Текст книги "Тени минувшего"

Автор книги: Евгений Шумигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Роман принцессы Иеверской[5]5
  Иевер, маленькое княжество в Германии, составляло фамильную собственность императрицы Екатерины Великой. В 1807 г. император Александр Павлович уступил его Наполеону.


[Закрыть]

I

Выло теплое апрельское утро 1806 года. В церкви св. Захария и Елизаветы, что в кавалергардских казармах, у Таврического сада, только что окончилась обедня с молебствием по случаю возвращения полка из австрийского похода, где при Аустерлице полк покрыл себя славою и заслужил одобрение самого Наполеона своею блестящей атакой, но лишился почти половины своего наличного состава. На огромном казарменном дворе уже выстроились блестящие кавалергардские эскадроны: «вороные», «гнедые» и «серые» по масти своих лошадей, и солнце играло своими лучами на стальных кирасах солдат, заботливо равнявшихся в шеренги и тщательно осматривавших свою амуницию. Группа офицеров с командиром полка, лихим кавалерийским генералом Николаем Ивановичем Депрерадовичем, собралась у въезда во двор и оживленно беседовала между собою. Все это был народ рослый, здоровый, красивый, почти все с боевыми отличиями за Аустерлиц; они весело, жизнерадостно болтали между собою то по-русски, то по-французски, оглядывая иногда привычным взглядом стоявший за ними блестящий полк. Офицеры любили своего командира, привлекавшего сердца подчиненных своим остроумием и добротою, и окружили его тесной толпой.

– Господа офицеры, – раздался вдруг звонкий и громкий голос Депрерадовича после того, как с Захарьевской улицы подъехал на взмыленной лошади ездовой – прошу вас по местам. Сейчас на парад наш приедет цесаревич Константин Павлович. Уже одиннадцать часов, а вы знаете, что он опаздывать не любит.

Офицеры отъехали к своим эскадронам, а Депрерадович выехал на улицу встретить великого князя, командовавшего в то время всей гвардией. Великий князь Константин, действительно, уже приближался верхом к казармам в сопровождении двух адъютантов. Ответив на честь, отданную ему Депрерадовичем, и приняв от него рапорт, великий князь, сильно напоминавший своим лицом императора Павла, вдруг покраснел, надул тонкие, почти бескровные губы и проговорил:

– Ну, что, в порядке ли ваши вольнодумцы? Парад, ведь, не сражение, где каждый сам за себя и что ни делает – все с рук сходит!.. Вот ужо посмотрю, посмотрю, – прибавил он, нервно дергая за мундштук гарцевавшую под ним лошадь и почти не слушая ответов командира, не отнимавшего руки от каски. – Вот увидите, что я скажу им сейчас.

Цесаревич двинулся на полковой двор и, встреченный по уставу, поздоровался с людьми и объехал все эскадроны, зорко вглядываясь в солдат и лошадей. Полк как бы застыл во время этого объезда, и мертвая тишина лишь изредка нарушалась фырканьем некоторых лошадей. И люди, и лошади будто превратились в изваяния, не смея даже громко дышать, и цесаревич даже косился в ту сторону, откуда раздавалось лошадиное фырканье, столь преступное в эту торжественную минуту.

«Эх, ты, Баловень, погубить меня хочешь! – пронеслось в голове правофлангового кавалергарда, когда его любимый конь зафыркал под носом проезжавшего цесаревича – дисциплины не знаешь».

Но все обошлось в конце концов благополучно: и солдаты, и лошади выдержали испытание. Затем цесаревич произвел учение, но, кончив его, подъехал к фронту и вдруг громогласно сказал:

– Я слышал, что кавалергарды считают себя обиженными мною, и я готов предоставить им сатисфакцию, – кто желает?

Сказав это, он осадил свою лошадь и насмешливо посмотрел на Депрерадовича и ближайших к себе офицеров. Лицо его подернулось улыбкой, глаза сузились, и он, очевидно, наслаждался смущением, которое выразилось на всех обращенных к нему офицерских и солдатских изваяниях.

