355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Шумигорский » Тени минувшего » Текст книги (страница 3)
Тени минувшего
  • Текст добавлен: 24 мая 2017, 11:30

Текст книги "Тени минувшего"


Автор книги: Евгений Шумигорский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Ваше высочество, – отвечал на это Тимашев, пораженный рассказом великого князя – я готов умереть сию же минуту за вас. Осмелюсь вас уверить, что офицеры и солдаты роты вашего высочества готовы так же умереть за вас, как и я. Требуйте, государь, скажите, что угодно, – что бы я сделал.

– Ты знаешь, Николай Сергеевич, сколько ныне недовольных в гвардии, и сколь отечество страждет. Час от часу все хуже и хуже. И много значащих людей решились уговорить государя отречься от престола и меня провозгласить императором… Сколь ни тяжела мне сия участь и как ни страдаю я, как сын, но для спасения России, своей родительницы и всей нашей фамилии я должен был на сие согласиться. Но если сие предприятие не удастся, то, в таком случае, спаси меня!

– Государь, – сказал Тимашев – приказывайте! Я и рота моя умрем за вас!.. Где прикажете нам быть, чтобы защищать вас, чтобы спасти ваше высочество?

– Нет, Николай Сергеевич, – сказал Александр, – этого нельзя. Мне должно будет спастись бегством. Прошу тебя, распорядись, чтобы на случай были готовы с подставой две тройки самых лучших лошадей, чтобы уехать мне до Ораниенбаума. Там уже готово мореходное судно в виду Кронштадта, за которым море уже почти чисто ото льда. Меня примут, и я буду спасен.

– Будьте спокойны, ваше высочество, – сказал Тимашев – и совершенно в том будьте уверены, что все по повелению вашему будет исполнено! Лошади будут стоять у меня на дворе, запряженные в карету.

Великий князь обнял его и тотчас уехал. Нечего и говорить, в каком волнении оставил он Тимашева. В тот же день у Тимашева на дворе стояли две тройки лучших лошадей, а другие две, для подставы, у Красного кабачка на петергофской дороге. Мореходное судно у Кронштадта заготовлено было, вероятно, адмиралом Чичаговым.

V

Вечером в тот же день, часов около девяти, кибитка Аракчеева уже была у Московской заставы. Въезду в Петербург мешал лишь опущенный шлагбаум. В кибитке уже не было Аракчеева. Вместе с Ивашкиным его грубо позвали в кордегардию и объявили ему, что он арестован по высочайшему повелению, объявленному графом фон-дер-Паленом. При этом известии тусклые глаза Аракчеева с неописуемым выражением злобы остановились на полицейском офицере, и он сквозь стиснутые зубы произнес:

– Я имею собственноручное повеление государя явиться к нему тотчас же по прибытии в Петербург.

– Не могу знать, ваше сиятельство. Мне велено вас из-под ареста не выпускать впредь до нового высочайшего повеления.

– Попала говядина во щи, – шутили вполголоса солдаты, намекая на красные отвороты мундира Аракчеева и радуясь его унижению.

Ивашкин думал, что приказ об аресте не относится к нему, и сделал движение, чтобы выйти из кордегардии.

– Нет, брат, оставайся и ты. Велено арестовать всех, кто будет с его сиятельством, – сказал офицер. – Даже ямщика задержим. А там, завтра, разберут.

Ивашкин с отчаянием смотрел на Аракчеева, которого длинная, сухая фигура среди солдат и будочников, наполнявших кордегардию, но своей неподвижности напоминала собою верстовой столб. Аракчеев уже начал догадываться, что все это случилось неспроста, что это штуки графа Палена, но для него непостижимые.

Вдруг он почувствовал, что кто-то дернул его за шинель.

– Эх, ваше сиятельство, – услышал он над самым ухом тихий голос Ивашкина – наверно, быть беде! У государя злодеев-то сколько! И нам следовало сюда приехать с тайностию, а не к шлакбамам подкатывать! Уж подлинно задним умом крепки!

