Текст книги "Царевна Софья"

Автор книги: Евгений Карнович

Соавторы: Петр Полежаев,Константин Масальский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

IV

Тем временем Хованский, исполняя приказание, с солнечного восхода молился в своей рабочей горнице. Молился не столько об успехе древнего благочестия, сколько о скорейшем прибытии. Никиты, потому что давно прошел уже полдень и запах жареных кур, поданных на стол, проникнув из столовой в рабочую горницу, сильно соблазнял князя. Сын его, князь Андрей, сидел в молчании на скамье у окошка.

– Взгляни, Андрюша, – сказал Хованский сыну, кладя земной поклон, – не идет ли отец Никита?

– Отца Никиты еще не видно, – ответил князь Андрей, растворив окно и посмотрев на улицу.

– И дай ему на хищного волка победу и одоление! – прошептал старик Хованский с глубоким вздохом, продолжая кланяться. – Скажи, чтоб Фомка кур подогрел: совсем небось остыли… Да придет царство антихриста, да воссияет истинная церковь и да посрамятся и низвергнутся в преисподнюю все враги ее!.. Андрюша, скажи дворецкому, чтоб приготовил для отца Никиты кружку настойки, кружку французского вина да кувшин пива.

Молодой князь вышел и, вскоре возвратясь, сказал:

– Пришел отец Никита.

– Пришел! – воскликнул Хованский, вскочив с пола и не кончив земного поклона. – Вели скорее подавать на стол! Где он?

– Здесь, в столовой.

Старик. Хованский выбежал из рабочей горницы в столовую и остановился, увидев мрачное и гневное лицо Никиты.

– Так-то, чадо Иоанн, исполняешь ты веления свыше? Не, дождавшись моего возвращения ты уже перестал, молиться.

– Что ты, отец Никита! Я с самого рассвета молился и до сих пор блюл пост, хотя давно уже пора обедать. Спроси у Андрюши, если мне не веришь.

– Ты должен был молиться и ждать, пока не подойду к тебе и не возвещу победы. Но ты сам поспешил ко мне навстречу и нарушил веление свыше. Ты виноват, что пророчество не исполнилось и древнее благочестие не одержало еще победы, ибо, по маловерию твоему, ослабел в молитве.

Хованский не отвечал ни слова, он сильно смутился от мысли, что Никита как-то узнал, что им несколько раз овладевали во время молитвы досада, нетерпение и помыслы о земном, то есть о жареных курицах. Никита же, видя смущение князя, тайно радовался, что ему удалось неисполнение своего пророчества приписать вине другого.

Все трое в молчании сели за стол. По мере уменьшения жидкостей в кружках, приготовленных для отца Никиты, лицо его прояснялось и морщины разглаживались, по мере уменьшения его морщин слабели в душе Хованского угрызения совести. Таким образом, к концу стола опустевшие кружки совершенно успокоили совесть Хованского, тем более что он и сам, следуя примеру своего учителя, осушил кружки две-три веселящей сердце влаги. После обеда Никита пригласил князей удалиться с ним в рабочую горницу. Старик Хованский приказал всем холопам идти в свою избу, кроме длинноносого дворецкого, которому велел встать у двери перед сенями, не сходить ни на шаг с места и никого в столовую не впускать. Когда князья с Никитой вошли в рабочую горницу и заперли за собою дверь, любопытство побудило Савельича приблизиться к ней на цыпочках и приставить ухо к замочной скважине. Все трое говорили очень тихо, однако дворецкий успел кое-что услышать из их разговора.

– Завтра, – говорил Никита, – надо выманить хищного волка патриарха. Это твое дело, чадо Иоанн, а мы припасем камни. Скажи, что государи приказали ему идти на площадь.

– Убить его надо, спору нет, – отвечал старик Хованский, – только как сладить потом с царевной? Не все стрельцы освободились от сетей дьявольских, многие заступятся за волка!

– Нет жертвы, которой нельзя бы было принести для древнего благочестия! Просвети царевну, а если она будет упорствовать, то…

Тут Никита начал говорить так тихо, что Савельич ничего не мог услышать.

