Текст книги "Новое назначение (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Вить, ты можешь хоть иногда молчать?

– А что такого? – удивился комиссар.

– Тебе обязательно надо меня все время перебивать?

– Ну подумаешь, сказал, что бараков было не восемь, а девять, и могил не семьдесят пять, а восемьдесят. Может, ты уже сам не помнишь?

– Витя, количество бараков и могил дается не по моим воспоминаниям, а по подсчетам комиссии, посетившей Мудьюг, – терпеливо сказал я.

– Ну, извини, – пожал комиссар плечами. – Подумаешь, разочек перебил.

– Если б разочек – слова бы не сказал, а ты через каждую минуту слово вставляешь. Вот скажи – на хрена мешаешь работать? Понимаю, девчонка красивая, ты хвост распушил, словно кот мартовский,

– Кто кот мартовский? – возмутился комиссар.

– Кто? Комиссар Спешилов, орденоносец, герой гражданской войны, блин! Витька, честное слово – станешь мешать, я тебя прикажу в купе запереть, охрану поставлю и до Москвы не выпущу! Ты же не только мне мешаешь, ты и девчонку все время с толку сбиваешь. Ей каково? Я ей одно говорю, ты другое, она ошибки делает. И по твоей милости ей по два раза перепечатывать приходится. Я из твоего жалованья за бумагу высчитаю.

Комиссар и орденоносец надулся, как мышь, а я, посмотрев на парня, пожалел бедолагу.

– Ладно, так уж и быть. Хочешь быть общественно полезным – будешь диктовать девушке отчет.

Виктор обрадовано взял бумаги, глянул, а потом разгневанно завопил:

– И кто так пишет, как курица лапой? Ты сам-то разбираешь, что написал?

– Хочешь с девушкой пообщаться – разберешь, – сурово сказал я. – И вообще, Карл Маркс писал куда хуже, чем я.

Про себя же подумал, что бедная Нюся, не сумевшая разобрать мой почерк, постеснялась о том сказать, потому и придумала – мол, не умею. И ошибка оттуда же!

– Да знаю я, – огрызнулся Виктор. – Даже знаю, что за него товарищ Энгельс статьи переписывал, чтобы в редакцию сдать.

– Вот, ты и будешь моим Энгельсом. Глядишь, и от тебя польза выйдет.

Оставив комиссара расшифровывать мои каракули, пошел проведать художника. Спит, скотина, просыпаться не намерен. Плюнув, ушел в свое купе дописывать отчет.

Целый день с перерывом на обед, которым озаботилась охрана, мы плодотворно трудились. Нюся стучала по клавишам, Виктор монотонно бубнил, время от времени отрывая меня от работы, чтобы я «перевел» ему наиболее загадочные слова или буквы, но я иной раз и сам не мог разобрать, что я такого понаписал, приходилось догадываться по смыслу.

Когда за окном стало смеркаться, я дал команду ложиться спать. Спешилов, разумеется, пошел провожать до купе Нюсю. Я уж думал, что комиссар задержится до самого утра, но нет, минут через пять Виктор вернулся очень мрачным. Не то не срослось, не то девушка правильная попалась.

– Жених у нее есть, водолазом служит в Мурманске, – вздохнул комиссар.

Я слегка удивился, потому что в отличие от Спешилова знал, что водолазов в Мурманске быть не должно. Они все собраны в горле Белого моря, поднимают уголь с затонувших английских углевозов, потому что помимо обеспечения Архангельска электроэнергией на лето запланирована экспедиция в Сибирь за хлебом.

– Вот, скажи, почему мне с женщинами так не везет? – спросил комиссар. – Только увижу красивую, так у нее либо жених, либо муж.

– Значит, ты свою женщину еще не встретил, – глубокомысленно изрек я.

– А когда мне ее встречать-то? – буркнул Спешилов. – У меня то революция, то война.

– Значит когда с войной покончишь, тогда и женщину свою встретишь, – утешил я друга.

– Володь, а тебе сколько лет? – спросил вдруг комиссар.

– С чего это тебя мой возраст заинтересовался? – удивился я. Пожав плечами, ответил: – Я не женщина, чтобы свой возраст скрывать. В этом году двадцать два исполнится.

