Текст книги "Тени минувшего"

Автор книги: Евгений Шумигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Хорошо, – сказал Мичельский – а ты можешь мне ответить на один вопрос, как честный товарищ и офицер, прямо и без экивоков?

– Отчего же? ну, спрашивай.

– Дело касается моей сестры, Клеопатры, – продолжал тем же тоном Мичельский.

Давыдовы переглянулись между собою и молчали.

– Вот такие вы все друзья и товарищи! – желчно вскричал Мичельский, нервно отодвигая от себя бумагу – надо мною смеются исподтишка, пальцами на меня тычут в спину, а милые друзья и рады моему сраму! Никто ни единым звуком не обмолвился, никто намека никакого не сделал, а поздравляют с чином, за мое здоровье шампанское пьют! Да когда бы я знал, не допустил бы до этого, а гораздо раньше вышел бы со службы.

Братья продолжали молчать.

– И я вам все скажу, отвечайте мне только: моя сестра давно известна Петербургу, как любовница принца?

Евдоким вздохнул и посмотрел на младшего брата.

– Коли требует, то говори, – отвечал Денис.

– Уж скоро год будет, – сказал протяжно Евдоким Васильевич – да мало ли что врут в городе, ты сам рассуди, Антоша, мало ли сплетен по городу ходит! Да разве на людской роток накинешь платок? И, что же, должен ли я выкладывать всякую гадость, какую я услышу невзначай, стороной? Нет, Антоша, не мое это дело сплетни разводить, да и ты их не слушай.

– Ну, так и я скажу вам. Это не сплетня, а об этом сказал мне сам принц. Понял?

Давыдовы вскочили со своих мест.

– Да что ты! Быть не может! – вскричали они разом.

– А вот, послушайте, я вам расскажу, как было. Ведь это старое правило, что о падении женщины последние узнают муж или брат. Вы знаете, что я каждую неделю езжу на петергофскую дорогу на дачу к сестре повидаться, и всегда днем, чтобы попасть к обеду после эскадронного учения. Вчера, как нарочно, меня задержали в Петергофе, и я приехал к сестре часов в одиннадцать вечера. Иду я прямо без доклада к ней в будуар, прогнав камеристку, попавшуюся мне на дороге, вхожу и… застаю там сестру в объятиях принца. Сестра ахнула, закраснелась, но бросилась меня целовать, ну, а принц взял меня за руку, отвел к окну и сказал мне приблизительно так: «Мы давно, Антон Болеславович, любим друг друга, и чувство вашей сестры ко мне для меня есть дар небесный, который я умею ценить. Мы принадлежим друг другу пред Богом, и я хотел бы, чтобы вы смотрели на меня, как на родного брата. Вы знаете, не в моей власти назвать ее своею женою пред людьми». Он хотел меня обнять при этом, но я, знаете, отступил этак на шаг, поклонился и, не посмотрев даже на Клеопатру, вышел из дому… Не помню уже, как приехал сюда. Вот почему я подаю в отставку и завтра же уеду в Москву на жительство, – заключил Мичельский, пристально смотря на собеседников.

Давыдовы молчали.

– Да, брат, – сказал, наконец, Евдоким – ты прав, хотя многие на твоем месте поступали иначе. Тяжело тебе теперь служить, а вступаться в это дело нельзя, если бы даже, вместо принца, был и приватный человек. Сестра твоя – женщина замужняя, принц – тоже не мальчик. Уезжай, Антоша! Не следует тебе при твоем характере жить здесь.

– А после моего отъезда, увидишь, они совсем не будут стесняться. Sa maîtresse à titre, – злобно рассмеялся Мичельский – не того я ждал от милой Клеопы.

– Поверь, милый, что она истинно полюбила принца, – горячо возразил Денис Васильевич – она женщина душевная, бескорыстная, а принц и чорту в душу влезет: очарователь известный! Муж у нее колпак, вот ее горе! Хорошо, что принца полюбила, а не какого-нибудь семинариста или француза-парикмахера, а и такие примеры бывали. Не горюй, брат, и в Москве люди живут.

