Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №2"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов,Николай Коротеев,Димитр Пеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава девятая

– Где это вы пропадали? – спросила Стеша, когда Зимогоров и Антон вернулись к костру у балагана.

– Да вот Комолов исповедовался. Безобразил он… – ответил Федор. – Погубил он тут…

Только теперь Стеша увидела связанные руки Антона, и удивилась, и возмутилась так, что не дослушала объяснения егеря:

– Зачем это?

– Так надо, – не глядя жене инспектора в глаза, пробурчал Федор. – И иначе не будет.

Стеша выпрямилась и гордо сказала:

– Семен этого не позволил бы.

– Иначе не будет…

– А когда Семен сюда вернется?

– Не знает Антон. Ничего он толком не знает, черт его побери. Вы не… не особо того… переживайте. Тайга…

«Конечно, тайга… – подумала Стеша. – Вернется Семен, коль вещи его здесь. Подождем. Разберется с безобразиями Антона и придет».

Антон выглядел словно двоечник, бравирующий своим незнанием, и лишь поэтому Стеша решила пока не спорить с Зимогоровым, искренне считая, что связал он Комолова сгоряча.

Веселый костер, зыбкий свет и тени, тьма вокруг, которой Стеша в душе боялась по-прежнему, настроили ее на мирный лад, и она считала, что не оставит же Федор за ужином Комолова со связанными руками. И Антон будто понял ее:

– Не убегу я, Федор Фаддеевич. Честное слово, не удеру.

Что-то очень не нравилось егерю в тоне Комолова. Бесшабашность ли, бездушие, но очень не нравилось. Скрепя сердце, впервые за много лет уступая женской просьбе в серьезном деле, егерь снял путы с Антоновых рук.

Глянув на Зимогорова, Стеша приметила, что тот спал с лица, меж бровей и у губ просеклись морщины. Она подумала: «Как же глубоко переживает егерь всякий случай в тайге!»

– Ведь я тоже виновата в происшедшем, – вслушиваясь в слова, которые сама произносила, сказала Стеша.

Поперхнувшись горячим чаем, Федор поставил кружку на землю.

– Фу ты… горяч…

– Да, да. Я тоже виновата. Понимаешь?

– Трудно мне понять такое… – сказал Федор и подумал: «Пусть говорит, лишь бы не замыкалась, не думала о том, сколь ко дней Семен Васильевич в тайге, не приходило бы ей на ум самое плохое. В молчании же могло таиться что угодно, даже догадка. Ведь бабы, они верхним чутьем берут».

– Ничего не трудно. Разве трудно сообразить, что часть вины Комолова лежит и на мне, на его педагоге.

– Вот вы о чем, – закивал Федор. – Тогда всех учителей надо к ответу тянуть. Мол, не умеешь воспитывать – не берись.

Егерь нарочно высказывался очень обще, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.

– Но ведь такие случаи единичны.

– Тогда виноваты не учителя.

– Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.

«Оно само собой, нельзя, – подумал Федор. – Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:

– Значит, он сам виноват… Слишком обще все у вас, ученых.

– Э-э, – протянул Комолов. – Просто человек – животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.

– Во-первых, Антон, млекопитающе-е. Во-вторых, не из породы, а семейства.

«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? – спросил себя Федор. – Она признала в нем ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное – доставить «этого» в район. Там уж Стеша не вольна будет расправиться с этой узконосой обезьяной и я тоже».

– Мелочи, – бросил Комолов. – Суть одна. Чайку бы дали.

– Полегчало? – спросил Федор.

– Отошло вроде.

– И давно ты спиртом балуешься?

– Так… попробовал…

Лицо Шуховой опять очерствело:

– Где ты взял эту гадость, Комолов?

– Из магазина. Маманя и положила. На случай. Не ученик я, так нечего в мою жизнь лазить! Понятно? Сам отвечу. Сам. Захочу – корень квадратный из минус единицы извлеку. И число положительное получу, а?

Федор проворчал:

– Заткнись ты, узконосая обезьяна!

– Ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!

– Как это «опять ударь»? – встрепенулась Стеша. Но, приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела рану у угла рта. – Это самосуд!

Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:

– Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться. – Губы ее дрожали.

– Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, – Комолов сел и подвернул ноги. – А тронете – ответите. И за это ответите!

– Законник! – покосился на него Федор.

– Он прав, – кивнула Стеша. – Мы должны сохранять свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, просто месть. Месть, облеченная в форму закона. Я не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.

Залпом выпив чай из кружки, Федор, сдерживая гнев, проговорил:

– Нам ничего больше не остается, как сохранять свое достоинство. Черт его побери.

– Достоинство – самое высокое качество в человеке. Воспитание и состоит в том, чтобы привить его человеку.

«Говори, говори, – сказал про себя Федор. – Хоть о достоинстве, хоть о терпении… Терпение, выдержка нам нужнее, чем какое-то достоинство. Убеждай, убеждай себя, Стеша, иначе здесь произойдет черт те что. Убеждай!»

– В детстве, – продолжала учительница, – человек, приспосабливаясь к окружающей жизни, использует всю гамму порывов, заложенных в него природой…

– Узконосой обезьяны… – буркнул Комолов.

– И тогда, в детстве, – ровно продолжала учительница, – он не выбирает средств в достижении цели. Тогда, в детстве, его и приучают к такому выбору. Это, если хочешь, как прививки против лицемерия и себялюбия, от зависти, подлости…

– Дрессировочка… Это точно.

– Маленького человека убеждают…

– Ремнем…

– …что цель, к которой он стремится, не всегда необходимость. Ни луна с неба, ни целый лоток мороженого, ни все игрушки с прилавка магазина не принесут ему удовлетворения. Дайте одному человеку всю землю. Зачем она ему? Что он с ней станет делать? Любое богатство – духовное и материальное – имеет смысл лишь тогда, когда человек волен поделиться с другим.

– А если я вот не желаю? А?

– Твое богатство, твои способности – математика, Антон, тоже теряют смысл. Для одного тебя, без людей и они теряют смысл.

Стеша была ошеломлена поведением Комолова. Она никогда не видела его таким грубым, бесцеремонным.

«Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! – сказала она сама себе. – И потом, могло здесь, в тайге, произойти нечто такое, чего мы еще не знаем».

– Неча ему язык распускать! Будет! – гаркнул Федор.

Стеша схватила руку Зимогорова:

– Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.

– Это этот-то? Как бы не так…

– Я знаю его. Знаю другим. Совсем другим. Хотя, конечно… Никакое образование воспитания не определяет. Разные вещи… Но достоинство, достоинство человека пятнать нельзя.

«Заговорила… Значит, взяла себя в руки. А ты, Федор, терпи… Ради друга своего терпи. И береги Стешу его ради его памяти».

Антон Комолов думал:

«Никто и никогда не разберется в моем деле. А что вот так с ними говорю… Откуда я знаю, как говорят люди, которые убивают? Наверно, так говорят. И достоинство тут ни при чем!»

На небе, которое сделалось серым, проступили клокастые очертания крон. Потянуло сыростью. Огонь костра побагровел.

– Достоинство… Достоинство! Что оно, залечит мне губу, которую разбил Федор? Нет, не залечит.

– Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно?

– Если оно ничего не может сделать, – ухмыльнулся Антон. – Если оно ничего не может – чего о нем говорить? А это «достоинство» не может ни-че-го.

– Значит, ты ничего не понял! – удивилась Стеша. – Как же так «ничего»!

«Ничего, – подумал Федор. – Ни тютельки! Оно не воскресит Семена Васильевича, твоего мужа. Не воскресит».

– Оно не допустит вас совершить поступок, недостойный человека. Достоинство убережет, остановит вас от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Получается, если ты, Комолов, вел себя недостойно, потому что тебе доверили все живое в тайге, а ты совершил бесцельное убийство, то тебе можно. Позволено! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу. Выходит, нет правых, но нет и виноватых?

– Человек – млекопитающееся из семейства узконосых обезьян, – сказал Антон.

– Млекопитающее, во-вторых, а не млекопитающееся. Не сами себя питающие, а питающие других, – сказала Стеша.

