Текст книги "Ночные окна. Похищение из сарая"

Автор книги: Евгений Камынин

Соавторы: Александр Трапезников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Из дневника Елены Глебовны Стаховой, – ответил я, пожимая плечами. Мы уже дошли до пруда и остановились на берегу. – Не надо много болтать в постели со своими любовницами. Там вообще встречаются чрезвычайно интересные вещи. И о Ползункове, дружке вашем. И не только о вас, но и о других тоже. Которые с этим же числом на лбу ходят. Да вы, Владислав Игоревич, и приперлись-то сюда не за Анастасией, а за этим дневником и кассетами. Не так ли?

– Еце документы? – угрюмо спросил Шиманский. – У вас?

– Могу сказать одно: у девушки их нет. Так что не тревожьте ее напрасно. Зубавин может отдыхать.

– Отдайте их мне, – потребовал магнат. Ему сейчас изменила выдержка: он даже сжал кулаки. Мы стояли на берегу пруда, как два непримиримых противника. Потом он немного сменил тон: – Вы были со мной откровенны, я буду тоже. Мне этот дневник и кассеты не так уж и нужны. Мало ли что может наплести дрянная девчонка? Ей никто не поверит. Прокуратура у меня схвачена. Газеты и суды – тоже.

– Так уж и все? – усмехнулся я.

– Ладно, скажу еще честнее. В стране сейчас происходит непонятно что. Демократия в опасности. Лишний шум мне ни к чему. Мое положение стало не так устойчиво.

– «Ваша демократия», – поправил я. – Когда можно лишь безнаказанно воровать и распродавать государство – тысячелетнюю державу! – по кусочкам. Когда же прекратится этот бардак?

– А Россия вообще страна дураков и предателей, – брезгливо сказал он. Где-то я уже слышал эти слова. И мне сейчас просто надоело с ним разговаривать. Спор наш был беспредметен. Я устал.

– Уезжайте, – вновь повторил я. – Это лучшее, что вы можете сделать для «этой страны».

Я не стал ждать ответа. Просто повернулся и пошел к Дому.

– Я еще повоюю! – прокричал он вслед. – Верните документы!

– Нет! – откликнулся я, махнув рукой.

– Стойте!

Его возглас принудил меня остановиться. Шиманский подбежал ко мне и зашептал:

– Ладно, я согласен выкупить эти чертовы дневник и кассеты. Они мне необходимы. Сколько вы хотите получить? Сто, двести тысяч? Наличными. Полмиллиона? Нет?

– Нет, – я покачал головой.

– Миллион? Больше они не стоят.

– Мне нравится смотреть, как вы торгуетесь. Как дрожите. Как вроде бы даже унижаетесь передо мной.

– Черта с два! – прокричал он, сунув мне под нос фигу. – Да я просто заберу их силой! Кретин вы этакий. Стоит мне позвонить, и через час здесь будет весь подмосковный ОМОН с СОБРом. И мои люди в придачу. Мы тут все вверх дном перевернем. Так и знайте.

– Ну и звоните. – Я снова пожал плечами. – Вы не найдете ничего. А лишнего шума, как сами изволили выразиться, себе на голову наделаете.

Шиманский схватил меня за руку. Лицо его было искажено от гнева и ярости, но в глазах сквозили растерянность и страх «Вот это и есть его истинное лицо, другое пряталось под маской», – подумалось мне.

– Александр Анатольевич! – произнес он. – Вы подписываете себе и Анастасии…

Я вырвал руку и пошел от него прочь. Не хотелось больше его ни видеть, ни слышать.

Я решил на всякий случай перепрятать документы Елены Стаховой, хотя сомневался, что Шиманский вызовет сюда каких-нибудь головорезов: слишком глупо будет выглядеть эта акция, действительно наделает много шума. А нынешнее положение его, насколько я мог судить по СМИ, и в самом деле было весьма шатким. Президент взялся за таких, как он, всерьез. Решил, видимо, почистить авгиевы конюшни. Некоторые из олигархов уже сидели в «Матросской тишине», другие перебрались в исторически всемирный центр международных заговоров и терроризма – в респектабельный Лондон.