Антон Болеславович написал и отправил прошение об отставке, а затем, обратившись к Денису Давыдову, славившемуся своими «гусарскими» песнями, воскликнул: – Ну, певец Венеры и Вакха, советую тебе, амуры брось, и займись лучше Вакхом. Что, братцы, выпьем с горя?

Вскоре к Мичельскому подошли и другие офицеры-гусары. Пирушка затянулась надолго, до рассвета. Принц, возвращаясь из Павловска в Царское Село, проехал как раз мимо дачи Кочубея, где жил Мичельский, и, глядя на освещенные окна ее, подумал:

«Что это господа гусары – с радости или горя? Мало их подтягивает Константин… Впрочем, – и принц саркастически улыбнулся – ведь, они одни в российской армии награждены драгоценным правом носить усы!»

IX

На другой день душевное настроение принца Иеверского было не из радужных. Сцена с Антоном Болеславовичем, происшедшая на даче у его сестры, не выходила у него из головы. Принц был очень самолюбив, и гордый отказ графа Антона принять его дружбу, сделанный в присутствии самой красавицы-сестры, уязвил его более, чем он хотел в том сознаться самому себе.

«Фанфарон с польским гонором и безмозглый притом, – размышлял он. – Он меня не удостоил своей дружбы, ха-ха-ха, Антон Болеславович!.. Ну-с, ротмистр граф Мичельский! вы не хотели моей дружбы, так бойтесь вызвать мою вражду! Ее безнаказанно никто никогда не вызывал! Пожалуй, от этого мальчишки станется, что он будет рассказывать мой разговор с ним. Это будет всего неприятнее». Разговор с женой, принцессой Луизой, также пришел ему на память: «Не узнала ли и она что-нибудь и хочет у меня что-либо выторговать? – думал принц. – Едва ли она хочет поучить меня добродетели, да и в ее добродетель я не особенно верю: слишком долго она продолжается. Если она будет каяться, мы ее простим, но недаром: пусть чувствует, что она мне обязана!»

И принц с нетерпением ожидал приезда принцессы из Павловска, чтобы, наконец, разрешить мучившую его загадку. «Что ей от меня нужно? – в сотый раз задавал он себе вопрос – никогда ни с чем, ни с какой просьбой, по своей гордости, ко мне не обращалась, и вдруг… как это она сказала? «нуждается в снисхождении», что ли? О, принцесса, вы, конечно, будете его иметь, это снисхождение, но не забудете его до гроба!» С давних пор мечтою принца было заставить свою жену признать его нравственное превосходство над ней, смирить ее гордость, вывести ее из того спокойно-равнодушного отношения к его личности и даже к его изменам, которое отзывалось даже презрением. В глубине души принц с уважением относился к уму принцессы и даже боялся ее стойкого, гранитного, как он выражался, характера.

Принцесса приехала из Павловска лишь к вечеру, потому что императрица Мария не желала отпустить ее без обеда, составлявшего один из торжественных моментов местного Павловского обихода.

– Вы спешите к мужу, – говорила принцессе императрица – знаю, знаю. Но он, ведь, так занят днем! Нет, нет, останьтесь, прошу вас.

И Луиза осталась, даже довольная, что настойчивость хозяйки Павловска дает ей время подготовиться к супружескому объяснению, которое не могло не внушать ей опасений.

Принц тотчас же предложил жене прогулку по парку, обещая ей показать новую распланировку одного из глухих его уголков. Увлекаясь своей страстью к садоводству, он долго водил принцессу по аллеям, выходившим к Александровой даче, пока, наконец, принцесса не возвратила его к действительности прямым вопросом:

– Вы не забыли своего вчерашнего обещания, принц?

– О, нет! Всегда готов вас выслушать, если это необходимо.

Принцесса помолчала несколько секунд, невольно прижимая к сердцу левую свою руку, и, не глядя на мужа, спросила:

– И я могу говорить с вами вполне откровенно? Вы даете мне позволение?

