Текст книги "Царевна Софья"

Автор книги: Евгений Карнович

Соавторы: Петр Полежаев,Константин Масальский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

Голицын хвалил и ободрял монаха-техника и возвратился домой чрезвычайно довольный тем, что предпринятые им постройки идут так успешно.

XXV

Царевна Софья Алексеевна вошла в довольно просторную комнату, стены и потолок которой были обиты гладко выстроганными липовыми досками, а в углу была каменка – невысокая, с большими створчатыми дверцами печь из зеленых изразцов. Около одной стены стояла широкая с деревянным изголовьем лавка, с набросанными на нее свежими душистыми травами и цветами, покрытыми белою, как снег, простынею, а подле лавки были две большие лохани и шайка из липового дерева. У другой стены была поставлена постель, прикрытая шелковым легким покрывалом, с периною и подушками, набитыми лебяжьим пухом. Пол этой комнаты был устлан сеном и можжевеловыми ветвями, с разбросанными по ним березовыми вениками. Это была баня, или так называемая «мыленка». Вода сюда поднималась из Москвы-реки машиной, устроенной для Кремлевского дворца каким-то хитрым немцем, которому царь Алексей Михайлович, как говорили, заплатил за эту не виданную еще в Москве выдумку несколько бочонков золота, а ненужная вода стекала с полу мыленки в реку через свинцовые трубы.

Сопровождавшие царевну постельницы сняли с нее одежду и принялись мыть и парить, а потом она понежилась с часик на лебяжьем пуху.

По выходе из мыленки, царевна пошла в мастерскую палату, или «светлицу», просторную комнату с большими окнами. Здесь до пятидесяти женщин и девушек шили наряды для цариц и царевен. Софья захотела посмотреть, как идет работа по заготовке царственного облачения, в котором она через несколько дней должна была принять приехавших в Москву шведских послов. В обыкновенную пору мастерицы заняты были еще и заготовлением белья, а также шитьем облачения, вышивкою золотом и шелками пелен, воздухов, плащаниц и икон с мозаичных рисунков, и всеми этими предметами делались от царской семьи приношения в церкви и во святые обители. Заготовлялись также в мастерской палате разные подарки для европейских государей, турецкого султана и крымского хана. Теперь все эти работы, для которых так называвшиеся «знаменщики» рисовали узоры, были приостановлены, вся мастерская палата спешила окончить для царевны ее великолепный наряд.

Заглянула, кстати, царевна и в кладовую или, по-нынешнему, в гардеробную, где хранились разные принадлежности ее туалета. Там на «столбунцах» или болванах были надеты зимние и летние шляпы царевны. Летние ее шляпы были белые поярковые с высокою тульею: поля этих шляп, подбитые атласом и отороченные каемкою из атласа, были глянцовитые, так как они окрашивались белилами, приготовленными с рыбьим клеем. Шляпы по тулье были обвиты атласными или тафтяными лентами, расшитыми золотом и унизанными жемчугом и драгоценными камнями. Ленты эти шли к задку шляпы и там распускались книзу двумя длинными концами, к которым были пришиты большие золотые кисти. Здесь же хранились и зимние ее шапки с бобровыми и собольими околышами и с небольшим мыском спереди, а бархатные их тульи были сделаны «столбунцом», то есть имели цилиндрическую форму и были вышиты разными узорами, изображавшими пав, единорогов и орлов не только двуглавых, но даже и осьмиглавых.

Кладовая была наполнена крашеными сундуками, обитыми белым железом, и коробами, в которых, при отсутствии в ту пору шкафов, были сложены парчовые и бархатные наряды царевны, а также и «белая ее казна», то есть носильное и спальное белье. Хранились там и летники, и опаненицы, и охабни, теплые на меху чулки и «четыги» и «чедоги» – сафьянные чулки без подошв, которые царевна, как и другие богатые женщины, носила в комнатах. Наряд для царевны поспел к назначенному сроку, и в день приема шведских послов спальницы и сенные девушки спозаранку ожидали царевну в ее уборной. На одном из столов, стоявших в уборной, лежала поднесенная царевне ее наставником, Симеоном Полоцким, рукопись, под заглавием: «Прохладные или избранные вертограды от многих мудрецов о различных врачевских веществах». В этом сочинении смиренный инок поучал свою молоденькую питомицу, «как наводить светлость лицу, глазам, волосам и всему телу». Царевна, должно быть, следовала внушениям своего мудрого наставника. В уборном ее ларце были: белила, румяна, сурмила, клей для равнения и вывода в дугу бровей. Были также в том ларце ароматы и «водки» – так назывались в ту пору духи. Были у царевны также бальзамы и помады, и все, употребляемые как ею, так и другими царевнами и царицами, косметики заготовлялись или в аптекарской палате по рецепту врачей, или «комнатными бабками», то есть лекарками.

