Текст книги "Записки старого книжника"

Автор книги: Евгений Осетров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Новое обоснование получает предположение о том, что Иван Федоров происхождением, быть может, новгородец, как и Макарий, который свою кипучую просветительскую деятельность начал на берегах Волхова. Возникла еще мало проверенная версия, связывающая раннюю юность Ивана с Краковом и его университетом, в который иногда попадали и выходцы из восточнославянских земель. Был в Кракове в конце XV века достопамятный эпизод, когда печатались книги кирилловского шрифта. Так что наш московский Первопечатник в свете этих событий выглядит как преемник общеславянских культурных традиций.

Послесловие в федоровском «Апостоле» – изысканный образец официозного стиля. Ни одно слово в нем не было написано «от себя», оно звучит, как торжественная грамота, объявляемая народу с Лобного места на Красной площади. Именно московское послесловие дает право считать Друкаря писателем в том смысле, как понималось авторство в XVI веке. Здесь надо сделать следующее пояснение. Предисловие или послесловие были литературным жанром, который сейчас тщательно изучается, они многое дают для уяснения того, что происходило, как появилась на свет, по какому случаю, с какими событиями в жизни земли или автора, переводчика, переписчика, редактора, составителя рукописная книга была связана. В первом издании сообщается, что «повелением благочестивого царя» отпускались деньги на типографию, подчеркивается, что во всей Великой России ведется строительство храмов, которые самодержец украшает «честными иконами и святыми книгами». Таким образом давалось понять, что возведению печатни придается государственное значение, а книга приравнивалась к храму и иконе. Читатель мог узнать, что сам царь приставил к делу «диакона Ивана Федорова да Петра Тимофеева Мстиславца». Далеко смотрел Первопечатник! Послесловие должно было внушать читателям мысли о том, что книгопечатание – не частное начинание, а дело, которое утвердили высшие власти, то есть царь и митрополит. Кесарь и высшее духовное лицо. На современников послесловие, написанное Иваном Первопечатником, произвело большое впечатление – о нем помнили и много десятилетий спустя. В одной из книг, напечатанных в XVII веке, вспоминалось, что при Иване Грозном «некий хитрии мастера явишася печатному сем делу», и назывались имена «Ивана-диакона да Петра Мстиславца», именно от них «начашася быти печатные книги, и пойде книжное исправление в русской нашей земле».

После выхода «Апостола» стал неутомимый Иван готовить к выходу «Часовник» – по этой книге учили детей грамоте. Но неспокойно было в Москве. Простой люд роптал, терпя притеснение со всех сторон. Царь повздорил с боярами, объявил вельмож лютыми недругами и уехал из Москвы в Александрову слободу и там вершил суд-расправу. В Белокаменной воцарился страх. Когда напечатали «Часовник», мастер даже поцеловал книгу – думал, что не успеют выпустить, нагрянет беда. Выглядел «Часовник» скромнее, чем «Апостол», но так и должно было быть – он ведь предназначался для тех, кто делает первые самостоятельные шаги в жизни. Но инициалы-буквы привлекали своей затейливостью. Печать была двухцветной. Книгу многим хотелось иметь, и поэтому «Часовник» отпечатали еще раз. С гордостью держа «Часовник» в руках, Иван перечитывал то, что совсем недавно написал он рукой. Литеры-буквы сообщали: «Окончена эта книга подвигами и тщанием, трудами и снисканием…» Эта речь для Ивана пела, как золотая труба.

Полностью не прояснены причины отъезда Ивана Первопечатника из Москвы. Ныне отброшена мысль о том, что переписчики увидели в типографии опасного соперника. Но совершенно ясно, что Москва времен опричнины была малоподходящим местом для просветителя. Молодой и дерзкий Андроник Невежа предлагал идти в Александрову слободу искать защиты. Но кто знал, какой прием там будет? Проще простого угодить в руки опричников. Нет, надо было искать другие места. Федоров отговаривать Андроника не стал, подарив ему многое из своего имущества.