– Боже мой, Боже мой! – вскричал принц с нетерпением: – к чему эти предисловия? Луиза, верьте мне, что я сумею оценить вашу искренность, в которой у меня нет и не было никогда сомнений. Затем, если вы позволите мне прибавить, ваше отношение к Юшковой, деликатное, снисходительное, сделало меня вечным вашим должником. Знаете ли, что скоро я надеюсь быть отцом? Но в чем же дело?

– Я очень устала, – проговорила принцесса: – вы позволите мне сесть?

И она упала на скамью, стоявшую на пригорке, осененном ветвями стройной столетней сосны.

– Что сказали бы вы, принц, – выговорила она наконец – если бы и я сама в настоящее время была в том же положении, как Юшкова?

И принцесса невольно опустила глаза и бессильно склонила на грудь свою чудную головку.

Принц выпрямился, глаза его блеснули, но он тотчас же улыбнулся и сказал насмешливо:

– Ну, конечно, этого вы не можете простить ни мне, ни Юшковой. Вам угодно шутить… Вы не хотите, как законная супруга, допустить, чтобы и у меня была своя маленькая семья, где я мог бы отдыхать душой и сердцем, пользоваться радостями, в которых не отказано самому последнему русскому крестьянину. О, я понимаю вас!..

– Принц, – сказала Луиза; взяв его за руку и приглашая его сесть рядом с собою. – Умоляю вас, успокойтесь! Я давно вам все простила, я сама нуждаюсь в вашем прощении… Я сказала вам святую правду… Верьте мне, сжальтесь на мною! О, не смотрите на меня так, выслушайте меня, вы обещали мне это!

Самообладание принца, которым он всегда гордился, казалось, совершенно его оставило. Он покраснел, глаза его расширились, а правая его рука поднялась кверху и как бы застыла в страшном, угрожающем движении.

– Если бы не вы сами сказали мне это, – проговорил он наконец: – то я никогда бы этому не поверил. О, да разве осмелился бы кто-либо сказать мне это? И вы, принцесса, – продолжал принц, успокаиваясь и опуская руку – просите моего прощения?

– Да, я прошу вас простить мою любовь, как я давным-давно простила вашу…

Принц сделал несколько шагов в сторону, а затем, быстро повернувшись к жене, вскричал:

– Несчастная! Вы сравниваете себя со мной, с Юшковой! Неужели вы не поняли, какая страшная пропасть лежит между вами и нами! Вы, умная женщина, с тонким пониманием вещей, не заметили маленькой разницы в моем и вашем положении! Мой сын от Юшковой будет только Юшковым и только с тем состоянием, которым я его наделю, тогда как ваш сын должен быть моим сыном, наследником герцогства, главой всей нашей фамилии! Я должен буду обмануть Макса, лишить его законного наследия, ради кого?

Быть может, принц никогда еще не говорил так горячо, с таким убеждением. Принцесса побледнела, как платок, который она держала в руках. Она готова была лишиться чувств, но слезы неудержимым потоком хлынули у нее из глаз.

– Я не знала, не понимала этого, – заговорила она, наконец, с энергией – да и не хочу этого знать. Вы можете выслать меня за границу, развестись со мною, заключить меня в монастырь, как это не раз случалось в России, но ребенок не будет вашим. Пусть все знают, что он сын любимого мной человека…

– Ба, ба, ба, принцесса, – прервал ее принц, презрительно улыбаясь, – вы впадаете в романтизм, совершенно не соответствующий вашему званию. Когда вы успокоитесь, вы сами увидите со свойственною вам проницательностью, что это – речи какой-либо простушки-монастырки, а не принцессы Иеверской, обязанной блюсти честь владетельного герцога и оберегать будущность всего его герцогства. Я не хотел бы знать, кто это любимый вами человек, хотя, к сожалению, о нем все равно доведут так или иначе до моего сведения, но думаю, что это совсем юный мальчик, не взвесивший всей важности своего проступка. И, по всей справедливости, вина лежит, главным образом, не на нем, а на вас, принцесса! В какое безвыходное положение поставили вы себя и меня! Конечно, не все принцессы вашего звания следовали стезе добродетели, но зато они и вели себя осмотрительнее. Даже в России были Таракановы, Бобринские… Ваше несчастье, Луиза, – прибавил принц, смягчаясь – что вы сохранили в себе душевную чистоту, которой никто не имел в вашем сане. Вы не приняли мер, какие должна была принять всякая женщина в вашем положении… Вы лишены духа интриги…

