Текст книги "Новое назначение (СИ)"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава 18. Повышение для комиссара

Сказать, что я был разочарован – ничего не сказать. А надо бы радоваться дураку – как же, сам Ильич похвалил, обратил внимание. Теперь следует ожидать карьерного взлета. Типа – вызовут из Архангельска, назначат наркомом или заместителем наркома. Не хотелось бы, если честно. Врать не стану, карьерный рост штука неплохая, но все хорошо в меру. И командиру взвода, если ему предложат стать комполка, лучше не соглашаться. Да будь ты семи пядей во лбу, не хватит опыта. Я и должность начальника губчека «тяну» только благодаря опыту начальника отдела, знанию самого Архангельска, и людей. А стать наркомом? Использовать «послезнания»? Мне уже столько раз выпадала возможность убедиться, что реальность не соответствует моим теоретическим знаниям.

Фух, чего это я? Разошелся, начал «загружать» своего читателя ненужной белибердой, а он, тем временем, ждет от меня каких-то конкретных сведений. Итак, излагаю. Ваш покорный слуга отчего-то решил, что после отчета наступит время для обсуждения, и меня спросят – а как, дорогой товарищ Аксенов, вы бы улучшили политическую и экономическую ситуацию в Архангельске? А уж я бы и развернулся, заявив, что ситуацию обязательно улучшит НЭП в отдельно взятой губернии, восстановление порта в городе Архангельске, освоение Кольского полуострова! Мы бы слегка поспорили, но мне удалось бы доказать собственную правоту, а добрый и умный товарищ Ленин кивнул бы и сказал: да, прав товарищ Аксенов, пора-пора! Но вместо этого, после фразы «заслушали лучший отчет за все время существования Совнаркома», Владимир Ильич добавил: «Спасибо, товарищ Аксенов, отчет оставьте в приемной, мы вас больше не задерживаем», а секретарь Горбунов, налетев на меня, словно коршун, принялся помогать собирать мои бумаги, ворча при этом:

– Регламент превысили на целых двадцать минут! А у нас еще шесть вопросов!

Уже в «предбаннике», Николай Петрович, укладывая мой отчет в папку и, подписывая ее красивым почерком «Предварительный отчет. Архангельск. Жертвы интервенции», поинтересовался:

– У вас, товарищ Аксенов, еще что-то?

– Когда меня вызовут для подведения итогов?

– Вы сказали, что вам нужно время до осени, Владимир Ильич согласился, стало быть, я пошлю вызов в конце ноября. Еще вопросы?

– Я хотел внести предложение по ...

Не дослушав меня, Горбунов сказал:

– Если по линии ЧК – обращайтесь к собственному начальству.

– А по улучшению жизни Архангельской губернии?

– Ну, это же очевидно, товарищ Аксенов, – улыбнулся Николай Петрович. – С такими вопросами вам следует обращаться в Архангельский губернский исполнительный комитет и все решать самим, на месте. Если полномочий для их решения не хватит, ваши товарищи вынесут предложение на заседание Совнаркома или к Владимиру Ильичу. Никакого «самотека» или личной инициативы быть не должно. Все должно происходить в установленной форме. Извините, товарищ Аксенов, я очень занят.

М-да. Пихать в руки секретаря Совнаркома два листочка, где я уже сделал набросок, предшествующий статье товарища Ленина нет смысла. Ругаться с Горбуновым, называть его бюрократом – тем более.

А ведь я не хотел ничего сверхъестественного! И всего-то собирался предложить заменить в Архангельской губернии продразверстку, которую мы не потянем, на продналог, создать рыболовецкие бригады типа социалистических артелей, разрешить открыть небольшие кустарные мастерские, обустроить леспромхозы, построенные на принципах хозрасчета, с использованием труда пленных белогвардейцев! Я же знал, что скоро в Архангельск отправят и крестьян из Тамбова, и бывших военнослужащих разгромленной армии Врангеля, «братишек» из Кронштадта. Появится-то они появятся, «центр» позаботится, но хлеба на их содержание не даст. И что мне со всеми делать? Ждать, пока умрут с голода или сразу же расстрелять, чтобы не мучились? Уж лучше бы потихоньку рубили лес, получая за свою работу паек.