Отъезд не был внезапным, Друкарь бережно уложил все типографские материалы, которые и спустя много лет сослужили свою верную службу. Все типографское богатство было с ним: рамки, граверные доски, инициалы, краски…

Дороги узенькими цепочками пролегли через непроходимые леса, кишмя кишевшие зверьем. Ехавшему на подводе с имуществом приходилось опасаться всего – лихих людей-разбойников, и непогоды, и бездорожья. Больше всего тревожила Ивана Федорова мысль о том, как примут в далекой Литве. Петр Мстиславец, когда случилось следовать обоим пешими, успокаивал содруга, напоминал, что в Литве, конечно же, есть люди, чтящие славянскую книгу.

На чужбине незнакомца встречают по одежде. Но для Ивана дорог был не нарядный кафтан, а его типографское дело. Слава же о золотых руках мастера-друкаря докатилась из Московии и в Литву, где жило много русских, украинцев, белорусов. Было для кого печатать книги! Именно здесь начали уважительно Ивана именовать, помня о его московских печатных делах, Иваном Москвитиным.

Стал Иван Печатник Иваном Друкарем Москвитиным.

Ивана Друкаря ласково принял и беседовал с ним Сигизмунд-Август, король польский и великий князь литовский. Пришельцев из Московии приютил гетман Григорий Ходкевич, решивший в белорусском имении Заблудове, что возле города Белостока, основать друкарню-печатню. Московские мечтатели, делатели книг, нашли приют и поддержку, взялись горячо за работу. Целыми днями возились они с бумагами и книгами, с родными литерами, вчитывались в набираемые слова.

Иван постепенно успокоился и охотно показывал книги, привезенные из Москвы. Григорий Ходкевич увидел, что Иван – великий мастер, и подарил ему «немалую весь» – большую деревню. Друкарю удалось закупить немецкую и венгерскую бумагу и московским шрифтом (тем самым, что в «Апостоле») набрать «Учительное евангелие». И пямятна была книга еще тем, что в последний раз пришлось Ивану работать с давним другом – Петром Мстиславцем. Его пригласили к себе братья Мамоничи, вместе с ними Мстиславец открыл в Вильно типографию. Мстиславец ушел, как и в Москве Андроник, не с пустыми руками. А Первопечатник выпустил в Заблудове еще книгу.

Не мог жить Друкарь одной сытой земностью, без любимого книжного дела – оно стало дороже жизни. Когда ему говорили, что, имея весь, деревню, он может жить, как пан, Иван гордо отвечал, что надлежит ему рассеивать духовные семена по свету и «всем по чину давать духовную пищу».

Что же делать Первопечатнику в деревне? Снова сложил он свой домашний скарб и типографское имущество и отправился в дальнюю дорогу, не боясь свирепствовавшей в округе моровой язвы, в славный город Львов.

…Богат Львов, но мецената, покровителя здесь не было. Словно милостыню, вымаливал Иван Федоров деньги у горожан на печатню: богатые отказали, бедные поддержали. И на собранные деньги заводит Москвитин-мастер печатню во Львове в конце 1572 – начале 1573 года. Он переиздал московского «Апостола», украсив его даже богаче, чем в Москве! Тираж удалось отпечатать немалый. С этого славного года начало вести счет украинское печатание, быстро набравшее силу.

Много волнений пришлось испытать Первопечатнику на чужбине, но знал Иван Федоров, что здешним простым людям, стремившимся приобщиться к книжной светлости, он нужный, полезный человек.

Довелось странствователю побывать и в далеких землях: и в равнинной Валахии, и в людном польском старом городе Кракове, и на Дунае, в «украсно украшенном» городе Вене… Поглядел Иван Друкарь на книги разные, простые и затейливые, толстые и тонкие, с послесловиями и без оных… И еще больше набрался книжной мудрости, обрел умение и новые знания, которым, как он убедился, нет конца.

Ехал в Краков через Львов московский купец и, остановившись на отдых, зашел к Ивану Москвитину. Тот порадовался. Достал купец из кованого сундука книгу и похвалился:

– Нерукотворная.