– Двадцать два?! – с удивлением переспросил Виктор. – Получается, я тебя старше на три года? Подожди, если двадцать два только исполнится, то и на все четыре. А я считал, что тебе лет двадцать семь, а то и тридцать.

– Можешь считать, что мне пятьдесят, – отмахнулся я, мысленно усмехнувшись той возрастной «вилке», в которой оказался.

– Нет, это я к тому, что когда же ты все успел? И в царской армии послужить, и журналистом, и в чека, и в разведке. Володька, в двадцать один год – и начальник губчека, да еще и председатель правительственной комиссии.

– Так ведь и ты не Ванька-взводный, – усмехнулся я. – В двадцать пять лет – комиссар бригады, орденоносец. Вить, если мы с тобой лет до тридцати доживем – станем считать себя глубокими стариками и думать, что прожили мы жизнь не зря. А девушка у тебя еще будет и не одна.

Сейчас бы нам с Витькой вытащить бутылку, сообразить закуску – хотя бы луковку с солью, ломтик хлеба, а потом, потихонечку потягивая водку, что-нибудь.

Но водки нет, да и оба мы с ним люди неправильные для этой эпохи – непьющие, так что придется просто лечь спать, чтобы завтра с утра доделывать все наши дела. А еще надо художника поднапрячь, чтобы работал. Зря я что ли мольберт тащу?

Глава 12. Художника обидеть может каждый

Художников надо сдавать в солдаты, учить воинской дисциплине, а уже потом разрешать им пачкать холсты. А еще бы неплохо их с самого детства кодировать от алкоголизма. И еще пороть! И пороть как можно чаще.

Тимофей Веревкин, как звали нашего художника, очухался лишь на вторые сутки, когда бронепоезд подъезжал к Вологде. Мог бы «восстановиться» и раньше, но здесь уже я проявил неосмотрительность и буржуазную мягкотелость – не произвел досмотр личных вещей рисовальщика, а стоило бы, поскольку там среди всяких-разных причиндалов имелась довольно внушительная бутыль самогона. Веревкин успел выдуть в одну харю половину и отрубился, но теперь я все-таки проявил хотя и запоздалую, но бдительность, реквизировал спиртосодержащую жидкость и безжалостно уничтожил, выбросив из тамбура. Акт изъятия и уничтожения составлять не стал. Мне показалось, что из вагона с бойцами РККА раздался вздох огорчения, но думаю, что только показалось.

С охраной пришлось провести серьезный разговор еще в начале пути. Я даже не сомневался, что красноармейцы взяли в дорогу что-нибудь этакое жидкое, чтобы веселей ехать, но обыск не проводил. Проверять целый вагон? Ха-ха... На сто процентов уверен, что весь самогон «заныкали» так, что начальнику не найти, так и зачем заниматься заведомо зряшным делом? Я что, сам не был солдатом срочной службы? И еще скажу по большому секрету, зная, что читатель меня никому не выдаст, что я не всегда был таким положительным и непьющим. Эх, к чему старое-то ворошить?

Ну да ладно, сейчас речь не об этом. О чем это я? А, о поездке. Так вот, проводя утреннее построение, строго пообещал, что, если увижу кого-то пьяным – пусть не обижается, потому что они сейчас представляют не славную Рабоче-Крестьянскую Красную армию, а ВЧК – боевой отряд партии большевиков, с которого и спрос выше и ответственность, соответственно, серьезнее. Расстрелом грозить не стал, потому что уверен – пьяный боец мне еще попадется и не один, а штуки два-три, а если пообещал, так придется расстреливать. А если бойцов РККА за такое расстреливать, так новых не напасешься.

Но пока, тьфу-тьфу, пьяных среди красноармейцев не видел, службу несут исправно, а заодно и взяли на себя обязанности поваров и проводников. Не сами, конечно, а Ануфриев распорядился. Вот этого дядьку (хм, дядьке не больше тридцати-тридцати пяти) я у Филиппова «отожму» окончательно и зачислю в свой штат уже не как прикомандированного, а полноправного чекиста.

