Текст книги "Северные новеллы"

Автор книги: Евгений Марысаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

За четыре месяца полевого сезона отряд раз десять менял стоянки; исхожен, обследован один участок – Ми-4 перебрасывал нас на другой. За это время знакомая медведица с медвежонком нам ни разу не попадалась.

В конце августа нам прислали нового маршрутного рабочего, юного парнишку, взамен рабочего, который взял расчет и улетел на Урал, домой, из-за серьезной болезни матери.

Погода стояла сырая, ветреная, с заморозками по ночам, и парнишка подхватил старческую болезнь – радикулит. Ходить в маршруты он, разумеется, не мог, с грехом пополам кашеварил на стоянке.

Как-то возвращаемся из маршрута и видим такую картину: сидит наш юноша возле кухоньки белее бумаги, руки ходуном ходят, прокопченные ведра с кашей и супом опрокинуты на землю. А произошло, оказывается, следующее. Парень возился с готовкой обеда. И вот наконец гречка-размазня и картофельный суп с мясом сняты с огня, ведра поставлены на землю. Рабочий хотел подняться, чтобы пойти к ручью за водой, помыть посуду, но в это время кто-то прыгнул на него сзади, жарко задышал в шею. Юноша вскочил, забыв о своем радикулите. Это был толстый медвежонок размером со взрослую овчарку. Он прыгал на него, легонько кусал руки, хватал зубами за штормовку. Следом на стоянку вышла огромная медведица. От страха парень не мог двинуться с места, ноги, руки, все туловище словно омертвели. Иначе б побежал, и тогда могла случиться беда.

Медведица не обращала никакого внимания на человека. Она разодрала лапами и зубами рогожный мешок и начала пожирать картошку, громко чавкая. Затем с особым удовольствием съела пятикилограммовый кусок масла, весь наш оставшийся запас. Потом перешла к полным ведрам с первым и вторым, от которых поднимался парок. Постояла в раздумье. Поочередно ударила лапой по ведрам. Каша и суп разлились на холодную землю.

Медведица рявкнула. Детеныш оставил человека в покое и затрусил к матери. Вдвоем они живо слизали языками с земли гречку-размазню и картошку с мясом.

После сытной еды медвежонок хотел продолжить игру с человеком, но мать ударила его лапой по морде и пошла в тайгу; детеныш поплелся за своей родительницей. Больше звери на стоянке не показывались.

Несомненно, это были наши старые знакомые. Другая медведица с медвежонком никогда бы не решилась на подобную фамильярность.

Учиненный ею разбой мы, конечно, простили. Медведица жила своими – таежными – законами, а законы человеческого общества ей были неведомы.

Каждое утро, когда буровики завтракали в палатке, низ брезентового полога с шуршанием приходил в движение, и в наше жилище просовывалась кареглазая острая морда Жулика – донельзя исхудавшего островного песца с блеклыми линялыми клочьями когда-то роскошной шубки. Он походил на нищего в грязных засаленных лохмотьях.

Я не раз подмечал, что весною и летом песцы совершенно не боятся людей, а зимою их заметишь разве что в ловушке; зверьки словно понимали: их ценность – в невесомой, как пух, белоснежной шкурке, а во время линьки цена ей копейка в базарный день. Торчать возле жилища человека песцов заставляет вовсе не любопытство, этой слабостью они не страдают. Их привле¬

кает возможность добыть легкие харчи. Обладая завидным аппетитом, они обычно копошились на свалке, тщательно вылизывали консервные банки, судорожно заглатывали куски подгоревшей каши, рыбьи внутренности, хвосты и даже засаленные бумажные салфетки и промасленные кухонные тряпки.

Но наш Жулик довольствоваться жалкими объедками не пожелал. Как-то прогрыз брезент одноместной палатки, в которой хранились продукты, проник внутрь и основательно заправился съестным. Мы расплескали вокруг солярки. Резкий, неприятный запах горючего отпугнул зверя; к складу он более не приближался. И теперь за завтраком, обедом и ужином непременно стал появляться в жилой палатке. Просунет голову и ждет подаяния, цепко, остро поглядывая на людей, готовый при малейшей опасности броситься наутек. Стараясь не делать резких движений (они всегда пугали Жулика), мы кидали песцу кусочки хлеба или мяса. Тот сразу заглатывал пищу, но при этом ни на мгновение не отрывал от людей настороженных глаз.