Но теперь все равно следовало ожидать от господина Шиманского какого-то ответного хода. Просто так он из клиники не уедет. Наверняка придумает нечто пакостное. Тем более что у него есть тут суперпрофессионал – Мишель Зубавин, от которого также можно было ожидать чего угодно. Словом, это воскресенье обещало быть очень веселеньким… Я был настроен решительно и готов к схватке.

Однако, когда я вошел в свой кабинет, меня постигло глубокое разочарование: сейф был открыт, материалы Елены Стаховой исчезли. Картотека, правда, осталась на месте, хотя и ее перебирали, просматривали. Кто-то нашел ключ в бутоне искусственной розы. А вот как он умудрился подобрать шифр к кодовому замку сейфа? Непонятно. Тут я вспомнил, что знал о нем, кроме меня, всего один человек, еще с тех пор, когда я только открывал клинику. За все это время я так и не удосужился поменять код – не видел в том особой нужды. Этот человек, имея особую любовь к цветам, легко мог найти и ключ. Возможно даже, что наткнулся на него случайно, перебирая бутоны, меняя воду в вазе. А дверь в кабинет я порой забывал запереть. Как и в этот раз. Этот человек всегда находился рядом со мной, в клинике. Нет, это не Левонидзе или Параджиева, как можно было предположить сначала. И не мои ассистенты или кто-то из пациентов. Это могла быть только моя жена, Анастасия.

Я отодвинул шторку с фальшивого окна-зеркала в ее комнату. Там было пусто. Но с сегодняшнего утра я уже перестал запирать дверь в ее апартаменты. Теперь это было не нужно, даже могло помешать ее окончательному выздоровлению. Я знал, что поступаю правильно, но… Где сейчас могут находиться дневник и кассеты?

– Он приехал? – раздался за моей спиной голос.

Это была Анастасия. Я понял, о ком она спрашивает.

– Да. Приехал. Но ты не должна волноваться. Ничего плохого он тебе больше не сделает. Я не позволю.

– Знаю, – ответила Настя. Выглядела она спокойно, хотя в глазах все же ощущалась некоторая настороженность. Я решил пока не говорить ничего о пропавших из сейфа материалах. Но она сама завела о них речь. Правда, не сразу. Сначала отодвинула с фальшивых окон шторки.

– Что ты чувствуешь, когда глядишь и следишь за человеком, а он в это время смотрит в зеркало, но видит не тебя, а свое отражение? – спросила Настя. – Ощущаешь себя архангелом, призванным на землю вершить людские судьбы?

– Нет. Я ощущаю себя Александром Тропениным, врачом-психиатром. Больше никем. Для меня это просто «окно», для них – там, за стенкой, – просто «зеркало». Мы глядим друг другу в глаза, и между нами возникает незримая духовная связь, особое постижение истины. Это всего лишь один из психиатрических методов.

– А что ты чувствовал, когда наблюдал за мной?

– Боль. Горечь. Любовь. Надежду.

– Понятно. – Она присела на стул и, помолчав, добавила: – Он приехал за этим дневником?

– Конечно. Ты прочла, что там?

– Да. Ужасно. Но, мне кажется, что я ненавидела его с самого раннего детства. Будто знала, что он не мой отец. Но это чувство родилось из его ненависти ко мне. Из его презрения.

– Так оно обычно и происходит. Ненависть вообще очень нехорошая штука. Ничего путного из нее произрасти не может. По определению. Только подобное. Но все это уже в прошлом. Ты должна забыть и начать жить заново. Заняться живописью. Главное, ты сохранила талант. И любовь. А о ненависти забудь. Сон, не более. Пустой, глупый, никчемный сон, оставшийся позади. Теперь ты наконец проснулась и вновь обрела себя.

– Да, – сказала она. – Я тебе верю. А дневник и кассеты я спрятала в надежном месте. В будке у доберманов.

– Ну и славно! – усмехнулся я. – Теперь они под зубастой охраной, чужой не подступится… А знаешь что? Не пора ли нам подумать об организации твоей новой выставки?