Пока Веревкин приходил в себя, отчаянно пытавшись отпиться водичкой, мы с Анной Егоровной и комиссаром Спешиловым завершили отчет. Получился он не слишком большим, но и не маленьким – страниц сто. Но отчет все равно читать никто не станет кроме будущих историков, пожелавших своими глазами увидеть документы времен революции и гражданской войны. А вот доклад, с которым предстоит выступать на Малом Совнаркоме, следует сделать страниц на десять, не больше.

Десять – это самое оптимальное. В случае необходимости можно «урезать», а можно и растянуть. Все будет зависеть от регламента. Сомневаюсь, что члены Совнаркома – люди сплошь занятые, намерены меня слушать больше часа. Скорее всего, официально дадут час, но попросят уложиться минут в двадцать[8]8
  Здесь автор вспоминает историю защиты своей диссертации. По регламенту положено шестьдесят минут, а научный руководитель просит уложиться за двадцать минут. А еще лучше – за пятнадцать. Мол – все устали, чего тебя слушать-то?


[Закрыть].

Виктор при общении с Нюсей делал вид, что между ними ничего не произошло, но вел себя так показушно-равнодушно, что и слепой бы понял: здесь что-то не так. А еще ходил проверять бойцов через каждые полчаса, что уже точно являлось перебором, тем более что Спешилову этого и не полагалось делать. Красноармейцы сейчас не подчинении РККА, а в ведении ВЧК, и окажись на моем месте кто-то другой, мог бы случиться скандал.

Воспользовавшись очередной отлучкой комиссара, спросил у Нюси:

– Анна Егоровна, а что ваш жених-водолаз делает в Мурманске?

– Жених? Чей жених? – не сразу поняла девушка, а когда до нее дошло, засмеялась: – Товарищ комиссар вам уже рассказал?

– Ну, Анна Егоровна, мы с комиссаром Спешиловым друзья старые, закадычные. Вы не сердитесь, что он мне такие подробности описывает. Но я в ваши дела не лезу, мне другое интересно. Думаю, может я что-нибудь упустил? Не должно водолазов в Мурманске быть. Все наши специалисты сейчас уголь достают. Вы уж меня простите, но это моя работа, о таких вещах знать.

– Ой, Владимир Иванович, – с легкой досадой отозвалась Нюся. – О вас-то я не подумала. Ляпнула, что в голову пришло. Нет у меня никакого жениха. А водолазом там мой отец служил, но это было, когда еще не Мурманском называли, а Романовым-на-Мурмане. Он тогда причал строил, чтобы английские корабли причаливали, а теперь уже сам под воду не погружается, других учит.

– Ясно, – кивнул я. – Не понравился вам Виктор, потому про жениха и придумали.

– Почему сразу не понравился? – возмутилась Нюся. – Может, вовсе даже и понравился, только подружке мешать не хочу.

– Ну это вы зря, Анна Егоровна, – покачал я головой. – Впрочем, дело ваше.

Вот уж чего-чего, а в личные дела встревать не буду.

– Владимир Иванович, а почему вы меня все время Анной Егоровной называете?

– А что не так? Как вас называть надо? – удивился я.

– Я понимаю, вы начальник, и Нюсей меня не станете звать, но можно хотя бы Аней. А не то как услышу – Анна Егоровна, так сразу себя старухой чувствую лет на тридцать. – Кажется, я не просто заржал, а захрюкал от смеха, но девушка поняла меня немного не так. – Владимир Иванович, я вас не хотела обидеть! Для мужчины тридцать – самый расцвет.

Забавно, а ведь я знал, что девушке восемнадцать лет, а она меня принимает за тридцатилетнего. Но говорить, что старше ее всего на три года, не стану. Зато как бы невзначай поинтересовался:

– А что за подружка у вас Анна Егоровна... – начал я, но спохватился: – Аня, так что за подружка?

– Танька, Татьяна, то есть. Товарищ комиссар у них на квартире стоит, так она на него глаз сразу и положила. Но товарищ Спешилов на нее даже не смотрит. Может, Таня ему на лицо не нравится, хотя девушка очень красивая, ей все ухажеры о том говорили. Раньше, когда Танькин отец банком управлял, женихов у нее было много, а потом он в Германию уехал, а семью в Архангельске оставил, все кавалеры поразбежались. Или то, что у Танька с детства хромая? Так что такого? Вы-то сами как думаете, отчего товарищу комиссару Танька не нравится?