Но Ивашкин вдруг замолк. На него вдруг устремился страшный взгляд, который как бы прорезал молнией темноту кордегардии, едва освещенной пламенем заплывшей сальной свечи. Аракчеев крепко стиснул его руку и прохрипел:

– Каналья, чего ж ты прежде этого мне не сказал?

Всю ночь Аракчеев провел в кордегардии, предаваясь мрачным думам о настоящем и будущем. Лишь пред рассветом услышал он от полицейского офицера, что император Павел волею Божиею скончался, и что новый государь, Александр Павлович, повелевает ему возвратиться обратно в свое Грузино…

* * *

Не прошло и трех лет, как Аракчеев призван был императором Александром в Петербург и мало-помалу вознесся выше всех в доверии и милостях монарха.

Другая участь постигла капитана Тимашева.

На третий день по восшествии Александра, – рассказывает один из современников, – приходит к Тимашеву кн. Волконский, тогда полковой адъютант Семеновского полка, и говорит ему, чтобы он взял себе отставку. Удивило Тимашева предложение Волконского: он знал, что Волконский предлагает ему взять отставку по высочайшему повелению, ибо не осмелился бы сам собою преподавать ему советов. Нечего было делать Тимашеву. Вопреки желанию, он должен был идти в отставку с чином полковника и уехать в свои уфимские деревни. Там уведомили его, чтобы он никогда не приезжал в Петербург, потому что он помещен в список лиц, коим въезд в столицу воспрещен. Так и осталась для Тимашева, а, пожалуй, и для потомства загадочной причина постигшей его опалы, хотя он имел много времени ее разгадывать.

В 1824 году император Александр путешествовал в приуральских губерниях. Император остановился в Оренбурге у генерал-губернатора Эссена, жившего в доме Тимашева. Но когда дворянство и чиновники должны были представиться императору в Оренбурге, то последовало генерал-губернатору повеление, чтобы полковника Тимашева при представлении не было и чтобы он немедленно выехал из города в деревню…

Свою загадку Тимашев разгадывал до самой смерти…

Завещание императора Павла

I

1 февраля 1801 года в Петербурге совершилось важное для него событие: государь император Павел Петрович со всей своей августейшей фамилией изволил переехать на жительство из Зимнего дворца во вновь отстроенный Михайловский замок. Император был чрезвычайно доволен этим переселением: новый дворец казался ему неприступной крепостью, надежным убежищем от возможных покушений на его жизнь. Михайловский замок окружен был рвами, наполненными водою, и доступ в него возможен был лишь посредством нескольких подъемных мостов, оберегаемых бдительно стражей, под охраной пушек. Без ведома коменданта замка, которым назначен был старый гатчинец, генерал Кутлубицкий, никто не мог ни проникнуть во дворец, ни выйти из него. Да и в самом дворце, не только при наружных входах, но и во внутренних покоях расставлены были бекеты и часовые от гвардейских полков, которым приходилось нести всю тяжесть караульной службы, как бы в осажденной крепости. Михайловский замок, блиставший мраморами и позолотой, представлял собою по внешнему виду не столько пышную императорскую резиденцию, сколько рыцарский монастырь любимого Павлом Первым военного ордена иоаннитов.

Михайловский замок только что был отстроен, и стены его не успели еще просохнуть, но, несмотря на страшную сырость во дворце, император спешил переселением в него. «Хочу, – говорил он, – умереть на том же месте, где родился», потому что замок выстроен был на месте Летнего дворца, в котором родился Павел в 1764 г. Императрица Мария Феодоровна и великая княгиня Елизавета Алексеевна, великие князья Александр и Константин Павловичи также получили покои во дворце и должны были жить в нем, хотя еще вода струилась по его стенам, а императрица Мария Феодоровна страдала ревматизмом. Императору не смели, однако, противоречить тем более, что великие князья, возбуждавшие своим поведением подозрительность отца, не были уверены даже в том, не будут ли они жить в замке на положении арестованных. Во всяком случае, ни для кого не было тайной, что Павел тщательно наблюдал за образом жизни и поведением своих детей.

