Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №2"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов,Николай Коротеев,Димитр Пеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

«Соображай, соображай, Гришуня! – обрадовался Шалашов. – А вдруг случайный выстрел? И нет милиции! А парень… Вот кому камушки-то на голову можно ссыпать! И пульку-то в милиционера из карабинчика Антона пустить можно. Антошка-то и не догадается, что это подстроено! Куда ему! И из его-то карабина ты, Гришуня, не промахнешься».

Гришуня так возрадовался найденному выходу, что не заметил, как вскочил на ноги. Крючки дикого перца, оцарапавшие лицо, привели его в себя. Гришуня отер капельки крови, выступившие на заросшей щетиной щеке.

«Все, Шалашов! Решил и не сворачивай! Твердо иди, тогда не оступишься, не заюлишь. Другой дороги тебе нет! И что Антоша в дружбе клянется – тоже хорошо. Вдруг возьмет Гришунину вину на себя. И уж возьмет. Тут дело верное. Только разжалобить как следует нужно! Постараюсь».

Сквозь колючие заросли Гришуня продрался, хотя их можно было и обойти. Но он уж решил все и теперь даже в мелочах не хотел уступать: напролом так напролом. Не во всем и не всегда папаня прав. Гришуня вошел в балаган, уверенный в себе, чуточку ухмыляясь, а в его крупных, чуть навыкате глазах играло затаенное бешенство отчаянной удали. Он очень нравился самому себе.

– Здорово, барсучье племя! – хохотнул Гришуня, расталкивая спящего Антошку. – Зарылся в нору. Фарт проспишь. Ишь, какие панты убил! Везуч! Да нет, не везуч. Умел! Вот это да, восемь отростков! Хорошо должен получить.

– Рубликов двести отвалят, – гордо сказал Антошка, усаживаясь на подстилке. Он улыбался Гришуне, утру, удаче.

– Не много ли? – ставя в угол свой карабин, постарался усомниться Шалашов.

– Нет. А уменье что ж… Карабин хорош.

– Не в технике дело, Антон, – наставительно заметил Шалашов и взял в руки комоловский карабин. Гришуня прикинул оружие словно на вес, прилаживая к нему руку. Потом снял предохранитель, открыл затвор и присвистнул:

– Что за новости? Вот это пульки…

Покраснев до слез, Антошка стал говорить, что обойму таких особо убойных патронов ему подарил, да, именно подарил егерь Федор Фаддеевич Зимогоров. Не мог Комолов даже Гришуне признаться, что стащил обойму из ящика стола. А Гришуня подумал:

«Такое твое счастье, товарищ милиционер, идущий сюда… Таков твой фарт. Убит ты будешь пулей егеря из карабина Комолова… А как все получилось, Антоша, царство ему небесное, из-под каменного завала не расскажет… Рано хороню парня? Тем крепче!»

– Очень хороши патроны! Как ни стукну – есть. Один раз даже обнизил, а пантач все равно лег. Я просил у егеря еще одну для тебя. Не дал.

– Пульки-то вроде дум-дум… – глядя на раскрасневшегося охотника, проговорил Шалашов.

Оправившись от смущенья, что солгал другу, Антоша принялся одеваться, потом плеснул себе из лохани воды в лицо. Вытираясь подолом рубахи, Комолов спросил:

– Когда же ты со мной на охоту сходишь? Ведь обещал.

– Сегодня, Антоша! Сегодня! Больно у меня настроение хорошее, Пойдем в ближнюю сидьбу. Глядишь, и панты и мясца добудем. Свежинки захотелось. Я тебе такую сидьбу покажу!

Антон смотрел на друга счастливыми глазами. Они весело провели день, гуляя окрест балагана.

Комолов, как казалось Гришуне, радовался всему по-щенячьи. Он восхищался пионами, расцветшими среди дубняка, ландышами. На сухих прогалинах любовался рыжими лилиями, а у ключей – лиловыми цветами гигантской хозлатки. Он дышал полной грудью воздухом, напоенным ароматом лимонника и бархата.

