Текст книги "Северные новеллы"

Автор книги: Евгений Марысаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

А Машутка была еще жива. С пенной мордой, влажно блестящая от обильного пота, окутанная клубами пара, она бежала из последних сил прочь от когтистой смерти. Жизнь ее висела на волоске.

По мелкокаменистой речной косе, покрытой неглубоким слоем снега, лошадь бежала быстрее медведя, но, когда копыта начинали проваливаться в марь, Потапыч настигал кобылицу: лапы у него широкие, мягкие, в топь не уходят. Казалось; еще секунда—и огромная мохнатая торпеда догонит свою жертву, мощным ударом лапы перебьет ей хребет. Но в последнее мгновенье Машут– ке удавалось оторваться от преследователя. Звери хрипели от немыслимого напряжения, чудовищной усталости. Только чудо могло спасти Машутку: медведь был дома, в тайге, а дома, как известно, и стены помогают...

Но лошадь спасло не чудо. Ее спасла собственная сообразительность. Сама не желая того, она забежала в небольшое, но топкое, заросшее кочками озерцо, скрытое под снегом. Ноги пробили трясину, провалились выше коленных суставов в ледяную воду. Тогда Машутка легла на спину, с трудом выдернула из вязкой, вонючей жижи ноги. Поняла: иначе потонет. Повернула морду в сторону преследователя. Медведь выскочил к озерцу и увидел лежавшую живую добычу, лишенную возможности передвигаться. Громкий радостный рев огласил тайгу. С ходу он заскочил в трясину, разбрызгивая пузырящуюся жижу, стал пробираться к лошади.

И вот кобылица – пуды живого, вкусно пахнущего мяса – рядом. Громадная когтистая лапища потянулась к открытой шее. И здесь Машутка точным, выверенным ударом переднего копыта с полустертой подковой нанесла противнику страшный удар в череп. Ударила – и тотчас покатилась, переворачиваясь, в противоположную сторону. И катилась до тех пор, пока не достигла берега, не ощутила надежную твердь.

А неудачливый охотник тем временем зашелся в нескончаемом реве. Ему б пересилить боль, скорее выбраться из трясины... Но нет, продолжал реветь, биться, по-человечьи зажав окровавленную голову передними лапами. Трясина быстро затягивала его. Замолк он лишь тогда, когда по плечи скрылся в озере-ловушке. Выбросил лапы, схватил ближайшую кочку, рывком попытался выбраться из мари. Кочка с утробным чавкающим звуком ушла в озеро. Вместе с ней утонул и медведь. Под слоем вязкой мари раздался короткий рев, затем он оборвался, послышались булькающие звуки, и на поверхность, лопаясь, начали всплывать большие пузыри.

Вымазанная с головы до ног липкой жидкой грязью, Машутка постояла возле озерца, глядя на пузыри, затем неспешно затрусила прочь.

Ill

К вечеру лошадь пришла к стоянке отряда. Взору ее предстал палаточный скелет – каркас, сваленные в кучу порожние консервные банки, пустые фанерные ящики из-под продуктов.

Машутка тревожно заржала. Затем встала на свое обычное место под лиственницей, на стволе которой болтался обрывок веревки.

Она ждала возвращения людей. Но минула холодная ночь, короткий сверкающий день, и опять минула ночь, а люди все не приходили. Изредка лошадь призывно ржала. Но и это не помогало: бородачи будто сквозь землю провалились.

Когда Машутка бежала, спасаясь от медвежьей погони, она слышала тяжелый гул двигателя. В геологических партиях лошадь работала третий сезон подряд и знала, что появление грохочущего, резко пахнущего чудовища связано с двумя событиями: отъездом и приездом.

По весне лошадей и людей машина забрасывала в тайгу, а осенью вывозила.

Отсутствие людей, вид покинутой стоянки, вертолетный гул...