– Пожалуй, – согласилась Настя. Глаза ее сразу загорелись. Видно было, что она ухватилась за эту идею с азартом. – Надо все тщательно подготовить. Чтобы больше не случилось никаких накладок. Как в прошлый раз, когда…

Тут она замолчала, замерла на полуслове. Я испугался, что Анастасия вновь вспомнила про «собачью голову». Но взгляд ее был устремлен в фальшивое окно-зеркало, в соседнюю комнату. Туда вошли четыре человека. Шиманский, Зубавин, Левонидзе и Волков-Сухоруков. Я с тревогой смотрел на Анастасию. Ее губы беззвучно что-то шептали. Потом только я догадался, что она действительно вспоминает: возможно, разделяющая нас искусственная амальгама сыграла какую-то своеобразную роль детонатора в ее сознании, восполнила пробел в памяти, проявила «негатив».

– Я… вспомнила, – тихо проговорила она. – Ясно вижу. Теперь я вспомнила и вижу лицо того человека, который принес голову пса.

– Кто из этих четверых?

Анастасия продолжала безотрывно смотреть в фальшивое окно-зеркало, будто не слыша моих слов.

Теперь я знал практически все. Картина всех происшедших в клинике событий выглядела достаточно четко. Словно я рассматривал ее сквозь увеличительное стекло. Или видел фильм в замедленном действии, когда отдельные детали и нюансы в игре актеров-профессионалов уже не ускользают, а, напротив, притягивают внимание. Мне ясно было, кто убил мадам Ползункову. И почему скончалась старая актриса. И чья рука подбросила отрезанную голову собаки в кровать к Анастасии. Кто ударил меня ночью по голове. И кто прятался под маской и балахоном в бассейне. И даже где скрывается неуловимый Бафомет. И многое-многое другое. Сейчас же мне предстояло поставить точку в затянувшемся спектакле. Сыграть финальную сцену и опустить занавес. Это будет мой день. Он должен стать триумфальным. Игра окончена, финита ля комедия.

Велев Анастасии оставаться пока здесь, я направился в соседнюю комнату, где Левонидзе разжигал камин. Зубавин стоял возле окна. Волков-Сухоруков разговаривал с Шиманским. Я взглянул на часы. Время еще есть.

– Вы так и не уехали? – вроде бы удивленно, спросил я господина Шиманского. – Впрочем, это даже лучше. У нас с вами будет продолжение беседы.

– Охотно! – отозвался Владислав Игоревич. – Значит, вы передумали?

– Об этом мы поговорим позже. И не здесь, – отозвался я. – К двенадцати часам прошу вас прийти в столовую. На чашку чаю.

– Традиционная церемония, – добавил Георгий. – Отказываться нельзя, Владислав Игоревич, нанесете смертельную обиду хозяевам.

– Я вот все хочу выяснить у господина Шиманского: акции каких его предприятий поднялись в цене? И все ли свои активы он уже перевел за границу? – спросил Волков-Сухоруков.

– Пустой разговор! – отмахнулся от него мой дорогой тесть. – Так я вам и отвечу. Но, – тут он посмотрел на меня, – на чашку чаю непременно приду. Благодарю за приглашение.

– И вам спасибо! – любезно отозвался я.

– Прямо любо-дорого на вас обоих смотреть, всегда бы так, – заметил Зубавин. – А ром к чаю будет? – И подмигнул.

– Обеспечу всем необходимым, – сухо сказал я. – Не опаздывайте. – Затем слегка поклонился и вышел.

В коридоре меня нагнал Левонидзе.

– Что ты задумал? – зашептал он. – Нашел убийцу?

– Почти что, – уклончиво ответил я.

– А ты знаешь, с какой целью сюда приперся этот гад Шиманский?

– Нет.

– Врешь. Ему нужны какие-то дневники и кассеты.

– Тебе-то откуда известно?

– Он сам мне сказал. Хотел меня перекупить.

– А ты не продаешься?

Георгий обиженно поджал губы.

– Мы с тобой не первый год вместе!

– Как раз – первый. Ну, полтора года.

– Ты что, перестал мне доверять?

– Успокойся, – я похлопал его по плечу, – все в порядке. Он получит то, что хочет.

– Ладно, – произнес Левонидзе, пытливо глядя на меня. – Только умоляю, не перегни палку. Шиманский – фигура в государстве влиятельная. От него многое зависит.

– Но только не я. И надеюсь, не миллионы других русских людей, которые наконец-то начинают очухиваться после глубокой спячки. Время шиманских проходит.