«Никак я с ума спятил? – подумал бравый вахмистр «гнедого» эскадрона Ларионов, близ которого остановился великий князь Константин – а может статься, и недослышал. Как же так? Брат царев и накося, – сатисхвакцыя! Чудно что-то».

Но каменные изваяния, в голове которых, вероятно, были те же мысли, что и у Ларионова, не сморгнули пред пристальным, едким взглядом августейшего своего начальника. Уже великий князь тронул свою лошадь, довольный произведенным эффектом, когда из-за четвертого, «серого» эскадрона вдруг вынесся высокий, молодой офицер, глаза которого блистали удалью и умом, подскакал к цесаревичу и, лихо осадив свою лошадь у самого его стремени, приложил свою руку к каске.

– Ротмистр Лунин! Что скажете? – спросил его великий князь, слегка отшатнувшись при его внезапном появлении.

– Ваше высочество, – почтительно, но смотря ему прямо в глаза, отвечал Лунин: – честь так велика, что одного я только опасаюсь, что никто из товарищей не согласится уступить ее мне.

Великий князь круто повернул свою лошадь и подъехал к Депрерадовичу, не сказав Лунину ни слова. Поговорив с ним несколько минут, он снова обратился к полку со словами: «спасибо, ребята!» и под крики солдат: «рады стараться, ваше императорское высочество!» выехал из кавалергардских казарм в сопровождении обоих безмолвных своих адъютантов, позабыв даже пропустить полк мимо себя церемониальным маршем, что он всегда делал даже при ученье. Депрерадович исполнил это по отъезде цесаревича, но все исполняли эту повинность как бы во сне, машинально. У всех была одна мысль: «что-то будет, что-то будет!» Солдаты видели потом, как офицеры окружили Лунина, жали ему руку, а некоторые даже целовали его. Депрерадович ушел с плаца, холодно простившись с офицерами и не пригласив их к себе на уже заготовленный пирог и замороженное шампанское, как этого все ожидали.

«Заварили кашу другие, а расхлебывать буду один я», – мрачно подумал про себя несчастный командир.

Почти прямо с ученья Депрерадович поехал с рапортом о случившемся к самому императору Александру.

II

«La troupe dorée», как называли Кавалергардский полк в высшем петербургском обществе, с давних пор не нравилась великому князю Константину Павловичу… Страстный поклонник фронтового обучения в самых мелочных подробностях на прусский манер, строгий формалист во внешних проявлениях и обрядах службы – до последней пуговки и крючка на мундире, он смотрел на кавалергардов, как на парадное войско, употребляемое для придворных церемоний, называл их «бархатниками» и отрицал в них всякий воинский дух, отдавая предпочтение конной гвардии, которою он сам командовал при Павле. Конногвардейцы доведены были им до высшей степени возможного, по его мнению, совершенства в военном деле немецкими штукмейстерами и берейторами; кавалергарды, сравнительно с ними, казались «ленивцами» и «неженками». Были и другие причины, заставлявшие великого князя Константина неблагосклонно относиться к Кавалергардскому полку, – так сказать, политического свойства, связанные с отношением его к службе. Офицеры-кавалергарды почти все принадлежали к богатому русскому дворянству и смотрели на службу свою как на путь чести, позволяя себе даже относиться критически к действиям своего начальства, тогда как в конной гвардии офицерство состояло почти все из немцев, преимущественно остзейцев, и конногвардейские офицеры в службе своей видели в будущем единственный источник счастья, а в строгом и тупом исполнении всех самых мелочных приказаний цесаревича – свою особую заслугу. Оттого в Конногвардейском полку русским солдатам приходилось куда хуже и тяжелее, чем в Кавалергардском, где офицеры были для них свои люди, свои господа, в патриархальных отношениях крепостного права. Между Кавалергардским и Конногвардейским полками возникло поэтому некоторое соперничество и служебная ревность: кавалергарды, смеясь над немцами конной гвардии, называли ее не полком, а региментом, уверяли, что там и командуют только по-немецки, и рассказывали об офицерах регимента самые смешные анекдоты. Сделавшись корпусным командиром по воцарении брата, цесаревич Константин, разумеется, стал на стороне любимых своих конногвардейцев и начал придираться к «бархатникам» и их командиру, Депрерадовичу; в австрийском походе по пустому поводу он лишил его командования на двадцать четыре часа и приказал ему следовать сзади полка. Кроме того, он преследовал их сарказмами при каждом удобном случае. Дело дошло, наконец, до того, что в петербургском обществе стали громко говорить о притеснениях цесаревича и о невозможном положении кавалергардских офицеров. Император Александр узнал об этом и дал совет брату извиниться пред обществом офицеров Кавалергардского полка. Мы видели, как этот совет был исполнен цесаревичем. Не мудрено, что ротмистр Лунин привел товарищей в восхищение своим ответом великому князю, и, разойдясь из казарм, они долго еще толковали, чем может кончиться все это дело для того и другого.

