Текст книги "Ночные окна. Похищение из сарая"

Автор книги: Евгений Камынин

Соавторы: Александр Трапезников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Да-да-да! – продолжал говорить и пялиться на меня Борис Брунович. – Это был он, Александр Анатольевич Тропенин, главный Бафомет на том дьявольском балу-шабаше! И… и…

– Насчет Бафомета – я вам скажу, – произнес вдруг Волков-Сухоруков, оборвав речь Бижуцкого.

Но и его самого прервали. Явились охранники и сообщили, что Гамаюнова поймать не удалось. Он побежал к гроту, а потом нырнул в лаз и спрятался где-то в катакомбах.

– Они тянутся на десятки километров, – задумчиво произнес Левонидзе. – Теперь с собаками не сыщешь. Может и сам там заблудиться и больше не найти выход. Никогда.

– Ну и черт с ним! – жестко сказал Харимади. Политики всегда умеют находить самое удобное и правильное для себя решение.

– Так вот, насчет Бафомета, – повторил Волков-Сухоруков, выбивая о подоконник трубку.

– Да погоди ты! – остановил его Левонидзе. – Давайте с Гамаюновым решать. Что если спустить по его следу собак, в самом деле? У нас же есть парочка отличных доберманов?

– Георгий, ты уже отличился на этом поприще, – холодно произнес я. – Вспомни прошлую осень. Галерею, в которой должна была открыться выставка. И голову пса, которую ты принес в комнату отдыха. Скажи мне только одно: зачем ты это сделал?

Левонидзе после моих слов как-то сразу сник, стал вроде бы даже меньше ростом, глаза потускнели.

– Это все он! – Мой «верный» помощник указал в сторону Шиманского. – Он приказал. Заплатил. А зачем – сам, наверное, догадываешься.

Никто из присутствующих, кроме Анастасии, Левонидзе и Шиманского, не понимал нашего разговора. Но так оно и лучше. Мне не хотелось, чтобы об этом знал весь свет. Я подумал о том, что Георгий давно работает на Владислава Игоревича; но в происшествии на выставке было несколько побудительных причин. Одна из них – патологическая ненависть Шиманского к Анастасии; другая – желание Левонидзе ввести мою супругу в декомпенсационное психическое состояние, упрятать в больницу, а после попытаться прибрать клинику к своим рукам. Так оно и могло произойти в самое ближайшее время. Если бы Анастасия не «вспомнила», не выздоровела бы.

Левонидзе стал торопливо пробираться к выходу, не решаясь встретиться со мной взглядом.

– Подожди, – сказал я. – Еще не конец. Ты, кажется, искал некие кассеты и дневник, чтобы передать их своему хозяину?

– У меня мало времени, – ответил Георгий, взглянув на часы. – Я должен… уехать. Самолет ждет.

– Никакой самолет тебя не ждет, – усмехнулся я. – Ты больше не нужен господину Шиманскому, разве не понятно? Да и мне тоже. Такие люди выбрасываются без сожаления, как отработанный материал. Как кусок дерьма. В этом я, пожалуй, с Владиславом Игоревичем солидарен. Но и ему не видать этого дневника и кассет. Они отправятся в соответствующие компетентные органы.

– Вот это мы еще поглядим! – буркнул Шиманский.

– О чем вы тут все время толкуете? – подала голос Ахмеджакова. – Снова какая-то непонятная игра?

– Нет, просто перебрасываются бомбами с часовым механизмом, – ответила ей Стахова.

Левонидзе, постояв некоторое время в нерешительности, все же возвратился на прежнее место.

– Продолжайте! – кивнул я Волкову-Сухорукову. Я предполагал, что он должен сейчас сказать, куда повести речь. И не ошибся.

– Возвращаюсь к Бафомету, – в третий раз повторил он. – К этому ужасному и дьявольски изворотливому существу, именем которого… мне пришлось воспользоваться, чтобы проникнуть в вашу клинику.

– Во как! – выдохнул из себя с непонятным восторгом Каллистрат.

– Что же ты, Вася? – с укором спросил Левонидзе, но потом просто махнул рукой, словно все это больше его никак не касалось.