Мать Машутки была чистокровной якутской кобылицей, а якутская порода лошадей отличается удивительным умом, редкой сообразительностью. Уж не связала ли Машутка все эти факты воедино и не сделала ли верный вывод? Очень может быть. Во всяком случае, Машутка поняла, что ждать людей на покинутой стоянке не следует, сюда они более не вернутся и что надо искать родной дом – конюшню в поселке. И она пересекла бывшую стоянку, маленькую таежную поляну, и углубилась в тайгу. Впереди ее ждала несказанно трудная дорога, точнее – бездорожье, раскинувшееся на четыреста восемьдесят километров, и каждый шаг домашнего животного в дикой, заселенной хищниками, лесотундре мог оказаться последним. Машутка сразу взяла нужное направление: в мозгу лошади был как бы вмонтирован компас, радарная установка. За сотни верст, как и голуби, эти животные безошибочно находят родные места и идут к ним по кратчайшей, прямой линии. Компас из живых клеток погнал Машутку строго на юго-восток. На другом конце громадной территории, на побережье холодного Берингова моря, находился поселок – жилище знакомых лошадей и людей.

IV

Камчатка, Камчатка... Вереница сопок, хребтов, долин, ущелий, и нет им ни конца ни края. Миллионы лет могучие силы сотрясали эту землю, равнины превратили в глубокие пропасти, раскололи, вздыбили сопки, усыпали все вокруг камнями, покрыли черным вулканическим пеплом. Кажется, здесь сам черт ногу сломит. Но и тут живет дикий зверь: медведь, сохатый, северный олень, песец, рысь, евражка. Приспособились. Передвигаются, конечно, не так резво, как по равнинной тайге, кормятся. А такой животине, как снежный баран, лучшего места и не надо. Скачет мячиком по выступам на вертикальных склонах скал, жует лишайники и мхи, гложет кустики карликовой ивы, и ни один враг, кроме человека на вертолете, ему не страшен.

И Машутка была неплохо приспособлена к трудным камчатским тропам, иначе б не жить ей на Севере, иначе б не брали лошадь геологи на сезонные работы в тайгу. Да вот беда: за полгода тяжкой службы у геологов сильно стерлись ее подковы, а с правого переднего копыта подкова вовсе отвалилась. А копыта у лошади мягкие, не то что сохатиные или оленьи. Поэтому на скользком месте ноги Машутки разъезжались, как у неуклюжей коровы, и она часто падала. Угодит нога между обледенелыми камнями, переломится под тяжестью падающего тела – пиши пропало. Хромая лошадь в глухой тайге сгинет.

Но ничто не могло остановить Машутку. Ни топкая, незатвердевшая марь, ни быстрая, сбивающая с ног река, ни крутые подъемы, ни стремительные спуски. Останавливалась она только для того, чтобы, по-оленьи рас– копытив снег, пожевать ягеля, мха, травы и немного передохнуть.

Днем ярко светило солнышко, пригревало кобылицу, а по ночам было уже морозно, и Машутка, по брюхо вымазанная ледяной болотной грязью, сильно мерзла. Ночью в зимнюю пору она привыкла стоять в нагретой дыханием и теплым навозом конюшне, а не бродить в тайге. Кроме того, Машутка не была чистокровной якутской лошадью, у которой шерсть густа и длинна, способна согреть животное даже в шестидесятиградусную стужу; отец, владимирский тяжеловоз, завезенный на Камчатку океаном, облачил дочь свою в не очень-то теплую шкуру. Правда, он передал ей рост и силу, этим не может похвастать низкорослая якутская порода, но неизвестно, что на Северной Камчатке зимою животному нужнее – сила или жаркая шуба?

У геологов Машутка делала тяжелую работу. Бородачи то и дело переходили с места на место, на новые точки, а без лошади такие переходы немыслимы. Многопудовые сумы вьючили на широкую спину кобылицы, увязывали ремнями. Сумы беспрестанно съезжали, твердые дубленые ремни до крови стирали шкуру. Попробуй-ка пройди с таким грузом по узкой звериной тропе, где и налегке недолго свернуть себе шею! Но раз люди приказывали, Машутка покорно шла. Бородачи любили лошадь, ласково называли ее работягой, часто угощали сахаром.

За полгода ни один не обидел, слова грубого не сказал. Злая гостья – жестокость – редко поселяется на стоянках таежных бродяг.