Наших харчей Жулику явно недоставало. Чем же еще питался песец? На этом арктическом острове, несмотря на середину мая, стояла настоящая зима с обильными снегопадами, пургою, ядреными морозами по ночам. Разве что в полдень на возвышенных местах подтаивал, оседал снег и показывалась голая земля. Пернатые, за исключением пуночек, еще не прилетали на свою суровую родину. Райская жизнь для песца наступит недели через две-три, не раньше. Тогда-то пищи будет вдоволь: и яйца, и птенцы, а то и зазевавшиеся взрослые птицы. А пока Жулик довольствовался отощавшими к весне леммингами. Прожившие долгую зиму в глубоких норах зверьки, похожие на степных сусликов, выходили погреться в скупых лучах арктического солнца, подышать чистым воздухом, побегать по твердой снежной корке. Жулик подолгу стоял на холмике, крутил головою, выискивая зоркими глазами зверька. И вот он наконец замечал серенький шевелящийся комочек. То, прогнув спину, из норы вылезал лемминг. Песец залегал, как бы сливаясь с оттаявшей землей; глаза его неотрывно следили за желанной добычей. А зверек становился на задние лапки, поджав передние, настороженно оглядывался вокруг, тревожно смотрел на небо: не пикирует ли на него огромная чайка бургомистр или белая полярная сова? Нет, все спокойно. И лемминг семенил по ледяной корке. Песец, прижимаясь к земле, делал порядочный круг и заходил с подветренной стороны. Опять залегал, готовясь к стремительному бегу, и выпущенной из лука стрелою мчался в атаку. Лемминг замечал опасность слишком поздно. Бросался было обратно к норе. Но хищник уже отрезал путь к спасительному убежищу и гнал беднягу прочь. Когда Жулик готов был нагнать обреченного лемминга, тот вдруг резко останавливался, вскидывался на дыбки и отчаянно пищал, отбиваясь от врага передними лапками. Так, чуя неминуемую гибель, поступают эти зверьки. Но песец намного крупнее, сильнее лемминга...

Изредка, когда лемминги долго не появлялись из нор и Жулику надоедало ожидание, песец применял иной прием охоты. Он отыскивал норку и из рыхлого снега и грязи сооружал канавки так, чтобы талая вода стекала внутрь. Через некоторое время она заливала дом лемминга, и полузахлебнувшийся зверек пулей вылетал наружу. Игольчатой остроты зубы и когти впивались в беднягу.

Двадцатого мая, в полночь, я проснулся от глухого подземного грохота. Нары скрипели и раскачивались. Маятником раскачивался кожаный патронташ, подвешенный за металлическую пряжку на гвозде, вбитом в стояк. Подобная штука однажды, тоже ночью, случилась со мною лет пятнадцать назад, когда наша экспедиция работала в Средней Азии, под Ташкентом...

Встревоженные буровики один за другим повыскакивали из палатки. Но это было не землетрясение. Это «шалил» Ледовитый океан. Весенний шторм взламывал припай – полоску толстого льда, спаянного с сушей. Яркое солнце белой ночи, не менее яркое, чем в полдень, высвечивало вздыбившиеся льдины-скалы. От разреженного воздуха, сложного преломления солнечных лучей на гранях и плоскостях они были всевозможных цветов: желтые, синие, оранжевые, винно-красные, бархатно-черные, раскрашенные, как хвост павлина, как радуга. Таких девственно чистых, пронзительных красок не рождала даже могучая фантазия Гогена. Льдины с грохотом поднимались из пучины, сталкивались, переламывались пополам и падали, как в замедленной киносъемке. Высоченная, почти отвесная скала, далеко шагнувшая в воду, раскачивалась, как гигантский корабль в неспокойном море, хотя она, конечно, не могла раскачиваться: обман зрения рождали беснующиеся, шевелящиеся льдины вокруг подножия.