Принц проговорил эту тираду, возвышая голос всякий раз, как он замечал, что принцесса хочет ему возражать. Затем, очевидно тронутый ее отчаянием, он сел возле принцессы и, взяв ее за руку, сказал ей спокойным, тихим голосом:

– И мое положение не такое, каким вы себе его представляете. Что бы ни было причиной нашей отчужденности, я привык уважать вас и до некоторой степени, сознаюсь, считаю себя виновником обрушившегося на меня и вас несчастья. Мы, Луиза, должны быть выше других по своим чувствам и поведению, а жена Цезаря, вы знаете, должна быть выше всяких подозрений. Ум и чувство мои – на вашей стороне, Луиза, и я хочу помочь вам, помогая и себе. На вашего ребенка я хотел бы смотреть так же, как на своего собственного, тем более, что, весьма возможно, это будет и не мальчик, а une fichue demoiselle. Потом, если нужно будет, мы все обсудим с вами, но теперь я требую от вас одного – полного вашего молчания и вашей обычной сдержанности… Я, – прибавил, помолчав, принц, – ни пред кем, даже пред Клеопатрой, не буду отрицать своего отцовства…

Принцесса Луиза схватила его руку и крепко поцеловала, покрыв ее своими слезами.

– Идите к себе, – сказал принц, – и постарайтесь успокоиться. Я провожу вас до ваших комнат.

Супруги, пройдя по уединенным аллеям парка, возвратились к себе домой. Принцесса едва вошла в свой будуар, оставив принца, зашаталась и с глухим криком упала на руки подбежавшей камеристке. Принц велел подать себе верховую лошадь и поехал назад в парк кататься.

«Трудно сохранять всегда спокойствие и самообладание, – думал он. – Случилось не то, что я только мог себе представить, и вел себя я, быть может, совсем не так, как рассчитывал и должен был вести. Бедная Луиза, кажется, вовсе не ожидала от меня такой мягкости. Но, вероятно, никогда не суждено мне отрешиться от слабостей человеческих! Да и не в них ли собственно и заключается земное, человеческое счастье? Но Луиза-то, Луиза! Кто мог бы подумать!»

X

Брат принца Иеверского, принц Макс, известен был в петербургском обществе, как человек с неукротимым характером, но невысокого ума. В нем не было и признаков культурности, внешнего лоска образования и гуманности, которым так прельщал и мужчин, и женщин брат его, «известный очарователь», по выражению Дениса Давыдова. Умственные интересы и наслаждения были совершенно чужды душе Макса, но зато тем более предавался он грубым удовольствиям казарменного вкуса, а некоторые его выходки по своей беспричинной жестокости и бессмыслию заставляли даже предполагать в нем умственное расстройство. На приморской своей даче, в обществе любимых офицеров, Макс забавлялся стрельбою из орудий живыми крысами и наполнял свои досуги амурными приключениями среди невзыскательных чухонок. Жена его, принцесса Амалия, вынуждена была оставить своего супруга и уехать за границу, так как и ее подвергал он невероятным испытаниям. В спальню ее приводил он барабанщиков, чтобы они будили ее ранним утром боем своих барабанов, а ее заставлял являться на офицерские пирушки и здесь не стесняясь выхвалял ее прелести. Игра в солдаты, повышенный интерес ко всем мелочам обучения солдат и ко всем хитростям немецкого штукмейстерства в особенности давали пищу жестокому, раздражительному его характеру, и он подвергал провинившихся суровым наказаниям, а иногда и сам прикладывал к ним свою руку. Всего ужаснее в нем была холодность его жестокости и безумных выходок, потому что, подобно своему брату и великому князю Константину, он не любил спиртных напитков и всегда был трезв. Разумеется, ближайшие соучастники всех «чудес» принца Макса, его преданные слуги и исполнители его фантазий, пользовались его протекцией и милостями, хотя и сами часто были жертвами его необузданного нрава. В числе их были преимущественно немцы остзейского происхождения, решавшиеся во что бы то ни стало сделать карьеру, и среди них особенно отличался своею угодливостью новый конногвардеец, барон Карл Карлович Левенвольде. Зная дружбу принца Макса с великим князем Константином, командовавшим всем гвардейским корпусом, барон всегда, как только позволяла ему служба, находился в приемной принца или у него в манеже, на знаменитых учениях, и достиг такого успеха своею вкрадчивостью, что принц называл его часто «милый Карлуша». Это не помешало Максу сказать о нем при его же товарищах: «C’est un mouton qui rêve».