Но конечно, крепче она была привязана к селению, к своей конюшне, где десять лет назад явилась на свет, где сейчас живут уже взрослые ее дочери и стучит копытом в стойле нетерпеливый буян Орлик. Там ее родной дом, там ветеринар Иван Васильевич и конюх Федька, которого, несмотря на преклонные годы, все звали, как мальчишку, Федькой – очевидно, из-за малого роста. Когда грузный Иван Васильевич появлялся в конюшне, лошади приветливо ржали, стучали о настил передними копытами. Заглядывая в зубы, небольно щупая под животом толстыми, мягкими пальцами, он обычно говорил Машутке: «Ну, ты, голубушка, у меня всегда молодцом!» А вот Федька был совсем, совсем другой. Такой отвратительный запах не исходил даже от свиньи. Ну да ладно, с запахом водочного перегара еще можно было бы мириться, хотя и это приносило страдания чистоплотной лошади. Утром и днем мучимого похмельем, с дрожащими руками и потухшими, слезящимися глазами Федьку кое-как можно было терпеть, но к вечеру, когда он напивался, становился совершенно непереносим. «А что это ты на меня так смотришь? Как солдат на вошь? – после второго стакана зло спрашивал Федька и медленно подходил к Машутке.– Значит, и ты осуждаешь? А я, между прочим, не на твои пью,

а на свои. Поняла?.. Да ты морду не вороти, отвечай: поняла? »

Машутка не отвечала, и конюх давал ей зуботычину маленьким грязным кулачком, затем, пошатываясь, шел вон из конюшни домой. Вскоре он, однако, возвращался. На крыльце избы с половой тряпкой в руке конюха встречала жена; если муж приходил пьяным, она наотмашь била его тряпкой по лицу и прогоняла. И Федька, срывая зло, опять измывался над Машуткой до тех пор, пока не валился с ног, обессиленный, и не засыпал.

Но сейчас, бредя по тайге, Машутка была бы рада увидеть и терпеть даже этого жалкого кривоногого пьянчужку Федьку.

V

Далекий вой несся из соседней долины, где лошадь прошла час назад. Машутка знала, кто испускает эти обманчиво-жалобные звуки. Она постояла недолго в чуткой, настороженной позе, прядая взлетевшими топориком ушами, и, взбрыкивая, рванулась с места.

Вой, однако, не удалялся, а, напротив, приближался.

Из-под копыт летели камни, вязкие ошметки болотной жижи. А вой все нарастал и нарастал. Наконец Машутка смекнула: бежать бесполезно, бегством не спастись. Она остановилась и развернулась. Молодые глаза кобылицы различили на снегу две четкие передвигавшиеся точки. Они летели по ее следу.

Это были волки, два крупных, матерых самца. На Камчатке дикий зверь отчего-то более рослый, чем на материке; бегущего зайца примешь за скачущего оленя, оленя – за сохатого. Волки обычно бродят стаей в десять—двенадцать голов или в одиночку. Что же заставило двух зверей, да еще самцов, держаться вместе? Дело в том, что всего неделю назад волчью стаю, в которой они жили, перестреляли пастухи оленей. Лишь этим двум посчастливилось уйти от визжащих карабинных пуль. Звери, с рождения привыкшие к стае, пока не решались разойтись. Вместе легче добывать себе пищу, уйти от опасности; как говорят, одна голова хорошо, а две еще лучше.

Машутка забежала на обширную речную косу и передними копытами начала поспешно разбрасывать снег, рыхлить, перелопачивать спаянные стужей камни. Зачем она это делала? Лошадь понимала, что смертного боя ей не избежать, и готовила удобную, надежную площадку, на которой не скользили бы копыта, не разъезжались ноги. Она знала,.что на льду почти беспомощна. А с двумя зверями можно еще потягаться.

Когда волки настигли животное, Машутка, играя мускулами груди, грозно стуча правым передним копытом, стояла в центре взрыхленной «арены», резко темневшей в сверкающей заснеженной долине.

По выработанным в стае надежным приемам звери разошлись, как бы сжав жертву с противоположных сторон. Затем они залегли, чтобы отдышаться после долгого преследования по следу. Бока тяжело, ребристо вздымались и опускались, как кузнечные мехи. Лобастые головы покоились на вытянутых передних лапах, но породистые, красивые особой, зловещей, хищной красотою глаза ни на мгновенье не отрывались от лошади. Сейчас в них не было злобы – они светились жадным восторгом: сразу столько вкусного мяса!