С особенною любовью занимался Павел устройством помещения в замке для признанной своей фаворитки, княгини Анны Петровны Гагариной. Покои императора выходили окнами на нынешнюю Садовую улицу, ближе к Летнему саду (со второго окна от угла), и из спальни его вела потайная лестница в покои княгини, расположенные в нижнем этаже, выходящем тоже на Садовую. В моменты, когда Павел в особенности чувствовал нравственное свое одиночество, в минуты мрачной тоски и тяжких сомнений в прочности своего положения, суровый император являлся к трепещущей молодой княгине и в ее обществе старался найти успокоение своей мятежной душе. Но кроткая, добрая Анна Петровна с тревогой выслушивала мрачные признания державного своего поклонника и неспособна была разделять его предчувствия о наступающей катастрофе. Подозревая жену и детей в злоумышлениях против себя, не доверяя преданности самых ближайших своих сотрудников по управлению государством, Павел доверчиво объяснял своей фаворитке и свои опасения, и надежды на будущее, искал в ее слабой душе участия и поддержки. Но это императорское доверие внушало Анне Петровне один только страх и ужас. Еще так недавно, в одном вечернем разговоре с нею, император с искаженным выражением лица сказал ей: «dans peu de jours on verra tomber de têtes qui m’ont été bien chères!» Вне себя от такой откровенности императора, княгиня Гагарина поспешила передать эти слова его великому князю Александру Павловичу. Тяжело было внутреннее самочувствие венценосца в это время, но еще тяжелее было сознание, что некому ему довериться, не на кого опереться…

День императора Павла начинался обыкновенно очень рано: с шести часов утра он принимал уже доклады в своем кабинете, читал поступавшие к нему отовсюду бумаги. Однажды, уже по переезде в Михайловский замок, встав ранее, чем обыкновенно, Павел принялся, при свете двух канделябров восковых свечей, едва разгонявших темноту огромной комнаты, за разбор бумаг, накопившихся на его письменном чудного мрамора столе и ждавших его разрешения. Один конверт, тщательно запечатанный, с необычным титулом: «Всепресветлейшему государю императору Павлу Первому», привлек его внимание, и он поспешил его вскрыть. Но едва лишь Павел начал читать заключавшуюся в нем бумагу, как побледнел, глаза его расширились, и он дрожащими руками осенил себя крестным знамением, выронив бумагу на ковер. Лишь несколько минут спустя он решился поднять ее и снова начал ее чтение. Это был всеподданнейший донос неизвестного лица на петербургского генерал-губернатора графа Палена, составлявшего заговор против государя с участием многих офицеров гвардии и с ведома великого князя Александра. Доносчик с видимым раскаянием писал, что, испытав сам гнев государя, и он решился было принять участие в заговоре; однако угрызения совести не дают ему покоя, и он решается спасти царя, открыв ему всю истину; что он не хочет открыть своего имени только потому, что боится недоверия государя и силы приближенных к нему особ, и что государь сам может, имея в руках его донос, тихо и спокойно проверить справедливость всех изложенных обстоятельств, отнюдь не поручая этого дела ни Палену, ни какому-либо другому из приближенных своих. «Все сии, всемилостивейший государь, – писал доноситель, – либо по родству, либо по другим уважениям, а всего более по подлости души, придворным свойственной, не инако действовать будут, как сокрытием предерзостных замыслов фон-дер-Палена и всех, иже с ним, уготовят им поспешнейшее исполнение». Видно было, что писавший обладал подробными сведениями о ходе заговора, называл всех лиц, участвовавших в его распространении, и упоминал даже об «агнце, искушаемом змием восстать против отца своего и государя». В то же время автор письма уверял Павла в преданности ему народа и войска и заклинал его царствовать милостиво и правосудно, не с той строгостью, которая «затворяет для него сердца подданных и паче всего служит к возвеличению духа всех враждующих против помазанника Божия». «Воззри, государь, на писание сие вернейшего из твоих подданных, – заключал доноситель свое письмо, – не с воспалением гнева своего, а с осмотрением, к посрамлению врагов твоих, а не к конечной погибели всех тебя любящих».