– Да, воспользовался, – подтвердил Волков-Сухоруков, выходя на середину зала; я уступил ему свое центральное место. – Но я мало погрешил против истины. Преступник с такой кличкой в архивах МУРа и ФСБ есть, однако сейчас он скрывается где-то за границей, по нашим ориентировкам, в Штатах. И взрывы конфессионных храмов в Москве были. Лазарчук – выдуман, а голос на аудиокассете – мой собственный, только измененный.

– Я ничего не понимаю! – решительно произнесла поэтесса.

– Тс-с!.. – сказал ей Олжас-Тазмиля и протянул фляжку: – Выпей, голуба. Полегчает.

Зара Магометовна воспользовалась советом, сделала добрый глоток, но даже не поморщилась. Представитель братского казахского народа с уважением посмотрел на нее.

– А что же тогда являлось вашей целью? – спросил я.

– Все, что я сейчас говорил, только прелюдия, – отозвался Волков-Сухоруков. – Главное – впереди. Вы знаете, что год назад мою любимую девочку, дочь, сбил какой-то пьяный негодяй. Следствие было закрыто, хотя имя преступника знали. От меня его долго скрывали. Я вел свое параллельное расследование. И в конце концов вышел на убийцу моей дочери.

Волков-Сухоруков остановился напротив меня. Стал набивать трубку табаком, но пальцы его дрожали. Он был настолько взволнован, что его лицо пошло красными пятнами. По-видимому, давно ждал этой минуты. Представлял ее себе мысленно. В столовой стало совсем тихо.

– Он находится в этом зале, – медленно проговорил бывший следователь ФСБ. – Вначале я хотел отомстить ему точно таким способом. Выяснил – где он обитает. Кто его родные, близкие. И узнал, что у него есть…

Остановить сыщика я не успел: он слишком далеко отошел от меня и приблизился к Анастасии. Затем молниеносно выхватил пистолет и приставил дуло к ее виску.

– Узнал, что у него есть дочь, – закончил Волков-Сухоруков, глядя теперь на господина Шиманского. – Я подумал: а не станет ли ему столь же горько и пусто, когда я на его глазах застрелю ее?

Все произошло так быстро, что никто не успел среагировать. Сидели как парализованные. Лишь Владислав Игоревич усмехнулся. Охранники двинулись было вперед, но я сделал им знак остановиться.

В горле у меня в этот момент пересохло. Я знал, что в подобном стрессовом состоянии люди не шутят. Действительно способны нажать на курок.

– Если вы убьете ее, – произнес я, – то сделаете одолжение господину Шиманскому. Он ей не отец.

Волков-Сухоруков внимательно посмотрел на меня.

– Я и сам понял, – сказал он – что такие люди, как он, не любят никого. Они подобны скорпионам, которые всех ненавидят. Поэтому будет гораздо справедливее, если я…

Сыщик передернул затвор и пошел к Шиманскому, продолжая рассуждать вслух:

– Если я просто-напросто пристрелю эту гадину.

– Мишель! – истошным голосом заорал магнат, пытаясь спрятаться за спину своего пилота.

– А я-то тут при чем? – неожиданно отозвался Зубавин и оттолкнул Шиманского. – Нет уж, разбирайтесь со своими грехами сами. Времечко ваше, Владислав Игоревич, кончилось, пора либо за границу, в Лондон, либо под могильную плиту. Выбирайте. Я от вас ухожу и плевать хотел на вашу плешь с трех тысяч метров!

Шиманский побежал вдоль стены, Волков-Сухоруков – за ним и, действительно, начал стрелять. Видимо, не все патроны у него кончились прошлым летом, как он утверждал. Пули отскакивали от кладки, но не достигали цели. Лишь седьмая угодила в продолжавшего безостановочно орать Владислава Игоревича. Впрочем, кричали сейчас многие, и из-за сплошного шума и выстрелов мало что можно было понять и услышать.

Общий ор стих только тогда, когда Волков-Сухоруков отбросил в сторону бесполезный теперь пистолет, а господин Шиманский, пошатываясь, развернулся к нему, сделал несколько шагов и даже отчетливо произнес:

– Как же это с вашей стороны некрасиво! – А потом рухнул на пол.

Вновь в зале наступила тишина. Я первым оказался возле тела Владислава Игоревича и начал щупать пульс. Позади меня раздался голос Тарасевича:

– Ну, что я вам говорил час назад? Убийство просто витало в воздухе. Моя хронофутурология – это фундамент всех наук. Это почти Апокалипсис.