Наконец по неуловимой команде, понятной только этим зверям, волки одновременно поднялись, верхние губы их взлетели, обнажив крепкие желтоватые резцы, из пасти вырвалось длинное глухое рычание; густой мех на загривке – дыбом. Они заходили вокруг кобылицы; Машутка закружилась на одном месте. Так продолжалось довольно долго. Волки не хотели драться здесь, на удобной для лошади площадке, ждали, когда у нее сдадут нервы, когда она побежит. В топкой, незатвердевшей мари или на скользком месте им будет значительно легче с ней расправиться. Волки ходили кругами, Машутка вертелась на одном месте... Но нервы сдали не у лошади, а у волков. Они первыми бросились в атаку. Один в длинном прыжке вцепился клыками в горло, другой попытался вспрыгнуть на круп, намереваясь оседлать загривок. Машутка ударила задними копытами. Тот, кто нападал с крупа, взвизгнул от боли, перевернулся в воздухе и всем телом рухнул на землю, но тотчас вскочил. Лошадь резко мотнула шеей – и второй зверь, вцепившийся в глотку, с окровавленным пучком шерсти в пасти тоже отлетел в сторону.

Волки опять заходили кругами, разгоряченная, в облачках пара Машутка вновь завертелась на одном месте. Из раны на шее стекала резвая темная струйка.

Запах и вид живой крови крепко взбудоражили хищников, а сильное возбуждение лишило их осторожности. И опять тот же прием: один бросился на горло, другой – на круп. Машутка вздернула шеей – зверь, лязгнув зубами, пролетел мимо. Но нападавшему сзади удалось утвердиться на крупе. Тогда лошадь вздыбилась и с размаху упала на спину, придавила врага многопудовой тяжестью тела и тотчас вскочила, отбежала, готовясь отразить нападение второго хищника. Но тот, второй, нападать в одиночку уже не решался. Стоя на безопасном расстоянии, он смотрел на своего товарища. Участь неудачливого добытчика была предрешена. У него был переломлен хребет. Он громко взвизгивал и уползал с поля боя. Когда несчастный достиг кромки взрыхленной «арены», произошло неожиданное: второй волк вдруг с рычанием бросился на своего умирающего соплеменника и в мгновение ока прикончил его, вырвав клыками глотку. Затем начал с жадностью пожирать труп с зада. Хищник всегда начинает пиршество с лакомой задней части.

Машутка постояла недолго в сторонке, потом развернулась и неспешно побежала прочь. И ни разу не оглянулась. Она знала точно: сытый волк уже не будет ее преследовать. Сытому волку она не нужна. Она нужна голодному хищнику.

VI

На десятый день пути Машутка имела жалкий, плачевный вид. Все подковы отвалились, ноги были сбиты о камни, на боках и крупе зияли раны, ссадины, полученные при падении. Иногда от чрезмерной усталости горлом шла кровь, потому что глубокая рваная рана на шее, оставленная волчьими клыками, никак не заживала. Тогда лошадь останавливалась и, прижавшись боком к стволу дерева, стояла так до тех пор, пока не исчезал с языка солоноватый привкус. Кроме того, ударили ранние, но жестокие, с ветром и пургою, морозы, и кобылица простудилась. «Кха! Кха! Кха!..»– разносился в долинах утробный надсадный кашель, привлекая хищников.

Однажды, когда Машутка брела узкой звериной тропою, огибающей замерзшее озеро, она чуть ли не носом к носу столкнулась с неведомым ей доселе зверем. Он был в черной лохматой шубе, приземистый, с быстрыми темно-карими глазами и собачьей мордой и напоминал густошерстную северную лайку, какие в изобилии водились в поселке. Лошадь не учуяла его заранее, потому что подходила к неведомому существу с подветренной стороны, а зверь не почуял Машутку, так как был очень занят: уткнувши нос в землю, он старательно разгребал передними лапами и выгрызал спаянную стужей землю, пытаясь извлечь из норы евражку. Это была росомаха, хищник злобный, беспощадный и по-волчьи дерзкий.