Не спорю – пока республике лес не нужен, торговые отношения не налажены и, заранее вырубать леса нерационально. Но это сегодня, а завтра? Лес – это валюта, это возобновляемый ресурс, а чтобы торговать нужны дороги, нужны порты. Вот, сейчас бы самое то – отремонтировать Архангельский порт, восстановить лесовозы, подготовить бараки, расчистить просеки на старых вырубках. Работы хватит! А еще бы хотелось восстановить лесопилки, чтобы не «гнать» за границу «кругляк», а торговать брусом, досками.

В общем – слов у меня не хватает, одни матюги, но материться в приемной Совета народных комиссаров не очень и хорошо.

Ладно, раз так, придется выступить на заседании Архангельского губисполкома, заручиться поддержкой его членов, а уж потов «пробивать» идею в Москве. Может, оно так и лучше.

Кивнув Никите, сидевшему в приемной, пошел на выход.

– Эх, я так и не увидел товарища Ленина, а так хотел, – посетовал Кузьменко. – Я-то думал, раз здесь приемная, он через нее и пойдет. Теперь и не похвастать.

– Здесь только для посетителей, а в зале второй вход есть, – пояснил я. – Можешь похвастать, что видел. Мол – сопровождал товарища Аксенова, сидел в приемной, а мимо Ильич прошел.

– Не, это не то, нечестно, – вздохнул чекист.

Эх, Никита, мне бы твои заботы! Хотел увести парня, но глядя на его расстроенное лицо, предложил:

– Ладно, тихонечко открой дверь, и загляни.

Кузьменко раздумчиво почесал затылок, а потом последовал совету начальника. К счастью, дверь не заскрипела, а самому Никите хватило пары секунд, чтобы глянуть на живую легенду и закрыть створку.

– Ух ты, здорово! Товарищ Ленин, настоящий! Товарищ начальник, вы же подтвердите, что я живого Ленина видел? – озабоченно спросил Никита.

– Подтвержу, – усмехнулся я, подхватывая подчиненного под локоток и выводя его из приемной. Еще не хватало, чтобы выскочил товарищ Горбунов и начал хлопать руками, как рассерженная курица крыльями.

Не успели. Николай Петрович все-таки выскочил, и, опережая его праведный гнев, я сказал:

– Надеялись автограф у товарища Ленина попросить.

А берут в это время автографы, тем более у Ильича? Но Горбунова просьба не удивила. Вздохнув и покачав головой, секретарь полез в стол и вытащил откуда две брошюрки.

– На русском языке ничего нет, вот, что осталось, – сообщил секретарь, выкладывая на стол «Le socialisme et la guerre» издания тысяча девятьсот пятнадцатого года. – Не вы одни такие.

– Да нам без разницы, – отмахнулся я. – Хоть на корейском. А сам автограф?

– На корейском, товарищи, труды Владимира Ильича еще не печатали, – строго сказал Николай Петрович. – А сам автограф внутри.

Внутри брошюры и в самом деле подписано «Дорогомутоварищуоттов. Ленина» и подпись «В.И. Ульянов-Ленин».

Не надо было быть графологом, чтобы понять – написано разными почерками.

– Дарственную надпись, наверное, вы писали? – поинтересовался я.

– Писал я, а подписывал Владимир Ильич, – не стал спорить Горбунов. – А теперь, товарищи, шли бы вы оба отсюда.

И мы, разумеется, пошли.

Пока мы шли, Кузьменко в восторге листал брошюру с автографом Ленина и так увлекся, что едва не столкнулся с каким-то важным товарищем – во френче и с толстым кожаным портфелем.

– Ох, извините, – пробормотал смутившийся чекист.

– Смотреть надо, если по Кремлю ходите! – сурово сказал товарищ.

– А в других местах можно и не смотреть? – поинтересовался я.

Товарищ хотел сказать что-то сердитое, но, посмотрев сначала на мой орден, потом на меня, передумал.

– Жалко, конечно, что не на русском, но и так сойдет! – продолжал восторгаться Кузьменко, теперь уже поглядывая – как бы в кого не врезаться.