Шторм вскрыл трехсотметровую полоску, окаймлявшую остров; дальше, насколько хватал глаз, до самого Северного полюса тянулись дрейфующие льды, настолько прочные и толстые, что им уже не был страшен никакой шторм. С вечера на этой трехсотметровой полоске лежали моржи, стадо голов двадцать. Буря, верно, застала гигантских морских животных врасплох. Половина стада успела-таки выбраться на дрейфующие льды, а другая половина спаслась на суше. Клыкастые, весом за тонну морские звери лежали на заснеженной косе, тесно прижавшись друг к другу, и не обращали на нас, стоящих позади, никакого внимания. Они глядели на бесовскую пляску океана и ревели. Нам пришлось заткнуть ладонями уши, мы беспокоились о наших барабанных перепонках. С чем можно сравнить рев моржа? Пожалуй, с тигриным рыком, усиленным мощным динамиком. А если ревут одновременно десять моржей?.. Этот рев не прекращался до утра. Утром, когда шторм утих, моржи тяжело и неуклюже запрыгали на ластах к воде и поплыли к дрейфующим льдам, ловко лавируя между большими и маленькими айсбергами.

Первый весенний шторм как бы напомнил пернатым там, на далеком материке: пора! Пора на родину! И миллионы птиц полетели через пролив. По случайному совпадению наша буровая находилась рядом с крупнейшим в Арктике птичьим базаром. Несметные стаи тихоокеанских гаг, куликов-тулесов, красноногих камне– шарок, исландских песочников, лапландских подорожников, кайр устремились на террасы и терраски, уступы и уступчики высоченной отвесной скалы, врезавшейся в океан. Естественный коричневый цвет скалы бесследно исчез; казалось, гранит расцвел яркими диковинными цветами. Галдеж стоял невообразимый! Нам приходилось кричать друг другу, иначе мы не разбирали слов; временами беспрерывный монотонный крик птиц заглушал даже работу бурового двигателя. Чуть позже мы научились узнавать птиц по голосам. Кайры каркали; кулики-дутыши дудели в свои невидимые дудки на одной ноте; как жаворонки в глубинной России, пели лапландские подорожники и исландские песочники.

Наш Жулик подолгу зачарованно смотрел на скалу, но решился приблизиться к птичьему базару далеко не сразу. Наконец он рискнул подойти к подножию. Мы с интересом наблюдали за ним. Песец начал по-обезьяньи карабкаться, перебираться с выступа на выступ. Вспугнутые птицы перелетали на верхние террасы и оставляли в гнездах яйца. Хищник с жадностью пожирал лакомую добычу. Когда разбойник был на высоте трехэтажного дома, случилось нечто необычное. В воздух, как по команде, с пронзительными криками поднялись сотни пернатых и, сбившись в плотную массу, ринулись на хищника. Ударами крыльев они сшибли непрошеного гостя со скалы. Жулик хлопнулся на камни косы и, преследуемый пернатыми мстителями, побежал прочь, хромая сразу на обе передние лапы. После этой неудачной охоты песец более не решался подойти к птичьему базару.

В конце мая над островом появились белые гуси. Они заходили на посадку, как маленькие реактивные самолеты. Садились эти птицы не на скале, а рядом, в долине, на островках голой земли. Таких островков было еще маловато. Самцы то и дело вступали в драку за удобное место для гнездовья. Они били друг друга крыльями, грудью, клювом.

Победителем оказывался не сильный, а правый, тот, кто первым занял клочок голой земли. Самочки не принимали в битвах никакого участия. Напротив, они сидели рядышком и мирно беседовали на своем гортанном языке, будто бы вовсе не их супруги сошлись в жестокой драке. Но вот наконец выдался по-весеннему теплый денек, снег в долине за несколько часов осел и превратился в говорливые ручейки. Теперь места хватило всем. Гусыни принялись откладывать яйца в наспех сооруженные гнезда.