Искренний, открытый характер письма, видимо, внушил Павлу доверие к нему. И, странно, мысли его приняли совсем другое направление, чем предполагал автор письма, и на лице его отразилось не «воспаление гнева», а какое-то скорбное, спокойное чувство. Чем более поверил он сведениям о заговоре, об опасности, грозившей ему со всех сторон, тем более поразила его фраза доносителя о «конечной погибели всех тебя любящих». И умственному взору самодержца неожиданно предстал образ не «души» его, княгини Анны Петровны Гагариной, которую он любил всем сердцем, а скромной дворянской девицы из придворного штата императрицы Марии Феодоровны, Марьи Николаевны Юрьевой, глаза которой всегда смотрели на сурового государя с нежностью и покорностью. Вспомнил Павел свое пребывание в Царском Селе весною прошлого года, когда княгиня Гагарина оставалась еще нечувствительной к его настойчивому поклонению и когда в одну из его уединенных прогулок по Царскосельскому парку к нему подошла Юрьева, прося о милости к одному из своих родственников, разжалованному в солдаты за упущение по службе. Это была еще совсем юная девушка, с славным русским лицом, но черные глаза ее с таким затаенным восхищением смотрели на Павла… Государь был в хорошем настроении духа, был весел, шутил с Юрьевой, назвал ее «бедовой смуглянкой» и в конце концов наградил царским поцелуем, шутливо прося не говорить о том жене, т.е. императрице Марии Феодоровне. По придворные соглядатаи уже успели подсмотреть эту «шалость» государя, и императрица узнала о том одна из первых. Не любившая Гагариной, императрица отнеслась к этой «шутке» своего супруга снисходительно и не показала Юрьевой своего неблаговоления, напротив, в скором времени назначила ее своею камер-фрау. Мало того, случилось как-то само собою так, что Юрьева, совершенно неожиданно для самой себя, еще не раз видела государя и должна была вести с ним разговоры. Павел чувствовал, что в ее обществе к нему возвращается его молодость, его восхищала простота и наивность, с какой Юрьева выражала ему свои чувства, которые относились к нему лично, не к государю, а Павел Петрович так мало был избалован в этом отношении! Свежесть и скромность Юрьевой так противоположны были ходульной добродетели невзрачной, но наставительной Катерины Ивановны Нелидовой, и в то же время так живо напоминали ему любезную недотрогу, Анну Петровну! И Павел Петрович кончил тем, что в Царском Селе пережил не одну идиллическую минуту вдали от жадного взора придворных интриганов и дипломатических агентов, всегда умевших проникать неведомыми путями в тайны личной царской жизни.

Император вспоминал далее, что в августе княгиня Гагарина сдалась ему после долговременной осады, и с тех пор Юрьева была забыта. Напомнила ему о ней сама императрица Мария Федоровна, сообщив ему, что она вынуждена лишиться услуг своей камер-фрау, у которой появились все признаки беременности. Юрьева была помещена в одной из деревень близ Царского Села на иждивении императрицы, ни в чем не нуждалась, но Павел почувствовал и тогда некоторое угрызение совести: он так давно не видел смуглянки и совсем не думал о ней! И почему фраза доносителя о «любящих его» напомнила ему именно Юрьеву, и одну только ее? И разве ребенок, которого она ждала со дня на день, – разве он не имеет, как и мать, прав на его заботы и попечения, когда он именно теперь так живо чувствует неблагодарность старшего своего сына? Кто о нем будет заботиться, в случае его смерти или другой какой-либо катастрофы? Не оскорбленная ли жена и не тот ли неблагодарный старший его сын?