– Ты подожди, ты еще воспоминания писать станешь, как с товарищем Лениным увиделся, – пообещал я. – Если жив будешь, лет через десять-двадцать придут к тебе молодые комсомольцы, а ты расскажешь – мол, лично из его рук книжечку получил, а Владимир Ильич наказал – изучайте французский язык, товарищ Кузьменко. Французский – это язык Робеспьера и Марата, а еще Парижской коммуны.

– Да ну, Владимир Иванович, зачем я врать-то стану? – возмутился Кузьменко. – Как было, так и скажу.

Ага, скажет, как оно было. Никите и врать особо не надо, только чуть-чуть присочинить. Сколько человек тащило с Владимиром Ильичем бревно на субботнике —человек пять? А воспоминания оставили восемьдесят человек. С другой стороны, может, там тащили не одно бревно, а десяток?

Мы вышли на Красную площадь, неспешно пошли в сторону Охотного ряда, но тут я увидел трамвай. Я знал, что по главной площади страны когда-то ходил трамвай, и рельсы лежат, но самого транспортного средства ни разу не видел. Не задумываясь, потянул за руку Кузьменко, и мы в два прыжка оказались в вагоне.

Он, на удивление, был пустым и без кондуктора – в период «военного коммунизма» за билеты платить не надо, но зато шел с такой скоростью, что, если бы мы шли пешком, получилось бы немногим медленнее.

– А куда мы едем? – поинтересовался Кузьменко.

Куда шел трамвай, я и сам не знал, но, кажется, по Лубянке шли рельсы, так что, вполне возможно, мы именно туда и приедем. Неопределенно махнув рукой, сказал:

– А вот, Никита, представь себе, пройдет еще каких-нибудь двадцать лет, и мы с тобой прямо от Охотного ряда и до Ярославского вокзала на метро бы проехали.

Не уверен, что в сороковом году построена такая ветка метро, но какая разница?

– Это, как в Лондоне, что ли? – спросил Никита, ни капельки не удивленный. —А с электричеством как? Вон, слышал, что Москве электростанции ни хрена не тянут. Паровоз под землю тащить, как в первом метрополитене, так все в дыму будет.

Ишь ты, какие продвинутые у меня подчиненные.

– Зачем паровозы? К тому времени новые станции будут, энергией всю Москву обеспечат, – пожал я плечами. Увидев, что мы стали делать круг возле Большого дома, кивнул: – Сходим, дальше пешком дойдем.

Решив, что сегодня в Главной цитадели революции мне делать нечего, повел Кузьменко на Ярославский вокзал, к бронепоезду. Посмотрю, как там дела, а потом в «Метрополь» можно пойти.

Спешилов ходил довольный, зато из купе, где обитала Нюся, доносились рыдания.

– Что тут у вас? Поссорились, что ли? – поинтересовался я, подозрительно глядя на комиссара. Вспомнилось: «От чего-то плакала японка, от чего-то весел был моряк.». Но Витька не тот человек, чтобы обижать девушку.

– Володь, а я проститься хотел, – радостно выпалил Виктор.

– А чего прощаться? – не понял я. – У тебя курсы с двадцатого, я здесь еще пару дней проторчу, пока все дела не улажу.

– Да ну их к лешему эти курсы, – махнул рукой Виктор. – Кстати, можешь меня с повышением поздравить. Я теперь комиссар дивизии.

Услышав такое, я прямо сел.

– Вить, только не говори, что тебя на польский фронт отправляют.

– А как ты догадался? – слегка удивился Виктор, потом сказал: – Я сегодня в Политическом управлении РВС республики ходил, уточнить насчет курсов, и вообще, – отчего-то смутился Виктор, – кое-что надо требовалось узнать, а мне говорят – товарищ Спешилов, как хорошо, что вы раньше пришли. Хотите, мы вас в действующую армию отправим с повышением? Я и подумал – а на хрена мне какие-то курсы? Война закончится, хоть курсы, хоть академия. Говорю – если в действующую армию, конечно хочу, но можно и без повышения. Сказал —комиссаром бригады готов пойти, а даже и батальона. Да что там – взводным пойду. А они мне – вы, заслуженный человек, «краснознаменец», вам можно смело дивизию доверить.

– Эх, Витька-Витька, – покачал я головой. Спросил: – Кто у тебя начальник дивизии, не узнавал?