Несмотря на утверждения Тарасевича, хронофутурология на сей раз дала некоторый сбой. Господин Шиманский был в глубоком обмороке, а пуля попала ему всего лишь в мягкие ткани седалищного места. Его перенесли в процедурный кабинет, я оставил рядом с ним Параджиеву, которая, как мне показалось, все прекрасно поняла из долгих шумных дебатов в столовой. Сопровождавшихся бегством одних и стрельбой из пистолета других «гостей» клиники. Гааза ее нехорошо поблескивали, когда она глядела на громко и ненатурально стонущего Владислава Игоревича, а в руках сжимала зачем-то кислородную подушку. Я уже понял, что она любит Анастасию как родную дочь, и даже побеспокоился: как бы медсестра ненароком не удавила магната этой самой подушкой? Пулю из его задницы я решил не извлекать до приезда специалистов, но противостолбнячную сыворотку вколол. Должна была приехать и следственная бригада из ФСБ, которую вызвал сам Волков-Сухоруков. Им же я решил передать дневник с кассетами Стаховой. Поскольку, как сказал мне рыжеусый сыщик, это именно те ребята, которые давно ведут разработку Шиманского, а теперь с самого верха получено «добро», чтобы его и запереть в клетке.

– Позовите Мишеля Зубавина, умоляю вас! – слабым голосом попросил Владислав Игоревич. – Мне нужно срочно отсюда улететь.

Я сходил и выполнил его просьбу. Пилот, оглянувшись на дам, прошептал мне на ухо несколько энергичных фраз. Я вернулся в процедурную, попросил Параджиеву отвернуться, чтобы она не смогла прочесть по моим губам, и передал все слово в слово. Шаманский сник и больше не издал ни звука.

Теперь мне предстояло сделать много дел. Позвонить в областное УВД – по поводу смерти Ползунковой и Харченко, вызывать спасателей-спелеологов из МЧС – искать Гамаюнова в пещерах; и вообще наводить порядок в клинике. Левонидзе куда-то исчез, будто растворился в воздухе. Оно и к лучшему. Этот не пропадет. Пока в мире существует любовь, верность, радость – всегда найдется место ненависти, предательству и страху. Одно без другого не живет.

Столовая, куда я пришел, почти опустела.

– Скоро все уедут, разойдутся, – как-то грустно сказал мне Каллистрат. – Жаль, я уже привык к ним. А мне-то что делать? A-а!.. Вернуться на свою помойку в Гольяново. Жил же я там и не тужил, даже был счастлив!.. И зачем только вы подарили мне на Курском вокзале полтинник?

– На пиво, – ответил я. – Сами же просили. А потом меня заинтересовало ваше лицо, рассуждения, оптимизм и полное безразличие к собственной персоне. Словно оно, тело ваше, выдано вам напрокат: износится – нацепите другое. И не важно, как оно будет выглядеть, главное, что внутри – душа ваша. Вот ее-то вы пытаетесь сохранить. Я за вами здесь давно наблюдаю и изучаю. Вы представляетесь мне типичным русским человеком: в воде не горит, в огне не тонет.

– Наоборот, – поправил Каллистрат. – А впрочем, так даже лучше. Именно по-русски, немцу вовек не понять.

– Вот так же и сама Россия, – добавил я. – Загадочная и мистическая страна. Понять бы… Если не ее, то хотя бы себя в ней. Словом, незачем вам возвращаться к консервным банкам и пустым бутылкам, предлагаю место моего помощника в клинике. Прежний испарился, как пары эфира.

Надо подумать, – важно кивнул Каллистрат, почесав затылок, будто боялся потерять свободу. – Я дам ответ завтра.

Когда я вышел в парк, меня ошарашил неожиданной новостью Тарасевич. Его цепко держала под руку поэтесса.

– Вот, – несколько смущенно начал он, – кончилась моя холостяцкая жизнь. Теперь, видимо, остепенюсь…

– Мы с Львовичем решили пожениться, – пояснила Зара Магометовна. – Не могу, знаете ли, терпеть, когда под рукой нет какого-нибудь супруга.

«Пропал физик! – подумал я. – Хотя, кто знает? Может быть, в настоящие-то клещи попадет теперь сама Ахмеджакова?»