– Кто же будет тогда царем? – спросил старик Хованский.

– Ты, чадо Иоанн, а я буду патриархом. Тогда расцветет во всем Русском царстве эра старая и истинная и посрамятся все враги ее. Сын твой говорил мне, что ты королевского рода?

– Это правда: я происхожу от древнего короля литовского Ягелла.

– Будешь на московском престоле!

– Но неужели и всех царевен надобно будет принести в жертву? – спросил князь Андрей.

– Тебе жаль их! Вижу твои плотские помыслы, – сказал старик Хованский. – Женись на Екатерине, не помешаем, а прочих разошлем по дальним монастырям. Так ли, отец Никита?

– Внимай, чадо Иоанн, гласу, в глубине сердца моего вещающему: еретические дети Петр и Иоанн, супостатки истинного учения Наталья и Софья, хищный волк со всем сонмом лжеучителей, совет нечестивых, называемый Думою, градские воеводы и все другие противники древнего благочестия обрекаются на гибель, в жертву очищения. Восторжествует истинная церковь, и через три дня принесется в жертву нечестивец, дерзнувший усомниться в словах пророчества, вещавшего и вещающего моими недостойными устами!

Последовало довольно продолжительное молчание.

– А что будет с прочими царевнами? – спросил наконец старик Хованский.

– Не знаю! – отвечал Никита. – Глас, в сердце моем вещавший, умолк. Делай с ними, что хочешь, чадо Иоанн! Соблазнительницу сына твоего, Екатерину, отдай ему головою, а всех прочих дочерей богоотступного царя и еретика Алексея, друга антихристова, разошли по монастырям.

– А как, отец Никита, быть со стрельцами, которые не обратятся на путь истинный?..

В это время дворецкий, почувствовав, что сейчас чихнет, на цыпочках удалился от двери. Схватив рукой свой длинный нос и удерживая дыхание, он поспешил встать на, свое место пред сенями и перекрестился, прошептав про себя: «Вот нашло на меня не в пору чиханье». Поуспокоившись, Савельич опять начал поглядывать на дверь рабочей горницы. Прошло более часа, прежде чем дверь рабочей горницы отворилась и князья вышли в столовую с Никитой, который, простясь с ними и благословив, отправился в слободу Титова полка.

– Позови ко мне десятника, – сказал старик Хованский дворецкому.

– Что прикажешь, отец наш? – спросил вошедший десятник.

– Когда пойдешь после смены в слободу, то объяви по всем полкам мой приказ, чтобы теперь присылали ко мне всякий день в доме стражи не по десять человек, а по сто и с сотником. Слышишь ли?

– Слышу, отец наш.

– Да чтобы все были не с одними саблями, а и с ружьями. Пятьдесят человек пусть надевают кафтаны получше, они станут сопровождать мою карету. И еще пошли теперь же стрельца ко всем полковникам, подполковникам и пятисотенным, вели им сказать, что я требую их к себе сегодня вечером, через три часа после солнечного заката. Ну, ступай!

– Про какого нечестивца, – спросил молодой Хованский, – говорил отец Никита?

– Про пятисотенного Бурмистрова, который у меня в тюрьме сидит. Хорошо, что ты мне о нем напомнил. Эй, дворецкий!

– Что приказать изволишь? – сказал дворецкий, отворив дверь из сеней, у которой подслушивал разговор боярина с сыном.

– Есть ли у нас дома секира?

– Валяется с полдюжины в чулане, да больно тупы, и полена не расколешь!

– Наточи одну поострее. Дня через три мне понадобится.

– Слушаю!

– Приготовь еще телегу, чурбан, веревку и два заступа; Ступай! Да смотри делай все тихо и никому не болтай об этом, не то самому отрублю голову!

– Слушаю.

– А носишь ты еще мед и кушанье с моего стола тому тюремному сидельцу, к которому я посылал книгу?

– Ношу всякий день.

– Впредь не носи, а подавай ему, как и прочим, хлеб да воду. Ну, ступай!

Вечером собрались в доме Хованского стрелецкие полковники, подполковники и пятисотенные и пробыли у него до глубокой ночи.