А Гришуня нет-нет да и прикидывал про себя, точен ли его расчет, не придет ли сюда милиционер раньше вечера, когда они залягут в сидьбе. К вечеру он от нетерпения даже поменялся с Антоном карабином, сказав в шутку, что у комоловского лучше бой.

Поужинав, они отправились к сидьбе у солонца. Осторожно, как и подобает охотникам.

Сидьбой обычно называют построенную из корья крохотную землянку. А эта была оборудована в прикорневом дупле. Выбрали ее со знанием дела. Липа была старой, привычной для зверья и не вызывала никаких подозрений у сторожких изюбров.

Лаз сидьбы был узок, но из него далеко просматривались подходы к засидке. И это самое важное для Гришуни. Что до бойницы, то стрелять из нее по зверью – одно удовольствие.

Лежали тихо, не шевелясь. Антон по давнему совету Гришуни берег глаза, притулился поудобнее, зажмурился.

Гришуня не сводил взгляда с пологого склона распадка, метрах в двухстах от сидьбы. Кругом было уже темновато, но в прогале меж деревьями, в распадке, еще четко различались ветви кустов и редкая трава на каменистом склоне. А когда там появился милиционер, Гришуня даже не удивился точности своего расчета. Он только мельком взглянул в сторону, не перепутал ли он карабин Антоши ненароком со своим. И, убедившись, что у него в руках оружие Комолова, Гришуня выстрелил навскидку.

Выстрел в сидьбе был оглушающ, и вскрик Антона как бы потонул в нем.

Потом Гришуня кинулся к лазу, но ошеломленный Антон опередил его, выскользнул раньше. Не сговариваясь, они побежали к распадку, обогнули его начало и почти кубарем спустились в русло пересохшего ручья. Тут Антон остановился как вкопанный, увидев тело инспектора:

– Ты Шухова убил…

– Медведя я целил! – воскликнул Гришуня. – Медведя! Он шагах в десяти у сидьбы был. – Какой медведь?

– У сидьбы… – И, будто только тут поняв происшедшее, Гришуня крикнул в голос: – Конец мне! – И, хватая Антона за руки: – Не видел я его, сам знаешь. Разве я… Антошенька, друг, погиб я теперь!

– Может, жив… а, Гришуня? Может, жив? – Антон поглядел на тело в милицейской шинели попристальнее. – Под лопатку ударил. Вон след.

– Давай, давай посмотрим.

Попятившись, Антон натолкнулся на Гришуню:

– Не шевелится.

Подталкивая Комолова, Гришуня приблизился к распростертому милиционеру с погонами старшего лейтенанта.

– Мертвый… – словно эхо, повторил Антон.

– Убьют меня теперь… Расстреляют. Пропала жизнь. Расстреляют!

Комолов обернулся и поглядел в глаза друга: «Его, Гришуню, расстреляют… Расстреляют… Вот его – друга, брата? Но разве он хотел убивать? Разве Гришуня, его друг, убийца?»

Антон перевел взгляд на тело. Оно выглядело отчужденным, как камень.

А Гришуня сел на склон распадка, и мотался из стороны в сторону, и мычал, хватался за голову. Он не боялся переиграть. Ведь были случайности на охоте, и почему бы Антону не поверить ему?

– Никто тебя не расстреляет. И судить не будут. И никто не узнает, что стрелял ты. – Сладкий восторг овладел Антоном. Он, он спасет своего друга. Непременно спасет! Он возьмет вину на себя. Ему нет восемнадцати. Его будут судить, но не осудят так, как осудили бы Гришуню.

– Брось, – бормотал словно в отчаянии Гришуня. – Брось, Антон!

– Я спасу тебя, Гришуня! Слышишь? Я все возьму на себя! Я… Я!

Глава восьмая

Семен очнулся.

Он задыхался под навалившейся на него какой-то грубой тяжестью. Он был скован и не мог шевельнуться. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо, терзали спину, Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком.