– Не помню точно, – пожал Виктор плечами. – Кажется, Тимошенко, что ли? Сама дивизия уже в Польше воюет, вовсю наступает, я туда пополнение поведу, там и познакомимся.

Если это тот Тимошенко, который Семен Константинович, тогда ладно. Он, вроде бы, в отличие от многих других дивизией командовал толково. Но если бы все от него зависело... И что тут сказать? Может, мне Витьку откомандировать в распоряжение ВЧК? В принципе, несложно снять трубку, позвонить, сказать Ксенофонтову – так мол, и так, позарез мне нужен товарищ Спешилов, жить без него не могу, работать не стану. А ведь откомандировать смогу, не проблема. Только что мне Виктор тогда скажет? Может, в морду не даст, но друга я потеряю.

– Жалко будет, если прибудем, а наши ребята уже Варшаву берут,– громко вздохнул Виктор.

Варшава ему. Не дойдем до Варшавы, кровью умоемся.

Как я сдержался, чтобы не рассказать обо всем комиссару Спешилову? О том, что кавалерия Буденного прорвет линию вражеской обороны, освободит Минск, Киев и Брест. Что армия пойдет на Варшаву оторвавшись от тылов, а польские трудящиеся, вместо того чтобы дружно встать под знамена Мирового коммунизма, дружно поднимутся на борьбу с русскими «оккупантами». И что почти сто тридцать тысяч красноармейцев окажутся в польском плену, где от голода умрет почти сорок тысяч. Не поверит Виктор, как я и сам бы когда-то не поверил, если бы кто-нибудь – пусть даже близкий друг сообщил, что Советский Союз может распасться, что мы с моим другом Идрисом станем стрелять друг в друга, а мои армейские товарищи занесут меня на сайт «Миротворец».

Но самое странное, что я думал совсем о другом.

– Зараза ты, комиссар. Сам воевать пойдешь, а я?

– А ты, товарищ начальник губернского ЧК, будешь с контрреволюцией бороться, архангельскую губернию восстанавливать, – хохотнул Виктор.

– Вот сейчас как в лоб дам, – пообещал я.

– В лоб? Нельзя бить в лоб комиссара дивизии!

Потом, сделавшись серьезным, Виктор сказал:

– Ты лучше бы с Аней поговорил.

– А что такое?

– Хочет вместе со мной в действующую армию пойти. Мол, сейчас же напишет рапорт на увольнение и потребует, чтобы ее в дивизию взяли, – вздохнул Спешилов.

– Анка-пулеметчица, блин, – хмыкнул я.

– Кто? Анка-пулеметчица? – не понял Виктор, а потом захохотал. – Да кто девку за пулемет пустит? Там мужиков хватит.

Хотел обозвать Витьку сексистом, но передумал. Я тоже согласен, что девок за пулемет пускать нельзя.

Заслышав наш хохот, из купе вышла Нюся. Растрепанная, с мокрыми глазами и распухшим носиком, но весьма решительная.

– Вот, – со стуком положила Анна передо мной лист бумаги.

– Так, – принялся читать я. – Товарищу начальнику Архчека от Спешиловой...

Я отвлекся от рапорта и спросил:

– А почему от Спешиловой?

– Так я же тебе говорил, что в ПУР РВСР ходил, – закашлялся Виктор. – Я как комиссар должен у непосредственного начальства разрешение получать, а комиссар дивизии Куприянов в Архангельске. Я рапорт написал, мне его подписали, а потом мы с Аней в ближайший ЗАГС зашли и расписались.

– Ну, Вить, это вообще свинство, – обиделся я. – Я-то думал, ты меня в свидетели позовешь, а ты...

– Володь, ты меня извини, но там свидетелей не спрашивали, – вздохнул Виктор. – Свидетели – буржуазные предрассудки, а у нас семья новая, коммунистическая. Заявление взяли, в амбарную книгу вписали, свидетельство выписали. А свадьбу потом в Архангельске сыграем, всех позовем. Серафим, небось, тоже обидится.

– Ладно, хрен с вами, – махнул я рукой, возвращаясь к рапорту. Вернее, взяв лист бумаги, разорвал его на две части и изрек: – Анна Егоровна, вы сотрудник Архангельского ЧК. А чрезвычайная комиссия – организация военизированная, и нельзя просто так взять и в РККА перейти.