– Ладно, – вновь повторил Георгий. – Тебе виднее. Я с тобой всегда рядом. Можешь на меня положиться.

– Конечно, – сказал я, пожимая его протянутую руку. А сам подумал: «Всегда рядом – это точно. Особенно нынешней ночью, когда крался за мной по коридору, а потом шандарахнул чем-то по голове. Чтобы залезть в сейф. Да не вышло». Хотелось спросить его и о другом, но пока я промолчал. Он сам задал вопрос:

– Ты знаешь, что Волков-Сухоруков уже три месяца как не работает в ФСБ?

– Догадывался, – сказал я.

– Я выяснил это совершенно точно час назад. Искал тебя, хотел сообщить. Я позвонил своему приятелю из Конторы. Так, на всякий случай. Что-то меня тревожило изнутри. И оказалось – попал в самую точку.

– Выходит, его отправили на пенсию?

– Вывели в резерв, так у них это называется, – уточнил Георгий. – Так что если он и продолжает вести следствие по делу Бафомета-Лазарчука, то по собственной инициативе. Видимо, хочет довести этот «висяк» до конца, на свой страх и риск. Ай да Василий!

– Или же у него какие-то иные цели, – туманно добавил я. – В любом случае, все скоро разрешится. Наберемся терпения. До двенадцати часов.

– Будет какой-то сюрприз? – встревоженно спросил Левонидзе.

Он явно начинал нервничать.

– Скоро уже, – отозвался я. – Мне надо еще других предупредить и пригласить к чаю. На новую психоигру с элементами трагикомедии.

– Ну что ты все пургу гонишь? – совсем уже обиделся мой помощник, славный и незаменимый в своем деле.

– Ждите ответа, – произнес я и отправился собирать свою паству.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, плавно переходящая в ЭПИЛОГ

К полудню в столовой собрались все. Я даже позвал охранников – Сергея и Геннадия, на всякий случай. Ворота на территорию клиники были заперты. Мои ассистенты разносили по столикам чай, печенье, конфеты, другие сладости. Жан и Жанна старались выслужиться, надеясь, что я все же не уволю их в понедельник. Я еще не решил: может быть, и оставлю. Воровство – не столь тяжкий грех, а людей нужно уметь прощать, тогда они скорее исправятся. Анастасия сидела недалеко от меня, спокойная и сосредоточенная. У входа расположились Гамаюнов и Харимади, они были поглощены друг другом. Зато блестели глаза от любопытства у Леночки Стаховой и Зары Магометовны, между которыми устроился Тарасевич, посасывая пустую трубку. Дым же из другой трубки пускал Волков-Сухоруков, стоявший у полуоткрытого окна. Устало выглядел Левонидзе, как-то осунулся, с синими кругами под глазами. Безмолвно каменела в углу столовой Параджиева. Нетерпеливо постукивал ложечкой по столу Леонид Маркович Гох, а сидящие рядом с ним Каллистрат и Стоячий о чем-то тихо переговаривались. Олжас (Тазмиля) то и дело прикладывался (-лась) к фляжке с рисовой водкой. Сатоси бросал быстрые, еле приметные взгляды по сторонам. Бижуцкий разглядывал ногти, а порой одергивал пижаму, словно это был вечерний смокинг. Последними в столовую вошли Шиманский и Зубавин, уселись за свободный столик. Я взглянул на часы – было ровно двенадцать.

– Ну что же, дамы и господа, можно приступать! – почти торжественно произнес я, выйдя на середину зала. Так мне было удобнее говорить и лучше всех видеть. – Прежде всего, хочу предупредить, что с этой минуты у нас начинается «Час откровений». Поэтому предлагаю не стесняться.

– Разоблачайтесь, господа, обнажайтесь! – шутливо выкрикнул Бижуцкий и даже стал стягивать с себя пижаму.

– Вы меня не совсем верно поняли, Борис Брунович, – мягко урезонил его я. – Общие покаяние и исповедь существуют, как и коллективная молитва. Они ведут к духовному очищению. Конечно, в индивидуальном плане, все выглядит несколько удобнее и проще, на людях же для этого нужно приложить немало душевных сил, переступить через внутренний запрет, табу, сделать важный нравственный шаг в своей жизни. Оставить грех за порогом, за чертой.