В уборной царевна разделась до белой полотняной сорочки с короткими рукавами и с воротом, стянутым шнурком, и тогда начался ее туалет. Прислужницы не надели на нее ни корсета, ни юбки и никакого турнюра. Хотя все эти принадлежности туалета были уже давно в употреблении у западно-европейских дам, но их не носили и даже не ведали еще о них московские боярыни и боярышни, телеса которых привыкли к полному, ничем не стесняемому простору.

Готовясь к торжественному приему иноземных послов, царевна, не любившая прежде пышных нарядов, одевалась теперь со всевозможным великолепием. Вместо кроенных и сшитых в светлице атласных или тафтяных чулок она надела шелковые пестрые чулки, привезенные из Германии, и чеботы-полусапожки из бархата, строченные шелком, отделанные жемчугом и золотым кружевом и на таких высоких каблуках, что носки едва касались земли. Затем подали царевне вторую сорочку из белого атласа, шире и длиннее первой и с рукавами, собранными во множество мелких складок. Рукава шиты были золотом и украшены драгоценными камнями. Поверх сорочки надели на царевну через голову царское одеяние – шубку, длинное до пят, без разреза на полы, платье, с широкими рукавами, из аксамита, то есть плотной парчи, на которой вытканы были шелком двуглавые орлы. На плечи царевны накинули «ожерель» – пелерину из гладкого золотого глазета, отделанную узорами или кружевом из жемчуга и рубинов, и лаль со стоячим на картонной бумаге воротником, низанным жемчугом и застегнутым спереди алмазными пуговицами. Богатый и блестящий наряд царевны дополняли: алмазные серьги, длиною в два вершка, и «мониста» – тяжелая золотая цепь с крестом, осыпанным рубинами и яхонтами. Головным убором царевны был золотой о двенадцати зубцах венец, украшенный драгоценными камнями.

По окончании туалета следовало царевне закрыть лицо фатою, большим прозрачным покрывалом огненного цвета, завязанным у подбородка, но если уже в начале своей свободы она смело откидывала ее с лица, то теперь и вовсе не носила ее, возбуждая не только удивление, но и громкое порицание за такое неприличие.

В то время, когда царевна так пышно рядилась, цари, ее братья, принимали шведских послов в Грановитой палате, из которой Послы, представившись государям, отправились в Золотую палату, куда пошла также и царевна, оглядевши себя перед выходом в большое венецианское зеркало. Осуждали Софью Алексеевну тогдашние богомолки и за зеркала, которые считались предметом соблазна и роскоши. Приличие не допускало держать зеркало постоянно открытым, поэтому его прятали в футляры, обитые бархатом или шелком, а висевшие на стенах зеркала закрывались тафтою. Зеркала были небольшие и вставлялись в рамки из слоновой кости, янтаря и перламутра. Царевна пошла против и этого обычая, и комнаты в новом ее дворце были украшены большими зеркалами, привезенными из-за границы, и оставались незавешенными. Перестала также царевна курить в своих покоях ладаном, заменив его розовою водою и ароматными порошками, которые сжигались в серебряных курильницах.

Недаром палата, в которую пошла царевна для приема шведских послов, носила такое громкое название: в ней все стены и потолок были расписаны золотом. Здесь правительница должна была явиться иноземцам во всем блеске своего царственного величия.

Послов повели бывшие при них приставы из Грановитой палаты по длинным переходам и крыльцам Кремлевского дворца, усыпанным просеянным желтым, белым и красным песком. По этим переходам и сеням, на пути к царевне, были расставлены стрельцы с золочеными пищалями и «терлишники», ее телохранители, одетые в «терлики», или в кафтаны с золотым позументом, с копьями в руках.

Послы увидели правительницу, сидевшую на «государском» месте, в вызолоченных и оправленных драгоценными камнями креслах. В правой руке она держала жезл из черного дерева с серебряною рукояткою. В рукоятку жезла были вставлены часы и зрительная трубка, а украшена она была чеканным изображением льва, который дерется со змеем. В левой руке царевна держала ширинку, главный предмет хвастовства тогдашних московских барынь, так как вышивались они золотом, унизывались бурмицкими зернами и алмазами и украшались по углам золотыми кистями.