Наш Жулик словно ожидал этого момента. Сразу было видно, что гусей он побаивался,– вероятно, не однажды был крепко бит этими птицами. В гущу колонии он не вклинивался, промышлял по окраинам. Песец занимался форменным разбоем. Он брал пернатых на испуг. Внезапно с тявканьем налетал на тусыню, птица от неожиданности взлетала, оставив незащищенными яйца. Хищник хватал яйцо и бросался наутек. Гусыня и охранявший ее гусак могли бы дать отпор песцу. Здесь все решала дерзкая внезапность нападения. Оплошавшие супруги беспрестанно гоготали, но недолго преследовали вора. Песец пожирал лакомую добычу и, улучив момент, вскоре проделывал то же самое. Кроме того, некоторое время Жулик приноровился промышлять более безопасным способом. Стежка, ведущая на буровую, бежала мимо гусиной колонии. Гусыни взлетали при появлении людей, но тотчас садились в гнезда, едва мы проходили мимо. Гусаки шипели, вытянув длинные шеи, и даже щипали нас за кирзовые сапоги. Жулик трусйл позади, как собака. Глаза хитрющие, настороженные... Едва самка взлетала, он мчался к гнезду, хватал яйцо и, отбежав немного, пожирал его. Расчет был прост: птицы следили только за людьми и не замечали разбоя. И пришлось нам протоптать новую тропку, огибающую гусиную колонию.

В чукотской тундре мне не раз доводилось видеть гусиные колонии. Там, на материке, гусей охранял со– кол-сапсан. Да, да, охранял, защищал от песцов, поморников и огромных чаек бургомистров в полном смысле этого слова. Едва стоило чайке появиться в пределах гнездовий, сравнительно небольшой, но ладный, верткий, как бы литой сокол-сапсан поднимался с возвышенности (он всегда сидел на возвышенности, чтобы лучше видеть) и маленькой ракетой несся на незваного гостя. Клюв у него как бы с отточенным зубцом; долбанет – и шея пернатого наверняка переломлена. Ну а если пустит в ход свои острейшие загнутые когти, тогда отсеченная птичья голова летит на землю, на худой конец, повисает на кожице. Настигнув песца, отчаянный смельчак сокол-сапсан распарывает ему когтями-иглами шкуру на спине, и беда зверю, если полоснет ими по шее: непременно перережет важную артерию.

В чем же дело? Почему не знающий жалости губитель птиц не трогает гусей, пасущихся у него под носом? Ведь гусиное мясо – деликатес не только для людей. Что заставляет его вдобавок охранять их? Сокол– сапсан воздушный охотник, а гуси во время линьки, растеряв маховые перья, не могут летать, спасаются от преследователя бегством. Сокол не добывает пищу на

земле: не рассчитав стремительности полета, может сам разбиться о твердь. Это одно объяснение.

Есть и другое. И сокол-сапсан и гуси приступают к устройству гнезд, когда в тундре еще лежит снег, когда голая земля начинает только-только чернеть маленькими проталинками. Мест для гнездовий совсем мало. Они селятся вместе вынужденно. Сокол охраняет яйца самки, заодно и гусиные, а потом и птенцов. Если отлучится от гнезда, гуси громким гоготом всегда дадут знать о приближении песца или чайки.

Но на нашем арктическом острове соколы-сапсаны не водились. Кто ж тогда охранял гусиную колонию?

Я не сразу понял, что эти обязанности возложила на себя белая полярная сова. Их на острове было совсем немного. По этой причине и Жулик до поры до времени уходил от возмездия.

Как-то ночью не спалось. Арктические белые ночи, когда день совершенно не отличается от ночи и буйное солнце даже не касается горизонта, действуют на психику человека, привыкшего спать в темноте. Не признавая никаких лекарств, я поднялся, оделся и пошел гулять по тундре. Побродишь час-другой, устанешь как следует и, по опыту знаю, заснешь.

Я зашел довольно далеко, на ту сторону обширной долины, в которой разместилась гусиная колония. Нет– нет да в непрерывный гогот вклинивалось тоненькое попискивание. Это вылупились первые гусята. Добро пожаловать, новые жители Земли!

