Текст книги "Записки старого книжника"

Автор книги: Евгений Осетров

МАРГИНАЛИИ

Стал книжной редкостью сборник «Песни Судогодского уезда», выпущенный во Владимире в 1914 году. Многое из напечатанного в этом сборнике достойно того, чтобы помнить о нем и ныне. Особенно хороши лирические песни. Народ воспел свою любимую белую березу, и высокий темный лес, и луговое раздолье, и прозрачный родник, и широкую реку… Девушки пели:

 
Трава росла шелковая,
Шелковая, муровая, зеленая…
 

И выходили на туманный росник, на пойменные луга косари, становились рядами. Весело и задорно шла работа. На рассвете неугомонные жаворонки бились бубенцами; неумолчно лилась песня и не могла вылиться до конца. Потом метали свежевысушенное сено, пахнущее парным молоком, в копны, и снова неслась песня:

 
Цвели, цвели цветики, да поблекли,
Любил меня милый друг, да покинул…
 

И лишь одна из женщин не принимала участия в общей работе. Она ходила по не скошенной еще траве, часто нагибалась и, наполняя холщовую суму травами, кореньями, шептала:

– Разрыв-трава, сон-трава, плакун-трава…

В краеведческой литературе редки записи, связанные с так называемой народной медициной. Фольклористы не интересовались народной мудростью в этой области, складывавшейся веками. Упростители объявили всю народную медицину знахарством.

В последние годы заметно усилился интерес к народной медицине. К народному опыту обратились наши научно-исследовательские институты при изучении целебных свойств трав и кореньев. Ученые читают старые рукописные книги – «Лечебники», «Травники». Стали изучаться также тетрадки и в большом количестве сохранившиеся в архивах отдельные листы с записями лечебных рецептов, имевших обращение в народе.

Куда только беспокойная судьба не забросит книжника! Однажды поздней осенью оказался я в маленьком городке, затерянном в мещерских лесах. Городок носил ласковое название Меленки. Добираться до Меленок от Мурома пришлось по узкоколейке, в забавных вагонах, за окнами которых мелькали лесные чащобы, болотные пустоши да небольшие тихие деревеньки. Улицы в Меленках были тогда вымощены булыжниками, по утрам раздавался далекий пастуший рожок, а на базарной площади продавали удивительно вкусное молоко, топленное в глиняных кринках, покрытых глазурью.

Когда приезжаешь в новое место, всегда хочется познакомиться с теми, кто живет там давно, знает людей, события, историю, были и предания, старину и новизну. Старожилы-краеведы, как правило, самые интересные собеседники.

В Меленках в первый же день познакомился я со старым учителем, воспитавшим не одно поколение рыбаков, лесорубов, животноводов, текстильщиков.

Михаил Иванович Азинков преподавал в те годы литературу в старших классах средней школы; учитель был страстным любителем русской и западной классики. Он цитировал по памяти целые страницы из Толстого, Достоевского, Стендаля, Гюго. В довоенную пору скромный меленковский учитель написал письмо прославленному французскому писателю Ромену Роллану. И вдруг – о, радость! – автор «Жана Кристофа», получавший письма со всего мира, прислал ответ в далекий русский городок. Завязалась переписка…

Но письма Ромена Роллана были не единственным сокровищем в коллекции учителя-краеведа. Как-то в груде макулатуры, собранной школьниками, Азинков обратил внимание на приходно-расходную рукописную тетрадь, в которую меленковский почтмейстер в начале прошлого века вписывал почтовые отправления и получения. На оборотных листах тетради были написаны советы, как уберечься от болезни, «от дурного глазу», как отвести злую порчу. Некоторые полезные медицинские советы соседствовали с наивными, даже смешными, разумеется с нашей, современной точки зрения. Учитель сразу понял, что перед ним записи по народной медицине.

В ней заключен опыт, собранный веками людьми, жившими в постоянном, близком и непосредственном общении с природой.