Офицеров четвертого эскадрона пригласил к себе «на суп» штабс-ротмистр Федор Александрович Уваров, женатый на сестре Лунина, Марье Сергеевне. Его приглашения были оригинальны и небезопасны: всякого товарища, не воспользовавшегося его приглашением, он вызывал на дуэль. С претензиями на ум, весьма посредственный, и красоту, которой он не обладал, Уваров соединял чисто русское хлебосольство; к товарищам относился дружески и участливо. Офицеры с охотой отозвались на зов Уварова, «суп» которого при ближайшем знакомстве оказывался чистейшим шампанским; притом они хотели поговорить еще о полковых делах и выпить за здоровье Лунина.

Вино развязало языки у гостей Уварова, среди которых отличался своим резким, высоким голосом эскадронный командир, князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский. Сотый раз он рассказывал товарищах, как после блестящей атаки при Аустерлице он был взят в плен и, раненый в голову и контуженный в грудь, был представлен Наполеону с остатками своего эскадрона, в котором уцелело только восемнадцать человек. Репнин старался изобразить перед слушателями и голос, и приемы «маленького капрала».

«Кто старший?» – спросил Наполеон. Ну, позвали меня. «Вы – командир Кавалергардского полка императора Александра?» – Я командовал эскадроном, говорю. – «Ваш полк честно исполнил свой долг». Знаете, он сказал это так серьезно, искренно, что у меня чуть слезы не брызнули из глаз: разве наш «курносый» когда-либо скажет что-нибудь подобное? Я забыл и то, что он наш враг, и то, что он проклятый корсиканец, и сказал ему: «Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату». А он так же, знаете, задушевно и серьезно: «С удовольствием отдаю ее вам». И потом приказал возвратить нам свободу. Ах, господа, глядя на него, совсем забываешь, что он «маленький капрал»!

– И вы совсэм не хорошо дэлайт, князь, что так говорите о враге нашего государя, – сказал ротмистр барон Левенвольде, случайно попавший в Кавалергардский полк и слывший за передатчика новостей высшему начальству.

– А ты, немец, молчи, – сказал Уваров, уже сильно выпивший – а не нравится слушать, – уходи по добру, по здорову. Тебе не мешают врать по-русски, холостая твоя душа. Он, господа, про мою сестру, девушку, сказал недавно, что она холостая.

– Вам, барон, с вашим знанием русского языка лучше было бы служить в регименте, – заметил старший из братьев Каблуковых.

– А я уже о том просил его высочество и теперь буду рапорт подавайт, – возразил Левенвольде – кароший полк, не хуже нашего.

– И товарищи – твои же немцы, – продолжал Каблуков – и нам легче будет: от немца избавимся.

Левенвольде насупился и вскоре исчез незаметно из подгулявшей компании.

– Что непонятно для меня, – сказал один из офицеров, Евдоким Васильевич Давыдов – так это то, что и после Аустерлица цесаревич все на нас злобствует. Ведь это, товарищи, первый наш не придворный, а военный подвиг, ведь мы своей атакой на жизнь и смерть спасли чуть не всю гвардию, когда пехота и тот же Конногвардейский полк были отрезаны от пути отступления. А ведь он нам потом и спасибо не сказал простого, и что же, Михайла Сергеич, – обратился он к Лунину, – ты думаешь, будет он с тобою драться?