Струйка Машуткиного запаха наконец шибанула зверю в нос. Он быстро поднял голову и неуклюже, но резво отпрыгнул от евражкиной норы, оставив в покое притаившегося в подземном лабиринте насмерть перепуганного суслика. Темные, красиво косящие глаза его уставились на лошадь. Когда верхняя губа поползла вверх, обнажив игольчатой остроты сахарно-белые клыки, а из глотки вырвалось басовитое воинственное рычание, Машутка смекнула: перед нею хищник, которого следует опасаться! Ослабленная тяжелыми переходами, бесчисленными ранами и болезнью, она не выдержит долгого поединка. И лошадь, фыркнув, попятилась, затем обошла росомаху стороною и затрусила в тайгу. Через некоторое время она тревожно оглянулась: ветер нанес на нее терпкий звериный дух. Росомаха чернолохматым комом прыгала по следу лошади. Машутка побежала резвее. Зверь не отставал. Тогда она перешла на галоп, рискуя сломать на скользких, скрытых под снегом камнях ноги. Хищник преследовал на одном и том же расстоянии, не отставая, но и не приближаясь. Машутка неожиданно развернулась и со всех ног бросилась на врага. Хищник припал к снегу, внимательно следя за приближающейся лошадью. Когда Машутка, казалось, вот-вот затопчет зверя, он с заячьим проворством отпрыгнул в сторону, уЬернулся от удара широких копыт. Машутка хотела попугать росомаху, прогнать. Не вышло. И она опять затрусила от нее.

Верст десять осталось позади, но преследование не прекращалось. Не измором решила взять росомаха лошадь. Силенки-то у самой не бог весть какие. Хитрый зверь хотел загнать кобылицу в такое место, где бы ему удобнее было напасть. И такой случай представился. Машутка с разгону вломилась на маленькую таежную поляну. Под снежным настом был беспорядочный навал камней и поваленных деревьев. Копыта, пробив наст, уходили в щели между ними, лошадь с великим трудом выдергивала ноги. А росомаху твердый наст держал, легка была она по сравнению с Машуткой. Зверь наконец бросился на лошадь, выхватывая то с одного, то с другого бока куски живого мяса и приноравливаясь вцепиться в глотку. Измотанная, обессилевшая Машутка, лежа на спине, отбивалась, как могла, и жалобно ржала, чуя, что на этой полянке суждено ей окончить свою жизнь.

Но что такое?.. Росомаха вдруг оставила жертву и попятилась.

Кто-то огромный, чудовищно тяжелый, треща ветвями, вломился на поляну, загораживая собою солнце, пробежал мимо, нагнал росомаху и, поддев ее широкими ветвистыми рогами, отшвырнул далеко в сторону. Росомаха, визжа, кубарем покатилась по насту, прихрамывая сразу на обе передние лапы, заковыляла в дебри.

Машутка поднялась, выбралась из ловушки и остановилась на краю поляны. Сохатого она видела не раз, когда ездила в тайгу по дрова. Заметив людей и лошадь, обычно это животное неспешно, с достоинством скрывалось в чащобе.

Лось направился к лошади, покачивая тяжелой короной рогов. Это был самец, камчатский великан, и крепкие мышцы на его груди перекатывались, как булыжники. Грудь и бока украшали едва затянувшиеся раны: был разгар осеннего гона лосей, и право на любовь кровью завоевывали сильнейшие самцы.

Сохатый остановился и потянул длинную горбоносую морду к Машуткиной голове. Машутка позволила обшарпать себя теплыми мягкими губами-подушками. Она не испугалась таежного великана, потому что почуяла в нем не хищника, а отдаленного сородича – травоядное животное. Кроме того, Машутка была в состоянии сопоставить простейшие факты —

нападение на нее росомахи, счастливое появление сохатого – и могла сделать соответствующий вывод. Лошади умеют быть благодарными.