Много времени потратил старый учитель на расшифровку и прочтение текста, написанного, кстати говоря, удивительно поэтичным, образным языком.

Судя по неудовлетворительной сохранности рукописи (некоторые листы разорваны, а частично и вырваны), можно уверенно заключить, что она была в частом употреблении.

На последней странице рукописи выведено: «Конец травам». Переписчик «Сказания» был человеком не очень грамотным. Он употреблял характерное для Меленковского уезда цоканье (вместо буквы «ч» писал «ц»).

Некоторые советы, приводимые собирателем «Сказания о травах», полны суеверия. Таков, например, совет: «Если собираешься жениться и хочешь с женою жить ласково, найди траву царевы очи, с нею семейная жизнь наладится».

Но вместе с тем в рукописи есть и чисто утилитарные поверья. «Трава-крапива, – говорится в „Сказании“, – лечебную силу имеет, у кого ногу корчит или кого собака бешеная укусит». Чернобыльник, пишется далее, помогает при головных болях, его же следует применять «егда томится арженица» (роженица). Как весьма «доброе зелие» рекомендуется трава проскурник. Эту траву подобает есть «на тощее сердце». Богородицы на трава, утверждает автор, полезна матерям.

Возвратившись из Меленок, я написал для газеты небольшие заметки об учителе-собирателе. Через несколько недель Азинков прислал мне письмо, в котором душевно благодарил за сказанные о нем добрые слова и просил совета, как поступить с находкой. Дело в том, что к Азинкову обратилось несколько организаций и частных лиц с предложением о покупке редкой рукописи. Я еще не успел сесть за письмо в лесной городок, как поутру зазвонил телефон и в трубке загудел незнакомый голос:

– С вами говорят из медицинской академии…

Оказывается, Академия медицинских наук СССР тщательно собирает все «травники» и готовит их к изданию. Труд учителя-энтузиаста из мещерской стороны ныне стал составной частью большого труда.

Теперь трудно представить себе город Ковров начала тридцатых годов прошлого века. На старинной выцветшей литографии мы видим одноэтажные домики в вишневых садах, улицы, поросшие густой травой, хлебные амбары возле пристани на берегу Клязьмы. В провинциальном приречном городке жизнь текла по домостроевскому укладу, однообразно и неторопливо.

Но однажды сонное спокойствие было нарушено четкой барабанной дробью. В город вошел Московский пехотный полк. Совсем недавно полк был в горячих делах на Кавказе. Солдаты показывали рубцы на теле, полученные в сражениях при Чир-Юрте и Герменчуге. Ветераны рассказывали о памятном всем переходе через Орел, Воронеж, Новочеркасск, Ставрополь…

Появление полка – немаловажное событие для ковровских жителей. В лучших домах принимали офицеров с распростертыми объятиями. Нашлись друзья и для Александра Полежаева.

Трагична судьба поэта – автора сатирической поэмы «Сашка». Будучи студентом Московского университета, он снискал известность остроумными стихами. Особенно большое распространение получила его поэма. В самых сатирических тонах поэт описал похождения студента, его схватки с полицией и т. д. По приказу Николая I Полежаев был уволен из студентов, определен унтер-офицером в полк, а затем разжалован в рядовые. Лишь за храбрость и отвагу, проявленные в боях, ему было присвоено позднее, незадолго до прихода в Ковров, звание унтер-офицера. Здоровье Полежаева было основательно подорвано, он начал глохнуть. Поэт зло высмеивал сочинителей, восхищавшихся экзотикой кавказской военной жизни, в реалистических тонах описывал тягостный солдатский бранный труд.

 
Их мочит дождь, их сушит пыль…
Идут – и живы, слава богу!
Друзья, поверьте, это быль!
Я сам, что делать, понемногу
Узнал походную тревогу,
И кто что хочет говори,
А я, как демон безобразный,
В поту, усталый и в пыли,
Мочил нередко сухари
В воде болотистой и грязной.
 