– Поздравляю! – произнесла рядом со мной Анастасия, я обнял ее. Меня радовало, что она сохраняет спокойный вид и душевное равновесие, а ведь столько перенесла за последнее время! Иной мужчина сломается…

– Через пару дней уезжаем, – добавил Тарасевич. – Все было очень хорошо. У меня даже родились новые идеи в вашей клинике.

– По хронофутурологии? – спросил я.

– По ядерной термодинамике, – отозвался он и подмигнул.

«Ну, теперь вслед за ним отправятся и Сатоси, и Антон Андронович, – вновь подумал я. – Делать им тут тоже больше будет нечего. Кто же остается? Один Бижуцкий в своей неизменной пижаме – как символ больного мятущегося духа на просторах России». Да и другие «гости» наверняка тоже уедут.

Я оказался прав. Уже упаковывал вещи Леонид Маркович Гох, сухо поблагодарив меня и попрощавшись, даже не взглянув в сторону Анастасии: ему, должно быть, было тяжело видеть ее.

Пришла машина из казахского посольства за Олжасом Сулеймановичем Алимовым. Он (она?) крепко обнял меня и расцеловал, обдав гремучим перегаром рисовой водки. Затем, подумав немного, приложился к ручке Анастасии.

– Да, – ответил он на мой молчаливый вопрос. – Теперь – в Бразилию. К донам Педро. Прощайте.

Где-то за воротами клиники надрывно зазвенела цыганская гитара. Стало немного грустно и печально. Но вскоре одинокий перебор струн сменился ударами бубен, веселыми звуками других гитар, песенной вольницей, которая завораживала душу. Жизнь продолжалась… И не могло быть иначе.

– Ну что? – спросил вдруг у нас Мишель Зубавин. – А не хотелось бы полетать?

– Очень бы хотелось, – ответила за меня Анастасия. Глаза ее радостно заблестели.

– Да там у вас в приборном щитке какую-то детальку Левонидзе вывернул, – сказал я.

– А мы и без деталек полетим! – уверил Мишель. – Мой крылатый конь на голом энтузиазме пашет. Ну, пошли, что ли?

– А я, а я? – спросил оказавшийся тут же Бижуцкий.

– Ты, отрок, в другой раз, – ответил Зубавин и похлопал его по плечу.

Мы залезли в маленькую кабинку, плотно уселись, пилот стал щелкать переключателями, лопасти завертелись. Через несколько минут вертолет взмыл вверх. Некоторое время «стрекоза» кружила над нашим Загородным Домом. Внизу стояли маленькие люди и махали нам руками. Но лиц я уже не различал. Знал лишь, что я люблю их всех. Какими бы они ни были.

Вертолет поднялся еще выше, взял курс на северо-восток. Клиника и табор остались позади. Внизу тянулась серебристая лента реки, мелькали крошечные домики, расстилалось широкое поле, чернел массив леса. И все это – Россия с ее необъятными, таинственными просторами, а моя клиника в ней – лишь маленькая точка. Я отчетливо понимал, что выздоровление всего и всех близится. Это зависит только от нас самих.

– Ну как, нравится? – прокричал Зубавин.

– Кажется, я лечу прямо в небесный рай, – сказала Анастасия.

– Почему нет? – произнес я. И подумал, что путь к счастью лежит через открытые врата. Нужно лишь не ошибиться дверью.

Евгений Камынин Похищение из сарая

пр

Коренной костромич Пантелеймон Корягин проснулся от шума во дворе своего дома. Он сунул ноги в стоптанные домашние тапочки и крадучись подошел к окну, чуть-чуть отодвинув занавеску. Во дворе стояли трое в масках и целились из автоматов в его окно.

Пантелеймон замертво упал на пол и притворился раненным. В это время грянул залп. Одна из пуль попала в основание люстры, и та, как спрут, рухнула на Пантелеймона. Плафоны и лампочки при этом разбились.

«Что я теперь скажу своей жене Вере Павловне?» – подумал Пантелеймон, выбираясь спустя два часа из-под разбитой люстры.

Жена пришла где-то в середине дня.

Она работала диспетчером в одной из таксомоторных фирм и имела подработку еще в четырех местах. Поэтому дома появлялась очень редко, лишь для того, чтобы убедиться, что муж ее еще жив.