Никогда не испытанная в жизни глухая тишь заткнула уши, а тело было сдавлено, оглушено. Тогда до Семена дошло – он под землей. Он закопан.

Дикость этой мысли была ошеломляюща. Он хотел вскочить, поднатужился. Ему почудилось, будто груз наваленной сверху земли поддался. Но тут же удушье перехватило глотку, замолотило ударами крови в голове. Он опять дернулся, судорожно, отчаянно.

Напрасно…

Багровые круги поплыли перед глазами Семена. С каждым мгновением они светлели, словно раскалявшееся железо, заискрились. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг.

«Рывком – нет. Не выйдет. Не скину, задохнусь. Медленным, медленным усили-ем… Спиной… Грудью… Плечами… Все-ем ту-ло-ви-щем.» – И, подчиняясь команде своих мыслей, инспектор напрягся всем телом, почуял: едва приподнял тяжесть земли, взваленной на него.

Он уже мог чуть-чуть подтянуть к груди руки, придавленные к телу. Какая-то толика воздуха почувствовалась в могиле. И это слово, сверкнувшее в сознании, словно бич, подхлестнуло его силы.

Тогда он рывком, отталкиваясь руками, сбросил тяжесть со спины. Сел.

Но оставался слеп от сверкающих радужных кругов перед взором. Он дышал.

Стих звон в голове. Семен услышал переливчатое журчание ручья.

«Где я… Почему…» – Он не спрашивал себя, он как бы утверждался в реальности. Потряс головой, выдохнул:

– Жив… Живой.

Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый край ямы – могилы. И первым его желанием было сесть на этот твердый край. Он поднялся легко и удивился. Сел на жесткий каменистый край. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. Движение это подсказал какой-то инстинкт. И потому, что пистолет оказался в кобуре, он почувствовал, что действительно жив, что он видит тьму ночи, слышит ручей, и вылез из ямы, которая могла стать его могилой.

«Карабин… Он, наверное, в яме, – подумал Семен, но лезть обратно, опускаться в яму тотчас ему очень не хотелось. – Подожду. Отдышусь. Потом».

И он вспомнил и тупой удар в спину, словно били хоккейной клюшкой со всего маха, звук выстрела, и как он сползал вниз по крутому склону распадка…

Дальше память отказывалась идти. Она крутилась на месте, точно собака, потерявшая след. Память услужливо рисовала очертания темных камней на склоне, змеистые светлые корни растений и кустов.

Память подсовывала воспоминания об ощущениях. Семен припомнил, как голова его откинулась назад и казалась наполненной свинцовой дробью и как у него достало сил перевалить ее вбок и вперед, и он упал лицом на каменную осыпь.

Дальше была тьма, не такая, полная простора темнота, в которой есть влажность, лепетанье воды и запах земли, а пустая тьма – и все.

Семену подумалось, будто ему трудно поднять лицо вверх. Но оказалось – легко. А звезд не было. Он встревожился. Однако сообразил: наверное, небо затянуто тучами или туманом.

Инспектор удивился лености своих мыслей. Обычная координированность их нарушилась. Каждая как бы существовала сама по себе. Всплывала на поверхность сознания, держалась некоторое время в поле внимания и исчезала в глубине, и инспектор был не в силах задержать ее, сосредоточиться.

Сначала он приписал свое состояние дикой необычности условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед экстракцией зуба.

«Анестезия? – спросил себя инспектор. – Откуда? Почему? Стреляли с довольно близкого расстояния. Может быть, наугад? Пуля, вероятно, задела сук, ветку, потеряла убойную силу и ударила меня как бы на взлете?»

Семен Васильевич остался доволен тем, что ему удалось построить довольно длинную цепь логических рассуждений. Он попробовал проследить за собой дальше: «Но при чем тут анестезия? – Мысль зашла в тупик. Стало досадно, что он не в силах придумать какого-либо приемлемого объяснения. – Это ли важно? – спросил он себя. – Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь сражаться. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана раной, и о ней потом. Ты жив, пистолет при тебе… Значит, тебя не обезоружили, не ограбили? А карабин?»