Я повел плечами и дипломатично сказал:

– Так надо не меня спрашивать, а Виктора. Я же эту Татьяну ни разу не видел. Хотите, давайте спросим – отчего это вам дочка квартирных хозяев не нравится? Спросить или сами спросите?

– Да вы что, Владимир Иванович! – испугалась Нюся. – Пусть сами разбираются.

– Вот и я про то. Сами разберутся. У Виктора глаза есть, у Татьяны язык.

От продолжения разговора из забавного перерастающего в тягостный для обоих нас спасло появление комиссара, заявившего, что художник пришел в себя и готов трудиться на благо Советской власти.

Трофим Веревкин сразу же заявил, что для творений настоящего живописца ватман не подойдет, и ему непременно подавай холст, а на мои увещевания, что нам нужны не произведения искусства, а наглядная агитация, отвечал презрительным мычанием.

Был бы я умным человеком, то просто плюнул бы на художественное оформление доклада, а на ближайшей остановке, пока паровоз запасается водой, отвел бы в сторону живописца и вынес ему приговор во внесудебном порядке, но мне, что называется, «попала вожжа под хвост». Вот захотелось снабдить сухой доклад зрительным рядом и точка.

– Ладно, хрен с тобой, золотая рыбка, будет тебе холст, но не сделаешь, сам тебя расстреляю! – в горячке пообещал я и приказал сделать остановку у ближайшего полустанка.

Мы «тормознули» на небольшом разъезде, изрядно перепугав дежурного железнодорожника. Еще бы не ему напугаться, если останавливается бронепоезд, а из него выскакивают взъерошенные люди и требуют срочно отыскать холст. А ведь могли бы и пальнуть в сторону ближайшей деревни...

О том, как добывали холст, можно написать целую главу, но опуская подробности, скажу лишь, что мы нашли искомое, я даже отдал изумленной крестьянке за десять локтей неотбеленного холста все деньги, обнаружившиеся и в моих карманах, и в карманах Спешилова. Не знаю, переплатил или напротив, дал мало, но, похоже, крестьянка осталась довольна. Еще догадался захватить пару досок, вспомнив, что для картины понадобится подрамник.

– Работай, – приказал я художнику, отдавая тому покупки.

– А что делать-то? – растерянно спросил Веревкин, перебирая холсты и взвешивая на руке доски.

– Ты что, издеваешься? – начал я наливаться начальственным гневом. —Подрамник для начала изладишь. Доски тебе расщеплять бойцы помогут, холст сам натянешь. Кисти и краски есть?

– Есть, – кивнул Веревкин на мешок.

Там и на самом деле лежали какие-то тюбики, кисти, замотанные в старые газеты. Значит, художники не только самогонку с собой таскают. Это радует.

– Вот и твори! – приказал я художнику.

– А что творить-то?

А вот если этот пьяница скажет, что писать картины по заказу он не умеет, я его и на самом деле расстреляю. Эх, что-то я слишком часто стал думать о расстреле. Ну, художник, что б ему...

Мне вспомнилась Северная Двина, прорубь, в которую бросали трупы красноармейцев. У Якова Вебера есть картина «Под лед», где кулаки прокалывают заостренными кольями красноармейцев, бросая трупы в полынью. И как объяснить Веревкину содержание, чтобы он не написал плакат, слишком похожий на еще не созданную картину Вебера?

– Такая идея – война. Красные и белые. Зима, кругом снег. Белые убивают красных. Казнят. Понял?

– Понял. К завтрашнему дню готово будет. Вот только, – кивнул художник на окно, зашторенное броневой пластиной. – Света тут мало, а электричество ночью совсем тусклое.

– Тут уж я тебе ничем помочь не могу. Но для плаката тебе света хватит, а игры с тенями, цветом, оттенками, ты на потом оставь.

Комиссия по приемке, состоявшая из меня и комиссара Спешилова, вошла в купе художника. Чувствовалось, что он трудился всю ночь.