– Думаю, не допустят, – сказал, улыбаясь, Лунин, славившийся своими дуэлями, – иначе мне в полку не оставаться, да и теперь, пожалуй, попросят в отставку. Голубчик, ты о чем призадумался? – обратился он к штабс-ротмистру Охотникову, молодому красавцу, молча сидевшему в кресле и, невидимому, безучастно относившемуся к разговору.

– Горько, друзья, – медленно ответил Охотников – и думать мне о том, что не разделял я ни трудов, ни славы вашей. Тяжко было мне сидеть в своей воронежской деревне, лечиться и думать, что делается с вами.

Как только почувствовал себя в силах, – я поспешил к вам, и где застал полк! Уже в Бресте, на возвратном пути в Петербург! Чувствую, что стал будто чужой в полку после этого.

– Не напускай на себя… омбража, что ли, – замялся Лунин – не ты, ведь, один, и потом – кому что на роду написано. Может, и тебе судьба готовит что-либо доброе, даже больше, чем нам.

– Давно уже я Алеше про то говорю, а он хмурый такой, все ему не по себе, – живо заговорил поручик Прокудин, друг Охотникова, пользовавшийся среди товарищей за свою мягкость и доброту славою блаженного миротворца – да, видно, он и посейчас нездоров еще. Ты, Алеша, Бога благодари, что не видел этой крови, этого избиения человеческого. А я видел и по воинскому долгу своему сам кровь проливал. Так мне Господь судил, а тебе иное что…

– Нет, – сказал князь Репнин, – Алексей Неофитович не так боится крови, как говорит. Он рубился, как богатырь: повернет рукой направо – там улица, налево – переулочек. А сам получил только несколько царапин.

– Все пустое говорите вы, князь, – отозвался Прокудин, краснея – на месте Алеши я не тужил бы, право. Ведь с Наполеоном-то не все еще кончено. Слухи идут, что новая война будет: мир не ладится из-за прусского короля.

– Pour les beaux yeux de la reine de Prusse, – рассмеялся князь Трубецкой – королева Луиза обворожила нашего государя, и от нее зависит теперь для нас война или мир! Вы бываете по-прежнему у княгини Натальи Феодоровны Голицыной, Алексей Яковлевич? – спросил он Охотникова, – Ведь, она, кажется, вам родственница?

– Да, – протянул Охотников.

– Она – бывшая фрейлина принцессы Иеверской и хорошо знает сильных мира сего. Я сам встречал у ней и принцессу. Она лучше нас знает, будет ли у нас война. А вам, Охотников, в самом деле, видно, нездоровится. Идите себе домой с Прокудиным, покуда мы с Давыдовым будем уничтожать Уваровский суп.

Охотников как будто ждал этого приглашения. Он поднялся, простился с присутствующими и вышел вместе с другом своим, Прокудиным.

– Знаете, господа, – сказал Давыдов – на Охотникова и смотреть жалко: не жилец он на этом свете, вот что!

Кутеж продолжался. Лишь поздно вечером к Уварову приехал Депрерадович, объяснил офицерам поведение цесаревича на учении и добавил, возвысив голос, что, по высочайшему повелению, все дело Лунина предается забвению…

