, но и в столице телефоны стоят лишь на столах у начальников. Наталья, как минимум, начальник отдела. А что может скрываться под выражением «Технический отдел»? А если это будущий Орготдел, занимающийся контролем за исполнением коммунистическими партиями Европы и Америки, рекомендаций (читай приказов) Исполнительного комитета Коминтерна, и поездка в Чехословакию связана именно с этим? Возможен и другой вариант. Наталью отправляют в Европу, чтобы она занялась созданием ЦК коммунистической партии нового государства. Такое тоже возможно, особенно если наши ждут расширения Мировой революции. А может и совсем фантастическая причина – Наташу посылают в Прагу выяснять судьбу золота Колчака. В общем, гадать можно долго, а правды я не узнаю, как не узнает ее и никто другой.

Ладно, как там мой бронепоезд, личный состав? Звонить, разумеется, я туда звонил и вечером, и с утра, дежурный ответил, что все нормально, происшествий нет, личный состав занят помывкой и постирушками. Но надо самому проверить – что там и как. Не напились бы, сволочи, знаю я этих бойцов Красной армии, пусть и переданных во временное подчинение ВЧК – чуть бдительность ослабишь, наклюкаются до поросячьего визга. И на Спешилова надежда слабая, любовь, у него видите ли... Какая там на фиг любовь, если идет гражданская война? Тем более что Виктор в данном случае только пассажир, а не начальник.

М-да, чего это я? Верно, тельце-то у меня новое, молодое, а мозги старые, брюзжать начинаю.

До заседания Малого Совнаркома целые сутки, значит есть время полистать страницы своего выступления, проверить ошибки в отчете, еще разок перебрать фотографии, глянуть плакаты. Да, а как я плакаты-то укреплять стану? Ватман же в трубочку свернется, а кнопок канцелярских нет, в магазинах их не купить. Значит, пошлю бойца, чтобы поискал каких-нибудь тонких планок, реечек, укреплю ватманы сверху и снизу, присобачу веревку и повешу на какой-нибудь гвоздик или крючок. Да, а где веревочки взять? Ладно, найдем.

Предъявив удостоверение часовому, пошел в «расположение» части.

М-да, мой бронепоезд, стоящий на запасном пути, выглядит очень живописно – и вдоль него, и от него до платформы, протянуты бельевые веревки, где сушилась солдатская одежда – подштанники, нижние рубахи, а кое-где даже галифе и гимнастерки. Не то цыганский табор, не то селение партизан. Но ругаться не стану, напротив, надо бы похвалить бойцов за санитарно-гигиенические меры. Молодцы, что догадались устроить постирушки, добыли веревки. О, значит, есть на что вешать плакаты.

Еще середина мая, а в Москве жарко, словно в июле, и бронепоезд, понятное дело, греется, как мангал на солнцепеке. Вон уже и все двери настежь, броневые люки отвинчены, окна опущены. А кто разрешал, спрашивается, где бдительность? Сейчас подойду, вправлю мозги товарищу Кузьменко с Сорокиным, потом командиру взвода Ануфриеву.

Пока шел, свирепствовать передумал. Мы не в тылу врага, и не в осажденном городе, а в столице. Конечно, гранату в открытое окно запросто можно забросить, но у вагонов стоит часовой с винтовкой, да и сам Ярославский вокзал охраняется по периметру нашими же бойцами из ВОХР[9]9
  ВОХР – Войска Внутренней Охраны Республики, находившиеся в подчинении ВЧК. Не нужно путать с Военизированной охраной (ВОХР) более позднего периода.


[Закрыть].

Я вошел в штабной вагон. Жарко и душно. Не видно не комиссара, ни Анны. Скорее всего, ушли гулять. Дремавший у телефонного аппарата Кузьменко, услышав шаги и увидев начальника, вскочил:

– Здравия желаю, товарищ командир. За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Докладывает сотрудник ЧК Кузьменко.

– Вольно. Садитесь, – кивнул я парню на табурет. Уселся сам, спросил: – Никита, чем народ занимается?

– Так чем занимается? – пожал парень плечами. – Сорокин в бане, оставшихся красноармейцев домывает, треть личного состава командир взвода в увольнение отпустил, четверо в карауле, а остальные – кто спит, а кто курит. Скукота.

– А комиссар где? – поинтересовался я.

– А товарищ Спешилов с самого утра гулять ушел, – усмехнулся оперативник. – Сказал, когда-то он еще в следующий раз по Москве погуляет, и ушел.

– Один?

– Никак нет, вдвоем с Нюсей ушли.

– А где командир взвода?

– Товарищ Ануфриев у нашего арестанта сидит, они беседы ведут второй день.

– Беседы ведут? – удивился я.

Видя, как оперативник начал мяться, стало понятно, что за беседы ведет командир взвода с художником. Ладно, сейчас разберемся.

Я прошел в броневагон красноармейцев. Кто-то из бойцов при виде начальства, сделал попытку вскочить и отдать команду «Смирно», но я махнул рукой. Народ сидит кто в подштанниках, а кто и без, получится не поддержание дисциплины, а смех.

Там тоже жарко, хотя не только все окна опущены, но и сняты заслонки с бойниц. Портянками и потом не пахло, уже неплохо, зато вонючий махорочный дым, не успевавший уходить сквозь открытые окна и двери, просто резал глаза.

Дойдя до служебного купе, где содержался наш «арестант», услышал:

– Вот ты, Тимофей, не пытался красками насухую писать?

– Глупость это – красками насухую писать, – отвечал художник. – Если краски положено маслом разводить, стало быть, маслом и нужно. Акварель – та водой, да, но акварель по холсту плохо ложиться.