У ступеней царского места стояли по обеим сторонам кресел царевны две вдовы-боярыни, около каждой из них было по девице-карлице. За креслами царевны, на государском же месте, стояли бояре, князь Василий Васильевич Голицын и Иван Михайлович Милославский, разодетые в великолепные ферязи с высокими бобровыми шапками на головах.

Думный дьяк Украинцев «объявил», или представил, царевне послов, а бывший с ними переводчик заявил царевне, что послы привезли ей поклон от короля и королевы.

– Вельможнейший король, государь Каролус, король свейский, и его королевского величества родительница, государыня Ульриха-Элеонора, по здорову ль? – спросила царевна послов через переводчика, и при этом вопросе она привстала с кресла в знак особого внимания к королю и его матери.

Послы, отчитав теперь весь королевский титул, отвечали на вопрос утвердительно; переводчик передал их ответ царевне, а она поручила послам отвезти королю свейскому и его родительнице ее поклон. Послы благодарили правительницу. Выслушав их благодарность, царевна допустила их к ручке и спросила послов об их здоровье. Затем введена была посольская свита и тоже допущена была к ручке.

Не без любопытства рассматривали шведы живопись, которая украшала Золотую палату. На стене, приходившейся за креслами царевны, был нарисован на небе Спас, восседающий на херувимах. На другой стене, по правой стороне, были изображены на аллегорических фигурах: мужество, разум, чистота и правда; а по левой – блужение, безумие и нечистота, а между этими двумя противоположностями являлся семиглавый дьявол, над которым «жизнь» держала в правой руке светильник, а в левой – копье. Над «жизнью» был изображен ангел – дух страха Божьего. На третьей стене в виде ангелов были нарисованы четыре ветра, тут же были представлены: ангел, летящий в пламени, и ангел, стреляющий из лука. На этой же стене были изображены вода, твердь небесная, солнце, заяц, волк и стрелец-человек, обвитый хоботом слона, и «всякие утвари Божии».

Не успели еще шведы присмотреться к этим загадочным изображениям, смысл которых объяснялся надписями, сделанными золотою вязью, как торжественная аудиенция кончилась.

Прием шведских послов имел чрезвычайное значение потому, что Софья в первый раз явилась перед иностранцами как царствующая особа. После этого она еще смелее пошла на высоту, которая так сильно манила ее, и по заключении мира с Польшею приняла титул: «Самодержицы всея Великия, Малыя и Белыя России».

Изумилась и сильно вознегодовала царица Наталья Кирилловна, узнав о таком громком титуле своей падчерицы.

– С чего вздумала она именоваться самодержицею? С чего стала она писаться сообща с великими государями? – выходя из себя, говорила мачеха-царица. – Ведь и у нас есть люди, которые заступятся за нас и дела этого не покинут! – с угрозою добавляла она.

Постельницы царевны, Нелидова и Синюкова, узнавали, что говорила царица, и передавали царевне, которая, делая вид, что не обращает на этот ропот никакого внимания, между тем обдумывала, как бы лишить мачеху всякого влияния. В свою очередь, Шакловитый деятельно принялся подготовлять стрелецкое войско к окончательному возвышению царевны, а Медведев заготовлял сочинение, в котором доказывал необходимость и право царевны торжественно возложить на себя царский венец в Успенском соборе.

– Согласится ли на это патриарх? – в нерешительности спрашивали стрельцы.

– Экая важность – патриарх! – насмешливо отзывался Шакловитый. – Не тот, так другой будет на его месте, и простого старца патриархом сделать сумеем!

– Да захотят ли бояре? – добавляли стрельцы.

– Нашли о ком толковать! – с презрением возражал Шакловитый. – И бояре отпадут от правления, как листья с зяблого дерева.

Некоторые стрельцы, однако, возражали наотрез.

– Статочно ли дело царевне венчаться царским венцом! только царю достоит такая честь, – говорили они.

Видя колебания стрельцов, Шакловитый на время приудержался от своего замысла. Между тем сама царевна становилась все притязательнее на присвоение царских почестей и приказала в церквах «выкликать свое имя в одной статье с царскими именами» и сильно разгневалась, когда какой-то протодьякон во время богослужения, по забывчивости или по неведению, «обошел ее кадилом», то есть царям покадил особо, а ей этого не сделал.