Полежаев радовался переводу в Ковров. В послании к А. П. Лозовскому поэт писал о себе:

 
И я без грусти и тоски
Покинул бранные станицы…
 

В то время в городах Владимирской губернии уже было немало разночинной молодежи. И хотя следов вольномыслия почти невозможно обнаружить в печатных источниках того времени, в тайных рапортах агентов полиции и жандармерии приводилось немало любопытных фактов. Так, например, в 1830 году губернатор секретно доносил в Петербург, что в районе Мурома появились «возмутительные листовки», в которых говорилось о том, что владимирские дворяне худо обращаются с крестьянами, что необходимо уничтожить крепостное право и т. д.

Среди разночинцев в Коврове самой яркой фигурой был Николай Ильич Шаганов. С ним-то и подружился опальный поэт.

Это был весьма начитанный человек, он мыслил самостоятельно и был на голову выше окружавшей его провинциальной среды. Шаганов – потомок старинного купеческого рода. Он принадлежал к тому поколению, которое воспитывалось под влиянием «грозы двенадцатого года». Уже в раннем детстве он с восторгом слушал рассказы о подвигах русских солдат в борьбе против наполеоновских полчищ, о военных походах. Навсегда запомнилось мальчику, как в их доме отдыхали три пленных французских генерала, конвоируемые через Ковров в Нижний Новгород.

Любимым поэтом Николая Шаганова был Шиллер, которого он читал в подлиннике. С жадным вниманием слушал юноша передаваемые шепотом вести о восстании декабристов, об их скорбной участи. Жители Владимирской губернии выписывали немало журналов, в которых до 1826 года активно сотрудничали декабристы. У нас нет данных о том, читал ли Шаганов «Полярную звезду», «Невского зрителя», «Соревнователя просвещения», зато мы точно знаем, что Шаганов увлекался новиковскими журналами, издававшимися еще в XVIII веке. Это было достойное чтение, если вспомнить, что на новиковских сочинениях воспитывались многие из будущих декабристов. Нет ничего удивительного в том, что поклонник Шиллера и старомодных книг XVIII века, наполненных вольнодумными мыслями, решил образовать в Коврове тайное общество молодых людей.

Для секретных собраний была выбрана комната в еще не отстроенном доме Шаганова-отца. Молодые люди толковали «о Шиллере, о славе, о любви», обсуждали прочитанные книги.

В маленьком городке шагановские сходки не могли долго оставаться незамеченными. Один прокутившийся молодой человек, видимо в порыве «раскаяния» или желая восстановить в глазах властей свою подмоченную репутацию, сделал тайное явным. Город был переполошен облавой, устроенной на шагановский кружок, который захватили на месте. Однако дело скоро уладилось. Шаганов-отец все же владел лавкой красного товара, амбарами, двумя домами…

Полежаев и Шаганов быстро сблизились и полюбили друг друга. Уже в глубокой старости вспоминал Николай Ильич о своих беседах с опальным поэтом. Полежаев переписал для своего нового друга стихотворение-памфлет «Четыре нации», строфа из которого в рукописях обошла затем всю страну.

Не мог не рассказывать он и о своем свидании с Николаем I, про которого современники говорили, что он обладает взглядом гремучей змеи. Позднее Герцен, со слов Полежаева, описал эту встречу. Полежаева ночью привезли во дворец, и Николай приказал поэту читать «Сашку» вслух. «Волнение Полежаева, – пишет Герцен, – было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.

– Я не могу, – сказал Полежаев.

– Читай! – закричал высочайший фельдфебель.

Этот крик воротил силу Полежаеву, он развернул тетрадь. „Никогда, – говорил он, – я не видывал „Сашку“ так переписанного и на такой славной бумаге“.

Сначала ему было трудно читать, потом, воодушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца. В местах, особенно резких, государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от ужаса.