– Это игра такая? – спросила Зара Магометовна.

– Это такая жизнь, – отозвался я. – Итак, кто-нибудь хочет сделать какое-либо заявление или признание?

Я осмотрел собравшихся, стараясь с каждым из них встретиться взглядом. Но пока все молчали. По моему знаку Жанна включила тихую музыку, Моцарт. Это как-то подействовало, сняло излишнее напряжение. Разрядил атмосферу и неожиданный смех Бижуцкого: он изловчился поймать позднюю осеннюю муху, которая давно тут жужжала и всем надоедала, словно незваная гостья.

– Волшебные флейты гения! – негромко проговорил Леонид Маркович. – Хорошо. Я скажу. Мне это необходимо.

Вот уж от кого я не ожидал что-либо услышать – так это от господина Гоха. Признаться, метил я совсем в других людей. Но все равно было любопытно послушать. Леонид Маркович даже поднялся из-за своего столика.

– Вам бы, Александр Анатольевич, проповедником работать, – сказал он. – Вы умеете убеждать и заставлять делать человека то, чего он вовсе не хочет делать, но в конце концов получается, что это нужно. Теперь о главном. Я – не Гох, не Леонид Маркович, я – Рум Бафометов.

После такого неожиданного признания опешил не только я, но и многие другие. Правда, виду я не подал и, сохраняя олимпийское спокойствие, произнес:

– Продолжайте, пожалуйста.

– Хорошо, извольте. Как я вам уже недавно говорил, мы приехали в Москву вдвоем, я и мой самый близкий друг, поступать в консерваторию. Оба – сироты. Только он происходил из еврейской семьи, а я – из древнего ассирийского рода. Мы сняли комнатку на окраине. Было это более двадцати лет назад. Знаете ли вы, что такое настоящая мужская дружба? Когда делишься последним куском хлеба, когда укрываешься одним одеялом. Это почти любовь.

– Когда «укрываешься одним одеялом»? – фыркнул Зубавин. – Это иначе обзывается.

– Бисексуалы, – подсказала Ахмеджакова. – Среди нас, поэтов, художников и музыкантов, людей искусства, все это – семечки.

– Да! Пусть! – с вызовом отозвался пианист. – Важно то, что у нас были родственные души. Словно мы стали кровными братьями.

– Молодоженами, – ядовито пискнула Стахова, но на нее уже не обратили внимания: все заинтересованно додали продолжения рассказа Гоха-Бафометова. Или Бафометова-Гоха. Теперь уже и не разберешь. Я украдкой посмотрел на Анастасию: с кем же ты собиралась бежать в Америку, милая?

– Мы вместе музицировали, – продолжал тем временем лауреат международных конкурсов. – Я на виолончели, он на фортепьяно. Занимались на подготовительных курсах. Подрабатывали в одном маленьком ресторанчике. Все складывалось не так уж плохо. Впереди ждала долгая и радостная жизнь. Мы обязаны были стать лучшими из лучших. Таланта для этого хватало, даже с избытком. Но тогда я еще не знал, что у моего друга начинается страшная болезнь. Рак мозга. Это было таким ударом для меня!

– Для него-то, наверное, еще большим, – не утерпел Зубавин.

– Когда друга положили в больницу, никому не было до него никакого дела. А я… я хотел покончить с собой! Потом его выписали умирать дома. Врачи – такие сволочи.

– Кроме нашего Александра Анатольевича, – вставила Леночка Стахова.

Я благодарно кивнул ей.

– И он… он умер на моих руках… – рассказчик вытер платком слезу. – Но перед смертью велел выполнить его последнюю волю. Она показалась мне довольно странной, но я безропотно согласился. Позже я понял, насколько он был прав. Он сказал, что желает одного: чтобы я был живой и сохранил его имя в бессмертии. Как? Стать им. Пусть в будущем со всех концертных афиш звучит Леонид Гох! Это будет данью его памяти. Так и он реализует себя в вечности.

– Действительно, весьма необычная предсмертная просьба, – сказал Каллистрат. – Теперь ясно: он скончался, а куда же вы дели труп? У нас, бомжей, с этим все просто. Отнес на соседнюю помойку, и баста. А у вас, музыкантов?