V

На другой день, пятого июля, патриарх Иоаким со всем высшим духовенством и священниками всех московских церквей молился в Успенском соборе о защите православной церкви против отпадших сынов ее и о прекращении мятежа народного. В это время Никита и сообщники его, собравшись за Яузой, в слободе Титова полка, вышли к Кремлю в сопровождении нескольких тысяч стрельцов и множества народа. Перед Никитой двенадцать мужиков несли восковые зажженные свечи, за ним следовали попарно его приближенные сообщники с древними иконами, книгами, тетрадями и надоями. На площади перед церковью Архангела Михаила, близ царских палат, они остановились, поставили высокие скамьи и положили на налои иконы, перед которыми встали мужики, державшие свечи. Взяв свои тетради и книги, Никита, расстриги-чернецы Сергий и два Савватия, и мужики Дорофей и Таврило начали проповедывать древнее благочестие, уча народ не ходить в хлевы и амбары (так называли они церкви). Патриарх послал из собора дворцового протопопа Василия убедить народ не слушать лживых проповедников, но толпа раскольников напала на протопопа и убила бы его, если бы он не успел скрыться в Успенском соборе. По окончании молебна и обедни патриарх со всем духовенством удалился в Крестовую палату. Никита и сообщники его начали с криком требовать, чтобы патриарх вышел на площадь перед собором для разговора с ними. Толпа староверов все время увеличивалась за счет любопытных, которые со всех сторон сбегались на площадь, и вскоре весь Кремль был полон народа.

Князь Иван Хованский, войдя в Крестовую палату, сказал патриарху, что государи велели ему и всему духовенству немедленно идти во дворец через Красное крыльцо. У этого крыльца собралось множество раскольников с камнями за пазухами и в карманах. Патриарх, не доверяя Хованскому, медлил. Старый князь, видя, что замысел его не удается, пошел во дворец, в комнаты царевны Софьи, и сказал ей с притворным беспокойством:

– Государыня, стрельцы требуют, чтобы святейший патриарх вышел на площадь для беседы о вере.

– С кем, князь?

– Не знаю, государыня, изволь сама взглянуть в окно. Господи Боже мой! – воскликнул Хованский, отворяя окно. – Какая бездна народу! Кажется, вон те чернецы, что стоят на скамьях близ налоев, хотят с патриархом беседовать.

– Почему же ты не приказал их схватить?

– Это невозможно, государыня! Все стрельцы и весь народ на их стороне. Я боюсь, как бы опять не произошло такое же смятение, какое было пятнадцатого мая.

– А я всегда думала, что князь Хованский не допустит таких беспорядков, какие были при изменнике Долгоруком.

– Я готов умереть за тебя, государыня, но что же мне делать? Я всеми силами старался вразумить стрельцов, – и слушать не хотят! Грозят убить не только всех нас, бояр, но даже… и выговорить страшно!., даже тебя, государыня, со всем домом царским, если не будет исполнено их требование. Ради Бога, прикажи патриарху выйти. Я просил его об этом, но он не соглашается. Чего опасаться такому мудрому и святому мужу каких-то беглых чернецов?

– Хорошо! Я сама к ним выйду с патриархом.

– Сама выйдешь, государыня! – воскликнул Хованский с притворным ужасом. – Избави тебя Господи! Хоть завтра же вели казнить меня, но я тебя не пущу на площадь: я клялся охранять тебя и исполню свою клятву.

– Разве мне угрожает какая-нибудь опасность? Ты сам говорил, что и патриарху бояться нечего.

– Будущее закрыто от нас, государыня! Ручаться нельзя за всех тех, которые на площади толпятся. Пусть идет один патриарх, я буду охранять его!

– Благодарю тебя за твое усердие, князь. Я последую твоим советам. Иди к патриарху и скажи ему от моего имени, чтобы он немедленно шел во дворец.

– Через Красное крыльцо, государыня?

– Да. А мятежникам объяви, что я потребовала патриарха к себе и прикажу ему тотчас же выйти к ним для беседы.