– Я тогда к товарищу Дзержинскому пойду! – топнула ногой девушка, сделав попытку выйти из вагона.

– Ань, подожди пару минут, – остановил я девушку. – Хорошо, предположим, ты пошла к Дзержинскому, и Феликс Эдмундович подписал рапорт. А что дальше?

– Как что? – удивилась Анна. – На фронт пойду, вместе с мужем.

– А в качестве кого, если не секрет? Нет такой должности – жена комиссара. В армии бойцы нужны, а не жены. Или ты собираешься Виктору щи варить, постель за ним убирать?

– А что тут плохого?

– А то плохого, что у комиссара дивизии жена будет, а у остальных? Что бойцы скажут? Мол, наш комиссар с собой бабу возит, а как же мы? А если в бой понадобится идти? А если отступать станем? Виктору надо бойцов поднимать, а он о тебе думать станет? Как там моя любезная? Вместо боя тебя побежит спасать, и дивизию угробит, и себя. Ты хочешь, чтобы Виктор погиб?

Похоже, до девушки начало доходить нелепость ситуации, но она не сдавалась.

– Но я же могу что-то другое делать – бойцов перевязывать, на машинке печатать.

– Ань, ты хотя бы раз в жизни раненого перевязывала? Нет? И на машинке там уже есть кому печатать. Все понимаю, но и ты пойми – ты для Виктора только обузой станешь. Ему самому учиться придется, а тут еще ты.

– А чему мне учиться? – удивился Спешилов.

– Виктор, ты хоть понял, куда тебя отправляют? Ты в политуправлении спрашивал? – устало поинтересовался я.

Вслух говорить не стал, но про себя подумал – что за чудаки сидят в ПУРе, на букву «м»?

– Нет, а какая разница? – опять удивился комиссар.

– Так дивизия Тимошенко – кавалерийская. Ты когда-нибудь в седле сидел, ковбой хренов?

Глава 19. О любви и картошке

Застолья по случаю бракосочетания не собирали. Если бы комиссар сказал заранее, попытался «добыть» бы каких-нибудь вкусняшек. А так, у нас оставался довольно скудный остаток припасов, полученных в Архангельске – крупа и сухари, а нам еще обратно возвращаться.

Завтра пойдем провожать Виктора, а сегодня решили предоставить в распоряжение молодых весь вагон. Оперативники ушли спать к красноармейцам, а я, как вы догадались, в «Метрополь».

Любовь – не картошка, но жареная картошка в приложении к любви очень даже неплохо. О чем это я? О том, что сегодня Наталья Андреевна собралась жарить картошку. Видимо, для сотрудников Коминтерна выделили какое-то количество клубней, забракованных для посадки – сморщенных, проросших, годившихся для еды лишь условно.

Я критически осмотрел имевшиеся в наличие картофелины. Если чистить – так и жарить нечего, а с кожурой? Можно, но лучше приготовить другое блюдо – одно из немногих, которое я умел и любил делать.

Проведя беглую ревизию, хранившихся в тумбочке запасов сотрудника Коминтерна, обнаружил стакан муки, четверть бутылки подсолнечного масла. В принципе, не так и плохо. Еще нашел пустую жестянку из-под цейлонского чая. А у меня есть с собой «архангельские» сухари, уже дошедшие до твердости камня.

– Наталья Андреевна, придется вам сегодня потревожить товарища Стасову, – официально заявил я.

– Стасову? Зачем? – не сразу поняла Наталья, с любопытством посматривающая на мои действия. Потом до нее дошло: – Ты насчет соли? Хм.

«Старая большевичка» полезла в ридикюль, вытащила оттуда бумажный фунтик, и гордо сообщила:

– Я, между прочем, женщина сообразительная. Сегодня у Николая Ивановича всю солонку отобрала. Он едва в обморок не упал.

– Умничка, – похвалил я Наташу и чмокнул ее в лобик, отчего она почему-то смутилась.

– Володя, мне все-таки иногда кажется, что ты старше, чем есть на самом деле, – вымолвила Наталья Андреевна и, как мне помнится, не в первый раз. – Поцеловал, словно маленькую.

– Это точно, – согласился я, отбирая у нее фунтик, чтобы не уронила драгоценные кристаллы. – Бухарину надо на диету переходить, скажи ему, что соль – белая смерть, а для мужчины в его возрасте соленая пища вредна, импотенцию усиливает.