– Что скажете? – спросил Николай по окончании чтения. – Я положу предел этому разврату, это все еще следы, последние остатки, я их искореню…»

У Шаганова скопилось несколько тетрадей со стихами Полежаева. Было в них и неизвестное стихотворение «Ренегат». Из него дошли лишь две строки:

 
Мир создал бог,
Но кто же создал бога…
 

Но этой дружбе не суждено было продолжиться. Тяжелые испытания ждали поэта.

Исследователи творчества Полежаева, в частности автор многих книг о поэте И. Д. Воронин, считают, что пребывание изгнанника в Коврове способствовало развитию его демократических взглядов.

Много различных передряг предстояло пережить Шаганову в омуте провинциальной жизни. Одно время он сотрудничал во владимирской газете. По утверждению современников, обширная библиотека и находившиеся в ней рукописи Николая Ильича были расхищены во время его продолжительной болезни: перед смертью Шаганов ослеп.

Мы, вероятно, ничего бы не знали об идейной близости и дружбе Шаганова с замечательным русским поэтом, если бы рассказы об этом не были бы записаны владимирскими краеведами.

В конце прошлого века промелькнуло беглое сообщение о пропаже тетрадей с полежаевскими стихами. Но ковровские старожилы и ныне упрямо утверждают, что видели тетради со стихотворениями Полежаева еще в 1939 году. Конечно, стихи Полежаева расходились в многочисленных списках, и трудно сказать, выплывали ли на белый свет шагановские тетради или они безвозвратно утрачены.

У подножия старых владимирских холмов находится высокое здание, в котором разместился местный архив – замечательное собрание документов, рукописей, уникальных книг. Фонды архива уже немало послужили для создания интересных монографий, статей, публикаций. Но главные дела еще впереди. К десяткам и сотням документов еще не прикасалась рука исследователя. Они лежат, словно материки, ждущие открывателей.

Не знаю, как другие, но я всегда прохожу по архивным комнатам с душевным трепетом. В пухлых пронумерованных папках лежат бумаги, которые нельзя без волнения брать в руки. Старинные листы повествуют о судьбах и делах людей, воскрешают забытые предания. Если хочешь составить собственное мнение о прошедшем, обратись к первоисточникам. Вспомним, какое огромное влияние на формирование писательского таланта Алексея Николаевича Толстого оказало изучение деловых архивных бумаг – розыскных актов XVII века. «Эти розыскные акты, – писал Алексей Николаевич, – записывались дьяками, которые старались изложить в сжатой и красочной форме наиболее точно рассказ пытаемого. Не преследуя никаких „литературных задач“, премудрые дьяки творили высокую словесность».

Почитайте хранящиеся в архивах личные дела заключенных в царские тюрьмы. Из тюремных одиночек люди кровью сердца писали «алмазным языком», о котором говорил А. Н. Толстой. Эти письма – богатейший материал для историка, поэта, романиста, художника. Надо сказать, что владимирский архив – один из богатейших провинциальных архивов. Он с полным основанием может быть назван сокровищницей документов.

Несомненно, значительный интерес представляет фонд заводчиков Боташевых, бывших владельцев Гуся Железного. В этом фонде собраны бумаги более чем за полтораста лет! А вот самоуверенный почерк «всей России притеснителя» – Аракчеева, чьи бумаги также попали в местный архив.

Настоящий клад для исследователя – сохранившиеся фонды писателей и деятелей культуры. Этих фондов не очень много, но количество с лихвой возмещается качеством. В фонде писателя Нефедова мы видим письма Салтыкова-Щедрина, Писарева, Глеба Успенского, Плещеева, Майкова, Михайловского, Ивана Аксакова, Стрепетовой, Пыпина, Скабичевского, Стасюлевича, Трефолева, Гайдебурова и многих других. Кроме того, имеются рукописи литературных произведений, материалы по фольклору, этнографии и археологии. В комнате со стеллажами и стеклянными витринами чувствуешь себя так, словно попал в волшебный мир книг и рукописей, где удивляться можно буквально на каждом шагу.