Я уже хотел повернуть обратно, когда заметил слетевшую с гнезда белую сову. Судя по размеру, это была самка, она значительно крупнее, и у нее, в отличие от чисто-белых самцов, оперение с частыми пестринами. Увы! Мать не защищает своих птенцов; эти обязанности выполняет самец совы, или совин, как его называют северяне.

Я оглянулся. Совина не было видно. И направился к гнезду, в котором копошились головастые пушистые комочки. Не терпелось рассмотреть совят вблизи. Шел с опаской, то и дело озирался: совы защищают свои гнезда с необычайной яростью. На Камчатке мне показывали одноглазую собаку. Глаз ей выдрал когтями совин: она пыталась подойти к птенцам. Даже гигант сохатый обходит его гнездо стороною!

Я ожидал внезапного нападения с любой стороны, но только не с воздуха. Смех! Как-то вышло из головы, что этот хищник пернатый и у него есть крылья. Вдруг меня как бы обдало ветром. В следующую секунду я получил мягкий, но сильный удар по голове. Острые когти сорвали с головы капюшон штормовки. Пришлось спасаться позорным бегством. Частое щелканье клюва, свист крыльев наконец удалились. Я остановился и оглянулся. Храбрец спланировал на гнездо, отогнав мнимого врага. К нему тотчас подлетела сова и села на птенцов.

Раза два я видел совина, который облетал гусиную колонию, свои владения. При появлении этой птицы бургомистры и поморники поспешно улетали к дрейфующим льдам. Он их не преследовал, потому что в это время года кормился только леммингами. Жулик, завидев защитника гусей, пулей мчался прочь от колонии. Хотя на месте преступления птице пока не удавалось застать воришку, он все же уносил ноги: рыльце-то в пушку в полном смысле слова, я не раз видел, как он крал и пожирал беспомощных гусят.

Однажды пришли с буровой на обед, сидим в палатке, трапезничаем. Полог приоткрыт, чтобы чад от железной «буржуйки»– наполовину разрезанной железной бочки – наружу выходил. И вдруг в палатку с каким-то поросячьим визгом влетает Жулик! Голова в крови. Забился под нары. Не успели мы глазом моргнуть, как у шхода с неба свалился совин. Выгнул крылья, перья на шее и груди дыбом; как бы разбух, увеличился в размере. Прозрачные янтарные глазищи уставлены, что рогатины. Из глотки вырывается звук, похожий на скрип ржавой лебедки.

Взрыв хохота напугал птицу. Она взлетела с тем же скрипучим звуком. А Жулик таился под нарами до вечера. Он прошмыгнул мимо ног, когда мы вернулись со смены.

Несколько дней после этого неприятного происшествия Жулик питался только на свалке, а потом опять занялся разбоем. Правда, теперь он «работал» с величайшей осторожностью. Прежде чем утащить гусенка, подолгу оглядывал небо.

Недели через три, когда гусята заметно подросли и делали первые неудачные попытки взлететь, произошло

событие, чуть не стоившее Жулику жизни и круто переменившее его судьбу. Я был свидетелем этого события.

В полночь, щурясь от яркого солнца, я шел тундрой, используя обычную прогулку как средство от бессонницы. Внимание мое привлек совин, быть может, тот самый, что чуть не влетел в палатку, преследуя Жулика.

Он ходил в небе большими кругами, вытянув книзу короткую шею. Как видно, это был обычный дозорный облет.

И вдруг птица круто изменила направление, часточасто забила крыльями. Она помчалась по наклонной плоскости, к земле.

Я ожидал, что совин вспугнет бургомистра или поморника, но ошибся. Из гусиной колонии на голую, свободную от птиц тундру выбежал Жулик. В пасти у него бился гусенок. Живая добыча очень мешала ему бежать, лишила маневренности. Наконец песец расстался с гусенком: совин настигал грабителя. Некоторое время летящая птица догоняла Жулика, затем как бы в рывке спикировала и ударила его всем телом. Песец покатился по мху. Короткая схватка. В воздух полетели перья, клочья линялой шерсти. И вскоре, глубоко вонзив когти в тощие бока зверя, совин взлетел со своей живой ношей! Жулик громко кричал. Так кричит смертельно раненный заяц. А птица поднималась все выше и выше...