Принц, однако, ошибался. Карлуша умел вести свою линию и знал, чего добивался. Всего более снискал он расположение своего покровителя ловкой передачей ходивших по Петербургу сплетен об интересовавших Макса лицах высшего петербургского общества, а также «докладцами» о жизни гвардейских офицеров. Более всего доставалось при этом, конечно, офицерам русского происхождения, потому что Левенвольде, как истый остзеец, всегда выгораживал немцев. Чаще других Левенвольде касался Кавалергардского полка, столь несимпатичного ему по воспоминаниям его собственной службы в нем. Говоря об Охотникове, он однажды выразился, что «в тихом омуте сам чорт родится». Гордый своим баронским гербом, где было множество предметов, Карлуша прибавил, что Охотников – низкого происхождения, потому что у него нет герба.

– Откуда ты это знаешь? – спросил его принц.

– Да я спрашивал его: «Какой у вас герб?» А он и сказал: «Гром у чистом поле». Я говорю: «Тучи и молния?» – «Нет, – говорит, – просто гром». Значит, у него герба и нет: пустой человек! – закончил Левенвольде при громком смехе принца, который объяснил своему собеседнику, что Охотников только смеялся над ним.

На дальнейшие вопросы принца барон сообщил ему, что Охотников живет тихо, кутежами не занимается и бывает только у своей родственницы княгини Голицыной, в которую, вероятно, влюблен.

– У Натальи Федоровны? – удивился Макс – у подруги моей любезной невестки? Сколько я знаю, принцесса бывает часто у княгини.

– В это лето почти каждый день, ваше высочество, – сказал Левенвольде. – Мне рейткнехт принцессы, мой бывший берейтор, говорил.

– И что же? Она встречает там и Охотникова?

– Не знаю, может быть, и встречает.

– А вот это-то знать и интересно, милый Карлуша. Я с принцессой редко встречаюсь, у нее свой круг знакомых; быть может, и Охотников в их числе. Она к русским благоволит, не то, что к вам, немцам.

– Охотников никогда про ее высочество не сказал ни слова. Я спрашивал у него, кто бывает у княгини Голицыной, а он засмеялся и говорит: «Все русские, а немцев нет». Ну, да я могу узнать, – прибавил Левенвольде.

Принц Макс льстил себя надеждою, что бездетный брак старшего его брата обеспечивает ему наследование и герцогства, и огромного состояния Иеверской фамилии.

Заметив полную отчужденность супругов, Макс, которому, по закону контрастов, нравилась поэтическая красота его невестки, пробовал ухаживать за нею, но встретил такой насмешливый отпор, что возненавидел ее всеми силами своей души. Немудрено, что слова Левенвольде возбудили его ревнивое внимание к Охотникову и внушили ему новую мысль.

– Если Охотников бывает только у Голицыной, то ты можешь узнать также, часто ли он сам бывает дома, – сказал он Левенвольде. – Летом-то полк стоит в Новой Деревне, недалеко от Голицынской дачи.