– Он сказал, что ему не важно, что будет с ним после смерти. Ночью, отрыдав над его бренными останками, я вынес труп через черный ход и… вы правы. Так и поступил. Рядом была мусорная свалка.

– И прикопали консервными банками, – закончил за него Волков-Сухоруков. – Вполне логично. Ну а потом? Надо же было как-то доказать, что вы – это он?

– Да никому ничего доказывать было не надо! – нервно ответил Гох (Бафометов). – Кому это нужно? Милиции? Чихать они хотели. Единственное, что мне пришло тогда в голову, – это развести в комнате бардак, полить все кровью (я нарочно порезал вены) и порвать струны у своей любимой виолончели. Потом представить дело таким образом, что Бафометова похитили. Они на этом и успокоились. В консерваторию я снова поступил лишь через полтора года. Уже на отделение фортепьяно. И под именем Леонида Марковича Гоха. Я выполнил его просьбу, обессмертил его имя. Но в последнее время уже и сам не могу понять: кто же я на самом деле – Гох или Бафометов? Он будто преследует меня повсюду. Мой любимый друг, мой черный человек. Мое счастье и мой ужас.

– Нечего было волочь труп на помойку, – пробормотал Левонидзе. – Тело непогребенное взывает.

– У нас, ассирийцев, это в порядке вещей, – холодно отозвался Гох.

– Что вы написали кровью на древнеарамейском? – спросил я. – Какую фразу?

– «Врата ада», – сказал он. – Мы – поклонники секты езидов и считаем, душа после смерти отправляется прямиком в ад. Потому что рая вообще нет. И Бога тоже. Есть только я, Бафометов. Теперь – Гох. Великий музыкант.

– Тяжелый случай, – вздохнув, произнес Зубавин. – Господину Тропенину положено молоко за вредность.

В принципе, я был с ним абсолютно согласен.

Интересно, кто будет следующий? Я, разумеется, знал, что есть некоторые вещи, в которых нормальный человек вряд ли сознается. Например, Сатоси-сан никогда не скажет нам, что шпионит за Тарасевичем. Тот, кто следит за самим японцем (если тут таковой находится), тоже об этом промолчит. Все это теперь забота других органов, не медицинских. Я рассчитывал, что убийца сделает свое признание. Потому что он действительно болен. Этого не произошло. Преступник продолжал сидеть все так же непринужденно и даже посмеивался.

– В одиннадцать лет я убежала из дома и целых две недели провела с цыганами, – сказала вдруг поэтесса. – Они научили меня воровать, гадать на картах, слагать песни и многим другим глупостям. Которые, правда, пригодились мне в жизни. Но если я начну перечислять все свои грехи, преступления и злодеяния, то вы уйдете отсюда только под Новый год. Поэтому простите меня оптом, за все.

– А я вообще в жизни ничего плохого не сделал, – заметил Зубавин. – Если не считать того, что написал как-то в детстве соседу под дверь и устроил аварию на Чернобыльской АЭС.

– Я, в таком случае, просто святой, – сказал Антон Андронович Стоячий. – Поскольку сам себе все грехи давно отпустил.

– Потому что вы гриб, – уточнил Каллистрат. – А все грибы смиренны, терпеливы и не стяжательны. Вся их преступная деятельность лишь в том, что они добровольно в суп не даются. А вот Полярные зеленые…

– Не надо про них! – попросил Стоячий. – Это слишком серьезная тема, чтобы обсуждать здесь. Да еще в присутствии посторонних. – И он покосился сначала на Шиманского, затем – в сторону Харимади. Та фыркнула, но ничего не ответила. Все происходящее ее безмерно забавляло. Гамаюнов держался за ее руку, как маленький мальчик, боящийся потеряться в толпе.

– Хорошо, – произнес я. – Будем считать лирические отступления законченными. Перейдем к прозе. Многие из сидящих здесь, в зале, совершали когда-либо и продолжают совершать до сих пор странные, порой нелепые, а иной раз противоречащие здравому смыслу поступки. Идущие не только против здравого смысла, но и вразрез с нравственными нормами. Но, как говаривал английский граф Шефтсбери: что для одних нелепость, для других доказательство. Что я хочу этим сказать? А то, что, допустим, зарезать одного-двух людей будет считаться злодеянием, а уничтожить в войне тысячи – победой. Или стащить кошелек у старушки и угодить за это в тюрьму, а кому-то украсть товарный состав либо нефтяную скважину и стать губернатором края. Все относительно, Евгений Львович это подтвердит.