Павел Петрович вздохнул еще раз и опустился на колени пред иконой, висевшей в углу его кабинета. Он долго молился, кладя земные поклоны, пока не услышал легкого стука в дверь, выходившую в приемную. Вслед за тем на пороге появилась фигура Кутайсова, теперь графа, с андреевской лентой через плечо, а четыре года тому назад простого брадобрея государя. До сих пор еще Павел не разучился говорить иногда сиятельному графу, по старой привычке, просто «Иван».

– Что скажешь, Иван? – спросил государь.

– К вашему величеству давно собрались уже с докладом, и первее всего – граф фон-дер-Пален, – ответил с низким поклоном Кутайсов.

– Кто еще там?

– Генерал-прокурор Обольянинов и князь Александр Борисович Куракин да командир Преображенского полка, генерал Талызин, ваше величество, – продолжал Кутайсов.

– Пусть подождут… Ты мне скажи, где и в каком положении теперь Юрьева, помнишь?

– Ваше величество изволили вспомнить о той глупой девочке? – сказал, ухмыляясь, Кутайсов. – Надо быть, живет хорошо. Ее недавно послали рожать в новгородскую деревню, к матери, пока что, чтобы не дельных разговоров никаких не было. А девчонка шустрая, не хотела ехать, да уж, конечно, не ее спрашивали. Я просто приказал ее посадить в кибитку и отправить с придворным служителем, – говорил Кутайсов, смакуя свою распорядительность.

«Вот она, конечная гибель-то начинается!» – подумал император. Лицо его искривилось судорогой, он запыхтел и, постукивая о мягкий ковер тростью, которую взял в руки, грозно сказал Кутайсову:

– Как же ты смел без моего приказания? А? Я покажу тебе глупую девчонку! Понимаешь? Я вознес тебя из праха, но завтра же тебя обращу опять в прах, скотина!

Кутайсов так опешил от этого неожиданного окрика, что не нашелся ничего сказать. Его побелевшие губы только тряслись и что-то шептали.

– Сейчас же пошли за ней карету с доктором, и чтобы ее спокойно перевезли в Царское. Ты мне, помни, ответишь, если что случится. А императрица знает о том? – прибавил Павел, опять запыхтев…

– Я полагал… я не ведал, что государыне о сем доклад должно чинить, я сам… – лепетал Кутайсов.

– Ступай же и сейчас же распорядись. Да подожди. Пусть доктор передаст Юрьевой эту записку, – сказал император, набросав несколько строк и запечатав их своею печатью. В записке значилось: «Приезжайте ко мне в Царское. Будьте спокойны и здоровы. П.».

Когда вслед за исчезнувшим Кутайсовым появился в кабинете Павла граф Пален, император спокойно принял его доклад, и только спросил его в конце: «Итак, в городе все спокойно?» На утвердительный ответ его, император, сохраняя спокойствие и помолчав немного, спросил неожиданно:

– Граф, ты был в Петербурге в переворот 1762 года?

– Да, государь.

– И что же, ты участвовал в нем?

– Да, государь. Но что, собственно, вам угодно знать от меня?

– Ты участвовал в революции, которая лишила моего отца престола и жизни?

– Я, ваше величество, был тогда еще очень молод и служил вахмистром в конной гвардии. Я выехал из казарм вместе с полком, не подозревая ничего о происходившем. Но почему ваше величество спрашиваете меня об этом?

– А потому, – возразил император – что у нас, кажется, хотят повторить 1762 год.

При этом ответе государя, Пален, как он впоследствии сознавался, почувствовал дрожь во всем теле, но быстро овладел собою и сказал твердым голосом:

– Да, государь, я знаю это и даже сам в числе заговорщиков.

– Как, – вспыхнул Павел, крайне удивленный – ты знаешь это и сам в заговоре? Что ты говоришь?