Ну ничего себе, какие они беседы ведут!

Без стука я открыл дверь и обомлел. Возле открытого окна, скрестив руки на груди, стоял красный командир Ануфриев, а у двери возле мольберта странный художник Веревкин творил его портрет.

Командир взвода, при моем появлении вытянулся, а Тимофей словно бы не заметил ни стука открывшейся двери, ни шагов.

Ануфриев на портрете был узнаваем и, одновременно не узнаваем. Лицо – словно маска, лицо человека, разом состарившееся лет на тридцать, глаза, устремленные внутрь. Где-то я уже видел нечто подобное. Где? Так это же «Слепой нищий с мальчиком» Пабло Пикассо! Но отчего-то лицо Ануфриева на портрете напоминало одновременно и мальчика, и старика. Ну не мог Тимофей видеть картину, никак не мог. И сам я ее впервые увидел в музее имени Пушкина.

Чтобы не мешать художнику, я приложил палец к губам, показывая Ануфриеву, что докладываться не нужно, и осторожно закрыл дверь купе.

Вернувшись в собственный вагон, призадумался. То, что Веревкин талантлив, это понятно. Гений он или нет, станут судить потом, и не я, а другие люди, кто больше меня разбирается в искусстве, а то и обычные посетители. Однозначно, обратно в Архангельск я Тимофея не повезу и запирать его под замок тоже не стану. Что точно – настоящие гении в неволе живут, но творить не смогут. Наверное, самым лучшим вариантом станет предоставить художника его собственной судьбе. Выплывет, прославится – замечательно, а нет – не судьба. Подозреваю, что на каждого Модильяни или Ван Гога, получивших славу – пусть и посмертную, приходится по десятку, либо сотне художников, которым просто не повезло. Что там Наталья предлагала? Показать картины Луначарскому, а Тимофея пристроить в какой-нибудь клуб рабочей молодежи, пусть себе пишет плакаты, пока нарком не примет решения о его судьбе. Впрочем, а что изменится, если наркому просвещения не понравятся картины Веревкина? Луначарский – человек очень авторитетный, но кто сказал, что это непререкаемый авторитет и единственный ценитель живописи?

Решив, что пусть все так и идет, начал приводить в порядок плакаты. Кузьменко, обрадованный, что появилось «живое» дело, принялся отчаянно помогать начальнику – побежал искать деревяшки, озадачивал красноармейцев, и скоро у меня уже имелись плакаты, посвященные зверствам интервентов на нашем севере, которые можно и на стену повесить, и вождям показать не стыдно.

Как всегда, зазвонил телефон. Девушка с коммутатора сообщила, что со мной связывается Лубянка.

– Аксенов, слушаю вас, – сказал я в трубку.

– Вот и молодец, что Аксенов, – послышался голос Ксенофонтова. – Меня-то узнал, а? Ага, узнал. Володя, тут для тебя такое дело. Скажи-ка, бронепоезд твой он чей на самом-то деле?

– Бронепоезд трофейный, мы его в Архангельске у белых отбили. Теперь числится за восемнадцатой стрелковой дивизией, а мне его временно дали, чтобы до Москвы съездить и обратно.

Я забеспокоился – не собирается ли начальство забрать бронепоезд? Если затребует, придется отдавать, а что я тогда Филиппову скажу? Мол, простите товарищ начдив, с вышестоящим начальством не рискнул спорить? Но оказалось, что дело в другом.

– К тебе от товарища Троцкого придут, бронепоезд твой отбирать. Ну так вот, они захотят отобрать, а ты не давай, понял?

– Понял, товарищ Ксенофонтов, – покладисто согласился я. – Приказано не отдавать, не отдам. Сейчас бойцов под ружье поставлю. Только на моем бронепоезде ни пушек, ни пулеметов нет, долго против армейцев не продержусь.

– Куда годится, чтобы чекисты с армейцами в Москве перестрелку затеяли? И ты тоже без стрельбы давай обходись, понял? Сам сообразишь, не маленький.

– Соображу, – вздохнул я, смутно представляя, что тут соображать, если против моего бронепоезда выдвинут хотя бы роту? Им даже и орудий не надо, достаточно гранат и пулемета.

– Володь, тут еще кое-что, – закашлялся Ксенофонтов, и я понял, что заместитель Дзержинского отчего-то смущен.

– Слушаю, Иван Ксенофонтович, – обреченно отозвался я, понимая, что сейчас «выдадут» еще какую-нибудь гадость. И не ошибся.

– В общем, тут такое дело. В связи с наступлением в Польше, все силы и средства велено армии отдавать, даже кожаные куртки у нас изымают. А твой бронепоезд вообще-то за Наркоматом по военным и морским делам числится. Наркомат из Архангельска приказал все бронепоезда в Польшу отправить, они и отправили, а по этому – не помню, какой у него номер?

– Номер? – удивился я. – У него еще и номер есть?

– Есть у него номер, ну да ладно, шут с ним с номером. Так вот, шестая армия доложила, что поезд отдан начальнику Архангельского губчека во временное пользование. Тут военные ко мне обратились – мол, так и так, есть постановление Совнаркома, отдавайте бронепоезд, я им сказал, что прикажу, чтобы ты поезд отдал. В общем, ты все понял?

– Так точно. Поезд не отдавать, нарушить постановление Совнаркома, подмоги не ждать. Я все правильно понял?

– Ты это, херню-то не городи, – слегка рассердился Ксенофонтов. – Тебе никто не приказывает постановления Совнаркома нарушать. Твой бронепоезд не на польский фронт пойдет, а к Бурдукову. Его-то собственный Троцкий уже забрал, а он считает, что командующему Московским военным округом на простом поезде кататься неприлично.