На картине была изображена сцена казни красноармейца. О том, что это именно красноармеец, указывала фуражка с красной пятиконечной звездой, с которой стекали капли крови, растекаясь по измученному лицу. Вокруг жертвы бесновалась толпа крестьян, вооруженная кольями и топорами, зашедшаяся в безмолвном крике. Фигуры людей были смазаны, краски лежали неровно, но от толпы исходила такая ненависть, что даже мне стало не по себе. И все бы ничего, но лицо полностью обнаженного красноармейца, обрамленное бородой и усами, настолько напоминало лик Христа, что можно принять за икону, если бы не фуражка.

– И что это? – строго спросил Спешилов.

– Это? – задумался Тимофей Веревкин, почесал всколоченную шевелюру, потом изрек: – Ну, пусть это будет называться «Смерть комиссара».

– А это? – кивнул я на другую картину.

На второй сцена почти полностью повторялась, только на сей раз, толпа казнила обнаженного человека с ликом Христа, но в фуражке с овальной кокардой царской армии.

– А это... н-ну, пусть будет – «Смерть офицера».

В опасении, что Виктор сейчас схватится за револьвер, я встал между комиссаром и художником. Но Спешилов за оружие не хватался, а снял с полки еще одну картину с изображением ангела, плачущего над могильными крестами.

– А это Россия? – догадался комиссар.

– Ага, она самая, плачет по сыновьям, – кивнул художник, забирая у Виктора картину и начиная устанавливать картины на полке. Утвердив в центре ангела, поставил слева комиссара, а справа офицера.

– Триптих, – изрек Веревкин, самодовольно оглядывая свое искусство. Вздохнул: – Только название не могу придумать.

– А чего думать? – хмыкнул я и предложил: – «Сыновья».

– Точно! – просиял художник, потом задумался: – Только, куда мне теперь с этими картинами?

– Вот уж точно, что не на выставку, – хмыкнул я.

– Белые увидят – к стенке тебя поставят, – сообщил Спешилов.

– А красные? – поинтересовался Тимофей, на меня поглядывая с надеждой , а на Спешилова со страхом. Видимо, Виктор с орденом Красного Знамени выглядел страшнее.

– А мы сейчас у начальника спросим, – хмыкнул Виктор. Кивнул мне: – Как вы считаете, товарищ Аксенов...

– Аксенов?! – обомлел Тимофей. – Начальник губчека?

– Тимоша, – ласково поинтересовался я. – А тебе Михаил Артемович не сказал, куда ты едешь?

– Сказал, что в Москву, что картины написать надо, вроде тех, что Толик зимой рисовал, вот и все, – пожал плечами художник. – А картины у Толика классные были, но и я могу не хуже. Может и говорил, куда и к кому, но у меня дело случилось —я принял малость, так и забыл.

Малость, как же. Судя по всему, художник неделю «керосинит». А товарищу Попову, что б ему... В общем, большое человеческое спасибо. Председатель губисполкома не смог нормального художника отыскать, твою мать!

– А что за картины? – заинтересовался комиссар.

– Потом расскажу, – пообещал я, не желая вдаваться в подробности. Да и не картины это были, а политическая карикатура.

– Так со мной-то что? А с картинами? – напомнил художник.

– Тимофей, ты когда пишешь – ты вначале думаешь, а потом делаешь? Или делаешь, а только потом думаешь? – поинтересовался я.

– Так, как пойдет, – хмыкнул Веревкин. – Если церковь расписывать – вначале думаю, а для души, то само-собой делается. А с этими даже и сам не понял – кисть макнул, а дальше не помню, руки делали.

Ясно. А ведь талантлив, зараза. Может, в иное время и гением бы прослыл.

– Пикассо ты наш, архангельский, – вздохнул я. – Такого и расстреливать жалко, а придется. Сам не расстреляю, другие пристрелят. По уму – и картины бы твои в топку кинуть, и тебя заодно.

– А зачем в топку-то кидать? Пользы для котла никакой, лучше дров кинем. А маляра этого сейчас из поезда вышвырнем, и картины, – вздохнул Виктор.

– А картины-то за что? – всполошился Веревкин.

– Значит так, – принял я решение. – Виктор, позови начальника охраны. Художника под арест, пусть сидит в купе, охрану приставить, чтобы за водкой не убежал. Когда в Архангельск вернемся, подумаю, что с ним делать.

Вот, ну не зараза ли есть? Но гений. А что взять с гения?