– О, ваше высочество, не извольте беспокоиться, я все, все узнаю, – вскричал Левенвольде, догадавшись наконец, чем он может угодить своему покровителю.

Уединенный и скромный образ жизни принцессы Иеверской всегда казался странным принцу Максу, и он не раз пытался даже обратить на него внимание своего брата, не без хитрости уверяя его, что он боится за здоровье его жены. Одна мысль, что Охотников мог привлечь на себя внимание принцессы, уже заставила его подумать о том, чтобы воспользоваться своим влиянием на великого князя и удалить Охотникова не только из полка, но и из Петербурга. «Быть может, – рассуждал он, – откроется возможность еще более восстановить брата против принцессы и навсегда сделать невозможным примирение между ними». Страшным ударом для интересов принца Макса был бы развод брата и вступление его в новый брак, но он твердо знал, что на этот шаг брат его никогда не решится.

XI

Наступила сырая, тоскливая петербургская осень. Гвардейские полки из загородных своих стоянок вернулись в столицу и разместились по своим казармам. Они были уже наэлектризованы упорным слухом о новой войне с Наполеоном, предпринимаемой императором для защиты Пруссии. Офицеры часто сходились потолковать между собой о политике, о новой кампании против французов, в которой, быть может, как они мечтали, им удастся отомстить Наполеону за Аустерлиц. И барон Карл Карлович Левенвольде принимал участие в этих беседах, часто навещая кавалергардских офицеров на правах старого товарища и однополчанина. В особенности старался он подружиться с Охотниковым, уверяя его, что всегда питал к нему особую благодарность за то, что тот никогда не задевал его и не смеялся над его немецким происхождением. Несколько раз заходил он к нему на квартиру, но всякий раз получал от Ефима ответ, что барина нет дома и что вообще его трудно застать. Алексей Яковлевич, встречаясь изредка с Левенвольде у товарищей, старался держать себя от него в стороне и искренно удивлялся его любезности, столь мало похожей на его обычную остзейскую важность. Да и прочие офицеры Кавалергардского полка, которые знали уже о близости Левенвольде к принцу Максу и не доверяли его чистосердечию, всячески сторонились его и избегали его посещений. В обрушившихся в последнее время на Кавалергардский полк суровых взысканиях со стороны цесаревича Константина Павловича многие заподозревали доносы и внушения бывшего своего сослуживца, так неожиданно задним числом полюбившего и полк, и товарищей. Однажды Уваров, встретив Левенвольде в казармах полка, прямо сказал ему при других офицерах без объяснения причин, что побьет ему морду, если еще раз увидит его в полку. Дело едва не дошло до дуэли, и Левенвольде мало-помалу исчез с кавалергардского горизонта. Алексей Яковлевич также стал предметом особого внимания начальства. Для офицеров казалось странным, что такой усердный и исполнительный офицер, как Охотников, чаще прежнего нарывался на строгого цесаревича и получал от него выговоры и замечания. «Пойдем скоро в поход, – утешали себя кавалергарды – заживем тогда по-новому».

Переехали в город на зимнее положение и принцесса Луиза, и ее подруга, княгиня Голицына. Прекратились верховые прогулки принцессы, и ее рейткнехт Магнус, оставшись без дела, часто стал захаживать к доброму своему господину, барону Левенвольде, чтобы осушить предлагаемый ему стакан ямайского. Под его влиянием, он сообщил барону, что летние прогулки не пропали для него даром, что сама гофмейстерина или, проще, экономка княгини Голицыной, фрау Амалия Гильхен, обратила внимание на его молодцеватый вид и широкие плечи и что он скоро будет просить господина барона к себе на свадьбу. Магнус, однако, не мог сообщить барону желаемых им сведений о герре Охотникове, но не сомневался, что они будут даны для удовлетворения любопытства господина барона его возлюбленной, фрау Амалией Гильхен, от зоркого глаза которой ничего в доме ее сиятельства укрыться не может, что зоркий глаз фрау Амалии и ее хозяйственные способности, между прочим, и побудили его, Магнуса, предложить ей свою руку и сердце для успокоения своей грядущей старости. В следующее свидание Магнус уже доставил высокоуважаемому господину барону новости, услышанные им из собственных уст фрау Гильхен, и был награжден целой бутылкой ямайского, которую он должен был унести домой в целости, потому что господин барон был очень занят. В тот же день эти новости переданы были Левенвольде принцу Максу.