На столе лежит подшивка ленинской «Искры». Эпиграфом к этой замечательной большевистской газете послужили слова из ответа декабристов Пушкину: «Из искры возгорится пламя!»

Здесь можно познакомиться с материалами по истории революционного движения, с интересными документами деятельности Николая Евграфовича Федосеева, Ивана Васильевича Бабушкина, Михаила Васильевича Фрунзе и других замечательных революционеров. Вот написанное в 1909 году письмо от приговоренного к смертной казни Михаила Васильевича Фрунзе, в котором он попросил разрешения сфотографироваться для того, чтобы «иметь возможность отправить фотографические снимки родным».

Нельзя не обратить внимания на обширный список глав из книги «Былое и думы» А. И. Герцена. Переписанный каллиграфическим писарским почерком сборник также включил в себя копии писем В. Г. Белинского к друзьям.

До конца своей жизни Герцен вспоминал годы, проведенные во Владимире, как «чуть ли не самый чистый, самый серьезный период окончившейся юности». В своей книге «Былое и думы», ставшей классическим произведением русской мемуарной литературы, Герцен одну из лучших частей назвал «Владимир на Клязьме». С горечью писал Герцен о том, как покидал он очаровательный город: «В начале 1840 года расстались мы с Владимиром, с бедной узенькой Клязьмой. Я покидал наш венчальный городок с щемящим сердцем и страхом, я предвидел, что той простой глубокой внутренней жизни не будет больше… Мы знали, что Владимира с собой не увезем…»

Недавно в архиве обнаружены новые материалы о пребывании во Владимире писателя-демократа, о его литературной и общественной деятельности.

Среди лиц, описанных Герценом в мемуарах, фигурирует владимирский архиерей Парфений. Его Герцен характеризует следующим образом: «Владимирский архиерей Парфений был умный, суровый и грубый старик; распорядительный и своеобычный, он равно мог быть губернатором или генералом, да еще, я думаю, генералом он был бы больше на месте, чем монахом; но случилось иначе, и он управлял своей епархией, как управлял бы дивизией на Кавказе».

Этот Парфений, кроме своей основной «должности», занимал также пост главы существовавшего тогда в городе Попечительного о тюрьмах комитета. Через Владимир проходил этапный путь в Сибирь, и на окраине города находилась большая пересыльная тюрьма. За несколько лет до приезда Герцена во Владимир через местную пересыльную тюрьму прошли некоторые из декабристов. Во время пребывания Герцена во Владимире в тюрьму то и дело прибывали новые и новые партии «бунтовщиков» – крестьян, выступавших против помещиков. Они проходили через город под конвоем, гремя кандалами.

Герцен жил на главной улице, возле Золотых Ворот. Из окон дома он не мог не видеть арестантов, идущих по этапу…

Среди бумаг архива найдено официальное письмо А. И. Герцена к Парфению. Приводим это письмо:

Ваше высокопреосвященство,

Милостивый государь и архипастырь!

Желая по мере возможности участвовать в христианском деле облегчения судьбы тех несчастных, которые по заблуждениям или дурно направленной воле впали в пороки и подвергнулись тюремному заключению, я покорнейше прошу Ваше высокопреосвященство принять от меня в распоряжение Владимирского тюремного комитета двадцать пять рублей ассигнациями, это пожертвование думаю я повторять ежегодно – если дозволят обстоятельства.

С чувством истинного уважения и преданности испрашиваю Вашего архипастырского благословения, честь имею пребыть Вашего высокопреосвященства покорнейший слуга

А. Герцен

г. Владимир 1839 июнь 13.

Как известно, во Владимире Герцен работал в редакции «Губернских ведомостей».