Иван Друкарь и сам сразу увидел, что книга не рукой писана – напечатана. Открыл наугад ее посередине, и сразу бросились в глаза знакомые буквы-литеры… Обрадовался Иван Друкарь, словно давнего друга встретил. Не пропали книжные семена, брошенные Иваном в московскую землю. Поднялся хрупкий росток, не сгубили его заморозки, будет и впредь укореняться в земле, станет когда-нибудь могучим деревом. Так и книжное учение – начинается с малого, с буквы, одного слова, а открывает великое.

Словно молния над Карпатами, озаряет голову мысль: надо издать книгу для «скорого младенческого научения». Азбуку, книгу для всех. Много еще в русских, украинских и белорусских землях людей, что глядят в книгу как слепые – читать не умеют.

Писать первый учебник было некому. Иван сам взялся за работу. Если в прежних изданиях он переводил, редактировал, набирал и печатал слова, написанные в старых – при дедах и пращурах – рукописях, то здесь авторство – его дело.

Благо во Львове было много книжных собраний, да и побывав в краснокирпичном Кракове, других городах и землях, трудолюбивый Москвитин не уставал заглядывать в места, где лежали книги, одетые в кожаные переплеты, украшенные золотым тиснением.

Тщательно использовал Иван московский шрифт, находил упражнения, примеры, чтобы дети учились не только письму – буквам и цифрам, – но и добрым делам, светлым мыслям.

Позаботился Друкарь и о красивых заставках-виньетках. Книга получилась на славу. А в самом ее конце премудрый автор поместил прочувствованное обращение к «возлюбленному русскому народу», советуя всем учить детей грамоте.

Так родился первый восточнославянский печатный учебник. Пройдет немного лет – и во Львове, Остроге, Вильно, Киеве, Чернигове появится целое семейство всевозможных азбук, грамматик и всяких словарей. Всем им отец – Иван Друкарь. От его «Азбуки» и пошли все другие буквари в Москве да и в других городах.

Есть предположение, что Иван Федоров напечатал «Азбуку» тиражом в две тысячи экземпляров. Всего скорее, так и было. Но «Азбука» выпускается не для того, чтобы стоять на полке. От старших она переходит к младшим, да и при заучивании она находится все время в движении. Книга Ивана Федорова исчезла из обращения, и долгое время у нас о ней даже не знали. В апреле 1954 года историк М. Н. Тихомиров, выступая в Академии наук, сказал, что в библиотеке Гарвардского университета в США найдена неизвестная ранее книга, принадлежащая перу и тиснению Ивана Друкаря, хотя сообщения о находке «Азбуки» 1574 года в Риме еще в 1927 году мелькали в печати. В связи с этим А. А. Сидоров писал, что обнаружение «Азбуки», книги для обучения грамоте, в значительной мере изменило все представления о роли, деятельности и фигуре Ивана Федорова, которого «мы знали как печатника и гравера, теперь же он получает место среди просветителей-педагогов». Теперь наши издательства любовно переиздают федоровскую «Азбуку», и ее всегда охотно библиофилы раскупают.

Нелегко жилось Федорову в богатом и людном Львове, и он был рад, когда князь Константин Константинович Острожский решил в родовом замке завести печатню. Собрал Иван типографские пожитки (буквы-литеры стали родными и близкими) и перебрался в Острог.

О богатствах замка ходили легенды. Но дороже бочек с золотыми и серебряными слитками, оружия и конской сбруи, усыпанной жемчугами, была здешняя библиотека, в которой были собраны книги со всей Европы. Встречались здесь и славянские первопечатные книги, изданные в Венеции, Праге, Кракове… С жадностью склонялся над ними Иван Москвитин, охотно приобщаясь, как в молодости в Москве, к словесной мудрости. Зрели в душе мечты о новых изданиях.

Многое удалось сделать Ивану Федорову в Остроге, имевшем славу «волынских Афин», ибо действовал в замке «триязычный коллегиум», своего рода академия, в которой изучали риторику, диалектику, астрономию… Все таланты Первопечатника раскрылись в полном блеске.