Машутка затрусила в тайгу. Гигант-самец как привязанный последовал за нею. Иногда он даже боком терся о ее бок и всячески пытался проявить неравнодушие к Машутке – например, на коротких остановках клал ей на шею свою могучую рогатую голову. Так они шли остаток дня и весь следующий день и ночью были вместе, скрывшись от леденящего ветра и снега под навесом скалы. И можно было подумать, что сохатый чуть ли не увлекся Машуткой и ради ее безопасности решил сопровождать лошадь. Увы! Все объяснялось гораздо проще, прозаичнее. Росомаху лось отогнал вовсе не из-за погибающей Машутки, а потому, что мелких хищников всегда отгонял, а от крупных убегал. Если бы на лошадь напала не росомаха, а медведь, он бы, безусловно, дал стрекача. Кроме того, возбужденный гоном самец плохо соображал, видел в Машутке только существо противоположного пола, и неважно, что существо это лишь отдаленно напоминало лосиху. Поэтому-то он терся о Машуткин бок. Потому-то он клал ей на шею свою тяжелую морду-соху...

К вечеру, уже в сумерках, они в редколесье наткнулись на сородичей самца – сохатого и лосиху. Животные, соединенные на время осеннего гона, мирно паслись, добывали из-под снега ягель.

Машуткин спутник, узрев зверей, вскинул голову, и воинственный трубный клич огласил тайгу. Его соперник тотчас принял боевую стойку: нагнул рогатую голову, крепко упершись передними копытами в землю. Самка в испуге отбежала в сторонку. Машутка продолжала стоять на одном месте. Словно по команде, самцы ринулись в атаку. Удар был страшен, и костяной звук скрестившихся рогов многоголосым эхом полетел вдоль ущелья. Соперник Машуткиного знакомого повалился на снег, но тотчас вскочил. Бойцы разошлись в разные стороны, опять пригнули головы и вновь ринулись в атаку.

С первых же минут поединка стало ясно, что победу одержит Машуткин знакомый: он был крупнее второго самца, значительно шире грудью. И действительно, после пятого удара тот вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал в тайгу; из страшной раны на шее так и хлестала кровь.

Победитель неспешно подошел к самке, обнюхал ее морду. Лосиха кокетливо дернула головой и побежала. Победитель грозно протрубил в ту сторону, в какой исчез его соперник, и поспешил за самкой. И хоть бы на прощание посмотрел на Машутку.

Лошадь постояла недолго, затем, будто вспомнив что– то важное, всхрапнула и затрусила на юго-восток, к Берингову морю.

VII

Ребятишки на лыжах катались с горы. Горка эта, как бы прилепившаяся с одного бока к поселку, была небольшая, но очень крутая, с двумя трамплинами. Мальцы кровянили здесь носы, ломали лыжи, но она неизменно оставалась любимым местом детворы.

Забравшись очередной раз на вершину, чтобы вихрем скатиться вниз, один из пацанов, видно, самый глазастый, случайно глянув на дорогу, бегущую вдоль Берингова моря за околицу, вдруг звонко-испуганно прокричал:

– Ребят! Там кто-то шевелится!..

Дети замерли, глядя на дорогу.

Действительно, за версту от горки на запорошенной колее лежал темный продолговатый предмет, и он вроде бы шевелился, продвигаясь вперед.

– «Хозяин»! «Хозяин» это!..

У страха глаза велики. Ребячья ватага кубарем скатилась вниз, с неумолкаемым криком побежала в поселок.

Переполошились и взрослые. Медведь в поселок идет! Бешеный, не иначе! Или того хуже – шатун! Мужчины-охотники схватили карабины, повыскакивали из теплых изб.

Раскинулись цепью, с опаской приблизились к зверю. Но увидели не «хозяина», а донельзя исхудавшую, изможденную лошадь, на которой, казалось, не было живого места. Кобылица продвигалась к поселку, хотя ноги уже не держали ее. Она то и дело падала, но вновь, скользя копытами, поднималась. Завидев людей, лошадь завалилась на бок и уже более не пыталась встать. Ее окружили со всех сторон.

– И откуда она взялася?..

– Бегу за ветеринаром!

– Иван-то Васильич четвертую неделю с язвой в райцентре лежит.

– Тогда за Федькой надо послать.

– Да пусть он розвальни пригонит. Самой-то ей, сердешной, не дойти...

Вскоре на Орлике прикатил Федька. Хмурый с похмелья, заросший белесой свинячьей щетиной, он прошел к лежавшей лошади и отпрянул в испуге:

– Машутка!..

Машутка откликнулась на зов: приподняла со снега голову, слабо и коротко заржала. Орлик потянул к ней шею, обшарпал голову заиндевевшими губами. Он тоже узнал Машутку.

...Лошадь уложили в стойле на чистой соломенной подстилке. Федька накрыл животное попоной, на свои кровные, предназначенные на пропой, купил в магазине замерзшие кругляшки молока (в таком виде оно хранится на Севере зимою), подогрел молоко в ведре да банку меду туда вылил и напоил лошадь. Ухаживал он за ней, как за дитем малым, и говорил, как с человеком:

– Выходим тебя, лапушка, не сумлевайся. Через пяток дней Иван Васильич возвернется, хворый он в райцентре лежит, а пока я за тобой присмотрю...

Машутка ожидала, что вечером конюх, как обычно, напьется и начнет тыкать грязным кулачком ей в морду, но Федька и не думал пить, все хлопотал возле лошади. Жена конюха, встречавшая его с половой тряпкой в руке, в тот вечер была немало удивлена, увидев мужа трезвым. И была вынуждена пустить Федьку в избу. Ночью он раза три вставал и шел в конюшню проведать больную лошадь.

А утром в конюшню заглянул директор совхоза, слывший в районе за человека всегда трезво мыслящего, дельного хозяина. Он долго осматривал, ощупывал Машутку, тянул недовольно: «Да-аа», затем,

решительно поднявшись, коротко приказал конюху:

– Кончай кобылу. Сей же час.

– Да как же так?.. Да как же так?..– кривоного запрыгал по дощатому настилу Федька.– Да сочувствие-то к животному поимейте! Она, можно сказать, с того света явилась, полтыщи километров тайгой отшагала...

– Стало быть, я изверг? Так оно? – с усмешкой спросил директор.

– Изверг! Самой первейшей статьи! – расхрабрился от сильного волнения Федька.– Ну да ладно б старая, не способная к труду была, тогда б, конешно, ей одна дорога.– на живодерню. А Машутке-то всего десять годков! И рожать еще ей, и пахать... Иван Васильич на днях возвернется, а пока я за ней присмотрю...

– Эх, Федор, Федор, плохой из тебя хозяин, прямо никудышный. Не умеешь ты мыслить практически, вот в чем беда...– махнул рукою директор.– А ежели твоя Машутка до приезда Ивана Васильича душу богу отдаст? Может такое случиться?

– Может. Не поручусь.

– То-то. Стало быть, нам же тогда убыток: падаль в дело не пустишь. Так?

– Ну, так.

– А сейчас мясцо на корм курам пойдет. Шкуру, правда, спалить придется, дыра на дыре, ну да с паршивой овцы хоть шерсти клок. Короче, повторяю: кончай кобылу сей же час.

Федьке стоило немалых трудов поднять и вывести Машутку из конюшни. Нет, лошадь не упрямилась, она хотела выполнить приказание конюха: не держали ноги. На морозе ей полегчало, но сильно закружилась голова, и Машутку бросало из стороны в сторону. Узкой запорошенной тропкой, бегущей от конюшни к оврагу, Федька хмуро вел кобылицу под уздцы.

Денек выдался тихий, солнечный, и все вокруг блестело, искрилось, и горный хребет, убегающий в глубь полуострова, был не в тумане и облаках, как обычно, а виделся четко и ясно. В воздухе повис неумолчный птичий гомон, и крупные, по-павлиньи раскрашенные камчатские снегири, радуясь солнцу, погожему дню, кувыркались в полете и пели беспрестанно свою немудреную песню. Возле избы на отшибе поселковые лайки затеяли игры, бестолково гонялись

одна за другой, высоко вздымая серебрящуюся снежную пыль, и оттуда слышался звонкий незлобный лай. Все говорило не о смерти – о жизни и радости бытия.

Пологим склоном Федька спустился с Машуткой к замерзшему ручью. Там стоял дощатый сарай с большими, от пола до потолка, воротами. Когда конюх открывал их, ржавые петли надсадно заскрипели.

Федька ввел лошадь в промороженное полутемное помещение с земляным полом, затем поочередно спутал ей передние и задние ноги. Из угла, расшитого белыми швами, он извлек тяжелый колун и длинный нож из нержавеющей стали.

Конюх одновременно выполнял обязанности драча. Обычно к делу приступал спокойно, с крестьянской рассудительностью. Испокон веков старых или пораженных тяжелым недугом, не способных к труду лошадей забивали и свежевали; шкуре, мясу, костям находили применение.

Но сейчас Федька, прежде чем хрястнуть обухом колуна по черепу, в пятачок между глазами, и затем полоснуть ножом лошадиное горло, нерешительно сел на чурбан, закурил.

– Раз директор-то приказал, что ж поделать-то...– бормотал он, успокаивая, выгораживая себя, и старался не смотреть на Машутку.

Потом затоптал катанком окурок и поднялся.

После удара лошадь упала на согнутые передние ноги и посмотрела на конюха большими, выпуклыми, черно-блестящими глазами. Не злобно – с растерянной вопросительностью. «Это за что же ты?..»– как бы спросил человека взгляд лошади.

Федька, нагнувшись, локтем задрал ей морду и докончил работу.

Надо бы сразу свежевать, иначе труп застынет на морозе, но конюх заниматься этим делом не стал. Сильно ссутулившись, он кривоного побрел в конюшню. Зачуяв кровь, уже слетались, с картавым карканьем пикировали на сарай жирные северные вороны.

Вечером, изрядно нагрузившись, Федька размахивал грязным кулачком перед лошадиными мордами, плакал пьяными слезами и кричал, всхлипывая:

– Вы меня, товарищи, не осуждайте!.. Не виноватый я!.. По приказанию!.. И так за пьянку с должности снять грозятся!.. Пил и буду нить!.. На-кось выкуси!..

А директор и не вспомнил о Машутке. В тот день приехала комиссия из райцентра, дел было невпроворот. Но если б он и вспомнил о лошади, которую приказал отправить на живодерню, то посчитал бы, что распорядился верно, как и подобает хорошему, рачительному хозяину.

Каждую весну в начале мая из этого поселка на Северной Камчатке вертолеты забрасывали на точки работ, в «выкидушки», бесчисленные отряды геологов, и всякую весну на аэродроме толпилось множество бродячих собак. Они прыгали возле людей, скулили: просились в лесотундру на полевой сезон, до октября, где жизнь трудна, но интересна, где хоть на полгода они обретут хозяев и тем самым, пусть временно, но оправдают свое собачье назначение – служить человеку. Здесь не было жалких беспородных дворняг, потому что испокон веков в поселке водились три породы: охотничье-промысловые лайки, или остроушки, как называют их северяне, близкие к ним по крови оленегонные собаки и лохматые широкогрудые ездовые псы. Любой бы кинолог позавидовал такому обилию прекрасных чистопородных псов! И геологи, привередничая, выбирали себе собаку, а в октябре привозили обратно в поселок.

Три сезона подряд с нашим отрядом поисковиков– съемщиков ездила остроушка по кличке Элька. Она особенно хорошо шла по болотной и боровой дичи, обладала игривым, ласковым нравом, и мы были ею вполне довольны. Но в последний прилет в поселок мы не обнаружили нашу игрунью. Облазали все закоулки, обошли все дворы – бесполезно. Догадались спросить вертолетчиков. И они припомнили, что за неделю до нашего приезда отряд другой экспедиции, базировавшейся в поселке, прихватил с собою в поле рослую сучку, белую, с рыжими подпалинами, содранным мехом на правом боку и наполовину откушенным правым ухом. Не оставалось сомнений: это была наша Элька. Метину на правом боку ей Потапыч оставил, а половинку правого уха рысь в драке откусила.

Итак, Элька служила другому отряду за три-четыре сотни километров от поселка, в дикой лесотундре, и мы, погоревав, решили подыскать себе другого пса. Вертолет отряду поисковиков-съемщиков дали неожиданно быстро, и вышло так, что с выбором собаки мы дотянули буквально до последней минуты.