– Володька, Бухарину тридцать с небольшим, – прыснула Наталья Андреевна.

Я присвистнул. Думал, ему далеко за пятьдесят.

– Тогда пусть курить бросает и начинает трусцой бегать. И, вообще, у меня есть дела поважнее.

Я принялся «творить». Для начала с помощью кухонного ножа превратил банку в некое подобие тёрки, чем вызвал легкое огорчение хозяйки комнаты.

– Я ее собиралась портнихе отдать, пуговицы хранить, – вздохнула Наташа.

– Обойдется, – отмахнулся я.

Ишь, портнихе под пуговицы. А у самой терки нет в доме. Безобразие.

Подумал – а не поручить ли сотруднику Коминтерна помыть картошку или не стоит? Решив, что в таком важном деле женщине-коммунисту доверять нельзя, надо все делать самому, как следует вымыл картофелины, старательно вырезал «глазки». Теперь осталось натереть на импровизированной терке, смешать с мукой влажную кашицу, посолить. А сковородку пора ставить на спиртовку – пусть себе греется, и масла туда, масла!

Наталья Андреевна увивалась вокруг меня, словно любопытная лисичка, приставая с вопросом:

– Может, помочь чем-нибудь?

– Лучшая помощь от женщины – когда она не мешает, – сурово изрек я, отправляя ее вглубь номера. – Иди, свежие газеты читай.

На сковородке зашкворчало, и я принялся выкладывать в нее кашицу, стараясь соорудить нечто похожее на оладьи. Эх, жалко, яйца нет, но и так сойдет.

По комнате разнесся ароматный запах.

– М-м...– промычала Наталья. – Как вкусно пахнет. А что это?

– Неужели никогда не видела? – удивился я и хмыкнул: – Эх, интеллигенция, ничего вы в жизни не понимаете! Эта штука называется «драники».

– А когда они будут готовы? – облизнулась дочь графа Комаровского, вытаскивая чистые тарелки, ножи и вилки. Вот ведь, благородные-то, не могут без прибамбасов.

– Уже.

Я за последнее время разучился пользоваться ножом и вилкой, но кое-какие навыки оставались. Так что не посрамил родное ВЧК.

– Вкусно, – восторгалась Наталья, отчекрыживая кусочки драника и отправляя их в рот.

– К ним бы еще сметанки, – вздохнул я.

– Сметана – буржуазные предрассудки, – заявила графиня.

Я управился быстрее, чем подруга. Понятно дело – у них, у аристократов, все делается медленно, с разговорами. Хотелось сказать – мол, ешь, да не блей, но постеснялся. Но на запах могут сползтись соседи.

Я как чувствовал. Не успела Наталья доесть свою порцию, как в дверь постучали, и одновременно со стуком вошла товарищ Стасова.

– Ой, как у вас вкусно пахнет! – всплеснула руками секретарь ЦК РКП (б). – А я по коридору иду – чую, божественные ароматы.

– Хотите, Елена Дмитриевна? – растерянно поинтересовалась Наташа.

– Нет, что ты, Наташа. У тебя же последний. Ну, разве что попробовать...

Товарищ Стасова ухватила вилку и проглотила оставшийся драник.

М-да... Общага, она и есть общага, будь это общежитие провинциального педагогического института, а хоть и Второй Дом Советов – напечешь драники любимой девушке, а придут голодные соседи и сожрут.

– Ой, Владимир, я вас не сразу заметила, здравствуйте, – обратила на меня внимание Елена Дмитриевна. – Если из дверей Наташеньки доносится божественный запах, значит у нее в гостях ее молодой кавалер. Да, Владимир, я вас давно не видела. На фронте были? Вижу, у вас орден. Поздравляю.