– «Слова, слова, слова», – так говорил еще Гамлет. Они не исцелят моей пострадавшей губы.

Федор взъерошился.

– А… того… воскресят? Да? Пойди воскреси. А я тогда в минуту исцелю твою губу.

– Сначала губу.

Стеша сказала:

– Если меру за меру, то не губу разбивать, а пулю за пулю. Око за око? Или за зуб всю челюсть? Или, не зная, как решить это чудовищное противоречие между вооруженным дубиной или винтовкой и беззащитным миром тайги, егерь Зимогоров, влюбленный в тайгу, должен был дать тебе свой карабин и сказать: «Раз ты убил зверя, то убей и меня!»

И, не выдержав напряжения, Комолов вдруг расхохотался и заплакал.

– Да что с тобой! – удивилась Стеша. – Мы же просто разбирали случай!

– Случай… Случай… – пробурчал Федор тихо, снова устраиваясь на земле у костра. – Случай, он что яблоко – пока по башке не тяпнул тебя, не созрел, значит. А потом остается только шишак на голове чесать… жалеть, мол, не на то место сел, да еще плодом зрелым закусывать…

А Стеша суетилась около Антона, поила его водой.

– Какой ты впечатлительный, Комолов. Поверь, я не сравни вала тебя с теми… Ну, понимаешь. Мы же рассуждали, до чего можно дойти, если не соблюдать…

– Отстаньте, Степанида Кондратьевна! Я не хочу воды. Прошло… прошло… – говорил Антон, глядя в лицо учительницы, такое привычное, с поднятыми при объяснении бровями, отчего оно выглядело простоватым.

– Понимаешь, дело не в том, что нельзя, просто нельзя нарушать закон. Его смысл должен стать личным убеждением каждого. В истории многое выглядит отвлеченно, как таблица умножения. Я, мол, лучше других, и потому мне можно то, что другим нельзя. Недостойны они дышать, думать, любить. Понимаешь? А когда так начинают думать сотни, тысячи, земля становится адом.

– Оставьте меня. Оставьте, – Антон неожиданно для себя разобрался, что Степаниде Кондратьевне все равно, кто убил ее мужа, Шухова, – то ли Комолов, то ли Шалашов… К ней все равно не вернется муж, как не вернулся к его матери его отец, пропавший в тайге.

Федор подумал: «Знала бы ты, с кем говоришь…»

Отодвинувшись от костра, Антон хмуро попросил:

– Оставьте меня, пожалуйста… Я, может быть, спать хочу… Утро уже.

«Утро?» – удивился Федор. И только тут обратил внимание, что карабин Комолова стоит, как и стоял, у входа в балаган.

– Надо оружие его осмотреть, – сказал Федор, поднимаясь. – Совсем все из головы вон…

Федор достал папиросы и, взяв из костра обуглившуюся веточку, прикурил. Он поражался Стеше: «Сразу видно – учителька! Дело не в словах, что она говорит. Они известны. Только как она выкрутится? Коли зло совершено, то при чем здесь достоинство? Антошка – убийца, а ударив его, я сам подвел себя под статью… Хорош егерь и общественный инспектор РОВД. Конечно, Семену Васильевичу куда легче о достоинстве помнить – форма на нем как влитая…»

– Можно убить Федора, который помешал тебе убивать, – сказала Стеша, гордо подняв подбородок. – Но есть еще выход. Сегодня как раз двадцать второе июня, и ты, Комолов, можешь, как люди когда-то, начать убивать всех и каждого только потому, что они дышали, любили и одним этим, одним своим существованием мешали тебе, Комолов, возможности брать больше, чем ты заслужил, заработал… Дай ему карабин, Федор, пусть стреляет в меня. – И Стеша протянула руку за оружием. – Дай карабин, пусть.

Егерь заметил шалый огонек в глазах Антона. Тот, взвинченный словами Стеши, раскраснелся и готов был выпалить ей в лицо страшное известие. Федор швырнул папиросу в огонь и сел. Он что было силы клацнул затвором, чтоб привлечь внимание Антона. Федор хотел предупредить его: коли проговоришься – конец.