Пантелеймон же нигде не работал. Зимой он зарабатывал себе на жизнь рыбной ловлей на Костромском море, а летом сбором грибов на его побережье.

А в межсезонье он вместе со своими друзьями (они же рыбаки и грибники) часто отправлялся куда-нибудь на шабашку, так как в прошлом был неплохим сварщиком.

– Что у тебя здесь произошло? – строго спросила супруга, бросив взгляд на лежащую на полу разбитую люстру и дырки от пуль в оконном стекле.

– Стреляли, – лаконично ответил Пантелеймон.

– А-а-а! – протянула Вера Павловна, привычным движением сунула мужу две пятидесятирублевки на жизнь и торопясь убежала на свою очередную подработку.

Оставшись один, Пантелеймон сделал то, что делал всегда, когда у него появлялись деньги. Он пошел в соседний супермаркет и купил там бутылку родной «Старорусской» водки.

Домой он шел в приподнятом настроении. И все время повторял рекламный слоган, который некогда тиражировался на пакетах, в коих продавалась продукция местной «ликерки»: «Старый друг лучше новых двух».

Оказавшись во дворе своего дома, он в первую очередь решил заглянуть к себе в сарайку, где у него был устроен настоящий погреб с ледником и где хранились запасы его рыбацкой и грибной деятельности. Цель его визита была – взять на закуску из погреба баночку соленых рыжиков.

Но там его ожидал неприятный сюрприз. Все банки с солеными рыжиками урожая прошлого года бесследно исчезли. С горя, прихватив с собой баночку с маринованными опятами (ну что значит маринованный опенок супротив соленого рыжика?!), он двинулся в дом. А там, откупорив бутылку и открыв баночку с опятами, стал думать: кто же это похитил у него из погреба двадцать банок с ядреными солеными рыжиками?

«Ну конечно же! – наконец пришла в голову расстроенного Пантелеймона очевидная мысль. – Это же сделали те трое в масках! Вначале взломали сарайку, украли мои рыжики, а потом взяли и пальнули в окошко. Полагая, что после этого залпа я испугаюсь и никому не заявлю о краже».

– А я вот возьму и заявлю, – вслух сказал он себе, опорожнив первую рюмку и поддевая вилкой первый опенок. – Хотя, нет, я лучше проведу собственное расследование и сам выведу этих молодчиков на чистую воду.

По мере того как Пантелеймон угощался водочкой, он представлял себя то майором Прониным, то Шерлоком Холмсом, то инспектором Мегрэ, то Эрюолем Пуаро.

Допился до того, что вообразил себя следователем Каменской из романов Александры Марининой. И сказал себе следующее:

– Я обязательно должна найти этих похитителей рыжиков и снять с них их поганые маски.

На следующее утро он позвонил в такси, где диспетчером работала его жена, и, услышав ее голос, сказал:

– Мне нужно такси на целый день.

– Кто говорит? – не узнав его голос, спросила Вера Павловна.

– Агент семейной безопасности, виртуоз частного сыска Пантелеймон Корягин, – отрапортовал он.

– Ты что, Пантелеймоша, поганок объелся? – услышал он в ответ. – Или клад нашел? Ведь это же будет стоить кучу денег.

– На это святое дело ты должна мне денег дать. Ведь на кон поставлена наша продуктовая безопасность. Ибо те трое в масках не только стрельнули в наше окошко, но и украли из погреба все наши рыжики.

– Какие трое? – не поняла жена.

– Я же тебе рассказывал.

– Ничего ты мне о них не рассказывал, ты только сказал, что стреляли.

– Тогда говорю тебе о них сейчас. Они украли у нас весь запас соленых рыжиков, а потом, чтобы меня запугать, стрельнули в окошко. И дело моей чести обязательно их найти.

– А велосипед из сарайки у тебя не украли? – спросила жена.

– Велосипед, слава богу, не украли, – сказал Пантелеймон.

– Вот и поезжай на розыск воров на велосипеде. Ведь ты же агент не национальной безопасности, всего лишь семейной…

После разговора по телефону с женой Пантелеймон Корягин выкатил из сарайки свой видавший виды дорожный велосипед и, маскируя лицо банной войлочной шляпой (он надвинул ее на самые глаза), покатил в сторону центра города.