Возможно, Елена Дмитриевна немного стеснялась, что вторглась без приглашения, да еще и съела последний драник, а теперь прятала смущение под потоком слов. Между тем, Стасова продолжала:

– Наташа, я и не знала, что ты такая умелая хозяйка. Молодец! Представь себе, у меня хозяйствование всегда получалось плохо. До сих пор не научилась выбирать мясо. Помнится, в нашу бытность с Наденькой учителями воскресных школ, мы с ней добивались внимания одного молодого человека. Наденька испекла пироги с капустой, а я решила угостить его мясным супом. Вооружилась поваренной книгой, купила два фунта мяса, принялась варить, но вся кастрюля покрылась какой-то грязной пеной. Фу. Выбросила мясо, купила новое. И что ты думаешь? Опять эта грязная пена. С тех пор я никогда не варю суп, зато Наденька заполучила молодого человека себе в женихи, а потом в мужья.

Мне казалось, что я уже слышал эту историю или где-то читал, как Елена Стасова попыталась сварить суп для Владимира Ильича, но мясо оказалось «испорченным», и она его выбросила. Уж не у Воскресенской ли, детской писательницы, а по совместительству еще и разведчика? Только там ничего не говорилось о том, что Стасова вместе с Крупской ухаживали за Лениным. Что ж, история о многом умалчивает.

– Я тоже не умею выбирать мясо, – призналась Наталья. – Однажды пыталась сварить, та же история, что и у вас. Кстати, Елена Дмитриевна, эти картофельные лепешки, как ты их назвал – драники? – нажарил Владимир.

– Ай да молодец! Владимир, а вы умеете выбирать мясо для супа?

Я не понял – это они так прикалываются или всерьез? С другой стороны, что одна дама, что другая, выросли в довольно богатых семьях, где хозяева не утруждали себя готовкой. Для чего же тогда повар нужен? Кажется, всерьез. Откровенно говоря, в жизни ни разу сам не варил суп, за исключением из пакетика, но даже я знаю некоторые вещи.

– Милые женщины, вы разве не знаете, что любое мясо дает пену, которую нужно снять, вот и все?

– Да?! – в один голос выразили удивление две большевички.

– Простите, а в ссылке кто вам готовил?

Елена Дмитриевна и Наталья переглянулись.

– У меня хозяйка готовила, я ей за это деньги платила, – призналась Стасова.

– И у меня, – поддакнула Наталья. – А в эмиграции мы либо в кафе, либо в ресторане обедали. А если сама, мне бутербродов хватало, а еще кашу умею варить.

– А я даже кашу варить не научилась, – пожала плечами Стасова. – Некогда. И зачем мне на это время тратить?

Посмотрев на нас, Елена Дмитриевна улыбнулась:

– Молодежь, понимаю, что вам уже надоела такая старуха, как я.

– Елена Дмитриевна, ну какая же вы старуха? – возмутилась Наталья. – Я же вас ненамного моложе.

А сколько лет Стасовой? В принципе, она ровесница Ленина или Крупской. Ну, плюс-минус пару лет. Значит, ей где-то сорок семь – пятьдесят. Моя ровесница, елки-палки, но выглядит значительно старше. В мое время так выглядят женщины, которым далеко за шестьдесят. Возможно, возраста добавляли некрашеные волосы и безобразные очки. А сейчас она напоминала не одного из руководителей партии большевиков, организаторов октябрьского переворота, а какой-то комический персонаж в исполнении Фаины Раневской.

– Наташа, ты еще девочка, по сравнению со мной, – усмехнулась Стасова. – Не будь ты так юна, разве бы у тебя появились молодые кавалеры? Владимир, вам сколько лет? Тридцать-тридцать пять, не больше?

Я беспомощно посмотрел в глаза Наташи, пытаясь понять – признаваться мне или нет, но та решила ответить сама:

– Елена Дмитриевна, товарищу Аксенову лишь двадцать два года.

– Аксенов? – поправила очки Елена Дмитриевна. – Владимир Аксенов, председатель Правительственной комиссии порасследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере и самый молодой начальник губчека?

– Володя, а ты не говорил, что ты еще и председатель Правительственной комиссии, – хмыкнула Наталья.

– Наташ, если я стану перечислять все свои должности, так нам и поговорить времени не хватит, – пожал я плечами.

– Скромный молодой человек, – вздохнула Стасова. – Однако, он за несколько дней умудрился поссориться с двумя членами ЦК – Бухариным и Троцким.

– С Троцким-то ты когда успел? – удивилась Наталья.

Я только руками развел. Мне и самому интересно, когда это я успел поссориться с наркомом по военным и морским делам? Или Льву Давидовичу наябедничали про бронепоезд, и он рассердился на меня из-за такой ерунды?