Я с замиранием сердца следил за необычным полетом. «Га-га! Га-га-га!..» – одобрительно, как мне показалось, кричали возбужденные гуси.

И вот совин над косой. Набрал еще большую высоту. И разжал когти. Песец, кувыркаясь, полетел на землю. Птица сбросила зверя очень расчетливо, с тем чтобы он упал не на песчаный пляж, а на камни.

Но на этом изуверская пытка не закончилась. Заметив, что Жулик не разбился насмерть, а зашевелился и пытается подняться, совин вновь ринулся в атаку. Опять подхватил песца и взмыл с ним в воздух. Но теперь он полетел р сторону океана. Птица сбросила свою жертву в ледяную воду в пятидесяти метрах от берега. Фонтан радужных брызг. И свинцовая рябь сомкнулась над нашим Жуликом.

Все произошло за считанные минуты, я не успел ничего предпринять. Да и что я мог сделать, чтобы спасти песца? Крылья человеку не даны...

Расстроенный, вернулся в палатку. Буровики спали, потрудившись на смене. Я разделся, забрался в спальный мешок. Сон все не шел. До боли было жаль Жулика. Привыкли к нему. Как привыкают к собаке.

Не помню, сколько я проворочался на нарах. Час, два ли часа. Приснился Жулик. Будто бы он не утонул, а барахтается в полынье, скулит, тявкает. Но я не могу помочь. Мечусь по косе, не решаясь проплыть разделяющие нас полсотни метров: ледяная вода тотчас сведет ноги судорогой... Я открыл глаза. Уставшие буровики громко храпели. И вдруг в эти звуки, как во сне, вклинилось слабое поскуливание. Я приподнялся на нарах. И даже вздрогнул: в палатке у входа лежал Жулик!

Четыре дня песец пролежал в палатке, отказывался принимать пищу, даже не пил. Беспокоясь, что он изойдет кровью, я наложил на страшные раны зверя пластырь. Мы ухаживали за ним, как за больным ребенком. Я взял грех на душу, загубил гусенка и провернул парное птичье мясо через мясорубку. Наконец-то зверь поел. И дело пошло на поправку.

Жулик исчез через несколько дней. Вернувшись со смены, мы не обнаружили его под нарами на оленьей подстилке. Обыскали всю округу. Зверь будто сквозь землю провалился.

Ближе к осени буровики перебазировались на противоположную оконечность острова, за сто десять километров. Здесь нам предстояло пробурить две скважины.

И каково же было наше удивление, когда в день приезда к нам в палатку заявился старый знакомый! На спине и боках у него были рубцы. Зверь был страшно голоден, потому что не жуя проглотил содержимое двух банок говяжьей тушенки. Он отощал еще больше.

Жилось здесь ему худо. В этих местах не было ни гусиных колоний, ни птичьего базара, лишь изредка встречались одиночные гнезда пернатых. Но, как мы поняли позже, уходить он отсюда не собирался. Жизнь ему была дороже обильной пищи.

Когда стало известно, что наш поисковый отряд вскоре перебросят на юг Камчатки, на побережье Первого Курильского пролива, я потерял покой. Там жили каланы, или морские выдры, или морские бобры,– существа, по рассказам, поразительные во всех отношениях. На Дальнем Востоке я встречал уссурийских тигров и белогрудых гималайских медведей, на острове Тюленьем, что неподалеку от Сахалина, наблюдал сивучей – морских львов и котиков, на острове Врангеля видел белых медведей, лахтаков – морских зайцев, моржей, овцебыков, арктическое чудо – розовую чайку. Когда Фритьоф Нансен повстречал во льдах эту редчайшую птицу, он от радости пустился в пляс, и товарищи великого полярника подумали, что их начальник свихнулся.