Но буквально на первом же перекрестке его остановил пронзительный свист. Так свистеть в Костроме умел только один человек – его компаньон по рыбному и грибному промыслу Вова Мамон.

Через секунду Вован уже стоял рядом и держал его велосипед за руль:

– Не по грибки ли направились, сударь?

– Угадал. Именно по грибки. По рыжики.

– Тебе голову не напекло, Пантелеймоша?! В лесу же сейчас сплошная сушь. Если чего и можно наковырять, так это резиновых лисичек.

– А я не в лес за рыжиками еду. А на Центральный рынок. И не за свежими, а за солеными.

– Совсем удивляешь ты меня, братан! Ведь у тебя же всегда был самый большой личный запас соленых рыжиков в городе…

– Именно был.

– Неужели съел?!

– Похитили.

И Пантелеймон рассказал Вовану историю похищения у него из сарайки двадцати банок с солеными рыжиками.

– Поэтому решил на Центральный рынок съездить, – добавил он. – Может быть, похитители уже пустили мои рыжики там в продажу. Вот и возьму их тогда с поличным…

Сколько он ни искал, кто бы продавал соленые рыжики на Центральном рынке, так никого и не нашел. Одна бабулька продавала трехлитровую банку попуток, и все. Рядом две молодухи торговали разложенными на прилавке кучками действительно резиновых от жары лисичек.

Тот же результат (отсутствие в продаже соленых рыжиков) ждал Пантелеймона и на рынках в микрорайонах Якиманиха, Давыдовский и Октябрьский.

Домой он вернулся усталым и недовольным. И тут зазвонил телефон.

– Ха-ха-ха! – услышал он в трубке громкий и заразительный смех. Так заразительно смеяться в Костроме мог только один человек – еще один его компаньон по рыбному и грибному промыслу, Рудик.

– Ха-ха-ха! – звенел в трубке смех. – Узнал от Вована, что тебя грабанули. Все банки с солеными рыжиками, ха-ха-ха, из сарайки уперли. До одной!

– Не вижу в этом ничего смешного.

– Я тоже.

– Тогда чего звонишь?

– Хотим с Вованом предложить тебе помощь в поиске похитителей.

– Это другое дело.

– Кстати, – Рудик на другом конце провода окончательно перестал смеяться, – ты, надеюсь, уже составил список подозреваемых лиц и план их разработки?

– Составил, – соврал Пантелеймон.

«А ведь, действительно, надо составить список подозреваемых лиц и план их разработки, – решил Пантелеймон. – Все сыщики так делают».

«Леонид Петрович Голубцов», – вывела его рука на бумаге ФИО первого подозреваемого.

Это был человек, который очень давно находился с ним в открытом и тайном соперничестве. И, как правило, проигрывал ему по всем статьям.

В школе они ухаживали за одной девушкой – Верой Красавиной. Но в итоге она стала законной женой Пантелеймона.

После школы Пантелеймон пошел учиться в СПТУ (среднее профессионально-техническое училище), а Лео (так звали Леньку Голубцова приятели), чтобы переплюнуть его, поступил в институт. И что же: вскоре они оба стали работать на одном заводе. Ленька – рядовым инженером с фиксированным окладом в 110 рэ, а Пантелеймон – сварщиком шестого разряда, у которого в месяц сдельно выходило 250, а то и все 300 рэ.

Когда их завод по случаю проведения в стране либерально-экономических реформ накрылся медным тазом, оба они от безысходности подались в добытчики даров природы. В составе одной бригады стали ловить рыбу и собирать грибы. Уловленное и собранное продавали на рынке – и этим жили. Так вот: всегда рыбный и грибной улов у Пантелеймона был вдвое больше, чем у Лео.

В конце концов легкоранимая душа инженера, видимо, не выдержала. И он, бросив рыбный и грибной промысел, основал собственную охранную фирму.

«Ну, конечно же, это он организовал у меня похищение! Кто кроме него?! – мысленно вскипел агент семейной безопасности. – И завидовал. И знал, что у меня в сарайке всегда есть рыжики. И имел под рукой соответствующего профиля подчиненных».