Инспектор спустился в неглубокую, очевидно, вырытую на скорую руку яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом фуражку.

«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, – подумал инспектор. – А бинокль?» Бинокль он тоже нашел в яме.

Мысли прояснялись с каждой минутой, и сознание этого воспринималось Семеном как удивительная радость. Став на ноги, инспектор снова отметил про себя, что двигаться он сможет свободно.

И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, – вернуться к балагану Комолова.

«Так вот и явиться? – остановил себя Шухов. – Или оставаться до поры до времени призраком? Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Обстоятельства во многом от меня не зависят. Однако пока еще тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойны они или нет – другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, знали, следили за мной, заметили – один и подловили. Прав был Дисанги.

Но в чем моя ошибка? В том, что пошел один? Пошел я все-таки не один. Я не знал, что Дисанги так сразу сдаст после неудачной охоты. Возвращаться за кем бы то ни было – поздно. Преступник улизнул бы…

Хватит рассуждать. Надо пойти… Попробовать разобраться в происшедшем. Воскреснуть я могу в любую минуту. И это мой козырь».

Стараясь не шуметь, инспектор на всякий случай засыпал и заровнял яму, насколько ему удалось в темноте, и пошел к балагану Комолова. Сориентироваться было нетрудно по течению ручья. В удобной охотничьей обуви он двигался бесшумно, подобно бесплотной тени.

Еще поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.

Он не мог знать, что поступает так же, как и Гришуня, о существовании которого инспектор и не слышал.

Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.

Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:

– Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю! Гришуня, Григорий Прохорыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.

– Чего тут… – отмахнулся Гришуня, потупив голову. – Понимай не понимай – стрелял-то я. Спасибо за дружбу.

– Нет, так нельзя. Это не по справедливости.

Комолов покачивался из стороны в сторону от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.

– Чего тут. Справедливость… Кто станет разбираться в какой-то справедливости? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?

– Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум позади услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся! Услышал шум – кинул пулю.

– А ты шум-то слышал?

– Шум?

– То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли, и будто медведь полез.

– Я так и скажу. Мне поверят.

– Надо же, – вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. – Надо же так обмишулиться. И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!

«Кто ж это Гришуня, Григорий Прохорович? – спросил себя инспектор. – Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое «важное» делает?»

– Теперь крышка! Поставят к стенке, – продолжал Гришуня. – Кто поверит опытному человеку, что так обмишулился? К стенке. Дадут вышку и…

– Не согласен? Не согласен со мной? – вскочил Антон.

– С чем? Ерунда…

– Не согласен? – крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. – Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял все на себя, жалея мою молодую жизнь!

– И я не старик.

– Тем более мне поверят! Мне-то, как ты говоришь, колония. Несовершеннолетний. А тебе расстрел.

– А где доказательства? Где они, Антоша?

– Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу – нет! Я стрелял из своего карабина, который мне выдавать не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласие твое не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя, и не знаю совсем. Совсем не знаю! Кто ты?

– Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, – казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.

«Хорошо ведет игру Гришуня, – отметил Семен Васильевич, – не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит в капкан, веточкой… Вот оно как!»

– Может, мы рано его закопали? Может, он живой был? – неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь костра.

– Жив? Пуля в лопатку угодила – сам видел. Или нет?

– Видел… А сердце мы не послушали. Может, билось?

– Надо было его там, в распадке, оставить. Пусть бы звери растащили. Иль у тебя хватило бы духу утром туда прийти? А над ним воронье… глаза повыклевали…

– Нет! Нет! – зашелся в крике Антон.

«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… – подумал Семен Васильевич. – С ходу, пожалуй, так не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо».

Инспектор поморщился. Боль в спине разыгрывалась все сильнее.

– Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.

– Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…

– А вдруг «минутная-то» в самый момент захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!