По уходу Хованского Софья, кликнув стряпчего, немедленно послала его к патриарху и велела тихонько сказать ему, чтобы он изъявил, на приглашение Хованского притворное согласие, но вошел во дворец не через Красное крыльцо, а по лестнице Ризположенской. Другому стряпчему царевна велела как можно скорее отыскать преданных ей, по ее мнению, полковников Петрова, Одинцова и Цыклера и подполковника Чермного и приказать им немедленно к ней явиться.

Всех прежде пришел Цыклер.

– Что значит это новое смятение? – спросила гневно Софья. – Чего хотят изменники стрельцы? Говори мне всю правду.

– Я только что хотел сам, государыня, просить позволения явиться перед твои светлые очи и донести тебе на князя Хованского. Вчера по его приказанию мы собрались у него в доме. Он совещался с нами о введении старой веры во всем царстве и заставил всех нас целовать Крест и клясться хранить его тайну.

– И ты целовал крест?

– Целовал, государыня, для того только, чтобы узнать в подробности все, что замышляет Хованский, и донести тебе.

– Благодарю тебя! Ты не останешься без награды. Кто главный руководитель мятежа?

– Руководитель, явный – расстриженный поп Никита, а тайный – князь Хованский.

– Сколько стрелецких полков на их стороне?

– Весь Титов полк и несколько сотен из других полков.

– Хорошо! Иди в Грановитую палату и там ожидай моих приказаний.

Цыклер удалился. Войдя в Грановитую палату, он встал у окошка и, сложив на груди руки, начал придумывать, как бы уведомить Хованского, что царевне Софье известен уже его замысел. Не зная, которая из двух сторон победит, он хотел обезопасить себя с той и другой стороны.

В это время к царевне Софье пришел Чермной.

– И ты вздумал изменять мне? – сказала Софья грозным голосом. – Ты забыл, что у тебя не две головы?

Чермной, давший накануне слово Хованскому наедине за боярство и вотчину убить царевну, если князь признает это необходимым, сильно испугался, но, вскоре ободрившись, начал уверять Софью, что он вступил в заговор с тем только намерением, чтобы выведать все замыслы Хованского и ее предостеречь.

Заметив его смущение, Софья, хотя и не поверила его клятвам, однако решила скрыть свои мысли, опасаясь, как бы Чермной окончательно не перешел на сторону Хованского.

– Я всегда была уверена в твоем усердии, – сказала царевна притворно-ласковым голосом. – За верность свою получишь достойную награду. Я поговорю с тобой еще о Хованском, а теперь иди в Грановитую палату и там ожидай меня.

Едва Чермной удалился, вошел Одинцов.

– Готов ли ты, помня все мои прежние милости, защищать меня против мятежников? – спросила Софья.

– Я готов пролить за твое царское величество последнюю каплю крови.

– Говорят, князь Хованский затеял весь этот мятеж. Правда ли это?

– Клевета, государыня! Не он, а нововведения патриарха Никона, которые давно тревожат совесть всех сынов истинной церкви. Этого надобно было ожидать. Отмени все богопротивные изменения, государыня, возроди церковь в прежней чистоте ее, и все успокоятся!

– Я знаю, что вчера у князя было в доме совещание.

– Он заметил, что все стрельцы и народ в сильном волнении, и советовался с нами, как предотвратить грозящую опасность.

– Не обманывай меня, изменник! Я все знаю! – воскликнула Софья в сильном гневе.

Одинцов, уверенный в успехе Хованского и преданный всем сердцем древнему благочестию, ответил:

– Я не боюсь твоего гнева: совесть моя чиста. Ты обижаешь меня, царевна, называя изменником: я доказал на деле мою верность тебе. Видно, старые заслуги скоро забываются! А ведь без нашей помощи не правила бы ты царством.

Пораженная дерзостью Одинцова, не стараясь скрыть свое негодование, Софья, помолчав, ответила:

– Я докажу тебе, что я не забываю старых заслуг. Докажи и ты, что верность твоя мне не изменилась.

Про себя же Софья твердо решила при первом случае казнить Одинцова.

– Что приказать изволишь, государыня? – спросил вошедший в это время Петров.

Царевна, приказав и Одинцову идти в Грановитую палату, спросила Петрова:

– Был ли ты вчера у Хованского на совещании?