Но, поостыв, Пантелеймон стал мыслить не так категорично: «Нет, негоже профессиональному сыщику иметь всего лишь одну версию похищения и одного подозреваемого. Надо обязательно вспомнить всех тех, кто знал о наличии у меня в сарайке запаса соленых рыжиков».

Своих компаньонов по рыбному и грибному промыслу Вована и Рудика он сразу отмел в сторону. Свои в доску были ребята.

«Ну кто же еще знал? – буром сверлила в его голове мысль. – Конечно, жена, но ей-то какой резон было организовывать похищение?»

Но тут агент семейной безопасности вспомнил, что в начале лета они вместе с Вованом, Рудиком и еще одним малышковским мужиком шабашили в Пашусове. Устанавливали ограду вокруг новенького коттеджа. И что после окончания работ случился у них там небольшой сабантуйчик. Хозяин дома, предприниматель, совладелец известного в Костроме супермаркета, вынес из дома выпивку, а его жена – кое-какую закуску и, среди прочего, – баночку маринованных маслят.

Они сидели все вместе (и хозяева, и работники) во дворе коттеджа, выпивали-закусывали, и он вдруг расхвастался:

– Маринованные маслята, конечно, хорошо. Но знал бы я такое дело, обязательно прихватил бы из дома пару баночек соленых рыжиков. Их у меня в сарайке немерено запасено.

Сейчас Пантелеймону показалось, что после этих его слов глаза как у предпринимателя, так и у малышковского мужика подозрительно заблестели. И он, немного подумав, включил и того и другого в список подозреваемых.

На следующий день Пантелеймон позвонил Рудику и сказал:

– Назвался груздем – полезай в кузов.

– Говори конкретно, что надо? – ответил тот.

– Для проведения следственного эксперимента мне позарез нужно три банки соленых рыжиков.

– Ты же знаешь, что я больше по волнушкам специалист.

– Но и рыжиками иногда балуешься.

– Оно-то так, но…

– Жалко, что ли?..

– Конечно, жалко. Хотя ладно, уговорил. Выделю я тебе одну банку рыжиков из своих запасов, да еще у Вована экспроприирую две. Чем еще могу служить?

– Надо отыскать того малышковского мужика, который шабашил с нами в Пантусове в начале лета. Его вроде Егоркой кликали.

– Это Вована протеже, ты лучше с ним разговаривай.

…Ближе к вечеру к дому Пантелеймона подкатил новенький «форд». Сын Рудика привез ему три банки рыжиков.

Пантелеймон внимательно осмотрел банки, словно оценивал, не его ли. Потом взял одну из них и отправился в гости к главному подозреваемому. Целью его визита было убить Леньку Голубцова благородством. Подарить ему банку соленых рыжиков и посмотреть на его реакцию.

Бывший член их промысловой бригады, а ныне владелец охранной фирмы был дома. Он смотрел по телевизору сериал «Бандитский Петербург».

– Квалификацию, что ли, повышаешь? – спросил Пантелеймон.

– Да нет, время коротаю, – ответил Лео.

– А я вот тебе баночку соленых рыжиков в подарок принес, – сказал Пантелеймон и посмотрел прямо в глаза своего давнего соперника.

В глазах у Лео что-то дрогнуло…

– А ты знаешь, я грибы уже три года не ем. Как только из вашей бригады ушел, так и завязал. Смотреть на них не могу, потому что объелся ими на всю жизнь.

– Ну, может быть, жену угостишь, детишек…

– Ладно, давай, – спрятал глаза Лео, взял банку с рыжиками и отнес ее на кухню.

Назад он вернулся в оживленном состоянии.

– Ты не думай, мне не жалко, – быстро заговорил он. – Я, конечно, мог бы сейчас в магазин за бутылкой сгонять. Но мне надо через пять минут ехать – посты проверять.

– А ты знаешь, я уже три года не пью. Как только ты из нашей бригады ушел, так и завязал. Ибо такая благодать настала… – уел его Пантелеймон.

По дороге домой он лихорадочно думал: «Он! Точно он организовал похищение! Ибо как это можно на всю жизнь грибами объесться!!! Если, конечно, их зараз двадцать банок не съесть…»

На следующий день Пантелеймон взял еще одну банку соленых рыжиков, презентованную ему друзьями для следственного эксперимента, и отправился в Пантусово в гости ко второму подозреваемому.