III

Не все офицеры Кавалергардского полка принадлежали к высшему обществу столицы по своему происхождению, но все они имели туда доступ по своим связям. К числу их принадлежал и Алексей Яковлевич Охотников. Отец его, помещик Землянского уезда Воронежской губернии, оставил трем сыновьям своим хорошее имение почти в тысячу душ. В самом конце царствования Павла он со старшим братом своим Петром приехал в Петербург и здесь, семнадцатилетним юношей, поступил на службу сенатским регистратором. Скоро после этого умер брат его, и княгиня Голицына, будучи в то время еще княжной Шаховской, употребила свое влияние, чтобы определить молодого своего родственника в самый аристократический по тому времени полк, в Кавалергардский, эстандарт-юнкером. Красавец собой, тихий, молчаливый, Охотников так мало, по мнению княжны, похож был на подьяческую крысу! Гражданская служба в то время не пользовалась еще уважением. Уже чрез несколько месяцев, по протекции княжны, Охотников произведен был в корнеты, и тогда княгиня допустила его в избранный круг своих знакомых. Воспитанный в деревне гувернером – французским аббатом, Охотников обладал всеми данными, чтобы быстро освоиться в обществе княжны, состоявшем по преимуществу из французов-эмигрантов и придворных дам, находившихся под их влиянием. Из сенатского регистратора Алексей Яковлевич превратился мало-помалу в обаятельного кавалергарда, привлекавшего к себе сердца женщин не только глубокими темно-синими глазами, но и поразительной мягкостью характера и не менее поразительною скромностью. Победы кавалергардских офицеров на поприще любви большею частью в то время бывали шумны: списки этих побед более или менее известны были обществу или, по крайней мере, товарищам. Но Охотников был или недоступен чувству любви, или умел хорошо скрывать свои победы. Как ни увлекали его светские красавицы разных возрастов, как ни старалась сама княжна сблизить его с своими подругами, молодой кавалергард, при всей своей любезности, не дал никому никаких оснований хотя короткое время мечтать, что сердце его несвободно. Это давало ему ореол таинственности, раздражало женское любопытство, побуждало записных кокеток из числа несчастливых жен старых мужей к открытым, яростным атакам на Охотникова, а он… он с замечательным тактом умел отбиваться от всех нападений, не оскорбляя ни в ком чувства женского самолюбия. Друг Охотникова, поручик Прокудин, на вопросы товарищей-офицеров клятвенно уверял, что друг его чист, как младенец, и бывал очень обижен, когда эти уверения его принимались со смехом и остротами… Между тем, всем кавалергардам хорошо было известно, что Охотников почти все свободное от службы время проводил дома и занимался чтением, хотя не чуждался и товарищеским пирушек.

В действительности, Охотников был давно влюблен и безнадежно. Приехав однажды к княжне Шаховской в неурочное время, Охотников случайно застал у ней ее покровительницу, принцессу Луизу Иеверскую. Принцесса давно была известна молодому офицеру, который видел ее изредка на дворцовых выходах во всем блеске ее сана в обществе ее мужа. Теперь он увидел ее вблизи, в частном быту, в простой семейной обстановке. Восхитительная блондинка, принцесса в двадцать пять лет казалась совершенной богиней грации и изящества. Высокий лоб, на диво отточенные черты ее лица, небесный взгляд голубых глаз, удивительнейшая нежность движений – приковали внимание молодого офицера до такой степени, что принцесса заметила произведенное ею впечатление. Желая ободрить его, она сказала ему несколько милостивых слов, и звук ее голоса глубоко проник ему в душу: они показались ему пением ангела. Охотников еще никого не любил в своей жизни, и образ принцессы властно завладел всем его существом. Соблюдая всевозможную осторожность и недюжинный такт, он добился еще нескольких таких же встреч с принцессой и в то же время узнал такие подробности ее семейной жизни, которые внушили ему к ней чувство глубокой жалости. Принц Иеверский, кумир всего петербургского общества, не любил своей жены, увлекся замужней дамою высшего света и не скрывал своей связи с нею. Княжна Шаховская уверяла Охотникова, что принцесса глубоко чувствует это оскорбление, хотя из гордости не показывает этого. С того времени принцесса стала еще дороже для Охотникова, как несчастная, нагло обиженная женщина. Но, уважая ее сан и несчастие, никогда не смел ни словом, ни взглядом выразить ей свое сочувствие.