А вот каланов видеть не доводилось. И неудивительно. Во всем мире не найти пушного зверя с таким красивым, мягким, шелковистым и носким мехом. И таким баснословно дорогим. В начале века от полумиллионного стада осталось чуть больше полутора тысяч: на острове Медном, что на Командорах, на Курилах, на Южной Камчатке, на Аляске и Алеутских островах. Одумались люди, выдали зверю охранную грамоту... Сейчас их тысяч десять.

Наконец отъезд! За два часа вертолет перебросил отряд поисковиков из центра Камчатки на южную оконечность полуострова.

Дикие, первозданные места, еще не обжитые людьми. Сопки в яркой зелени стланика-кедрача с белыми прожилками каменных берез тянулись до самого горизонта. Нагие пепельно-коричневые скалы вертикальной стеною подступили к проливу. Вода пролива свинцовая; белогривые валы ударяли в береговой камень мощно и раскатисто.

Едва мы разбили палатку в ложбинке возле ручья, я пробрался сквозь густые заросли стланика и вышел к проливу. В кармане моей штормовки лежала вареная треска.

Моему взору предстала обширная бухта. На камнях и в воде неподалеку от берега многочисленными группами сидели и лежали каланы, дегтярно-черные и бурые. В воде они лежали все в одной и той же позе, на спине, приподняв голову и скрестив на груди передние лапы. Кто спал, кто сладко, во всю пасть, зевал.

В той группе, что находилась напротив меня, были беременные самки и матери с новорожденными детенышами – медведками, как их прозвали за светло-бурый мех. Одни спокойно лежали на материнской груди, позволяя вылизывать, разглаживать свой мех, другие бестолково гонялись друг за дружкой, и родительницы беспокойно следили за шалостями своих чад. В группе слева держались самки с уже подросшими детенышами, а в группе справа – холостые звери.

Но меня удивил не четкий порядок в стаде каланов. Поразил мир, царивший среди хищных зверей. Ни грызни, ни драки, ни даже легкого раздражения. Помнится, на Тюленьем среди котиков была совсем иная картина. Бесчисленные потасовки, жестокие битвы за самку и место на тесном пляже там не утихали ни на минуту, и тела самцов были обезображены свежими ранами и шрамами.

Я много был наслышан о каланах и знал действительную причину их необычайно кроткого нрава. У белого медведя или у того же котика толстенный слой подкожного жира. Разодран в драке мех – не беда: от переохлаждения тело защитит жир. А у калана жира почти нет, роль теплоизоляции выполняет только мех; всякая рана грозит животному смертью в холодных водах. Умные звери это знают и берегут шкуру пуще зеницы ока. А как они ухаживают за своими шубками! Почти все морские бобры, отдыхавшие на берегу, каких я окинул взором, неустанно массажировали передними лапами свой воистину драгоценный мех, изгоняли из него влагу, расчесывали, взбивали шелковистые волоски. Ни дать ни взять модницы перед зеркалом, наводящие марафет перед новогодним балом. Калана нельзя назвать красивым зверем, как, например, косулю или леопарда: коротенькие лапы, вздувшееся брюхо, чуть ли не волочившееся по земле, толстый короткий хвост; но мешковатое полутораметровое тело (словно он шубу надел не по размеру), свисающие белесые вибриссы – усы, незлобивый, добродушный взгляд широко поставленных глаз – все излучало неизъяснимое очарование. Что-то совсем беззащитное, овечье есть в его заросшей светлым мехом морде. Да и что такое красота? Так глядишь на красивую холодной античной красотою женщину; не трогает ее лицо – восхищает. И вот встает рядом с нею другая. И рот-то у нее великоват, и нос вздернут. Но в милой улыбке, в смешливых глазах столько несказанной прелести, теплого света, что, право же, уже не замечаешь неподвижную античную красоту...

Пока я стоял, звери не проявляли заметного беспокойства, лишь изредка поглядывали на меня: ты кто, мол, таков? Но едва мне стоило приблизиться к ним на несколько метров, беременные сам-:ш и молодые мамы, схватив зубами медведок, устремлялись к воде. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Одна за другой каланихи попадали с обрывистой кромки в пролив. Лежа на сш>ле, животные, как по команде, приподняли головы, устремив на меня опасливые взгляды; детеныши забрались на материнскую грудь.