Антон, увидев угрюмые глаза егеря, понял, что ему угрожает, и осознал: дуло карабина, направленного на него, – не угроза, а приговор. И его возмутила эта угроза смертью. Как смели угрожать ему! Ему, герою, пожертвовавшему собой ради друга, попавшего случайно, ну совершенно случайно в страшную беду! И если они, эти люди, не знают ничего и понять поэтому ничего не могут, какой он, Антон, человек, пусть егерь стреляет. Тогда Антон сказал:

– Мне не надо карабина…

– Ну! Еще слово… – вскочил на ноги Федор, готовый стрелять.

Подняв голову вверх, Антон увидел рыжие, освещенные пламенем костра листья, а меж ними синее небо и играющие светом звезды. Услышал тишину, в которой щелкали в огне сучья, накатами шумели вершины, стучало сердце, сотрясая его грудь ударами, сдавленными как рыданья… И Антон вдруг осознал, что одного его слова достаточно – и все исчезнет, пропадет, и его друг будет страдать без него…

«А вдруг нет? – обожгла тут Антона мысль. – А вдруг нет? И даже этого я не узнаю!»

– Чего карабин осматривать? – сказал Антон. – Я во всем признался… И больше ни одного выстрела не сделал! Не сделал! Нечего смотреть.

Егерь странновато глянул на Комолова, а тому было муторно, тошно оттого, что вот сейчас Федор увидит в магазине карабина обойму, которую Антон стащил у него из стола. И не героем, спасающим друга от гибели, мелким воришкой окажется он в глазах всех. Ведь не хотел, не думал брать Антон и эту проклятую обойму. Стол был открыт, в ящике они валялись, эти чертовы убойные патроны, необыкновенные, с синей головкой. Взял посмотреть только, а тут егерь. Ну и сунул обойму в карман: неловко без разрешения по чужим столам лазить, а выходит – украл. И ничего уж теперь не объяснишь.

Подойдя к балагану, Федор увидел в открытую дверь разошедшиеся по шву олочи, чужие – меньше, чем Антоновы, чуток, но поменьше.

«Ладно, потом спрошу, откуда взялись, – решил Зимогоров. – Сначала карабин. Как это я забыл о нем… Да и не мудрено!» Привычным движением схватив ложу карабина, Федор другой рукой стукнул по стеблю и открыл затвор. Из магазина поднялся готовый к подаче патрон с синим оголовьем. Егерь онемел…

Глава десятая

Держась за ствол, Семен оперся прикладом карабина о землю и постоял немного, стараясь притерпеться к боли. Она вроде бы отступила через некоторое время, и инспектор, пропетляв меж зарослей с полчаса, вышел в сумрачный пихтач, сучья которого были увешаны длинными клоками сизого мха-бородача, а стволы покрыты лишайниками. Семен Васильевич решил не следовать за Гришуней по пятам, что в общем-то ни к чему, да и небезопасно, а наблюдать за ним издали, примерно с километра.

По склонам увалов на пути к Хребтовой перелески чередовались пролысинами, поросшими высокой травой. С одной стороны, это облегчало наблюдение за Гришуней, но с другой – оставалась опасность, что Гришуня все-таки задержится проследить, не идет ли за ним Комолов. Поэтому Шухов взял выше по склону, где безлесные прогалины были уже и при обходе сопки сокращался путь, а кроме того, инспектор уже не рисковал напороться вдруг на подкарауливавшего не его Гришуню. Судя по направлению, взятому Гришуней, тот мало опасался слежки Антона и держал путь к тому месту, где на карте инспектора обозначались костры, дым которых и заметил Шаповалов.

Взошедшее солнце разорвало туман. Часть его поднялась в поднебесье и стала облаками, белыми, оформившимися в причудливые фигуры. И чем выше они поднимались, тем белизна их делалась ярче, и на какой-то определенной высоте у облаков образовались более темные днища, которые становились подобием платформ, на которых скользили тучи по определившимся воздушным слоям. И только у самой вершины Хребтовой туман сгустился в серую чечевицеобразную массу и, казалось, застыл в недвижности.