– Сущую правду, государь, – отвечал граф, наклоняя почтительно свою длинную фигуру и понижая голос. – Каким бы образом на моем месте я мог знать все об этом заговоре, если бы я не принял в нем участия? Но не извольте беспокоиться, ваше величество. Я держу в своих руках нить заговора и жду только момента, чтобы захватить заговорщиков вместе: еще человека три из них мне неизвестны. Только умоляю ваше величество потерпеть и никому о том не говорить; иначе все птицы разлетятся. Потому я и не осмеливался докладывать вашему величеству, что я боялся быстроты ваших решений, которая помешает мне обнаружить злоумышленников вполне. Будьте спокойны, всемилостивейший государь, теперь не может быть повторения 1762 года.

– Почему же? – спросил Павел, с недоумением смотря на своего собеседника, весь вид которого изображал нелицемерную преданность.

– Не сравнивайте, государь, своего положения с положением отца. Он был чужд стране, иностранец, а вы русский. Он боялся русских, презирал их и старался держать их от себя подальше, ваше величество их любите, уважаете и выдвигаете вперед. Он не был коронован, а вы – помазанник Божий. Он преследовал духовенство, вы его уважаете. Он довел гвардию до отчаяния, а вам она предана. Наконец, в его время почти не было в Петербурге полиции, а теперь она в превосходном состоянии: нет шага или слова, которого я бы не знал. Каковы бы ни были намерения императрицы, супруги вашей, она не имеет ни гения, ни энергии вашей матери; наконец, у нее 20-летние сыновья, а вам в 1762 году было только 7 лет.

Император выслушал эту речь Палена с видимым удовольствием и, потирая руки, сказал ему благосклонно:

– Все это правда, но ты не упускай из виду заговорщиков.

Когда Пален вышел из кабинета государя, то следовавший за ним генерал-прокурор Обольянинов позван был не скоро. Государь что-то долго обдумывал, делая пометки на лежавшем пред ним листе бумаги. Наконец Обольянинов был позван и был милостиво принят государем, который любил его, еще будучи наследником.

– Здравствуй, Петр Хрисанфович, – обратился к нему Павел. – Только сегодня бумаг твоих читать не буду; мне скоро нужно итти на вахтпарад. Но я поручаю тебе важное дело. Завтра утром ты должен составить по этим отметам бумагу и привезти ко мне. Нет ли чего особенно важного?

– Государь батюшка, одно тебе скажу, что по тайной канцелярии все те же идут слухи, будто бунт готовится в столице и что на тебя злоумышляют. Прикажи мне разобрать.

– Знаю, знаю, Петр Хрисанфович. Время еще не ушло. Сейчас только говорил я о том с Паленом. Ну, прощай, Бог с тобою.

И государь, отменив дальнейший прием, поспешил к вахтпараду.

II

Кутайсов жил также в Михайловском замке, хотя имел роскошный дом в городе, занятый его семьею. Вышедши из кабинета государя, он поспешил в дворцовую свою квартиру, чтобы исполнить немедля его повеление о Юрьевой, и, сделав все нужные для этого распоряжения, поехал к сыну своему, графу Павлу Ивановичу, только что вступившему в брак с сестрой княгини Гагариной, фаворитки государя, княжной Прасковьей Петровной. Уже сидя в карете, Кутайсов вспомнил, что его звала к себе завтракать его любовница, известная в то время артистка Шевалье, но дело, по которому он ехал к сыну, казалось для него слишком важным: у него думал он застать княгиню Анну Петровну Гагарину, часто навещавшую свою сестру.