– Эйнштейн ошибался, – ответил Тарасевич. – Все предельно закономерно и логично, исходя из моей «новой хронофутурологии». Примерно через час здесь, в клинике, произойдет убийство.

Слова его не возымели действия, поскольку были восприняты как очередная шутка физика. Но он говорил серьезно. Так мне, по крайней мере, показалось. Хотя умел искусно прятать улыбку в бороду. Я воспользовался случаем и перевел его слова в несколько иную плоскость. Вернее, возвратил в наше время, в настоящее.

– Убийство, к сожалению, уже произошло, – сказал я. – И убийца среди нас, здесь.

– Это снова из Скотта Фицджеральда? – спросила поэтесса.

– Нет, это из Александра Тропенина, – отозвался я. – Но выдумано не мной, жизнью. Она оказывается изощреннее любых, самых взыскательных сюжетов. Никто больше ничего не хочет добавить?

Никто не ответил.

– Убита Алла Борисовна Ползункова. Смерть настигла и Ларису Сергеевну Харченко. Нет смысла больше это скрывать. Две жертвы, два преступления. Оба связаны между собой.

Поскольку виновником в том и другом случае является один и тот же человек. У него еще есть последний шанс признаться.

Ответом мне вновь было напряженное молчание. Все ждали, что я скажу дальше?

– Хорошо, начну издалека. – Я подал знак Жану, и он вышел на кухню, за подносом. – Жил некогда мальчик, которого совратила его старшая сестра. И еще одна пожилая женщина.

Я видел, как напряглись скулы на лице Гамаюнова. Он даже стал приподниматься со своего стула, но вновь сел. А Жан уже вошел с подносом, на котором что-то блестело.

– Мальчик вырос, превратился в прекрасного юношу. Но перед этим он застрелил сестру. Намеренно. Потому что любил и ненавидел ее. С тех пор эти два противоречивых чувства жили в нем постоянно. Соперничали между собой. Он дарил свою любовь женщинам много старше себя, но и смертельно ненавидел их, жаждал их гибели. Они даже не представляли, какой опасности подвергают свою жизнь, принимая его ласки. Его мозг всегда находился в противоборстве с самим собой. Ему было просто необходимо убить снова любую женщину, хотя бы отдаленно похожую на его сестру. А потом, возможно, начать совершать все новые и новые убийства.

Жан опустил поднос на столик перед Гамаюновым и Харимади. На нем лежал нож с инкрустированной костяной ручкой. И деликатно отошел в сторону.

– Это же… мой ножик? – сказала депутатша. – Я ведь его тебе подарила.

– Дура! – выкрикнул Парис и закатил ей оплеуху. Да так, что она свалилась со стула. – Надо было тебя прирезать!

Я поднял руку, останавливая охранников. Другие мужчины тоже вскочили со своих мест.

– Спокойно, – сказал я. – Понимаю, что вы не хотели убивать Аллу Борисовну. Так вышло. Вы видели в ней совсем другую женщину. Свою сестру.

– Да, – признался Гамаюнов. – Плечи его подрагивали. – Но я не виноват в смерти актрисы.

– Я знаю. Вы просто пришли к ней ночью, выпили шампанского, а потом сказали, что заняты другой. – Я поглядел на Харимади, которая как раз поднималась с пола. – Да Харченко и сама все прекрасно осознала. Еще вечером, в таборе у цыган. Для нее это действительно явилось трагедией, потому что она любила вас. Последней, самой поздней любовью. И ушла как настоящая актриса, сыграв свою лучшую роль. Она отравилась.

Гамаюнов схватился за голову, словно внутри у него что-то разрывалось.

– Маленький мой! – произнесла Харимади, поглаживая своего любовника. – Мы тебя вылечим. Полежишь с годик в больнице, а потом я сделаю тебя мэром какого-нибудь приморского городка, как обещала. Ты только не переживай!

– Ид-диот-т-тка! – проорал ей в лицо Парис. – Я убью тебя!

Он рванулся к окну, совершил немыслимый прыжок, выбил стекла и рухнул с той стороны. Охранники бросились за ним следом.