А в Москве с каждым днем все громче и громче стали поговаривать о намерении царевны-правительницы повенчаться на царство.

XXVI

В Кремле, этой дворцовой крепости, обведенной зубчатыми стенами с башнями и стрельницами и окопанной глубокими рвами, высились палаты московских государей, живших в прежнее время в деревянных хоромах. В начале XVI столетия они были разобраны и на месте их итальянские зодчие выстроили каменный дворец, сохранив, однако, в этой новой постройке весь уклад старинного русского быта. И в новом здании были избы, горницы, клети, гридни, передние, палаты, терема, подклети, чуланы (последнее название носили тогда вообще все жилые покои). Каждая комната в дворцовом здании составляла как бы отдельное помещение, имея свои сени, и соединялась с другими частями жилья крытыми холодными переходами. Нижний этаж, или подклеть, нового дворца был со сводами, и под ним были устроены погреба и ледники. Дворец этот сгорел 27 июня 1547 года, но был снова выстроен; вскоре сгорел опять, и его отстроили вновь. В смутное время он был ограблен и поляками и русскими. Царь Михаил возобновил его, сын Михаила, царь Алексей Михайлович, распространил и украсил жилище своего отца.

У царя Алексея Михайловича было большое семейство; тесен становился прежний Кремлевский дворец, и царь, по мере приращения своей семьи пристраивал для нее около дворца особые деревянные хоромы. В них до 1685 года жила и Софья Алексеевна, а в этом году она перешла в построенный для нее новый, каменный дворец, в котором почти все было устроено на европейский лад.

В Москве долго толковали о той роскоши, какою окружила себя царевна-правительница, но особенный говор шел по поводу одного обстоятельства.

«Затеяла царевна Софья Алексеевна отнять бояр у великих государей; видно, совсем хочет войти в царскую власть. Если бы не замышляла этого, так незачем бы ей было заводить в своем дворце новую боярскую палату», – толковали москвичи.

Действительно, в нижнем этаже нового дворца царевны была устроена обширная и великолепная палата, обитая бархатом и назначенная для заседаний боярской думы. Переводя думу в свой дворец, Софья хотела показать, что бояре точно так же должны служить советниками и ей, как служили они в этом качестве государям-самодержцам.

– Уж больно много князь Василий Васильевич силы набрался, – говорил однажды, при выходе из этой палаты, боярин князь Михаил Олегович Черкасский. – Да что с ним поделаешь! Царевне слишком он люб, горою стоит за него. Снова в поход против Крыма собирается, идет затем только, чтобы людей губить, а сам думает славы себе нажить.

– Не мешай ему, пусть отправится. Ходил раз, да ни с чем вернулся, а теперь, наверно, шею себе сломит. Я и другим боярам толкую: пусть они не только его от похода не отговаривают, а, напротив, подбивают. Пойдет он на этот раз на свою погибель, – отвечал боярин князь Иван Григорьевич Куракин.

– Знаешь, князь Михайло Олегович, не место, кажись, здесь говорить об этом, – заметил, боязливо озираясь, боярин князь Борис Иванович Прозоровский. – Лучше соберемся мы к тебе да в сторонке потолкуем об этом.

Говоря о Голицыне, Черкасский и Куракин вспоминали о неудачном его походе, предпринятом в Крым с осени 1686 года. Медленно продвигаясь вперед, Голицын только в конце апреля следующего года проходил лежавшую на пути его степь, когда в воздухе стал проноситься запах едкой гари, а на южной стороне степи начал подниматься дым, ночью же в том же месте стало видно зарево. Ясно было, что в степи начался пожар и что южный ветер нес его прямо на московское войско. На захватываемом пожаром пространстве, по иссохшей степной траве стелились и быстро ползли вперед черные клубы удушливого дыма, при малейшем ветре над почерневшею степью вставало пламя. Его красные языки поднимались вверх и извивались точно огненные змеи, пепел кружился в воздухе, словно снег в сильную вьюгу. Измученные походом и истомленные палящим зноем и жаждою, ратные люди выбивались из сил и едва дышали воздухом, раскаленным и пропитанным дымом. Голицын увидел невозможность дальнейшего похода и повернул назад, а степной пожар без устали гнался по пятам отступавшего войска.