Коттеджный городок здесь всегда вызывал у него противоречивые чувства. С одной стороны, это была неподдельная радость за других: «Хорошо, что хоть кто-то в нашей стране живет в цивилизованных условиях». А с другой стороны, это было недоумение, что у стольких людей в Костроме нашлись деньги на такие хоромы.

У одних таких хором, где он вместе со своими друзьями в начале лета делал ограду, Пантелеймон остановился и… неожиданно оробел. Причем его поразил не сам шикарный двухэтажный дом из красного кирпича и с мезонином, а ухоженный участок вокруг него. Как он разительно отличался от тех дворов, которые окружали частные дома в том районе города, где агент семейной безопасности проживал.

Пантелеймону инстинктивно захотелось снять свои старые кроссовки, но он вовремя вспомнил, что не взял сменную обувь.

Придя в себя, наш герой стал настойчиво жать на кнопку звонка у ворот в коттедж Так как звука звонка он в доме не слышал, то это был как разговор с глухонемым. Он жал, а в ответ – «молчала тайга».

Потом за его спиной раздался скрежет шин тормозящего автомобиля. Шикарная «ауди» с затемненными стеклами остановилась рядом с ним. Из окна авто высунулась рука с пультом, нажала на него, и ворота открылись. «Ауди» медленно и важно, игнорируя стоящего у ворот Пантелеймона, въехала на территорию участка, рука опять высунулась из окошка автомобиля и снова нажала на кнопку пульта. На этот раз открылись ворота гаража, и машина исчезла в его недрах.

Следующие полчаса агент семейной безопасности безуспешно жал на кнопку звонка. Потом опять открылись ворота гаража. Из него выехала все та же «ауди», рука опять высунулась из ее окна, нажала на пульт, ворота снова открылись, и теперь уже быстро и нахально машина промчалась мимо начинающего сыщика.

А он продолжал упорно жать на кнопку звонка.

В конце концов дверь в коттедже открылась, и из него вышла женщина в японском кимоно. Пантелеймон узнал в ней жену предпринимателя. Она подошла к воротам, остановилась и недоуменно посмотрела на агента семейной безопасности.

– Вы меня помните? – спросил Пантелеймон.

Женщина молчала.

– Мы вам с ребятами ограду делали.

Женщина молчала.

– А после завершения дела вы еще нам банку маринованных опят вынесли. На закусь.

Женщина молчала.

– А я еще тогда похвастался, что у меня дома в сарайке есть запас соленых рыжиков.

Женщина молчала.

– Помните, у вашего мужа в тот момент заблестели глаза?

Женщина молчала.

– Вот я и решил принести вашей семье в подарок баночку рыжиков…

Пантелеймон засуетился, хотел достать подарок из мятого целлофанового пакета, в котором он его принес сюда, но, смущенный молчанием хозяйки дома, сунул ей баночку рыжиков через ограду прямо в пакете.

Женщина не без некоторой брезгливости взяла у него пакет. Сказала начинающему сыщику: «Ждите». И ушла в дом.

Минут пятнадцать Пантелеймон стоял и додал. Но из коттеджа никто не выходил.

«Чего стоим, кого ждем?» – сказал себе агент семейной безопасности и отправился восвояси.

Когда он уже подходил к автобусной остановке у технологического университета, сзади послышался голос:

– Мужик, постой!

Пантелеймон обернулся.

К нему на роликовых коньках лихо подкатил лохматый юноша с серьгой в ухе и неожиданно сунул в руку стодолларовую купюру:

– Вот, мать просила вам передать.

– Я же от чистого сердца вам рыжики принес… – соврал Пантелеймон.

– Тогда давай сто баксов назад, – ухмыльнулся юноша. – Я им найду применение.

Пантелеймон подумал и не вернул деньги.

В автобусе, держась за поручень, он лихорадочно думал: «Он! Точно он, – начинающий сыщик имел в виду хозяина дома, известного костромского предпринимателя, – организовал похищение у меня рыжиков! Все у него было: и коттедж, и английский газон вокруг него, и жена в японском кимоно, и сын на роликовых коньках. А вот соленых рыжиков не было. Вот он и решился на это дело… А жена его испугалась, что я вычислил, кто это сделал, поэтому и решила откупиться от меня сотней долларов».