– Не был, государыня.

– Не обманывай меня, изменник! Мне все известно!

Петров был искренно предан Софье. Слова ее сильно поразили его.

– Клянусь тебе Господом, что я не обманываю тебя, государыня! – сказал он. – Я узнал, что князь Иван Андреевич замышляет ввести во всем царстве Аввакумову веру, и потому не пошел к нему.

– Поздно притворяться! Одно средство осталось тебе избежать заслуженной казни: докажи на деле мне свою преданность. Если стрельцы сегодня не успокоятся, то тогда первому тебе велю отрубить голову.

– Жизнь моя в твоей воле, государыня! Не знаю, чем заслужил я гнев твой. Я, кажется, уже доказал тебе мою преданность: я первый согласился на предложение боярина Ивана Михайловича…

– Скажи еще хоть одно слово, то сегодня же будешь без головы! – воскликнула Софья, вскочив с кресла. – Поди, изменник, к Хованскому, помогай ему! Прочь с глаз моих!

Петров, оскорбленный несправедливыми обвинениями, повернулся и направился к выходу. Подойдя уже к дверям, он остановился и, снова приблизясь к Софье, сказал:

– Государыня, у тебя из стрелецких начальников немного верных, искренно тебе преданных слуг, на которых ты могла бы положиться. Один я не был на совещании у Хованского. Не отвергай верной службы моей.

Софья, думая, что Петров, испугался и потому притворяется ей преданным, но считая, что в такую опасную для нее минуту может быть полезен и тот, кто из одного страха предлагает ей свои услуги, сказала Петрову:

– Ну, хорошо, загладь твою измену. Я прощу тебя, если делом докажешь свою верность.

– Увидишь, государыня, что ты меня понапрасну считаешь изменником.

По приказанию Софьи Петров тоже пошел в Грановитую палату.

– Что же нам теперь делать, Иван Михайлович? – спросила Софья.

Боярин Милославский, отдернув штофный занавес, за которым скрывался во время разговора царевны с Хованским и с приходившими стрелецкими начальниками, сказал:

– Я вижу, что на стороне Хованского не более половины стрельцов, так что бояться нечего. Только нельзя допустить, чтобы патриарх вышел на площадь. Если его убьют, то все потеряно.

– Я уже велела ему сказать, чтобы он вошел во дворец по Ризположенской лестнице.

– Для чего, государыня, велела ты Цыклеру, Петрову, Одинцову и Чермному идти в Грановитую палату? Мне кажется, что ни на одного из них положиться нельзя.

– А вот увидим.

Софья, кликнув стряпчего, послала в Грановитую палату посмотреть, кто в ней находится.

Стряпчий, возвратившись, донес, что он нашел в палате Цыклера, Петрова и Чермного.

– Вот видишь, – сказала Софья, когда стряпчий вышел, – я не ошиблась: только Одинцов изменил мне и пошел на площадь.

Однако Софья, несмотря на свою проницательность, ошибалась, потому что один Петров, на которого она всего менее надеялась, держался искренне ее стороны. Чермной, расхаживая большими шагами по Грановитой палате, снова решил действовать с Хованским заодно, и по первому его приказанию принести Софью в жертву древнему благочестию… «Какая вера ни будь, новая или старая, и кто ни царствуй, Софья или Иван, для меня все равно, – размышлял он, – лишь бы добиться боярства да получить вотчину в тысячу дворов, а там хоть трава не расти!» Цыклер с нетерпением ожидал приказаний Софьи, чтобы скорее уйти из Грановитой палаты, предостеречь Хованского и, таким образом обманув и царевну, и князя, ждать спокойно конца дела и награды от того из них, кто победит.

– Не знаете ли, – спросил Петров, – для чего царевна сюда нас послала?

– Она велела мне ждать ее приказаний, – ответил Цыклер.

– А мне говорила, – сказал Чермной, – что сама придет сюда.

– Чем все это кончится? – продолжил Петров. – Признаюсь, мне эти мятежи надоели. Хоть мы и хорошо сделали, что послушались Ивана Михайловича и заступились за царевича Ивана Алексеевича, однако если бы не было бунта пятнадцатого мая, то не было бы и нынешнего.