Трудно представить себе психологию русской знати конца XVIII века. Среди родовитого дворянства, насчитывавшего в своих рядах не мало потомков св. Владимира, заняли выдающиеся места выскочки низкого происхождения, часто начинавшие свою карьеру незавидной профессией. Таков был герцог Бирон (берейтор), графы Разумовские, Алексей и Кирилл (певчий и пастух), графы Гендриковы – земледельцы, граф Сиверс (кафе-шенк), Теплов, Григорий (приемыш) и т. д., и т. д., не говорим уже о многих «птенцах Петровых», из которых «счастья баловень безродный» Меншиков так и остался без генеалогии. В царствование Павла совершилось разительное превращение этого рода: камердинер и брадобрей великого князя Павла Петровича, Кутайсов. Турок, в детстве гонявший стада в Бендерских степях, после восшествия на престол своего хозяина, за свою 26-летнюю камердинерскую службу постепенно за четыре года возвысился до степени первейшего русского сановника: получил графский титул, звание обер-егермейстера, андреевскую ленту, несколько тысяч душ крестьян, рыбные ловли на Каспийском море и массу драгоценных подарков. В конце царствования Павла доходы его исчислялись в полмиллиона рублей. И подумать только, что всего четыре года тому назад ему никто из придворных не протягивал руки, что многие звали его просто Иваном, что он на придворных праздниках подавал гостям на подносе, что требовалось, что даже после восшествия на престол императора Павла придворные, не стесняясь, дарили ему атласу на кафтан, и он принимал его с благодарностию! Но всего более нужно удивляться тому, что спесь русских родовитых дворян не помешала им вступить тут же в родственные связи с бывшим лакеем. Тонкий проходимец, новый граф Иван Павлович понимал, что для упрочения своего положения ему необходимо завести родственные связи с выдающимися русскими фамилиями. Выдав своих дочерей за представителей знатных русских родов, зазнавшийся Кутайсов для сына своего Павла наметил не кого другого, как княжну Лопухину, дочь бывшего генерал-прокурора и сестру княгини Гагариной, фаворитки императора. И что же, брак этот совершился, как бы по щучьему велению, хотя и сам молодой граф Павел Иванович, по отзыву хорошо знавшего его в это время А. О. Шишкова, не представлял своей особой ничего привлекательного, а скорее нечто отталкивающее. Но таково было значение и богатство Кутайсова, что ему не смел возражать и отказывать ни Лопухин, отец царской фаворитки, ни сама Анна Петровна. Все знали, что никто не умел лучше Кутайсова управлять царским сердцем и что от Кутайсова зависела судьба и фортуна самых знатных лиц. Теперь же Кутайсов занят был мыслью выдать последнюю свою дочь за князя Платона Зубова, под этим лишь условием, благодаря его ходатайству пред государем, получившего обратно секвестрованные свои имения и допущенного из ссылки в Петербург. Можно было представить, что прием, только что оказанный Кутайсову императором, грозил перевернуть все его расчеты и даже разрушить уже созданное положение.

«Не иначе, как Юрьева нашла канал к нашему горе-богатырю, – думал Кутайсов, – и на меня нажаловалась. А вернется сюда, смотри, наша Анна Петровна и того… Придется ей уезжать из дворца». Проведя всю жизнь свою в интригах, Кутайсов не допускал и мысли, чтобы Юрьева обязана была своим спасением памяти о ней императора. «Сам мне скажет потом, – думал Кутайсов – кто его надоумил».

У сына Кутайсов действительно застал княгиню Анну Петровну, полную красавицу-брюнетку с добрым выражением лучистых глаз, и там же оказался, к невыразимому удовольствию Кутайсова, и сам блестящий князь Платон Александрович, который навещал дом Кутайсовых с целью якобы ухаживания, а в действительности для того, чтобы узнавать от Кутайсова все новости о государе и эти известия из первых рук передавать своему соучастнику по заговору, графу Палену.

После первых приветствий, княгиня Анна Петровна первая обратила внимание на встревоженный вид своего родственника и спросила его о причине.

– Мне жаль, княгиня, огорчить вас, но причина эта касается более вас, чем меня, – грубо отвечал Кутайсов, хмурясь и начиная грызть ногти.

– Я не понимаю вас, – возразила Анна Петровна – в чем дело?

– Дело в том, что государь изволил вспомнить о бывшей своей фаворитке, некоей Юрьевой, и приказал мне доставить ее сюда из Новгородской губернии, – продолжал Кутайсов, делая вид, что не замечает густой краски, появившейся на щеках княгини, и насмешливо подмигивая Зубову. Зубов отвернулся и с презрительной миной отошел в противоположный угол залы, где молодая Кутайсова раскладывала свои пяльцы.