Свидания Охотникова с принцессой Луизой у княгини Голицыной действительно продолжались. Принцесса передала Алексею Яковлевичу сущность своих объяснений с мужем и успокоила его за будущее, скрыв от него все то, что вызывало ее тревогу. Но будущее мало интересовало Охотникова: он как бы в забытье думал только о настоящем.

– Мне хочется пить, пить свое счастье, не отнимая губ от кубка, – говорил он принцессе. – Милая, что-то твердит мне постоянно, что счастье мое слишком велико и я не могу расплатиться за него дешевой ценою. И я хочу видеть тебя чаще, о, как можно чаще, ангел мой! Я болен, когда не вижу, не слышу тебя. Как сладко было бы для меня умереть теперь, гладя на тебя, моя бесценная! Если бы только я мог уехать с тобою в Англию, Америку, чтобы посвятить тебе всю жизнь!

Принцесса давно уже поняла причину тоски своего возлюбленного. Он желал, чтобы она принадлежала ему безраздельно, чтобы она была с ним вечно, до последнего издыхания, и в то же время понимал хорошо все безумие своего желания. Он не хотел видеть в ней влюбленную светскую женщину, в утехах любви нашедшую успокоение от пустоты и скуки жизни… Он хотел, чтобы она была для него женой, верной, преданной подругой. А она могла ему предложить то же тягостное прозябание, вечное дрожание под крылом Голицыной или кого-либо другого. Ей припомнились слова Охотникова: «Мы воруем изредка то, что принадлежит нам по праву навсегда». И она разделяла эти чувства, эти мысли Охотникова, но, вместе с ним, сознавала их безумие, их несбыточность.

Под влиянием беседы своей с мужем, принцесса предупредила Алексея Яковлевича об опасности, грозящей им со стороны принца Макса, если ему что-либо станет известно, и заклинала его быть осторожным.

– Милая Louison, – сказал Охотников печально: – я слишком берегу свое счастье, чтобы допустить какую бы то ни было неосторожность, но чувствую, что оно продолжаться не может, будет ли виной тому Макс, или кто-либо другой. Но если я и погибну под бременем этого несказанного счастья, последняя мысль моя будет о тебе, ненаглядной, которая мне свет животворила.

Расставаясь с Охотниковым, принцесса всякий раз чувствовала, что он уносил с собою ее спокойствие. Мрачные предчувствия терзали ее сердце… Неужели ее возлюбленный действительно прав, говоря, что их счастье должно быть разрушено, что так оно продолжаться не может. Но почему, почему?

XII

Принц Макс не любил посещать брата иначе, как по делам служебного характера. Между братьями обнаруживалось такое несходство во вкусах и наклонностях, такое глубокое различие во взглядах на жизнь и людей, что после каждого свидания с принцем Иеверским Макс чувствовал себя не по себе и серьезно уверял своих приближенных, что брат производит на него впечатление головы Медузы, несмотря на утонченную деликатность своих манер и выражений. Необузданной, горячей натуре Макса невыносим был даже внешний вид принца Иеверского, одетого всегда по форме и застегнутого до последнего крючка, всегда спокойного и ровного в своих движениях, с вечной улыбкой на тонких сжатых губах. Вспоминая годы детства и совместного воспитания с братом, принц Макс говорил, что и в те годы старший брат его производил всегда впечатление накрахмаленного человека, боящегося всякого непроизвольного, естественного движения или слова. Макс не договаривал, что никто на свете не говорил ему таких горьких истин, как этот накрахмаленный человек, хотя в самой любезной, даже изящной форме. Даже кабинет принца Иеверского наводил тоску на Макса, когда ему приходилось бывать в нем: ряд длинных столов красного дерева, вытянутых в одну линию, как фронт солдат на учении, несколько огромных, широких, но не глубоких шкапов, приплюснутых к стенам и упиравшихся в самый потолок, да дюжина неудобных деревянных кресел, обитых темно-зеленым сафьяном на сиденьях, – вот и вся обстановка рабочей комнаты принца. Нигде ни пылинки; лакированная поверхность мебели блестела красноватым матом, как бы только сейчас была отполирована. Единственным украшением комнаты были узенькие полосы тяжелой шелковой материи, которые должны были изображать собою занавесы и драпри, но на самом деле едва прикрывали переплеты дверей и окон. «И кабинет точно накрахмаленный», – думал, глядя на него, Макс.