– Нет, – спокойно ответил Антон.

И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое, и парень, уличенный в минутной слабости, уже никогда и ни о чем не пожалеет.

– Скорее петлю на себя накину, – сказал Комолов, – чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг – и все. Даже не в том дело. Я, себя не предам, Григорий Прохорович. Понимаешь?

– Чего там…

– Жил я, жил… Примеривался все, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!

– Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю вот, когда с повинной идти… – Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.

– Чем я помогу этому инспектору? – размышлял вслух Антон. – Поплачу с учителькой Шуховой? Она меня утюгом по башке тяпнет. Смешно… Может тяпнуть. Я ее знаю.

«Да, – решил Семен. – Стеша, пожалуй, долго раздумывать не станет… Нет, на такое она не способна. А на что она способна? Интересное занятие – присутствовать на собственных похоронах… Ведь я на липочке удержался. На чистой случайности».

Рана на спине, у нижнего края лопатки, начала ныть и саднить. Действительно, точно отходило обезболивание.

Инспектор пропустил несколько фраз, сказанных Антоном. Теперь Комолов выглядел очень довольным собой. Даже в тоне его по отношению к Гришуне почувствовались покровительственные ноты.

– Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…

– А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И ее не боишься?

– Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… – Комолов пожал плечами. – Если она права и ее надежды про… Ну как… Если она не напрасно надеялась… Как сказать? Не выходит… Тьфу! Ну стану я математиком. А сейчас главное – тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?

– Хороший ты человек, Антон…

– Ты веришь мне?

– Верю, – сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. – Если передумаешь…

– Хватит об этом! – с величественной небрежностью сказал Комолов.

– Ну а что ж ты делать будешь? Сидеть и ждать, пока возьмут?

– В Горное пойду.

«До Горного неделя ходу – Комолов не налегке. Не зря же он здесь находился две недели, охотился не зря и добычу не оставит. Однако чем так привадил Антона этот Гришуня? Это предстоит узнать… Как же он легко забыл все доброе, что сделала для него Стеша. Может, я что-нибудь не понимаю? – Боль в спине грызла свирепо, и невозможно стало пошевелить плечом. – Все потом, потом. Надо беречь силы и выследить Гришуню. Тот ли он, за кого себя выдает. И если я возьму его, как пойдет следствие дальше? Он хитер, и если я не захвачу его с поличным, то он отречется от всего».

– Вот что… – прервал размышления инспектора глуховатый голос Гришуни. – Ты не торопись. Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.

– Зачем?

– Там ты скажешь все окончательно.

– Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней – слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.

– При чем здесь какая-то Шухова?

– Шухова – жена инспектора… который погиб. Весь поселок знает, что, если старший лейтенант задержится, она пойдет его искать. Она влюблена в него как кошка. По пятам ходит. Все бабы в поселке говорят. А Семен Васильевич еще никогда не опаздывал.

Шухов на секунду даже о боли забыл: он никогда не думал, что его личная жизнь, его отношения со Стешей известны всем, больше того, все знают, что он никогда не опаздывал! Но ведь о сроках-то ведала лишь Стеша! Или для женщин поселка нет секретов, и они по манере поведения Стеши догадывались обо всем?.. И снова мысли инспектора прервали слова Гришуни:

– Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?

– Да, пожалуйста! Только зачем?

Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:

– Хорошо! Хорошо. Мне все равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю. Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот. – И, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего, – Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.

– Прощай, – с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. – И до свиданья. Только уж ты карабинчик-то как следует протри.

– Вылижу. Ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… И до свиданья! – Антон обнял Гришуню. – Правильно это – «прощай». Я не буду у Рыжих столбов. Я сам выбрал себе дорогу. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен – так надо. Так будет лучше.

«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его «дружок», – подумал Семен Васильевич, поднимаясь, и едва сдержал стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.

Во всем разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.

«О чем я думаю? – остановил себя инспектор. – Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Антон говорил о выдрах… Это не об охоте – «посмотреть». Самонадеянный Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».