В своих мемуарах он писал: «Дело это было мне знакомое: я уже в Вятке поставил на ноги неофициальную часть „Ведомостей“ и поместил в нее раз статейку, за которую чуть не попал в беду мой преемник».

В «Трудах Владимирской ученой комиссии» можно найти важнейшие сведения о пребывании Герцена во Владимире, о его работе в местной газете. Вообще, надо заметить, что в трудах краеведческой комиссии публиковалось множество любопытных исследований, документов и заметок из жизни и истории края.

В архиве большое собрание старых периодических изданий.

Вот книги «Московского журнала» за 1792 год. В седьмой книге, как и в других, печатались знаменитые «Письма русского путешественника», в которых Карамзин в легкой, хорошо воспринимаемой форме доводил до сведения читателей удивительное множество бытовых, исторических, литературных, философских и других сведений о Франции и других странах того времени. Кроме того, в журнале печатались такие его произведения, как «Бедная Лиза», «Наталья – боярская дочь», а также описания различных происшествий, анекдотов из жизни знаменитых писателей. Здесь же опубликованы «Похождения графа Калиостро» – повествование об известном в свое время международном аферисте, который, будучи гипнотизером, выдавал себя за мага и волшебника. В 1780 году Калиостро приезжал в Петербург и благодаря своим шарлатанским проделкам добился, что его стали принимать в петербургском свете как исцелителя нервных заболеваний. Понятно, что такое занимательное чтение, рассчитанное на определенные вкусы, привлекало к журналу Карамзина субскрибентов, как называли подписчиков…

В нашей печати отмечаются давние экономические и культурные связи России с самыми различными странами. В частности, в прессе упоминалось имя Григория Ивановича Микулина, русского посла, проведшего в Англии зиму 1600/01 года. Мы видим в архиве выразительный портрет человека с умным, твердым и проницательным взглядом.

Нельзя не обратить внимания на «Китайское уложение», которое «перевел сокращенно с маньчжурского на российский язык коллегии иностранных дел майорского ранга секретарь Алексей Леонтиев» (1799). Как свидетельствуют его современники, Леонтьев научился китайскому языку в Пекине, где жил при русской миссии около восьми лет. Уже в шестидесятых годах XVIII столетия Леонтьев занимался переводом на русский язык китайских книг. Активно трудился Леонтьев для «Собрания, старающегося о переводе иностранных книг в Петербурге». Леонтьев был деятельным участником знаменитых сатирических журналов Новикова, в частности «Трутня». В этом журнале в 1770 году на восьмом листе была помещена статья «Чензия, китайского философа, совет, данный его государю». Под этой статьей стоит подпись: «Перевел с китайского не знаю кто». Но среди многочисленных переводов Леонтьева есть книга «Китайские мысли», выпущенная в Петербурге в 1772 году. В нее входит и перевод той самой статьи, которая помещена в «Трутне», хотя она и называется иначе – «Рассуждения учителя Чензия о правлении государством».

Как завороженный ходишь по миру документов и рукописей.

Улицы Суздаля запорошены снегом. Заиндевелые березы, возвышаясь над палисадниками и заборами, блестят под лучами скупого зимнего солнца. Если смотреть на город с высоты старой крепости, то открывается величественная панорама. Многометровую цепочку крепостных стен словно скрепляют башни с бойницами; над деревянными домиками возвышаются причудливые церковки, созданные руками древнерусских умельцев; незабываемое впечатление производят массивные палаты давних времен – редчайший памятник архитектуры старой Руси.

Суздаль – город-музей. По возрасту этот маленький городок старше Москвы. Некогда Суздаль – центр княжества – играл видную роль. Зодчие и каменных дел мастера сделали его «вельми прекрасным». Изографы украшали суздальские храмы немеркнущими фресками.