Влажная духота выматывала силы Семена Васильевича, а их у него и так было мало. Чтобы сберечь силы, старший лейтенант, теперь уже твердо уверенный в неизменности направления, взятого Гришуней, двинулся прямо к оголовью Хребтовой, откуда было удобно наблюдать. Почему Гришуня выбрал этот длинный путь к своему логову, Семен Васильевич понял на перевале меж двух сопок.

Гришуня чувствовал себя в здешнем краю в полной безопасности и безнаказанности. Потеряв Гришуню на довольно долгий срок из виду, Семен Васильевич стал наблюдать в бинокль и совсем неожиданно приметил его невдалеке у грота, где Гришуня соорудил, по-видимому, коптильню. Редкий дым, выползавший из-под скалы, быстро уносило и рассеивало по току воздуха меж двух сопок.

«Что ж, и на том спасибо», – сказал себе Семен, подумав, что из коптильни нужно стащить немного мяса. Обождав, когда Гришуня взял себе еды, инспектор спустился к пещерке. В ней дотлевал солидный костерище, горевший, видно, давно, а в дыму на прутьях и жердях висела копченая изюбрятина. Дров в костер Гришуня больше не подкладывал, мясо было готово, и инспектор «присвоил» себе килограмма три. Длинных тонко нарезанных полос висело очень много, и Семен Васильевич справедливо подумал, что вряд ли Гришуня заметит пропажу, если наведается сюда до того, как он обнаружит склад спрятанных пант.

«Вот и началось», – с профессиональным спокойствием сказал себе инспектор.

С предосторожностью покидая пещерку-коптильню, чтоб не оставить следов, инспектор подумал в шутку о необходимости отметить в рапорте факт «экспроприации» у «экспроприатора»-браконьера.

Выйдя из пещерки и сделав несколько шагов, Семен почувствовал сильное головокружение и ненароком прислонился спиной к камням, чтоб устоять. Боль, пронзившая его, была очень сильной. Семен застонал. Он тут же выругал себя за слабость, но подумал, что нужно позаботиться о себе. От охотников он слышал: к ранам полезно прикладывать разлапчатые о пяти «пальцах» листья нетронника, или, как его еще называли, «чертова куста». Добравшись до зарослей, Семен нашел это растение и нарвал много веток. Подумав, он быстро сплел из них подобие корзинки, положил в нее мясо, обернув его листвой. Он знал, что выше «чертов куст» не растет, а его пребывание в засаде могло затянуться. Здесь же он подсунул охапку листьев под рубаху на спине и обвязал грудь поясным ремнем, чтоб повязка не съехала. От слабости и жары Семен истекал потом.

Инспектор решил, что он готов к длительной осаде, и отправился к примеченному ранее скалистому выступу, поросшему кое-где кедровым стлаником, из которого можно было, замаскировавшись, скрытно наблюдать за действиями Гришуни.

Семен Васильевич добрался до места уже за полдень. Выбрав себе логово меж замшелых камней, откуда хорошо просматривались увалы Хребтовой и северо-восточная часть долины, где находился заказник, инспектор ощутил вдруг такую слабость, что пальцем не мог пошевелить. И очень хотелось пить.

Он отупел от слабости и боли настолько, что долго не мог сообразить: фляжка-то с крепким чаем болтается сзади у пояса. Он отхлебнул чаю, смакуя его во рту, и твердо приказал себе соблюдать норму – два глотка в час. Так, по его расчетам, фляжки ему хватит до вечера, а ночью придется спуститься к ключику, который, судя по карте, был километрах в двух, на противоположном склоне Хребтовой.

Солнце светило в лицо, и Семен Васильевич поостерегся пользоваться биноклем. Но и просто глазом было видно: в разных концах долины и по увалам над участками тайги кружатся стаи воронья. Инспектор отметил на карте эти места. Их было девять.

Семен попытался разглядеть в бинокль хибарку Дисанги в дальнем углу долины, но напрасно. Ее загораживал отрог Хребтовой.