Мелькнула мысль, что по возвращению в Архангельск следует запереть Веревкина в каком-нибудь сарае, а лучше – в монастырской келье на Соловках, дать ему холсты, краски, и пусть малюет картины. Скопится немного, тогда художника следует расстрелять, а картины продать на международном аукционе. Не сразу, разумеется, а чуть погодя, чтобы и биография Тимофея Веревкина, павшего от рук сатрапов, стала известна в цивилизованном мире, и картины взлетят в стоимости. Глядишь, и я вместе с Веревкиным войду в историю, зато от выручки можно будет купить что-то полезное. Интересно, на ледокол хватит? Нет, не хватит. А вот на дизельную электростанцию для городской больницы – точно хватит.

Но от идеи выступить с презентацией я все-таки не отказался. Ватман есть, тушь и перья тоже, есть персонал – Анна Егоровна и комиссар Спешилов. Командир взвода Ануфриев отыскал красноармейца, знакомого с каллиграфией, и работа, как говорится, завертелась. К тому времени, когда бронепоезд подходил к Москве, у нас уже образовался десяток приличных плакатов. Сделали бы и больше, но закончился ватман.

Глава 13. Заседание коллегии

В Москву мы прибыли тринадцатого мая. Прибытие бронепоезда если кого-то и удивило, то не железнодорожников, быстренько загнавших нас на запасные пути. А транспортные чекисты, проверив и мой мандат, и документы всех находящихся в поезде, включая нашего арестанта, убедились, что перед ними действительно начальник Архангельского ЧК, а на поезде нет орудий, быстренько протянули к штабному вагону провод и даже установили телефонный аппарат. Сервис, однако!

Чем хорошо иметь при себе бронепоезд, так это то, что не нужно думать ни о ночлеге, ни о гостинице. А не то пришлось бы ломать голову – где размещать личный состав, куда мне девать помощников, как быть с Нюсей? Даже с комиссаром были бы проблемы, потому что совещание политработников начиналось только двадцатого числа, и где бы он болтался неделю без денег, если бы не я?

Приказав Ануфриеву отпускать народ в увольнение в город не всех сразу, а партиями, и что мы здесь пробудем не меньше трех суток

Посему, первое, что я сделал – позвонил на Лубянку и доложил дежурному о прибытии в Москву особоуполномоченного ВЧК, а уже потом сообщил в канцелярию Совнаркома.

Дежурный сообщение принял, сказал, что немедленно доложит ответственному от руководства, положил трубку, а в канцелярии СНК товарищ, представившийся Горбуновым, сообщил, что мой отчет заслушают пятнадцатого в семь часов вечера, и мне дадут двадцать пять минут на отчет, и двадцать на вопросы и ответы.

Только я положил трубку, принявшись обдумывать, чем мне сейчас заняться, как зазвонил телефон.

– Аксенов, – автоматически представился я.

– Аксенов? – пророкотал незнакомый голос. – Это хорошо, что Аксенов. А это тебя Ксенофонтов побеспокоил, знаешь такого?

– Так точно, товарищ Ксенофонтов, – сказал я.

– Вот и хорошо, что знаешь. Я за тобой машину послал, жди.

Про Ксенофонтова – заместителя Феликса Эдмундовича, я только слышал. Но начало разговора мне не понравилось. Еще со времен средней школы и армии я не люблю, если ко мне обращаются на «ты» и по фамилии, но приходилось терпеть.

Пока ждал машину, успел слегка поругаться с комиссаром. Виктор, видите ли, принялся возмущаться, что я потратил на никчемный холст не только свои, но и его деньги.

– Виктор, а тебе деньги-то зачем? – поинтересовался я.

– Ну, это самое, – засмущался комиссар. – Аньку в синематограф сводить, еще чего-нибудь. У нас сколько всего было? Тысяч тридцать, не меньше?

Я не уверен, хватило бы у Спешилова денег, чтобы сводить Анну в кино, да и показывают ли нынче фильмы в Москве, но товарища надо выручать, тем более что с девушкой у него стало что-то налаживаться.

– Ладно, товарищ бригадный комиссар, – сжалился я. – Поеду к начальству, а потом в кассу загляну – мне еще деньги за прошлый год задолжали. Обещать ничего не стану, но если дадут, все тебе отдам.