В Суздаль постоянно прибывают экскурсии из Владимира, Горького, Москвы, Ленинграда, посещают Суздаль толпы зарубежных туристов. В недавнем прошлом немало экскурсантов, осмотрев город-музей, заглядывало на улицу Льва Толстого. Здесь, в небольшом скромном домике, жил Иван Абрамович Назаров – рабочий-поэт.

Когда я приходил к Ивану Абрамовичу, старый радушный человек охотно рассказывал о своем жизненном пути, о встречах с людьми замечательными, о талантливых людях из народа.

Сын суздальского каменщика, внук крепостного крестьянина, Иван Абрамович Назаров с юных лет «перепробовал» множество профессий. Жизнь не баловала мальчика, оставшегося с семи лет без отца. Детство поэта никак не назовешь золотым. Нет, оно скорее напоминало детство чеховского Ваньки Жукова. Сначала Иван Абрамович был отдан в «учение» картузнику, затем попал в слесарную мастерскую. Мальчика посылали за водкой, махоркой.

Назаров попал в монастырь певчим и переписчиком книг. В монастыре помещалась тюрьма – «всероссийский тайник», куда заключались за «особо важные политические преступления». Например, в Суздале шепотом рассказывали о «еретике» Золотницком, который тридцать девять лет просидел в тюрьме монастыря и был выпущен на волю лишь тогда, когда его разум совершенно угас.

Служить в монастыре Назарову пришлось недолго. Насмешливый юноша сочинил пародию на молитву, в которой ясно прозвучали антиклерикальные мотивы. После этого ему нельзя было оставаться не только в монастыре, но и в Суздале.

– И пошел я мыкаться по городам, – рассказывал Иван Абрамович, – был переплетчиком, разносчиком книг, кровельщиком, дворником, землекопом, приказчиком в бакалейной лавке, писал вывески и декорации.

Будущий поэт рано полюбил книги и начал сам сочинять стихи, особенно увлекался стихами Пушкина, Некрасова, Кольцова, Никитина, Сурикова, народными песнями и сказаниями.

Родную семью Иван Назаров обрел в среде тейковских и ивановских текстильщиков. Известную тейковскую забастовку 1895 года, участником которой ему довелось быть, Иван Абрамович описал впоследствии в своей поэме «Ткачи». В 1898 году один из столичных журналов опубликовал стихотворение Назарова. Так началась литературная деятельность поэта-рабочего.

Вскоре Иван Назаров с котомкой за плечами отправился пешком в Москву. В газете «Русский листок» вместе с его стихами была напечатана заметка, в которой говорилось:

«Не переводятся самородки на Руси. Вчера в редакцию „Русского листка“ явился с тетрадкой стихотворений молодой парень, лет двадцати трех, Иван Абрамович Назаров, мещанин города Суздаля, служащий простым рабочим на ткацко-прядильной фабрике Каретникова в с. Тейкове Владимирской губернии. Оказалось, что 200 верст от своего местожительства он прошел пешком по способу, указанному первым русским самородком, гениальным Ломоносовым. Котомка за плечами и тетрадка стихотворений – вот все имущество Назарова. Немного в котомке, но зато есть кое-что в тетрадке. Стихотворения Назарова, не везде безукоризненные по форме, не всегда свободны от чужого влияния, но, несомненно, дышат искренним чувством и теплотой… В Москву Назаров пришел на один-два дня – единственно, чтобы посоветоваться насчет своих стихотворений».

В канун первой русской революции Назаров писал:

 
Стучи, греми, машина,
Летай, летай, челнок.
Давно отец от сына
Ждет денег на оброк.
Но где возьмешь, откуда?
Одних «штрафов» не счесть,
А табельщик – иуда,
Грозит совсем расчесть.
От гнева сердце бьется,
Туманятся глаза…
Когда, когда начнется
Рабочая гроза?
 

Творчество Назарова было близко рабочим, и они во время революционных выступлений охотно распевали и декламировали простые, понятные, яростные стихотворения и песни своего ткача-поэта.