«Ничего, старик, держись, – подумал Семен, словно обращаясь к самому удэгейцу. – Мне вот тоже пришлось несладко. Только, выбрав дорогу, нельзя сворачивать. В канаву попадешь. А ты да и я не любим обочин. Хотя я и знаю: сделал все, что мог, для тебя, и уверен – ты не обидишься, прости меня. На всякий случай…»

А о Стеше он не то чтобы не думал или не вспоминал; не то чтобы она отошла на второй план или занимала первый, она просто была с ним, как его сердце, здоровое сердце, которого не ощущаешь и без которого невероятна жизнь.

«Конечно… – подумал инспектор, – его можно взять и сейчас. Конечно, следователю будет достаточно, чтобы начать дело. А дальше? Следствие непременно упрется в тупик. Гришуня не так глуп. Он не раскроется. Он всеми силами станет сопротивляться этому. Да и один ли он тут? Вроде бы один. А если нет? Кто его сообщники?

Не знаю, как поведет себя рана. Пока она только чертовски болит. Может быть, листья «чертова куста» помогут мне справиться с болью. И нагноения не будет?» – Семен Васильевич поймал себя на том, что размышляет о ране, будто о чем-то существующем отдельно от него. Потом он решил, что, вероятно, все, заболевая, начинают рассуждать о болезни в третьем лице, как о вещи самой по себе, и это обычно. И эта отстраненность болезни и боли, наверное, помогает человеку бороться.

«Медлить в моем положении, конечно, рискованно, – продолжал инспектор свою мысль. – В том-то и дело, что рана сама по себе., Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я, не желая, могу сыграть на руку браконьеру – не разоблачу его полностью. Зато в случае успеха мне будут благодарны товарищи. Благодарны… Не то слово. Если делаешь дела из-за благодарности – брось. Не в благодарности суть. Просто я толково проведу операцию. Как хороший, понимающий дело специалист. Вот и поблагодаришь сам себя и товарищей, которые научили тебя так серьезно думать о своей работе.

Терпи, инспектор, пока нет ничего такого страшного… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»

Успокоенный собственными мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…

Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако на вершине Хребтовой, много выше и правее его, растаяло, исчезло.

Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было посмотреть в бинокль и еще раз убедиться – Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и рассеивался меж ветвями и среди листьев густых, нависших со склона кустов, над аккуратной полянкой, где расположился Гришуня. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метрах в ста – запах гари от него распространяется под кронами, словно в невероятно огромном помещении. Но Шаповалов все ж ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И еще – то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты или солил их, чтоб не испортились. Потому и отметил Шаповалов дымки их не в один день и в разных местах.

Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь при слабом свете звезд, Семен добрался до ключа на другом склоне, напился вдоволь и набрал воды на день. Второй день прошел безмятежно.

Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему спокойно лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было – он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без улик бессмысленно, а искать спрятанные браконьером панты на всей площади заказника – занятие почти безнадежное.

Размышляя об этом, инспектор подумывал даже, что появление Федора Зимогорова до тех пор, пока Гришуня ведет себя тихо, а тайник пантов неизвестен, нежелательно.

Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Он было предположил, будто и не браконьер Гришуня, и покушение на него действительно случайно, и все, что делал и говорил Шалашов на поляне Антону, истинная правда. Не стал ли он, старший лейтенант Шухов, жертвой собственной подозрительности? Однако, допуская, будто он, инспектор, жертва трагической случайности, Семен Васильевич не мог объяснить для себя: почему карабин у Гришуни с оптическим прицелом? Почему он бездействует и ни на шаг не отходит от костра? Почему Гришуня не единожды в день осматривает окрестности?

Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезти добычу по тропе через перевал, в другой район, к верному человеку… Тогда ожидание оправданно. Федор должен появиться не сегодня-завтра.

И если Гришуня ждет кого, то и сообщник его того и гляди явится. Возможно, он даже опаздывает. Пантовка, собственно, окончена. За прошедшую неделю панты обратились в рога. Превращение это происходит очень быстро, у иного оленя за два-три дня. Вряд ли Гришуня станет охотиться еще. Даже для браконьера подобное – убийство ради убийства.

Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.

На седьмой день утром Семен проснулся от звука дальнего выстрела.

Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной пеленой тумана, не раскатилось. Да и сам звук казался совсем тихим.