– Оставайтесь на своих местах! – Я повысил голос, успокаивая собравшихся. – Они без нас разберутся.

Охранники Сергей и Геннадий, вернулись примерно через полчаса. Все это время Борис Брунович Бижуцкий развлекал взволнованное общество своей нескончаемой историей про шабаш у соседа Гуревича и как он «застрял» где-то на подоконнике. В один из моментов Антон Андронович тронул меня за руку и отвел в сторонку.

– Я все понимаю, – сказал он достаточно серьезно и жестко. – Вы тут решили устроить не час откровений, а час разоблачений. Может быть, в вашей науке это и принято. Я не специалист. Об одном только прошу.

– Слушаю.

– Ни при каких обстоятельствах не затрагивайте Сатоси и Тарасевича. Вам ясно?

– Ах, вот оно что! – Я посмотрел на Стоячего несколько иными глазами. – Теперь понятно.

– Да-да, – произнес он. – Меня уже поставили в известность, звонили. Не суйтесь, куда не надо. Сорвете ювелирную операцию.

– Разумеется. Вы, кажется, действительно были в прошлом священником?

– Был. А разве священнослужитель не может заодно и работать в органах? Вы, сдается мне, так и не поверили ни в секту грибоедов, ни в Полярных зеленых? Напрасно. Последние в самом деле где-то существуют: в тайных конспирологических обществах, но это уже совсем другая тема. Неужели я был так плох в роли фанатика-идиота?

– Отвратительны. Могли бы проконсультироваться у любого психиатра.

– Ладно, учту на будущее, – сказал он, и мы возвратились к общему собранию. Я заметил, что за все время Шиманский так ни разу и не подошел к «дочери». Но и она не смотрела в его сторону. Словно их разделяла каменная стена.

Бижуцкий между тем продолжал вещать:

– …И когда я слез с подоконника и спрятался в уголке, то понял: меня непременно обнаружат и растерзают все эти люди-нежити, оборотни, выбравшиеся на свет в полночь, в полнолуние, прямиком из самого ада, ежели я также не нацеплю на себя какую-нибудь маску и подходящий балахон. Я стал шарить вокруг, надеясь найти что-нибудь соразмерное для себя. Обнаружил лишь сброшенную жабью шкурку, заячий хвост и уши от какого-то инкуба-гомункула, очень похожие на корень мандрагоры. Но потом нашел все-таки то, что мне было нужно.

Я вытащил из-под стола заранее приготовленную сумку, а из нее зеленый балахон, бахилы и маску свиньи.

– Не этот ли маскарадный костюмчик? – спросил я участливо.

– Он самый! – обрадовался Бижуцкий, даже не удивившись. – Где вы его нашли?

– Там, где вы его и бросили. В коридоре у бассейна, – ответил я.

– A-а! Ну да, – кивнул он, напрягая память. Но так и не вспомнил. Поскольку подверженные лунатизму люди во время обострения болезни как бы вырываются из реального пространства и времени и не в состоянии отвечать за свои поступки.

Бижуцкий схватил балахон, маску и бахилы, прижал к груди.

– Я с ними теперь стараюсь не расставаться, – важно поведал он окружающим. – Потому что этот костюмчик спас мне жизнь. Ведь знаете, кто верховодил на том балу?

– Ну, кто? – спросил Зубавин. Он уже пересел на место сбежавшего Париса, поближе к Харимаде, которая все еще пребывала в некоем трансе.

– Кто? – переспросил Бижуцкий. – Да вот он! – Его палец-перст торжествующе указал на меня.

– Конечно, я. – Мне пришлось согласно кивнуть и улыбнуться. К сожалению, Борис Брунович был неизлечим в своей фобии, хотя и абсолютно безобиден. А все из-за его горячо любимой жены и соседа. О женщины! Они порой просто убивают своих мужей, ввергают их в бездну. Я прикладывал все усилия, чтобы вывести Бижуцкого из его фантасмагорического мира, но покуда безрезультатно. В каждое полнолуние он видел во мне главного виновника измены своей супруги, которая, кстати, уже давно бросила его и даже ни разу не навестила. Еще раз стоит повторить вслед за Шекспиром: о женщины, ничтожество вам имя!..