На этот раз, сидя в кабинете брата, лицом к лицу с ним, принц Макс чувствовал себя особенно плохо. На приморской его даче произошел скандал с одной дамой, женой немецкого негоцианта, подвергшейся насилию со стороны замаскированных людей, завлекших ее вечером в дачный павильон, да в полку, которым Макс командовал, вышла у него неприятная история с офицерами, громко жаловавшимися на оскорбление своей чести. Оба эти случая вызвали негодование в высшем петербургском обществе; даже императрица Мария Феодоровна, покровительствовавшая Максу, нашла, что его поведение заслуживает примерного наказания, и перестала его принимать. Волнуясь и путаясь в словах, Макс должен был подробно объяснять обе истории принцу, как бы застывшему в своем кресле, но не сводившему с брата проницательного взгляда. Выслушав его объяснения, он сказал:

– Мне очень жаль, дорогой Макс, но я нахожу, что в обоих случаях вы неправы. Вы говорите, что офицеры не исполняли ваших приказаний, но это не давало вам права бранить их: для этого существуют законные меры взыскания.

– Но есть же предел всякому терпению, – возразил Макс, волнуясь – у меня вырвались эти выражения совершенно невольно, в приливе гнева…

– И в этом я несогласен с вами. Вы смотрите на офицеров, как на машины? Прекрасно, но тогда и вы должны смотреть на себя тоже, как на машину. Служба – есть дисциплина, а требовать дисциплины может только тот начальник, кто сам себя дисциплинирует, умеет сдерживать свои страсти. Если вы на службе позволяете себе приходить в гнев, прибавлю, самый неумеренный, то какое право имеете вы жаловаться на несдержанность тех, кому вы должны служить примером? Сердиться даже в частном быту – значит лишать себя права судить, значит внушать недоверие к своей собственной правоте и беспристрастию, значит давать провинившемуся орудие для его защиты, средство для возбуждения к нему симпатии. Я боюсь, Макс, что я вынужден буду лишить вас командования, оставив за вами лишь почетные должности; я должен буду сделать это, чтобы спасти вас самих от последствий вашей неумеренной горячности, в которой вы сами сознаетесь.

– Но и другие командиры… – начал было Макс.

– Конечно, все люди не свободны от слабостей и недостатков, – прервал его принц. – Но вы сами, Макс, должны признать, что именно на других командиров жалоб не поступает и что в других полках сору из избы не выносят. В виду вашего сана и положения подчиненным жаловаться на вас еще менее удобно, чем на кого бы то ни было, и если они это делают, то по горькой необходимости. Почему же на других командиров нет жалоб, если они и позволяют себе что-либо подобное вашей горячности? Вам пора бы понять это. Нужно, чтобы командир имел личный авторитет, помимо присвоенной ему власти, нужно, чтобы он имел в глазах подчиненных особые достоинства, ради которых ему прощают его слабости, нужно, наконец, чтобы эти слабости имели своим источником не удовлетворение личного тщеславия, а всеми ясно сознаваемую пользу службы, преданность долгу. Пользуясь известными привилегиями, необходимо уметь налагать на себя и некоторые цепи, известные стеснения. Говорю вам это, как брат и как друг.