Мне действительно «замылили» жалованье с декабря по февраль, когда я был просто оперативным сотрудником, а возобновили выплаты лишь в марте, уже как начальнику губчека. Надо узнать, а по другим должностям мне что-то положено? Скорее всего, кукиш с маслом. Впрочем, даже если и получу какие-то деньги, их Витьке не хватит даже на пирожок для его дамы сердца.

– Так ты когда вернешься? Вечером, а то и ночью. И что мне до этого делать?

– По Москве погуляете, – хмыкнул я. – И девушку выгуляешь, и бесплатно.

Пока разговаривал, подъехала машина, а минут через двадцать я уже был на Лубянке в кабинете товарища Ксенофонтова.

Ксенофонтова я знал только по имени и фамилии. Тем более фотографий его не помнил, да особо и не интересовался. А так, лысый товарищ, выглядевший лет на пятьдесят, но, возможно, что он моложе, а возраста добавляли лысина и нездоровый цвет лица. Язвенник, что ли?

– Садись Аксенов, – кивнул Ксенофонтов на стул. – Ты в Москву надолго собрался?

– Да как пойдет, – пожал я плечами. – Через три дня выступаю на заседании Малого Совнаркома, хотел еще здесь кое-какие дела уладить, а потом обратно.

– А что за дела улаживать собирался?

Я вытащил из папки заранее приготовленный проект приказа о новом штатном расписании Архангельского губчека и положил его перед Ксенофонтовым.

– Так, что тут у тебя? Ага, вижу. Значит, Аксенов, ты хочешь, чтобы твоя губчека выглядела так... Отдел по борьбе с контрреволюцией – десять человек, отдел по борьбе со спекуляцией – тоже десять, регистрационно-учетный – сорок. Отдел тылового обеспечения – десять человек. А это что за хрень – регистрационно-учетный, и почему так много?

– А это который фильтрацией белогвардейцев занимается, а еще оружие изымает у населения, – уточнил я. – Если меньше – так мы фильтрацию не раньше следующего года закончим.

– А, понятно, – кивнул Ксенофонтов. Прочитав несколько строк, опять поднял голову: – А «межрайонный» – тоже неясно, и почему тридцать?

– Межрайонный, это который раньше иногородним назывался. У нас восемь уездов, по пять человек на уезд.

– Так, понятно. Тут еще «экспертно-криминалистический» – пять человек. Чем заниматься будут?

– Два эксперта и три фотографа.

– Эксперты твои – жандармы, которых ты у себя пригрел?

– Жандарм у меня только один, второй полицейский, дактилоскопист.

– Один хрен – что жандарм, что полицейский. Но дактилоскопист – это хорошо, пригодится. А следственная комиссия тебе зачем в десять человек?

– А они документы проверяют, оформляют бумаги в ревтрибунал.

– Угу... Отдел по соблюдению изоляции. Соловецкий лагерь, Холмогорский лагерь. Персонал и хозяйственный отделы – по двадцать человек, охрана. Так, секретная канцелярия – пять человек, канцелярия по общим вопросам – еще пять... А в чем разница?

– Секретная занимается нашей документацией, секретным делопроизводством, а общая – заявлениями, жалобами. Какие-то ответы сами дают, что-то мне приносят, если сами решить не могут.

– Ясно. Так, тут у тебя еще и секретная часть, да еще и на пять человек. А это что за секретка такая?

– А это, товарищ Ксенофонтов, на вырост, – честно признался я. – Архангельск и Мурманск – портовые города, граница рядом, скоро со шпионажем бороться придется. Да еще и старые связи копаем.

– Это ты про своего шпиона, которому в Англию вернуться разрешил? – усмехнулся Ксенофонтов.

– Да я на сто процентов не уверен, что он вернулся. Я его до конца января мусолил, потом отпустил, когда его связи проверили. Потом Зуев в Англию собирался, а вот на чем? Если на «Кузьме Минине», где Миллер был, то точно не доехал.

– А ледокол по твоей указке утопили? – поинтересовался Ксенофонтов.

Я сделал невинный взгляд, вздохнул:

– Скажем так – тоже руку приложил.