Как ни оскорблена была Анна Петровна дерзкой выходкой свояка, но женское любопытство одержало вверх над прочими ее чувствами, так как о Юрьевой услышала она в первый раз. Кутайсов подробно объяснил ей все дело и предостерег княгиню, что участие императора к Юрьевой может отразиться на ее собственной судьбе.

– Кто знает государя, как я, – заключил Кутайсов – знает его капризы, непостоянство, тому можно думать, что ради Юрьевой он так же забудет скоро о вас, как ради вас забыл Юрьеву. К старым привязанностям он всегда чувствителен.

– Боже мой, как я буду рада этой перемене, – воскликнула Анна Петровна, – как я буду счастлива! Конечно, – прибавила она, взглянув на Кутайсова – я очень люблю государя, и не мне прилично создавать ему препятствия, но я буду очень рада вырваться из этого ада и уехать за границу с мужем, с Павликом.

Кутайсов с удивлением посмотрел на фаворитку, не веря своим ушам. «Дура она, – пронеслось у него в голове, – не знает, что Павлик ее и дорожит ею только потому, что она в фаворе у государя». Князь Павел Гаврилович Гагарин, как доподлинно было Кутайсову известно, всячески ухаживал за его любовницей Шевалье, и Кутайсов его за это не выносил.

Не найдя сочувствия в Гагариной, Кутайсов рассказал дело Юрьевой снова подошедшему князю Зубову, не умолчав на этот раз о личном неудовольствии на него государя. Зубов воспользовался случаем сорвать свою злобу и сказал:

– Ах, граф, может ли быть прочной милость государя? Моя судьба пусть служит вам примером. Пока он жив, никто не может быть спокоен за свое благополучие, и завтра всякого могут лишить всего, что он имеет сегодня. Боюсь, граф, чтобы такая судьба не постигла и вас, несмотря на вашу долголетнюю службу государю.

Кутайсов вспомнил слова императора: «Завтра я опять обращу тебя в прах», и пожалел, что сказал Зубову лишнее, так как не сомневался, что даже намека на его опалу будет достаточно, чтобы Зубов оставил свое сватовство на его дочери. Желая поддержать свое значение, он сказал с надутым видом:

– Да, это так, но это не может относиться ко мне. Я с ним на другой ноге. Завтра же я вымою ему голову так, что он не скоро позабудет.

Гагарина, услышав эти слова, заволновалась и далеко отбросила от себя платок, который она держала в руках.

– Вы не должны забываться, граф, – сказала она с достоинством – помните, что император – ваш государь, и что вы ему обязаны всем своим счастием.

С этими словами она встала и начала прощаться. Кутайсов бросился ее провожать, согнувшись и семеня ножками, как прибитая собака, но, возвратившись к Зубову, проворчал:

– Просто любовница, а поди – держит себя императрицей. Ну, да увидим, что-то она запоет, когда сюда явится Юрьева! Видали мы и не таких!

И повел Зубова в столовую завтракать.

III

Уже два дня после описанных событий карета с императорским гербом, поставленная на полозья и сопровождаемая придворным служителем, тащилась по ужасной дороге, покрытой ухабами и выбоинами, по направлению к Тихвину. Толстый доктор Яниш, сидевший в карете, подбрасываемый кверху при каждом толчке кареты, кряхтел и проклинал свою судьбу, заставившую его предпринять это опасное для его здоровья путешествие. Но деревня Заречье, где жила мелкопоместная дворянка Варвара Алексеевна Юрьева с дочерью Марией Николаевной, была уже в виду, и доктор предвкушал уже и сытный ужин и теплую постель. У околицы карета остановилась и тотчас была окружена мужиками и бабами, давно уже заметившими надвигавшийся к деревне невиданный поезд. Шапки полетели вниз, когда придворный фурьер в обшитой галунами ливрее слез с козел и направился к ним, разминая ноги.

– Где, ребята, живет здесь помещица Юрьева? – спросил он.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю