Текст книги "Северные новеллы"

Автор книги: Евгений Марысаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Она отпрыгнула к самой кромке пролива. Еще секунда – и соскользнет в воду, там спасение, безопасность. Но не соскользнула. Оглянулась. Я поспешно разломил вареную треску и бросил половину к ее ногам. Каланиха некоторое время в раздумье поглядывала то на пищу, то на меня, затем положила каланенка на камни и, обнюхав треску, стала есть ее. Подкатился детеныш и тоже принялся уплетать за обе щеки; самка тотчас оставила трапезу. Мать она заботливая, не в пример самке котика, которая занята только тем, чтобы завлечь самца-секача, и способна оттолкнуть от сосцов голодного, почти беспомощного малыша.

Я скормил зверям остаток рыбы. Каланиха легла; своего малыша она посадила на грудь и удерживала его цепкими лапами, потому что он норовил вырваться и убежать ко мне. Чем-то я ему приглянулся.

Остальные звери продолжали лежать в воде. Ни один не решился выйти на берег.

И пришла мне вдруг такая идея... Сделать так, чтобы каланы не опасались меня и моих товарищей. Подавить в них инстинкт боязни человека. Восстановить утраченное доверие. С помощью единственного, но могучего оружия – ласки. Время есть, здесь мы пробудем не меньше месяца.

Геологи поддержали меня, хотя и не были уверены в успехе этого предприятия. Память у животных неплохая, лихую, разбойничью славу человека не так-то просто им забыть...

Я попросил парней пока не показываться в калано– вой бухте. Сразу несколько человек могут сильно напугать зверей. Пусть они привыкнут сначала к одному.

По утрам мне некогда было заниматься своим экспериментом: выполняя обязанности рабочего, я до вечера пропадал с геологом в маршруте и в бухту приходил лишь в сумерках. Первые три дня все каланы, кроме знакомой самки с детенышем, которых я уже знал «в лицо», подхватив малышей, шлепались в воду и оттуда пугливо следили за мною. Потом еще одна самочка с каланенком не бросились спасаться в пролив при моем появлении. В благодарность я подкормил зверей треской. Затем доверилась другая.

Через полторы недели животные уже не боялись меня, правда, и вплотную не подпускали, не разрешали погладить. До темноты я просиживал в калановой бухте, и каждый вечер открывал в неведомой мне жизни что-то новое, удивительное...

Вот самка, подхватив детеныша, спешит с ним в море, на кормежку. Но прежде чем зайти в воду, она непременно отыщет на берегу плоский камень размером с кулак, зажмет его под мышкой. Зачем? Это прояснится чуть позже. С каланенком она плывет на глубину. Наконец останавливается. Звери ныряют. Нет их довольно долго. Но вот они вновь на поверхности. Плывут к зарослям морской капусты. Это растение образует в море плотный бледно-зеленый островок. Волнение здесь незначительное, главное же, сюда не заходят враги каланов – косатки и акулы. Каланиха ложится на спину, достает камень, зажатый под мышкой. Это я уже разглядываю в бинокль. Им она орудовала под водой, отдирая от донных камней двустворчатых моллюсков, а свою добычу, как в карманы, рассовывала в складках кожи на груди. Там же, в этих складках, иная пища – морские ежи, любимое блюдо калана, и рыбешки мойва и песчанка.

Теперь камень служит каланихе для другой цели. Она кладет его на грудь. Достает из «кармана» двустворчатого моллюска. Скорлупа его крепка, не разломить, не разгрызть зубами. Зажав лапой, зверь с размаху бьет им о камень. От удара скорлупа лопается. Моллюск исчезает в пасти каланихи. Словом, камень – наковальня. Так человек раскалывает грецкие орехи, когда под рукою нет молотка.

А сейчас очередь за морскими ежами. Их зверь без усилий раздавливает лапами. Внутри живого шара – вкуснейшая и очень питательная икра. Ее зверь ест с видимым наслаждением, причмокивая от удовольствия. Так сладкоежка поедает любимые пирожные. Ну а на десерт имеется мойва или песчанка, но не вся рыба, а только филейная часть. Остальное каланиха выбрасывает. Зная эту привычку животных, над ними всегда кружат чайки, с криком и дракой подхватывают плавающие отбросы.

Детеныш во время трапезы находится в воде и, опершись передними лапками-о материнскую грудь, внимательно следит за тем, что родительница отправляет в пасть. Если пища ему нравится, он выхватывает ее; каланиха беспрепятственно отдает все, что малыш пожелает взять.

Затем насытившиеся звери ложатся на воде бок о бок. Самка опутывает себя и свое чадо длинными стеблями, выдранными из острова морской капусты. Это для того, чтобы течение не уносило их в опасное место, где могут появиться косатка или акула. Долго и сладко животные зевают. С таким удовольствием не зевает ни один зверь, разве медведь, только что выбравшийся из берлоги под теплые солнечные лучи. И засыпают, покач-лваясь на легких волнах, как на качелях. На воде им спать очень удобно, как и на суше...

Однажды я вернулся из маршрута сильно уставший, решил не спускаться в калановую бухту, завалился спать. Утром поднялся раньше всех: нынче кашеварил. Помешиваю в котле свое «фирменное» блюдо, за которое парни грозятся меня отлупить,– нечто среднее между первым и вторым, гречка, лапша и фасоль, все это в одной куче,– и вдруг слышу позади шорох жухлой листвы. Правая рука машинально нащупала рукоять кинжала. Оборачиваюсь. Но опасения мои напрасны. То по каменистой тропке из бухты на стоянку отряда явилась каланиха. Одна, без детеныша. Я не успел бросить ей угощение; развернувшись, зверь запрыгал обратно. Ребята после шутили: мол, забеспокоилась каланиха, куда я пропал, решила проведать.

Кто знает, может, в этой шутке доля правды?

За несколько дней до отлета геологи свободно расхаживали по калановой бухте и не пугали своим появлением и видом зверей.

С глубины двухсот пятидесяти метров лебед.– ка поднимала трал. Часа полтора ползла по дну морскому гигантская сеть, захватывала в капроновый сквер косяки; из сквера рыба попадала в полукуток и, наконец, в куток, откуда ей единственный путь – на палубу, в крепкие матросские руки.

Пользуясь коротким перерывом на вахте, я смыл из шланга со своей непромокаемой и непродуваемой рыбацкой одежды рыбью слизь, чешую и кровищу и присел на ступеньки трапа отдышаться. Когда тебе пяты-й десяток, нелегко стоять у рыбодела – стола, на котор-м разделывают рыбу. Силенки-то еще имеются, да bit нет молодого, легкого дыхания.

Море ?ыло неспокойное. Наш старенький РТ – рыболовный траулер с громким именем «Адмирал Нахимов» – поплавком крутился на вод-лных горах, скрипел палубными надстройками, готовый, казалось, вот-вот перевернуться. Когда форштевень проваливался в очередную яму, с полубака, разогнавшись на скользких досках, летела вода, ошалело била в высокие ящики для улова. Деревянный рыбодел, фок-мачта, окна штурманской рубки – все было затянуто плотной сеткой влаги. А за бортом – вода, вода, вода... РТ «Адмирал Нахимов» вел промысел трески за сотню миль от курильского острова Парамушир.

В мою ладонь ткнулся мордой наш корабельный пес Чуня, точнее, не пес, а щенок с вислыми, не стоячими ушами и глупенькими молочными глазками. Перед отходом РТ в море невесть откуда появился он на причале. Дрожащего, скулящего, рыбаки подобрали его и оставили на корабле. Породы он был «дворянской» – чистокровная дворняжка. Игривый и ласковый, Чуня был всеобщим любимцем. Случалось, так наломаешься у рыбодела, что свет не мил, а увидишь это неуклюжее существо – и сердцем оттаял, и усталость исчезла. Чуня неважно переносил качку и сейчас, поскуливая, прижался ко мне, чтобы я его пожалел.

Наконец всплыл тугой серебристый куток. Я на глаз определил: тонны три в нем, не меньше. Куток тотчас атаковала большая стая чаек, неотступно преследовавшая корабль четвертый месяц подряд.

Стрела подняла живое, трепещущее, плененное крепкой капроновой сетью серебро, и вся эта масса зависла над главной палубой. Боцман привычно заработал с гайтяном – приспособлением для выливания улова. С небольшими перерывами из кутка на палубу потекла рыба. И треска, и красные морские окуни с крепкими и высокими плавниками-гребнями, и хвостатые плоские скаты, и камбалы с двумя круглыми глазами на одной стороне. Что-то тяжелое и сильное вырвалось из средней части кутка и упруго забилось в живом серебре.

– Акула!..

– Сам ты акула! Глаза-то разуй: дельфин.

Да, это был дельфин, тихоокеанский дельфин, как называют его ученые. Здоровенный, немногим меньше трех метров. Эластичная крепкая кожа обтягивала ладное тело морского животного с вытянутой и узкой головой, с плавниками, похожими на серп. Дельфин то и дело раскрывал рот, судорожно хватал воздух, показывая свои многочисленные мелкие зубы. Широко поставленные глаза выражали страх. За ударами волн о металлический корпус РТ, за скрипом плохо закрепленного рыбодела я вдруг услышал поросячье повизгивание. До меня не сразу дошло, что эти звуки издает дельфин. Потом я вспомнил, что эти звери визжат в том случае, если испытывают боль.

– Видно, ячейки кожу натерли.

– Да и на доски упал – зашибся...

Я опустился на колени и начал оглаживать зверя. С головы до хвоста. Поросячий визг тотчас сменился иным звуком – беспрерывным свистом. А это уж признак довольства. Дельфины любят, когда их гладят. Морской зверь был самкой: я рассмотрел два соска, едва выступавших из кожных карманчиков.

Четверо матросов с трудом подняли животное и понесли его к борту. Завидев близкую воду, дельфин упруго рванулся из рук – рыбаки едва удержались на ногах – и без всплеска ухнул в море. Живи, дурачок, да смотри не попадайся больше в сети. Найдутся лихие люди и, выполняя план, отправят тебя в РМУ – в рыбомучную установку...

Но дельфин не думал уплывать. Он крутился возле заржавленного борта, наполовину высунувшись из воды, широко открывал рот. Догадались: просит рыбу.

Я взял небольшую треску и бросил ее зверю. Дельфин поймал ее на лету и – хрясь! – перерезал так, что голова и хвост отлетели в разные стороны, а серединка, самое вкусное, исчезла в пасти. Здешняя банка богата рыбой, и морские звери, удачливые добытчики, что называется, зажрались.

Минул час, другой, а дельфин все не исчезал. Его как магнитом притягивало к РТ. Что именно? Возможность добычи легкой пищи? Благодарность за подаренную жизнь? Верно, то и другое вместе.

Зверь то ходил большими кругами вокруг корабля, то подныривал под судно, чтобы появиться с противоположного борта. Желая обратить на себя внимание, он выкидывал настоящие цирковые номера. Вертикально удерживая в воде хвостовую часть, словно находясь не в воде, а в плотной массе, дельфин мощно бил всем остальным телом и продвигался таким способом довольно быстро. Или вдруг, торпедой выскочив у самого борта, обдавал нас струей из дыхала. И все вертелся, крутился волчком. При этом он издавал самые разнообразные звуки: свистел, визжал, ревел, часто-часто щелкал челюстями, хрюкал и даже тонко, по-щенячьи, лаял и по-ути– ному крякал.

Не исчез дельфин ни на следующий день, ни через неделю. Правда, теперь он мог уплыть от РТ за милю, а то и за две, но непременно возвращался к судну. Наш презабавный дурашливый Чуня как бы отодвинулся на задний план; теперь утешением для рыбаков стал дельфин.

Однажды мы стали свидетелями необычного поведения морского зверя. В миле от корабля он начал вытворять такое, что рыбаки даже оставили работу. Он то и дело выпрыгивал из воды. Длилось это довольно долго. Капитан, опытный моряк, приказал рулевому изменить курс и следовать к дельфину. Фишлупа «Кальмар», рыбопоисковый прибор, показала плотное скопление рыбы. Бросили трал; стрела еле-еле выволокла на палубу куток. В нем было почти пять тонн! Через полдня, уже в другом квадрате банки, повторилось то же самое: дельфин начал беспрестанно выпрыгивать из воды, «Кальмар» указал на богатый косяк, и трал опять вытянул около пяти тонн улова. Не оставалось сомнений: наша знакомая наводила траулер на скопление рыбы!

Впрочем, об удивительной особенности дельфинов помогать морякам в ловле рыбы знали еще в седой древности. Древнеримский ученый Плиний Старший поведал миру о дельфинах, которые мешали косякам кефали уходить из залива Латера и тем самым помогали рыбакам брать богатый улов; рыбаки в благодарность делились с морскими животными своей добычей. Римский писатель Элиан Клавдий во втором веке описал, как рыбаки брали острогами рыбу, загнанную в маленький пятачок между лодками и дельфинами. В Неаполитанском заливе – уже в двадцатом веке – стая дельфинов во время промысла не давала рыбным косякам рассредоточиваться, чем способствовала успешному лову. В наши дни в Бирме, на реке Иравади, жители прибрежных поселков даже судились между собою из-за небольшого дельфина орцеллы, который загонял рыбу на мелководье, и рыбаки брали ее острогами. Каждый поселок считал орцеллу своей собственностью...

Весть о живом рыбопоисковом приборе быстро распространилась среди РТ, промышлявших на банке. Капитан флагманского корабля, который по рации передавал нам, где именно, в каком квадрате, вести добычу, приказал нашему капитану работать с живым «наводчиком», а не с приборами. За полторы недели мы взяли месячный план! По распоряжению флагмана три траулера пристроились в хвост «Адмиралу Нахимову», и они с каждым подъемом трала выливали на главную палубу по четыре тонны улова.

Каждые двадцать часов «Адмирал Нахимов» сдавал рыбу на плавбазу – исполинских размеров корабль– склад, стоящий на якоре в центре района промысла. Возле плавбазы, ожидая своей очереди, всегда торчали десятки РТ. Траулеры походили друг на друга, как братья– близнецы: все с высоко задранными штурманскими рубками, с заржавленными бортами, одинаковой длины. Морской зверь исчезал миль за пять до плавбазы. Его, очевидно, отпугивал гул многочисленных судовых двигателей и загрязненное мазутом море. Но когда «Адмирал Нахимов», сдав улов, вновь выходил на промысел, дельфин, словно узн^в корабль «в лицо», немедленно присоединялся к нему.

Зверь кормился возле РТ, рыбы для него мы не жалели, но иногда, когда на небольшой глубине ходили косяки, моряки наблюдали охоту хищника. Это было занимательное и поучительное зрелище.

Дельфин как бы расчленял косяк и отбивал от основной массы стайку в сто – сто пятьдесят рыбин. Затем с большой скоростью (эти звери развивают скорость до сорока километров в час) кружил вокруг этой стайки, не давая рыбе рассредоточиться. Неожиданно он бросался в самую гущу, хватал рыбину, вынырнув, подбрасывал ее, ловил, как ножом, отсекая зубами среднюю часть. Затем повторялось то же самое. Мы поражались отменному аппетиту «человека моря».

Однажды поднимали трал, а в это время всегда усиливается качка; волна, перепрыгнув борт РТ, смыла нашего Чуню в море. Визг барахтающегося щенка почти заглушали удары волн о корпус корабля, змеиное шипение бурунов. Кто-то из рыбаков начал поспешно стаскивать с ног тяжелые кирзовые полубахилы, намереваясь прыгнуть и спасти Чуню. Но разуться он не успел. Возле полузахлебнувшегося щенка появился дельфин, схватил его зубами поперек туловища, выскользнув из воды, бросил живую ношу через борт РТ на главную палубу. Так баскетболист в длинном прыжке забрасывает в корзину мяч.

Мастер рыбоконсервного цеха, особенно любивший Чуню, подошел к большой бочке с печенью трески и зачерпнул из нее полное ведро. Мужик прижимистый, бывало, кусочка печени, этого дорогого продукта, у него не выпросишь. Но сейчас мастер выплеснул нежную светло-коричневую печень в море дельфину. Лакомство тотчас исчезло в пасти.

Не за горами было долгожданное возвращение в родной порт, встреча с женами и детьми, заработанный отдых на берегу. Почти полгода болталась наша посудина в океане. Срок немалый. Рыбаки считали деньки.

Дельфин по-прежнему наводил траулер на косяки. Пока не случилось ЧП, чуть не стоившее нашей верной помощнице жизни.

В один прекрасный день в полумиле от РТ на дельфина напала косатка, или кит-убийца, морской волк, волк в китовой шкуре. Не знающего жалости десятиметрового гиганта с внушительной зубастой пастью и высоко поднятым, в человеческий рост, спинным плавником. похожим на меч, первым заметил вахтенный штурман. Он сообщил об этом рыбакам через микрофон внутри– судовой связи «Березка». Корабль круто изменил курс и самым полным, отваливая тяжелые водяные пласты, пошел на выручку дельфину.

Мы оставили работу, напряженно следили за поединком. Точнее, мы застали лишь финал страшного единоборства: самка, очевидно раненая, как-то странно,

рывками плыла к судну, шарахаясь то в одну, то в другую сторону, а косатка неотступно преследовала ее, в длинных прыжках по воздуху пытаясь ухватить свою жертву за хвост.

И вот они рядом с бортом РТ. Дело бы кончилось одним – смертью дельфина, если бы не находчивость нашего капитана. Через распахнутое окно штурманской рубки он из ракетницы выстрелил в косатку. Красная сигнальная ракета с шипением и шлейфом белого дыма угодила в распахнутую пасть. Кит-убийца издал громкий утробный звук и зигзагами поплыл прочь от судна

Наша помощница попыталась запрыгнуть через борт на главную палубу. В другое бы время она сделала это играючи. Но сейчас несложный трюк не удался. Тяжело шлепнулась обратно в море; волна шмякнула ее о корпус корабля. На правом боку зверя зияла страшная рана, оставленная зубами косатки.

Объявили тревогу. Зуммер вытолкнул из кубриков отдыхавшие вахты. Срочно спустили шлюпку. Дельфин позволил пленить себя большим обрывком крепкой капроновой сети, поднять на борт шлюпки. Он все понимал. Он стонал от боли, как человек.

Дельфина уложили на палубные доски. Наш судовой Айболит приказал беспрерывно поливать животное водой, а сам, склонившись, внимательно рассматривал рану, качал головой. Затем спустился в свою каюту и появился на палубе с деревянным чемоданчиком. На чемоданчике красным по белому был нарисован большой крест.

Доктор сделал необычному пациенту два укола – пенициллина и гидроксизина, затем толстой суровой ниткой ловко, словно распоротый рогожный мешок, зашил рану. Во время этих процедур дельфин кряхтел, как хворый старик.

Зверя перенесли к борту и с креном корабля осторожно спустили в море. Он беспомощно, боком, лег на воду и не шевелился; волна крутила его как хотела.

Капитан приказал застопорить двигатель. Мы не могли оставить в беде нашего друга. Черт с ним, с этим планом. Стояли час, полтора. Вокруг дельфина плавали брошенные моряками рыбины, но он не обращал на пищу никакого вг-имания.

И вдруг наша помощница слабо заработала хвостом, перевернулась вверх спиной и медленно поплыла. Так оживает сонная рыба, на какое-то время извлеченная из воды и выпущенная обратно в родную стихию.

Через неделю «Адмирал Нахимов» уходил из района промысла в родной порт. Все это время дельфин держался возле борта РТ. Он был еще так слаб, что не мог даже добывать себе пищу. Моряки вдосталь кормили зверя.

Сорок часов самым полным ходом траулер следовал в порт, и морской зверь плыл за ним, оседлав корабельную волну.

У входа в гавань, забитую судами и суденышками, затянутую плотной мазутной пленкой, дельфин, наконец, отстал от борта. Он долго крутился на одном месте, выбрасывался из воды, но зайти в гавань не пожелал.

Находясь на берегу, мы от моряков несколько дней подряд слышали о дельфине, живущем возле горловины залива. Этот дельфин якобы не обращал на входившие в гавань корабли никакого внимания, но непременно подплывал ко всякому судну, отправляющемуся в рейс. Некоторое время он крутился возле борта, выпрыгивая из воды, заглядывал на палубу, затем уплывал.

Потом эти разговоры прекратились. Доверчивого дельфина больше не видели.

К Вилюю подлетали поздно вечером, когда загу– А^лявшее солнце Долгого весеннего дня присело, наконец, отдохнуть на горную гряду. Темный, по колено в надледной воде Вилюй раздваивался на стремнине, огибая заросший тайгою остров. На воде сполохами играли багровые закатные пятна. Отсветы заката легли на тайгу, на верхушки сосен, лиственниц и кедрачей.

Здесь нам предстояло жить и работать до конца полевого сезона и составить геологическую карту Земли. Начальник отряда попросил командира вертолета покружить над левым берегом Вилюя. Надо было выбрать удобное для палатки место. Наконец сели на таежной поляне, выгрузились. Машина тотчас взлетела и легла на обратную линию полета. Пилоты спешили: темнело.

Ноздреватые от древности, с прозеленью валуны. Разлапистые ели вперемежку с кедрачами. Лобастый голец; огибая его, к речке бежал говорливый ручей, поминутно спотыкаясь на камнях.

Наломали пушистой, пряно пахнущей хвои, настелили под брезентовый пол, разбили большую круглую палатку. И сразу заснули – умаялись за день.

Едва забрезжил рассвет, меня разбудил гром. Раскаты были отдаленные и странные – не прекращавшиеся ни на минуту. Молнии не полосовали небо, и дождь не шел.

Я вылез из палатки в плотный и непроницаемый, как дым, туман и сразу понял причину звуков, похожих на отдаленные громовые раскаты: их рождал ледоход. Взломался Вилюй!

Ничего не видя перед собою в грязно-молочных облаках тумана, я, как слепой, выставил вперед руки и осторожно, боясь споткнуться и упасть, направился к реке. Впереди неожиданно вырастали то дерево, то валун; в летящих белесых клубах они, казалось, шевелились. Одежда от сырости сразу отяжелела.

Гул ледохода становился все явственней, громче, и теперь уже вклинивались иные звуки: шуршание, треск, даже визг и надсадный скрежет. На востоке появилось слабенькое рассветное пятно. Под моими ногами зачавкала ледяная кашица. Внезапно раздался мощный басовитый скрежет. Из тумана прямо на меня утесом, призраком надвигалась грязная льдина. Я невольно отпрянул назад. Льдина переломилась надвое, издав звук ружейного выстрела, ухнула в воду, с головы до ног окатила меня кашицей. Затем на том же месте показалось длинное бревно. Продвигаясь рывками, оно поднялось колом и тоже с треском переломилось, не выдержав напора очередной льдины.

На реке тянул ветер, а в трех метрах от воды было полное затишье, на берегу туманы едва передвигались, на стремнине же валили, как дым от паровоза.

Кто-то крикнул наверху. Я насторожился. Крик повторился. Потом косо метнулось длинное черное крыло. Большая неведомая мне птица с беспрестанным гортанным криком низко пронеслась над головой. Через несколько секунд она показалась вновь, закружила над взбесившейся рекой.

Я пригляделся и увидел на плывущей обгрызенной льдине большое опрокинутое гнездо. Четыре неуклюжих желторотых птенца с отчаянным писком ковыляли по кромке, тянули к воде длинные неопушенные еще шеи. Птица спикировала на льдину. Теперь там осталось три птенца. Четвертого, спасенного, мать бросила буквально к моим ногам. Новый заход. Но было уже поздно. Соседняя льдина, крошась и ломаясь, вдруг вздыбилась и прихлопнула птенцов.

Писк разом оборвался. Но еще долго слышался удаляющийся материнский крик. Видно, неразумная, бвила ты гнездо на прибрежной лиственнице, ледоход срезал ствол, и дети твои упали на плывущую льдину...

Потрясенный увиденным, я взял птенца в руки. Тот довольно больно ущипнул меня за палец изогнутым клювом, попытался вырваться. Глазищи круглые, сердитые, стынет в них лютая ненависть, сразу видно – хищник.

Затем все произошло так быстро, что я и глазом не успел моргнуть. Нарастающий свист воздуха. Мягкий, но сильный удар крыла по голове. Секундная тяжесть в ладонях.

Когда я сообразил, в чем дело, птенца в руках не было, лишь на тыльной стороне ладони набухала, краснела глубокая царапина, оставленная острыми когтями птицы...

А река, освобождаясь от ледяного панциря, мощно гудела, трещала, скрежетала. И не было для нее преград, и ничто не могло остановить извечную работу весны.

– Силища-то какая!..– невольно вырвалось у меня.

Проснулись поздно. Поеживаясь от утреннего холода, умылись в ледяном ручье, сели пить чай.

А ледоход, набирая силу, гудел, плескался не переставая. Туманы вышли из берегов, поползли на сопки, и река предстала во всей своей разбойной красе. Возле того и другого берега на льдинах плыли вывороченные с корнем и будто срезанные деревья, большие куски земли, камни. Льдины беспрестанно налезали друг на друга, переламывались, уходили под воду, словно резвящиеся белые медведи. Изредка образовывалось небольшое, расчищенное от льда пространство, и тогда в воду опрокидывалось ярко-синее утреннее небо.

Острый на слух начальник отряда вдруг поднялся с кружкой в руке и долго стоял, прислушиваясь к гулу ледохода.

– Вроде бы кто-то крикнул... Иль послышалось?.. Опять крик!

И мы услышали его. Крик раздавался в верховьях реки, очень походил на человеческий и был полон отчаяния, мольбы. Кто взывал о помощи здесь, в глухой тайге, вдали от селений?.. Охотник, попавший в беду, отбившийся от своего отряда геолог?

Не сговариваясь, мы бросились к реке. Кто-то забежал в палатку, на всякий случай захватил веревку.

Крик приближался. Он не утихал ни на секунду. Так не мог кричать человек.

Вскоре вдалеке показался темный предмет, плывущий на льдине посреди реки. Предмет метался из стороны в сторону. Постепенно обозначилось длинное толстое туловище, сытый загривок, мощные рога. Это был матерый сохатый.

Когда большая льдина, по которой он метался, проплывала мимо нас, лось заметил людей и перестал кричать. Зверина подошла к кромке льдины, замерла, глядя на нас. И здесь случилось непоправимое: противоположная сторона льдины начала подниматься, а кромка, возле которой стоял сохатый, напротив, уходить под воду. Ему бы быстро перейти на другую сторону... Но он замешкался, разглядывая людей. Льдина вздыбилась, и лось тяжело ухнул в воду. Длинная морда на мгновение исчезла, затем вынырнула, плотно зажатая льдом. Она быстро удалялась. Мы побежали вдоль берега.

– Неужели утонет?!

– Похоже на то...

– Как же он в такую ловушку угодил?..

– Очень просто. Решил по льдинам реку перейти, а на стремнине его понесло.

– Подобных случаев сколько угодно. И не только с лосями.

Голова зверя то исчезала, то вновь появлялась.

В полверсте от стоянки отряда Вилюй к^уто разворачивался. Течение начало прибивать лося к берегу.

– Из сил выбивается...

– Сейчас потонет!

– Дайте-ка веревку.– Последнюю ф^азу сказал начальник отряда. Он живо обвязал себя веревкой вокруг пояса.– Разматывайте. Только постепенно.

Я потихоньку отпускал веревку. Начальник отряда запрыгал с льдины на льдину, продвигаясь к плененному зверю. До него было метров пятнадцать. Где-то на середине пути льдина под тяжестью человека переломилась надвое, но начальник отряда успел перескочить на соседнюю, зачерпнув полную бахилину ледяной воды. Наконец он возле зверя. Белки глаз животного налились кровью, казалось, они вот-вот выкатятся из орбит. Балансируя, начальник отряда распустил веревку, сделал петлю-удавку и накинул ее на мощное разветвление рогов. Обратно ему пробираться было легче – он держался за натянутую веревку.

Я не помнил, сколько времени прошло, пока сохатого подтянули к берегу. Час, два ли часа. Обессиленный, он с трудом выполз на берег и тотчас завалился на бок.

– Не подходить! – крикнул нам начальник отряда.– Может копытом садануть!

Не рискуя вплотную приблизиться к животному и снять с рогов веревку, начальник отряда метра за три до зверя обрезал ее. Поспешно отошел подальше, стал наблюдать.

Через некоторое время огромная туша пришла в движение. Сохатый поднимался долго. Но вот он на ногах. Повернул голову, глядя на нас. Затем поспешно пошел в противоположную сторону, сильно припадая на левую переднюю ногу и не пытаясь сбросить с рогов обрывок веревки.

– Иди, милок, иди,– как человеку, сказал зверине начальник отряда.– Знать, долго тебе жить, коль от такой страшной смерти увильнул...

Мне причудились непонятные звуки за дверью барака, и я проснулся. Прислушался. Нет, все тихо. Лишь привычно стучал двигатель на буровой. Показалось... А, ясно! Приснился старик эскимос, промышлявший песцов в своем колоссальном охотничьем угодье, равном территории Франции. Наша буровая стояла на северной границе угодья охотника, на побережье Ледовитого океана, и он недели две назад навестил нас, возвращаясь из чукотской глубинки. Добыча, десятка три окоченевших на морозе песцов, покоилась на нарте, запряженной цугом одиннадцатью рослыми и дьявольски злобными ездовыми псами. Свою погибель зверьки нашли в капканах, настороженных в ледяном безмолвии арктической тундры.

Я спал крепко и не слышал, как пришли парни с ночной смены, как позавтракали, отправились на работу ребята утренней смены. Судя по парку, поднимавшемуся из носика заварного чайника, произошло это совсем недавно.

На Севере властвовала полярная ночь, и горевшая круглые сутки яркая электрическая лампа освещала обшитые фанерой стены барака, обитую оленьей шкурой дверь, «буржуйку», горку угля возле порога, ряды нар. В углах нашей хижины наросла наледь, изморозь, разбегавшаяся лучами. За замерзшим оконцем просвечивал пунктир горящих ламп. Они освещали тропку, бегущую на буровую. Электричество вырабатывал буровой двигатель.

Вчера выдалась трудная вторая смена, наломалиоъ изрядно, и я вновь стал засыпать, когда за дверью кто-то закряхтел и глухо закашлял. Может, опять наведался старик эскимос? Человек он, по европейским понятиям, чрезмерно стеснительный (северный житель, не в пример бледнолицым, считает за тяжкий грех хоть чем-то обременять людей). Верно, топчется промысловик возле двери, не решается войти.

Я слез с нар, натянул лохматые собачьи унты, накинул полушубок и толкнул ногой дверь. Она стыло заскрипела и отворилась. В горницу, теснясь и толкаясь, влетели клубы сухого морозного пара. Когда они немного разошлись и я глянул на заснеженную площадку перед нашей хижиной, освещенную яркой лампой, висевшей над «парадным» входом, руки, ноги мои, все туловище как бы разом одеревенели. Любой здравомыслящий человек на моем месте поспешил бы захлопнуть и забаррикадировать изнутри дверь. Я это сделал с опозданием на несколько минут, ибо не мог пошевелить даже пальцем...

Судя по гигантскому росту, белый медведь был самец весом центнеров восемь, не меньше. Он стоял в трех метрах от порога и настороженно глядел на меня, вытянув длинную шею.

Небольшая, изящной формы голова, нос с аккуратной и красивой горбинкой, оканчивающийся влажночерной подушечкой. Пасть зверя была полуоткрыта, синий язык вывален. С кончика языка свисало что-то темное. Что именно? Я не поверил своим глазам: вырванный с цепью из потаска – короткого бревна – песцовый капкан!

С осени дважды белые медведи наведывались к нашему жилищу.

В конце сентября заявилась самка с двумя изрядно подросшими детенышами. По милости этой семейки мы чуть не сгорели. Самка сорвала подвешенную на морозе с внешней стороны барачной стены целехонькую оленью тушу и со своими чадами прикончила ее без остатка. За трапезой зверей мы наблюдали сквозь оконце, оттаив дыханием замерзшее стекло. Они драли когтями затвердевшее мясо, запихивали его в пасть и громко, смачно чавкали. Насытившись, мамаша прилегла отдохнуть, а малыши, если можно назвать малышами десятимесячных медведей ростом с датского дога, решили порезвиться. Они вспрыгнули на низкую плоскую крышу барака. Конечно же, не оставили без внимания, потрогали горячую железную трубу, выведенную от «буржуйки» через крышу. Обожглись, заревели. Заботливая мамаша тотчас пришла им на помощь. Доски потолка ходили ходуном и трещали, готовые вот-вот переломиться под многопудовой тяжестью зверя. Парки расхватали карабины. Но доски потолка, слава богу, выдержали. Медведица, верно, тоже обожглась. Рассердилась. Как врежет лапой по трубе! Докрасна раскаленные колена внутри барака разошлись, попадали на пол, незакрепленная «буржуйка», наполовину разрезанная железная бочка, сместилась с железной подставки, красные угли посыпались на доски. А доски– то в мазуте, горючее с буровой подошвами натаскали. Пламя тушили спальниками, сбивали полушубками. Пока боролись с пожаром, звери ушли.