«Эх, расслабился инспектор!» – ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Семен сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших из закраины на чистый увал. Казалось, животные летят, не трогая копытами земли. Так стремителен и легок был их бег, И в лучах восходящего солнца изюбры выглядели золотыми, даже вроде посверкивали их лоснящиеся бока.

Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Изюбр вдруг едва не повернул обратно, к опушке, к осиннику, откуда выскочил после выстрела, и тут, оступившись, пантач рухнул со скального выступа.

«Ну и нагл Гришуня! – обозлился Семен. – Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, Гришуня тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив – вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»

Он встал и, опираясь на карабин словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно не хватало сил, и так путь его был долгим и мучительным. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот вернее всего следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя – не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли или иначе, Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.

А вот, вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуху не хватало и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявших его от убитого изюбра, до того как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. Если он станет ее разделывать. А если и нет, то и тогда он все-таки задержит браконьера.

Каким образом, дело особое. Гришуня вооружен… Но коли он подставил вместо себя Комолова, готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги «без мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб, едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более, «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.

«Оно рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, – сердясь на себя, подумал инспектор. – Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что и бьет оленей ради выстрела!»

Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустами еще издали. Зверь лежал у самой закрайки. Олень словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых по три отростка рогов была цела. Но лишь потому, только потому, видимо, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.

Правее, чем подошел к оленю инспектор, из зарослей вел явственный след – зеленая тропка средь серебристой росной травы. От поверженного зверя след уходил прямо по увалу вверх.

«Ушел Гришуня, – понял инспектор. – Стрельнул, глянул и смотался… Сразу за ним идти не могу. Выдохся. Чертовское положение… Куда ж Гришуня кинул пулю? Я видел – он не свалил оленя, а ранил. За оленем-подранком лучше не ходить, непременно уйдет. А этот свалился к Гришуне, словно спелое яблоко с ветки. Да, пуля. «Убойная пуля» – как говорит Антон. Чего ж она меня помиловала? Вот отдохну и посмотрю».

Семен присел на валежину. И тут же над ним столбом завилась мошка. Но он только отмахивался. Его было бы и кнутом трудно поднять, настолько Семен выдохся за эту утреннюю прогулку. Инспектор сидел неподалеку от оленя. Сквозь звон мошки он слышал бархатное гудение оводов, слетавшихся к туше изюбра.

Из чащобы, в которой отдыхал Семен, виднелась вершина Хребтовой, лишенная растительности, лысая и поэтому светлая от обнаженных камней. Правее открывался перевал, поросший редким пихтачом и елью, наглухо перекрываемый непролазными сугробами зимой. Через него наверняка и собирается уйти Гришуня, или как его там, в другой район с сообщником, которого ждет и, видимо, не дождется.

Семен Васильевич представил себе, как он, отдохнув, в открытую пойдет к Гришуне и задержит его. Конечно, человек, назвавший себя Комолову «Гришуней», не станет сопротивляться. Но как же буднично и нудно пойдет следствие из-за одного, конечно же, «случайно» убитого пантача. Все станет отрицать браконьер.

Инспектор вздрогнул. То ли в глазах у него зарябило, то ли свет заиграл не так, и тень упала на распростертую тушу оленя, но Семену почудилось, будто убитый зверь дернул ухом.

«Мошки видимо-невидимо. Лезет в глаза. Вот и мерещится всякое, – решил было инспектор, но тут же оборвал себя: – А ты-то сам… А?»

Ухо лежащего у опушки изюбра снова дернулось. Потом еще, еще. Будто потянулась одна, другая нога.

Открылись темные глаза, опушенные густыми черными ресницами. Двинулись ноздри.

Олень исподволь поднял голову, увенчанную изящными рогами. Под червонного золота шерстью зверя, искрящейся ореолом под ярким светом солнца, напряглись мышцы – и Семен видел все это. Тут же зверь, озираясь, повернулся с бока на живот. Черные влажные ноздри его затрепетали, зашевелились усы, и было видно – каждая черная усинка двинулась вперед к ноздрям, помогая им принюхиваться.

«Это ж мое чудесное спасение, которое я наблюдаю со стороны, – сказал себе Семен. – А ведь вижу такое не впервые, но не так близко…»