– Стыдись, Петров! – сказал Цыклер. – После всех милостей, которые нам оказала царевна Софья Алексеевна, грешно так говорить. Этак скоро дойдешь и до измены! Что до меня, так я за царевну в огонь и в воду готов!

– И я также, – сказал Чермной. – Смотри, Петров! Чуть замечу, что ты пойдешь на попятный и задумаешь изменять Софье Алексеевне, так я тебе голову снесу, даром что ты мне приятель. Я готов за нее отца родного зарезать!

– Что вы, что вы, товарищи! Кто вам сказал, что я хочу изменять царевне? Я только хотел с вами поболтать.

– Говори, да не заговаривайся, – сказал Чермной.

Тем временем Софья совещалась с Милославским, а Хованский сообщил ее приказание патриарху: идти во дворец через Красное крыльцо. Патриарх, предупрежденный стряпчим, согласился, и Хованский, выйдя из Крестовой палаты на площадь, затесался в толпу.

Афанасий, архиепископ холмогорский, с двумя епископами, несколькими архимандритами, игуменами разных монастырей и священниками всех церквей московских, пошел из Крестовой палаты к Красному крыльцу. Все они несли множество древних греческих и славянских хартий и книг, чтобы показать народу готовность к беседе с раскольниками.

Вся площадь зашумела, как море. Не видя патриарха, стоявшие у Красного крыльца с камнями не знали, на что решиться, и шептали друг другу:

– Волка-то нет! Что же нам делать? Спросить бы князя Ивана Андреевича. Куда он запропастился? А, вон он!

Хованский, пробравшись сквозь толпу, приблизился к архиепискому Афанасию и спросил:

– А где же святейший патриарх?

– Он с митрополитами уже в царских палатах, – ответил Афанасий.

– Как, когда же он прошел? Я с Красного крыльца глаз не спускал.

– О святейшем патриархе заботиться нечего, он уж прошел. А вот как мы пройдем сквозь эту толпу? Вели, князь, твоим стрельцам очистить нам дорогу.

Вместе с Афанасием и следовавшим за ним духовенством Хованский вошел во дворец.

– Государыня, – сказал он Софье, – вели святейшему патриарху немедленно идти на площадь: проклятые бунтовщики угрожают ворваться во дворец и убить патриарха со всем духовенством и всех бояр. Я опасаюсь и за твое здоровье.

– Я назначила Грановитую палату для беседы, – отвечала Софья, – Объяви, князь, бунтовщикам мою волю.

Видя непреклонность царевны, Хованский вышел на Красное крыльцо и велел позвать Никиту с сообщниками в Грановитую палату, куда уже пошли Софья, сестра ее царевна Марья, тетка Татьяна Михайловна и царица Наталья Кирилловна в сопровождении патриарха, всего духовенства и Государственной думы, немедленно собравшейся по приказанию царевны. Софья и царевна Татьяна Михайловна сели на царские престолы; возле них в креслах расположились царица Наталья Кирилловна, царевна Марья и патриарх; потом, по порядку, восемь митрополитов, пять архиепископов и два епископа. Члены думы, архимандриты, игумены, священники, несколько стольников, стряпчих, жильцов, дворян и выборных из солдатских и стрелецких полков, в том числе Петров, Цыклер и Чермной, стали по обеим сторонам палаты.

Наконец отворилась дверь. Вошел Хованский и занял свое место среди членов думы. За ним вошли двенадцать мужиков с зажженными восковыми свечами и толпа избранных сообщников Никиты с налоями, иконами, книгами и тетрадями; наконец явился сам Никита с крестом в руке. Его вели под руки сопроповедники его, крестьяне Дорофей и Таврило, за ним следовали чернецы Сергий и два Савватия. На поставленные налои были положены иконы, книги и тетради, и мужики со свечами, как и на площади, стали пред налоями.

Когда шум, произведенный вошедшими, утих, Софья спросила строгим голосом:

– Чего требуете вы?