Счастливый кавалергард не подозревал, что и он произвел на принцессу неотразимое впечатление. Чистота, идеализм, скромность Охотникова поразили молодую принцессу, привыкшую к испорченности нравов общества, где ей приходилось вращаться. С нескрываемым любопытством она расспрашивала о нем Шаховскую, и ее рассказы о молодом родственнике, отзывавшиеся иногда сарказмом над его «младенчеством» и «телячьими свойствами», еще более привлекали к нему принцессу Луизу. Ее гордой, несколько холодной натуре льстило молчаливое обожание этой невинной души; как женщина, она угадала его чувства к себе ранее, чем он отдал себе отчет в них, гораздо ранее, чем догадалась о них княжна, уже ставшая в это время княгиней Голицыной. При этом открытии Наталья Федоровна испугалась и за принцессу, и за своего «мальчика» (bon garçon), как часто называла она Алексея Яковлевича, и за себя, свое положение в свете.

«Принцесса не знает, – думала она – что эти тихони – самые бурные, опасные существа, когда чувство созреет в них. Мальчик способен умереть, сойти с ума, если ранее не наделает каких-либо глупостей и не совершит какого-либо непоправимого скандала. Что будет тогда с принцессой, что будет со мной! Меня обвинят в том, что я покровительствовала этой невозможной страсти, что я была его пособницей!»

И княгиня Голицына, придя к этой мысли, уже не остановилась пред крайними средствами. Она призвала к себе Охотникова и объявила ему, что она не сомневается в его чувствах к принцессе, но что любовь его безнадежна, что ему лучше всего уехать на некоторое время в деревню, если он дорожит спокойствием и добрым именем принцессы Луизы. Выдержав его грустный, недоумевающий взгляд, Наталья Федоровна, после некоторого колебания, прибавила, что этой жертвы от него ждет сама принцесса, с которой она имела по этому поводу разговор. Воля любимой женщины, конечно, была законом для молодого офицера, и он подчинился ей беспрекословно. Но удар был так силен, что, приехав после свидания с княгиней домой, он впал в беспамятство, и у него открылась горячка. Едва почувствовав себя лучше, он, по совету доктора, поспешно выехал в свою воронежскую деревню, не простившись с княгиней, и там медленно выздоравливал, окруженный попечениями младшего своего брата, Александра Яковлевича. Полк кавалергардов был уже в это время в австрийском походе. Алексей Яковлевич возвратился к нему лишь на обратном пути его в Петербург и с ним прибыл в столицу. Охотников не был еще у княгини и не знал даже, пойдет ли он к ней, но он не мог удержаться, чтобы несколько раз, издали, не увидеть прелестной принцессы Луизы на придворных выходах. Она держала себя по-прежнему холодно, гордо, но Охотникову показалось, что черты лица ее выдавали сильное, глубокое горе. В последний раз, когда он видел принцессу, она заметила его, обводя общество холодным, безучастным взглядом. Она выпрямилась, подняла слегка руки, но прежде, чем Охотников успел крепко схватиться за эфес своего палаша, толпа разделила их, и он потерял ее из вида. Теперь Алексей Яковлевич думал день и ночь, останется ли и теперь принцесса Луиза тою же неприступной и жестокой женщиной, какой она была, отправляя его в деревню, или даст ему когда-нибудь редкие минуты счастья видеть ее, говорить с нею. Об этом думал Охотников и сидя на пирушке у Уварова, и возвращаясь с Прокудиным к себе на квартиру.