Несмотря на неудачу этого похода, Голицын был встречен в Москве правительницею, как победитель, и такая незаслуженная встреча еще более восстановила и озлобила бояр.

– Я знаю, что меня обвиняют в неудаче первого похода на Крым, но мог ли я предузнать, что гетман Самойлович изменит нам со своими казаками и подожжет степь, чтобы погубить московское войско? – оправдывался Голицын перед Софьей. – Нужно еще раз сходить мне на басурман и одолеть их.

Царевна вздохнула.

– Опять ты, Василий Васильевич, надолго покинешь меня! А знаешь ведь хорошо, как мне тяжела разлука с тобою! – печально проговорила Софья.

– И мне тяжка разлука с тобою, да ведь из-за меня ходит против тебя ропот! – сказал твердо. Голицын.

– Не со мною тяжело тебе, Васенька, расставаться, грустить ты станешь по жене, – с чувством перебила Софья. – Ведь знаю, что ты любишь ее больше, чем меня!

– От жены у нас в Москве всегда легко избавиться, – глухо проговорил Голицын. – Пусть идет в монастырь, там ей жить будет лучше, нежели с мужем, если он невзлюбит ее. И своей почасту говорю об этом.

– Что ж она? – с волнением спросила царевна.

– Плачет только. Впрочем, что же мне рассказывать об этом! Смутно у меня на душе от таких речей становится. Спроси у Ивана Михайловича, он все тебе расскажет, у меня от него никакой тайности нет!

Лишним было бы царевне спрашивать об этом у Милославского, который затеял теперь развести княгиню с мужем. Милославский внушал Голицыну, чтобы он убедил княгиню, урожденную Стрешневу, уйти добровольно в монастырь, и так как в то время пострижение жены освобождало мужа от брачных уз, то Милославский и рассчитывал обвенчать после этого Голицына с царевною. На эту смелую мысль навел его Шакловитый, и он, со свойственною ему беззастенчивостью, высказал об этом предположении Софье. Она же решилась сама заговорить с Голицыным об этом щекотливом предмете. И, как ни тяжело было ей расстаться с князем Василием, она признавала необходимым доставить ему случай прославиться бранными подвигами и заставить умолкнуть злобную молву о неудаче первого его похода.

Второй крымский поход под начальством Голицына был решен правительницею.

Покончив с Голицыным вопрос о втором крымском походе, Царевна, с обычными предосторожностями, отправилась в Преображенское, чтобы предварить об этом брата и царицу. Софью считали там немилою гостьею, но царица притворно соблюдала все, даже самые мелочные, обычаи тогдашнего радушного гостеприимства. С поклонами и упрашиваниями предлагались царевне и яства, и пития, и лакомства, но царевна отказывалась от всякого угощения, опасаясь отравы, и чем настоятельнее подливали ее, тем более усиливалась ее подозрительность.

– Как знаешь, Софьюшка, так и делай, ты разумнее нас! На то ты и правишь царством, чтобы указывать другим, а Петруша тебе прекословить не станет, – с напускным смирением говорила Наталья Кирилловна, охотно, впрочем, разделяя мнение преданных ей бояр, что Голицына ждет новая неудача.

Петруша действительно по внушению матери не стал противоречить сестре, да, казалось, он пока и не думал вовсе о делах государственных, усердно занимаясь обучением «потешных».

Накануне выхода войска из Москвы Голицын пришел к царевне, печальный и мрачный. В этот день в дом князя какие-то неизвестные люди принесли для боярина наглухо заколоченный ящик. Голицын велел его вскрыть и, когда приподняли крышку, в ужасе отшатнулся: в ящике был гроб и в нем записка: «Вот что ожидает тебя, если поход твой в Крым будет неудачен».

Мрачное предчувствие овладело Голицыным при виде такой страшной посылки, и напрасно царевна старалась ласками ободрить и рассеять тоску своего друга.

Настали минуты их разлуки, рыдая, обнимала Софья Голицына.

– Я оставляю тебя под охраною Федора Леонтьевича, он со своими стрельцами обережет тебя до моего возвращения. Доверяйся ему во всем, пиши мне через него, и от него ты будешь получать вести обо мне и мои письма.

Осилив свое волнение, правительница с патриархом и боярами приехала на Девичье поле для провода войск. Болезненно замерло у ней сердце, и жгучие слезы подступили, когда грянули барабаны и московская рать с распущенными белыми знаменами двинулась в дальний поход, предводительствуемая князем Василием.