Иван Абрамович начал сотрудничать во «Владимирской газете». В корреспонденциях он разоблачал фабрикантов, писал о жизни текстильщиков. Но недолго продолжалась деятельность рабочего корреспондента. Местные власти закрыли газету, а черносотенцы стреляли в Назарова из-за угла.

После этого Назаров решил издавать вместе с другими поэтами и прозаиками из рабочих и крестьян свой журнал. Целью издания было популяризировать произведения писателей из народа, помочь бывалым людям освоить литературное мастерство, дать им возможность выразить свои чувства и мысли.

В глухом Суздале Назаров создает кружок писателей из рабочих и крестьян – первый кружок такого рода в провинции, некоторое подобие Суриковского литературно-музыкального общества. На сколоченные с большим трудом бедняцкие гроши Назаров выпускает литературно-художественные сборники «Пробуждение». Деятельность И. А. Назарова и его кружка была частью большого общественного процесса – нарождения и роста новой интеллигенции. Некоторые исследователи даже проводят аналогию между деятельностью передовых разночинцев шестидесятых годов прошлого века и деятельностью членов кружка Назарова.

Кружок привлек к себе отнюдь не благосклонное внимание начальства. Начальник Владимирского губернского жандармского управления в секретном распоряжении владимирскому полицмейстеру писал, что, ввиду имеющихся в управлении сведений, указывающих на сомнительную благонадежность в политическом отношении Назарова, учредить за деятельностью и образом его жизни негласное наблюдение, о результатах которого уведомить начальника управления.

Несмотря на то что в альманахе И. А. Назарова уже начали принимать участие писатели из простого народа, жившие и в Сибири, и на Кубани, и в Воронеже – словом, по всей Руси, вести литературную, издательскую деятельность в условиях постоянного преследования ему становилось все более затруднительно. Издание сборников пришлось прекратить, но Назарову удалось установить связи с множеством талантливых людей, живших в разных уголках страны.

После семнадцатого года поэт-рабочий был первым сотрудником и редактором газеты в Суздале, которая стала здесь издаваться.

Назаров выпустил несколько книг своих стихотворений. Свыше тридцати пяти лет жизни Иван Абрамович посвятил созданию громадного биобиблиографического словаря. В этом словаре собрано более тысячи имен писателей из народа начиная с XVIII века до наших дней. Кропотливый исследователь-самоучка использовал в труде сотни различных источников, многие из которых сейчас почти невозможно достать. Очень пригодилась в работе над словарем Назарову переписка, которую поэт вел в годы издания своих альманахов.

Рукопись словаря еще при жизни Назарова была приобретена Институтом мировой литературы им. А. М. Горького.

Кто из вас не знает трогательной, задушевной песни, с такой простотой и глубокой искренностью исполнявшейся Антониной Васильевной Неждановой:

 
Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь..?
 

Но немногим известно, что автором слов этой песни, а также песен «Меж крутых бережков», «Чудный месяц плывет над рекою» и многих других является Матвей Ожегов, талантливый самородок, много сделавший для популяризации русского песенного творчества. Ожегов одно время был скромным кассиром на маленькой станции Ундол близ Владимира. Ивана Абрамовича связывала с ним многолетняя дружба и переписка.

А многие ли помнят историю создания популярной песни «Не брани меня, родная»? Об этом и многом другом узнаешь, раскрыв словарь, созданный Назаровым. Рабочий-поэт пишет о талантливых людях из народа.

Первый вариант своего словаря Иван Абрамович направил в Италию, в Сорренто, Максиму Горькому. С трепетом ждал Назаров ответа писателя. Вот что написал Назарову Горький: «Мне кажется, уважаемый Иван Абрамович, что список Ваш недостаточно полон. Не вижу в нем Новикова-Прибоя, Марии Ершовой, Алены Новиковой и целого ряда других имен. Старостин-Маненков умер не в 79 г., а в 96-м, в Симбирске.