IV

Охотников жил недалеко от казарм, на Сергиевской… В то время это была еще нелюдная улица, застроенная далеко не сплошь деревянными одноэтажными домами, к которым прилегали большие и маленькие сады; пред некоторыми домами расположены были палисадники, какие и теперь виднеются на Петроградской стороне. В одном из таких домов жил и Охотников, занимая его весь, целой усадьбой, с небольшим числом крепостных своих людей. Дворецким или управляющим этой усадьбы был старый дядька Охотникова, Ефим, души не чаявший в молодом своем барине и считавший себя в праве на этом основании иногда ворчать на него и давать ему наставления. Много слов потратил он на то, чтобы убедить Алексея Яковлевича остаться в деревне и не ездить в «поганый Петербург», не служить в гвардии, вынося стеснения и обиды от начальства, а расположиться на барское привольное житье в богатом его поместье, Подгорном, в обширном помещичьем доме, где, по словам Ефима, «и тепло, и не дует». Ефим не был ранее в Петербурге и приехал теперь с барином в твердой уверенности, что за ним нужен присмотр, как «за малым дитем», и что никто другой не обережет так барина от болезни или иной какой напасти, как он, Ефим. Верный слуга, строго следивший за барином, к крайнему своему удивлению, заметил, однако, что барин и не нуждается ни в каком присмотре, что, кроме службы, он нигде не бывает, а дома возьмет в руки книжку и тихо, тихо сидит, листов не переворачивает, а все о чем-то думает. А думы-то, знать, невеселые, что тучи черные. И товарищи редко заходили к Охотникову, один только Прокудин забегал к нему, дай Бог ему здоровья, чуть не каждый день. Знал Ефим, что у барина есть в столице знатная сродственница, княгиня Голицына, Наталья Федоровна, но и она никакой присылки не делает, и сам барин к ней ни ногой. Что за притча такая! И Ефим стал уже думать, что хорошо было бы Алексею Яковлевичу почаще в гости ходить, себя от черных мыслей отвлекать. «Их дело молодое, – думал Ефим, – монахом им жить негоже».

Когда Охотников с Прокудиным подошел к своей квартире, у самого палисадника увидели они Ефима, стоявшего с письмом в руке.

– Вам, барин, – сказал он торжественно, снимая шапку – письмо от ее сиятельства, княгини Натальи Феодоровны, с дворецким прислано.

Охотников вздрогнул, принимая письмо.

«Узнала от кого-то, что я здесь, в Петербурге, и снова думает меня выжить, – блеснуло у него в голове. – И, может быть, по желанию самой Луизы», – подумал он со вздохом.

Простившись с Прокудиным, Охотников поспешил в дом и, добравшись до кабинета, сломал печать конверта. Оттуда выпала крошечная записочка, написанная неизвестным почерком и заключавшая в себе всего четыре слова: «Venez chez nous aujourd’hui». He разум, а сердце подсказало Охотникову, кто писал эти драгоценные слова. Он схватится за сердце, потом закрыл лицо руками и, бросившись в кресло, заплакал тихими, радостными слезами.

«Добрая, хорошая, ангел небесный», шептали его уста. Потом, вскочив, он бросился к столу, долго, внимательно всматривался в почерк записки и приник к ней с поцелуем. Еще через несколько минут, переменив мундир, Охотников, веселый, с просиявшим от счастья лицом, катил «на собственных» на Миллионную, «к ее сиятельству», как живо сообразил Ефим.

«У молодого, ведомо, молодое на уме, – рассуждал про себя верный слуга – а не то, чтобы, значит, книжки читать. И в писании сказано: «всякому овощу свое время».

Было уже без малого восемь часов вечера, когда Охотников подъехал к дому Голицыной и его повели без доклада прямо в будуар хозяйки. Когда он вошел туда, то не застал там никого, но чрез несколько секунд дверь из соседней комнаты отворилась и в будуар вошла принцесса Луиза. Припав на одно колено, Охотников поцеловал протянутую ему руку и… зарыдал тихими слезами. Принцесса поцеловала его в голову.

– Сядьте, успокойтесь, не плачьте, – говорила ему принцесса своим нежным, музыкальным голосом, сама едва сдерживая слезы – поверьте, все к лучшему. В жизни есть вечный закон, что всякая земная радость должна быть освящена страданием, и чем глубже это страдание, тем чище и глубже будет и радость. Сегодня я испытала это более, чем когда-нибудь.

– Ваше высочество, – едва имел силы проговорить Охотников.

– Забудьте о титулах, mon cher Alexis, и зовите меня просто Louison. Так меня называл мой брат, и я хочу из ваших уст слышать это имя.

– Я не смею…

Принцесса весело рассмеялась.