– Не мы, – отвечал Никита, – а весь народ московский и все православные христиане требуют, чтобы восстановлена была вера старая и истинная и чтобы новая вера, ведущая к погибели, была отменена.

– Скажи мне: что такое вера и чем отличается старая от новой? – спросила Софья.

– Вера старая ведет к спасению, а новая к погибели. Первой держимся мы, а второй следуете все вы, обольщенные антихристом Никоном.

– Я не о том спрашиваю. Скажи мне прежде: что такое вера?

– Никто из истинных сынов церкви об этом вопрошать не станет: всякий из них это знает. Я не хочу отвечать на твой вопрос, потому что последователи антихриста не могут понимать слов моих. Не хочу метать напрасно бисера…

– Лучше скажи, что ты не знаешь. Как же смел ты явится сюда, когда сам не знаешь, чего требуешь? Как смел ты надеть одежду священника, когда тебя лишили этого сана за твое второе обращение к ереси, в которой ты прежде раскаялся?

– Хищный волк с сонмом лжеучителей не мог меня лишить моего сана: власть его дарована ему антихристом. Я не признаю этой власти и не буду ей повиноваться.

– Замолчи, бунтовщик, и встань сюда, в сторону! И не вздумай ослушаться! Я тотчас же прикажу отрубить тебе голову!

Никита, нахмурив брови, замолчал и отошел в сторону.

– Говорите: зачем пришли вы? – спросила Софья, обратясь к сообщникам Никиты.

– Подать челобитную твоему царскому величеству! – ответил чернец Сергий, вынув из-за пазухи бумагу.

По приказанию царевны один из членов думы, взяв челобитную, начал читать ее вслух.

Челобитная состояла из двадцати четырех статей и никем не была подписана. По прочтении каждой статьи начинался спор между старообрядцами и священнослужителями.

Когда дошла очередь до пятой статьи, в которой было сказано, что в новом требнике напечатана молитва лукавому духу, Хованский, расхаживая по палате как бы для наблюдения за порядком, подошел к Никите и шепнул ему:

– Не опасайся, отец Никита, угроз царевны и не слабей в святом усердии.

Едва Хованский успел отойти от него, как Никита, не дав патриарху окончить начатое им возражение, закричал:

– Сомкни, хищный волк, уста твои, исполненные лести и коварства! Дела ваши обличают вас! Если б вы были не ученики антихристовы, то не стали бы молиться врагу человеческого рода!

– Ты говоришь это потому, что плохо знаешь грамматику! – сказал спокойно архиепископ холмогорский Афанасий. – В молитве на крещение сказано: «Ты сам Владыко Господи Царю прииди»; далее же следует: «Да не снидет со крещающимся, молимся тебе, Господи, дух лукавый» и прочее. Все, сказанное в этой молитве, относится к Богу, равно как и слова «молимся тебе, Господи». Если б последние относились к духу лукавому, то они не были бы отделены знаками препинания, да и «дух лукавый» надо было бы поставить в звательном падеже и сказать: «Душе лукавый».

– Сатана, которому вы молитесь, говорит твоими нечестивыми устами! – воскликнул Никита.

– Замолчи! – прикрикнула Софья и велела продолжать чтение челобитной.

По прочтении восьмой статьи, в которой доказывалось, что должно креститься двумя, а не тремя перстами, Никита, не обращая внимания на слова царевны, приказывавшей ему замолчать, с жаром воскликнул, обращаясь к Афанасию:

– Вот дела твои, душегубец! Вы повелеваете всем креститься тремя перстами, порицая истинное двуперстное сложение, а сами втайне слагаете пять перстов и призываете дьявола для обольщения православных! Горе тому, кто вас слушается! Ваше троеперстное сложение есть печать антихриста, а пятиперстное – знак союза с врагом человеческого рода!

– Душегубцы! Богоотступники! Дети антихристовы! – закричали все сообщники Никиты, подняв правые руки вверх с двумя сложенными пальцами. – Так, так должно креститься!

Стрельцы, стоявшие на площади, слыша крик в Грановитой палате, начали громко роптать, вынимая сабли.

Софья с теткой и сестрой и царица Наталья Кирилловна встали со своих мест, намереваясь удалиться из палаты.