– Что еще там? Рота быстрого реагирования? Ух ты, красиво придумал, только на хрена тебе целая рота? – Иван Ксенофонтович задумался. Помолчал несколько минут, потом сказал: – Значится так, Аксенов. Вроде, все у тебя тут по делу, только надо малость почикать. Значит – две канцелярии, да по пять человек – это жирно. Это тебе надо двух начальников канцелярий иметь. Оставишь одну, чтобы шесть человек было, а там уже дела распихают, кому чего. Регистрационно-учетный – оставишь тридцать. Ну, в остальном, все нормально. А, вместо роты оставим взвод. Переделаешь, мне на подпись неси, подпишу, пока Феликс на фронте.

– Спасибо Иван Ксенофонтович, – поблагодарил я, слегка ликуя. Я же готовил свой проект с учетом начальственной правки. Классика. Если хочешь получить сорок человек, проси шестьдесят.

– Ладно, не благодари, – отмахнулся Ксенофонтов. – У тебя еще какие дела в столице есть?

– Так вроде, других и нет, – пожал я плечами. – Хотел Артузова отыскать, я у него свой орден оставлял, когда в Архангельск уезжал.

– Артузов завтра будет. А орден и прочие документы в отделе кадров получишь, – сказал Ксенофонтов. – У нас теперь так заведено, чтобы не у начальника, а у кадровика оставляли. Еще что?

– Денег еще в кассе хотел получить. Мне за три месяца жалованье не платили.

– В кассу не ходи, там все равно пусто. Я сегодня все выскреб на оперативные расходы. Тебе сколько надо?

– Да шут его знает, – пожал я плечами. – Я у товарища одалживался, а ему девушку в кино сводить надо, мороженое ей купить. Только я не знаю, сколько нынче кино с мороженым стоит.

– Так и я не знаю, – погладил Ксенофонтов лысый затылок. Выдвинув ящик стола, выложил на край небольшую пачку. – Тут тебе двести тысяч. На прошлой неделе сапоги столько стоили, а сколько сейчас, не знаю. Придешь штатное расписание подписывать, я прикажу для тебя ведомость подготовить, распишешься в получении. Не знаю, может на кино твоему другу и хватит, а мороженого все равно нет. Теперь все?

– Если у вас никаких приказов нет, тогда все, – сказал я, забирая пачку бумажек, одновременно радуясь и досадуя, что инфляция опять «сожрала» мои сбережения. А я-то рассчитывал на жалованье за три месяца.

– Да как для тебя приказов нет, будут. Ты говоришь, у тебя отчет на пятнадцатое назначен?

– Так точно.

– Если так точно, то четырнадцатого числа – это у нас когда? Ага, уже завтра. Так вот, завтра в десять утра у нас коллегия. Это и хорошо, что ты приехал, не придется специально из Архангельска вызывать. Значит, в десять начало, а ты явишься... скажем, в одиннадцать тридцать. Имей в виду – у членов коллегии вопросов к тебе накопилось много и жалоб тоже.

– Жалоб? – удивился я. – А что за жалобы, Иван Ксенофонтович?

– Вот завтра все и узнаешь. К завтрашнему дню приготовь краткий отчет о своей деятельности и все прочее.

Я вышел из кабинета в расстроенных чувствах. Зашел в отдел кадров, расписался в получении своих реликвий: медали, солдатской книжки, а также наград – именных часов и ордена Красного Знамени. Еще забрал партбилет. Я же в Архангельске из-за отсутствия партийных документов так и не встал на учет, хотя сам являюсь членом губкома. М-да, чудеса, да и только.

Машины, разумеется, на обратную дорогу мне никто не дал, пришлось тащиться пешком до Ярославского вокзала, благо что после архангельских дорог полчаса показались прогулкой. Пока шел, тихонечко матерился. И впрямь, ну кто же так делает? Хоть бы предупредили заранее. К коллегии же готовиться нужно. Из той жизни помню, что заседание коллегии – суперважное и ответственное дело, а если кого-то из провинциальных начальников вызывают на нее с отчетом, да еще по поводу жалоб и накопившихся вопросов – погоны летят с плеч, как шальные галки. А в двадцатом году у меня не погоны слетят, а голова. Погон, конечно, тоже жалко, да и нет их тут еще, а голова всего одна. Впрочем, коллегия завтра, а заседание Малого Совнаркома – послезавтра.