Мне невольно стало стыдно за род людской. Говорят, на острове Медном каланы совершенно не боятся людей и, выходя из моря, берут пищу прямо из рук. Не так-то просто раньше было добраться до Командор, человек не успел там выбить, напугать зверей – вот причина такой доверчивости. А на Южной Камчатке успел. Да так, что у каланов выработался инстинкт боязни двуногого существа как самого опасного хищника. Запрет на свободный отстрел каланов введен у нас в 1924 году. Этот зверь живет десять лет. Стало быть, даже через шесть поколений мирной для него жизни не притупился этот тревожный инстинкт!

В невеселом раздумье я сел на камни, чтобы казаться зверям поменьше ростом и не так пугать их. Каланы покачивались на волнах, как на качелях, и по-прежнему не спускали с меня настороженных глаз.

Мое внимание привлек каланенок, который сидел на материнской груди и тоже смотрел на меня. Но во взгляде детеныша не было страха. Глаза горели безудержным любопытством. Незнакомые существа возбуждали в нем интерес, но не страх. Раза два каланенок пытался сползти с груди матери с явным намерением плыть ко мне, но родцтельница удерживала несмышленыша передними лапами. Они у нее цепкие, хваткие, не то что задние, напоминающие ласты; вместо пальцев – твердые и очень подвижные подушечки и фаланги – трубчатые кости, которыми зверь может держать даже соломинку.

Наконец медведка, улучив момент, выскользнул та– ки из крепких объятий, свалился в воду и поплыл. Мать, очевидно, подумала, что детеныш захотел размяться, порезвиться, а потом вернуться на прежнее место, и не преследовала единственное свое чадо. Но она ошиблась. Каланенок довольно быстро проплыл десяток метров, что разделяли нас, и выкатился на берег. И только тогда каланиха спохватилась и с тревожным писком поплыла на выручку.

Медведка засеменил ко мне, на ходу стряхивая со шкуры воду. Ростом он был не больше кошки. Стараясь не делать резких движений, я извлек из кармана вареную треску, положил возле ног. Каланенок приблизился вплотную. Сначала он обнюхал ноги, затем пищу, потом задрал морду и уставился молочными глазками в мое лицо.

Я поднял детеныша и посадил на колени. Он тотчас принялся массажировать передними лапками тело – изгонял из шубки влагу. Этот инстинкт малыш усвоил прочно и основательно. Инстинкт самосохранения, инстинкт боязни человека еще не обременил слабенькую головенку.

Мать между тем все с тем же тревожным писком вышла из воды. Она шла прямо на меня, давнего своего врага, но меня, уверен, не видела. Она видела только своего детеныша. Надо бы подбросить ей малыша, не рвать материнское сердце, но я продолжал сидеть и не шевелился. Я был как бы загипнотизирован этим зрелищем: мать, спасая свое дитя, сама идет в руки врага. Не раз и не два в долгих скитаниях по северу я видел подобное среди зверей и птиц и всякий раз вспоминал мать человеческую... Воистину каменное, заросшее мхом сердце надо иметь, чтобы убить в такой момент кала– ниху. Но именно так поступали охотники: ловили детеныша, родительница бежала на помощь, и человек хладнокровно, в упор расстреливал зверя. Если бить издалека, можно ненароком попортить сказочную шкуру, а с близкого расстояния несложно попасть точно в глаз...

Каланиха ближе, ближе... Я продолжал неподвижно сидеть с медведкой на коленях. Она может покусать, челюсти у нее сильные, зубастые, как у овчарки, но зверь – я был уверен в этом – не пустит в ход клыки. Никогда еще калан не кусал человека. Ни в наше время, ни сто, ни двести лет назад.

Каланиха поравнялась со мною. Вскинувшись на задние ласты, она положила передние на колени, зубами схватила детеныша за холку и отпрыгнула вместе с ним. Так женщина берет из чужих, неловких рук своего ребенка : подержал, позабавился – и будет. Неровен час, уронишь.