– Если вы разрешаете бунтовщикам в нашем присутствии и при святейшем патриархе творить такое, – сказала Софья Петрову, Цыклеру и Чермному, – то ни царям, ни мне, ни всему дому царскому в Москве более оставаться невозможно; мы все удалимся в чужие страны и объявим народу, что вы этому причиной.

– Мы готовы за тебя положить свои головы, государыня, – ответил Петров и начал умолять Софью переменить свое намерение.

После горячих просьб его, Цыклера и Чермного Софья опять села на один из престолов, и все заняли прежние места.

Когда в палате воцарилось молчание, архиепископ Афанасий сказал Никите:

– Греки, от которых Россия приняла православную христианскую веру при великом князе Владимире, крестятся, слагая три перста. Обычай этот сохраняет греческая церковь по преданию апостольскому. Вы ссылаетесь на Феодорита, епископа курского, будто бы повелевающего креститься двумя перстами; но вы лжете на Феодорита. Еще в лето шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестое еретик Мартин Армянин учил слагать персты по-вашему и был предан проклятию собором, бывшим двадцатого октября того же года в Киеве. И потом, молитва не состоит из одного сложения перстов: надо поклоняться Богу духом и истиной. Если сердце ваше исполнено страстью к раздорам, гордости и ненависти к братьям вашим, если вы не покоряетесь властям и производите мятеж народный, то, как ни слагайте персты, молитва ваша не будет услышана. Бог внемлет молитвам праведных, которые соблюдают две главные заповеди Его: любить Бога и ближнего.

– Не тебе учить нас, душегубец! – крикнул Никита. – Не из любви ли к ближним уморил ты голодом великих страдальцев Феодора и Алексия?

– Ты клевещешь на меня! Узнав, что они учат народ не ходить в церкви, распространяют ересь свою вопреки царскому запрещению, объявленному им при отправлении их еще при патриархе Никоне в Кандалажский монастырь, я потребовал их к себе и старался всеми мерами обратить их к церкви православной. Не моя вина, что в еде и Питье, которые я им посылал с моего стола, грезились им какие-то черные змеи и что они бросали еду и выливали питье в окно. Вольно им было, испугавшись невидимых змей, уморить себя голодом и жаждою. За это нельзя винить меня.

– Ты уморил праведных страдальцев, душегубец! Услышьте моление мое, преподобный Феодор и многотерпеливый Алексий, помогите отомстить за смерть вашу. Погибни, сын погибели!..

С этими словами Никита бросился на Афанасия и хотел ударить его крестом в висок, но полковник Петров перехватил его руку и с трудом оттащил от архиепископа.

– Если ты осмелишься еще раз сойти со своего места и сказать хоть одно слово, то я, как ослушника царской власти, прикажу казнить тебя! – сказала Софья Никите.

Когда чтение челобитной закончилось, раздался благовест к вечерне. Начинало уже смеркаться. Софья встала с престола и сказала раскольникам:

– Теперь уже поздно что-либо решать. Все устали. Завтра продолжим, и вам объявят ответ на ваше прошение.

Софья с теткой и сестрой и царица Наталья Кирилловна удалились в свои покои, и все вышли из Грановитой палаты. Никита и сообщники его в сопровождении толпы народа пошли из Кремля на Красную площадь, подняв правые руки вверх с двумя сложенными пальцами и восклицая:

– Победили! Победили! Так слагайте персты! По-нашему веруйте!

Взойдя на Лобное место и положив на налои иконы, они продолжали кричать:

– По-нашему веруйте! Мы всех архиереев посрамили!

После этого они сказали народу поучение, будто бы по царскому повелению, и сошли с Лобного места, чтобы удалиться в слободу Титова полка.

Вдруг глаза у Никиты закатились, и он упал на землю в страшных судорогах. Изо рта его пошла пена.

Сообщники его остановились в недоумении, толпа стрельцов и народа окружила их.

Наконец Никита пришел в себя и встал, шатаясь, на ноги.

– Хватайте его! – закричал полковник Петров, бросаясь с отрядом стрельцов своего полка к Никите.