– Наташа, ты же знаешь, что я не разговариваю о делах в домашней обстановке? – жестко сказала Елена Дмитриевна, сразу же становясь другим человеком, абсолютно не имевшего сходства ни с какими комическими персонажами. Стоп. Так ведь ее партийная кличка «Абсолют», а в большевистском подполье клички соответствовали персоне.

Но Наталью Андреевну такой переход не смутил:

– Елена Дмитриевна, сказали «А», говорите «Б». Насколько я помню, сегодня прошло заседание Центрального комитета? Дзержинский с фронта приехал и Троцкий.

Стасова, подумав несколько секунд, сказала:

– Впрочем, никаких партийных секретов я вам не выдам. После основных вопросов Николай Иванович стал говорить о хамстве, царящем на коллегии ВЧК. Мол, молодой начальник губчека не умеет выслушивать критику старших товарищей. А Феликс – то есть, Феликс Эдмундович, усмехнулся, что с ним редко бывает, и сказал, что Бухарину нужно пользоваться проверенной информацией, а касательно обвинений Аксенова в чрезмерной жестокости, все происходит с точностью «до наоборот» – в Архангельске решением губчека не был расстрелян ни один человек, а те «детишки», которых якобы лично застрелил товарищ Аксенов, караулили начальника губчека в засаде и стреляли в него с трех сторон. Чудо, что Владимир Иванович остался жив.

Во время рассказа Наташа взяла меня за руку, а когда Стасова упомянула о засаде, то просто вцепилась в ладонь. Елена Дмитриевна, слегка улыбнувшись, продолжала:

– Лев Давидович, услышав фамилию Аксенов, аж взвился. Сказал, что хорошо знает этого товарища, очень достойный, что он проделал огромную работу в тылу противника, по сути, развалив белогвардейский фронт на Севере. А Феликс добавил, что Аксенов по приказу ВЧК и РВС сдался английской контрразведке, выдержал пытки, попал в концлагерь, поднял там восстание и бежал вместе с группой товарищей. Другой на месте Аксенова, став начальником такого масштаба, уже расстрелял бы половину Архангельска, а он не озлобился.

Бах! Мне неожиданно прилетела звонкая пощечина. А больно-то как.

Наталья Андреевна, отвесив мне оплеуху, неожиданно зарыдала и принялась трясти меня за грудки:

– Володька! Почему ты ни слова не сказал, что тебя пытали?

Я прижал Наталью к себе, виновато посмотрел на Елену Дмитриевну:

– Да не так уж меня и пытали. Подумаешь, немного побили. А не рассказывал, ибо тут и рассказывать не о чем.

Стасова с интересом посмотрела на плачущую Наташу и спросила:

– Молодые люди, мне досказывать, или вы продолжите выяснять отношения?

– Простите, Елена Дмитриевна, не сдержалась, – вымолвила сотрудница Коминтерна, вытирая слезы.

– Так вот, о Троцком. Лев Давидович сказал, что Аксенов очень достойный товарищ, но на него поступила жалоба из Московского военного округа, и он вынужден разобраться с этой жалобой. Мол, Аксенов наотрез отказался отдавать бронепоезд, принадлежавший РККА, прикрываясь статусом председателя правительственной комиссии. Дзержинский развел руками – что здесь он ничего Аксенову приказать не может, так как комиссия в ведении СНК. Но тут вмешался Владимир Ильич, заявив, что все жалобы на товарища Аксенова следует бросить в корзину, потому что для жалоб нет почвы, и не стоит отвлекать время членов ЦК на сведение внутренних счетов. Еще Ильич сказал, что после отчета Аксенова народные комиссары дружно решили, что держать такого сильного организатора на мелком посту в Архангельске – нерационально, и его нужно срочно переводить в Москву на должность начальника управления какого-нибудь наркомата. Крестинский, тот вообще сказал, что прямо сейчас готов взять товарища на должность своего заместителя. В наркомате финансов нужны грамотные молодые люди.

Стасова закончила, дав понять, что сказала все, что она могла сказать в приватной обстановке. Что ж, неплохо. Значит, я произвел впечатление на наркомов. Впрочем, а я разве сомневался?