– Вы любите и – не смеете. А я люблю вас, cher Alexis, и буду сметь. Но, прежде всего, я должна свести с вами счеты. – Здесь голос принцессы задрожал, и она продолжала тоном обвинения. – Я не настолько горда и холодна, как вы думаете, чтобы раздавить, как мошку, человека, готового отдать мне жизнь свою. И вы смели думать, что я приказала вам уехать в деревню, вы смогли думать, что я знала о болезни, постигшей вас здесь? Вы это думали?

– Я не мог не думать этого после слов княгини…

– Княгиня солгала, правда, с наилучшими намерениями. Она знала, что это лучшее средство заставить вас повиноваться, – так сказала мне сама она. – Но вы-то, вы, за что вы могли полюбить такую мегеру, такую низкую тварь, какой я должна была быть в ваших глазах? Человек отдает мне честь свою, жизнь, а я хладнокровно посылаю его на смерть! Милый, и ты все-таки любил меня!

– Louison, не сводите меня с ума, я умру от блаженства, – говорил Охотников, целуя руки принцессы и дрожа от волнения. – Боже мой, да не в бреду ли я, как прежде, не сон ли это?

Принцесса поцеловала его в лоб.

– Ну, бросим старые счеты. Расскажи, что ты делал в деревне, как живешь теперь. Помни, я всем, всем интересуюсь, что касается тебя.

Такой оборот разговора мало-помалу заставил Охотникова успокоиться. Не выпуская руки Луизон, как бы боясь ее лишиться, Охотников подробно рассказывал о своем деревенском житье-бытье, о своей полковой службе, о вызове на дуэль Луниным великого князя Константина.

Принцесса слушала его молча, лишь изредка прерывая его вопросами. В заключение она сказала:

– Боже, как все это интересно, что ты рассказываешь! А мы, несчастные, в таком неведении живем, в таком извращенном понимании людей и мира! А, черствый, жестокий Константин! Правду сказала мне его мать однажды: «его еще мало учили!» Ты не знаешь, что я его не терплю, хотя он всячески ухаживает за мною. Боюсь я почему-то, что он причинит мне немало горя. Милый, ты знаешь, почему я простила княгине ее обман с тобою? Только потому, что, благодаря болезни, ты не попал на войну! Тебя могли убить, как убили почти половину офицеров полка. Но теперь я никому тебя не отдам, ты будешь мне и впредь повиноваться, как раньше?

Она охватила его шею своими нежными руками и посмотрела ему прямо в глаза. Охотникову показалось, что он увидел в них небо. Он медленно закрыл свои глаза, вздохнул от полноты счастия и приник к устам принцессы долгим поцелуем…

V

Счастье Охотникова, казалось ему, было беспредельно. Гордая, неприступная Луиза любила его горячо и нежно и привязывалась к нему со всем пылом женщины, не знавшей преград своим чувствам. Принц Иеверский никак не беспокоил своей жены – и потому, что был уверен в ее добродетели, и потому, что сам создал себе побочную семью, вступив в связь с Клеопатрой Болеславовной Юшковой. Юшкова, одна из знаменитых красавиц того времени, была женщиной доброго сердца и вела себя по отношению к принцессе так почтительно и скромно, что сам принц ставил это на вид своей жене, выставляя достоинства своей любовницы. Но гордость принцессы страдала при мысли, что она должна, напротив, обманывать мужа, скрывая от него свою любовь к Охотникову. В душе она презирала своего мужа, и сколько раз, в ответ на его признания, она хотела бросить ему в лицо признание и в своей связи! Но всякий раз ее удерживала мысль о необходимости сохранять тайну ради безопасности ее любовника. Тайна ее никому не была известна, кроме княгини Голицыной, но многие придворные и гвардейские офицеры с любопытством следили за Охотниковым, который хотя и вел себя еще скромнее, чем прежде, но не мог скрыть вполне счастия, которым была полна его душа. Он, по желанию принцессы, стал появляться в свете, посещая спектакли и маскарады, и это было так непохоже на «не жильца на этом свете», что товарищи искренно ему удивлялись и поздравляли его. Сам цесаревич Константин, присутствуя на одном из полковых учений, выразил ему свое удовольствие за молодецкий вид, в каком представился ему Охотников в своем эскадроне.