Первым изданием, появившимся стараниями Друкаря, была книга для чтения, открывавшаяся греческим алфавитом. Далее шел двуязычный греко-славянский текст для тех, кто взялся изучать язык, имевший у нас такое же значение, как в других странах Европы латынь. Впервые выпустив кириллическую книгу с греческими шрифтами, Иван Москвитин первоосновой для иностранных букв взял заказные шрифты. В том же 1578 году Иван Москвитин вновь напечатал львовскую «Азбуку», поместив в одну из частей сказание болгарского монаха-черноризца Храбра о Кирилле Философе и Мефодии, создавших кириллицу – славянскую азбуку. Эта небольшая книжечка малого формата – разговор в веках. Первопечатник таким образом беседовал через столетия с теми, кто начертал славянские буквы, – с Первоучителями.

Среди других изданий словно бы и затерялся скромный листочек, на котором были напечатаны вирши, посвященные каждому месяцу, – «Хронология». Месяцы были обозначены в календаре на трех языках, помечены были и даты, которые представлялись наиболее важными. Стихи – двустрочные – для календаря Ивана Федорова написал украинско-белорусский поэт и ученый, воспитанник «острожской академии», Андрей Рымша. Случилось это лет четыреста назад, точнее, – 5 мая 1581 года. От этого дня и ведут начало наши печатные календари.

Многое удалось сделать в жизни Ивану Первопечатнику. Но, пожалуй, из всех его дел наибольший успех выпал на долю изданной им книги, которая получила наименование «Острожской Библии». Это самая знаменитая первопечатная славянская книга. Лучшие библиотеки мира гордятся ею и ныне как чудом типографского искусства.

Вот лежит она на столе передо мной, напоминая парусник, переплывший океан. Волны времени оставили свои пометы на страницах, еще помнящих прикосновения рук Друкаря. Печатных знаков в ней больше, чем во всех предыдущих изданиях Друкаря, если их сложить вместе.

Чем же отличается от других федоровских книг «Острожская Библия»?

В нее Первопечатник вложил все свое умение, мастерство. Всем взяла эта книга – и толщиной (в ней свыше шестисот листов!), и шрифтами, и заставками, и концовками, и разнообразными орнаментами-узорами… В ней герб князя Острожского и печатный знак Федорова. Один книжник, посмотрев «Острожскую Библию», воскликнул в восторге, что за лист этой книги он бы отдал всю Англию. Восторг современников понятен – никогда еще славянские книги не печатались с таким мастерством. Книга хотя в основном и была напечатана одним шрифтом, всего шрифтов в ней было использовано шесть, в том числе два греческих, – дело неслыханное и невиданное. Литеры-буквы – красивые: – и мелкие, и крупные, и убористые. Острожские шрифты заметно отличались от московских, ибо Друкарь и его содруги обратились к местным, волынским традициям: буквы светлее, мягче, чем в предыдущих изданиях, они производят, когда видишь страницу в целом, впечатление стройного хора.

Часть книг из Острога была послана в Москву, и, видимо, понравились они Ивану Грозному. Царь охотно дарил «Острожскую Библию» знатным иностранцам. Так, один экземпляр как величайшая драгоценность был подарен Иваном Грозным английскому послу и увезен последним в Лондон. В течение нескольких лет «Острожская Библия» попала в многочисленные славянские города-монастыри, а также в Рим, Париж и Гамбург.

Владельцы берегли ее как зеницу ока. Поэтому большое число экземпляров дошло и до наших дней. И ныне она своим внушительным видом славит дело рук Друкаря. Отдельные листы закапаны воском.

Современные Ивану Федорову типографы, жившие в Западной Европе, любили на книгах печатать латинское изречение: «После мрака на свет уповаю».

Друкарь Москвитин мечтал завести собственную печатню и выпускать книги для того, чтобы они вразумляли умеющих читать и слушать. Сделать этого ему не довелось.

Иван Федоров умер, навсегда прославив себя книгами, несшими через века богатство духа. Поражает характер Друкаря, посвятившего жизнь без остатка книге; это ставит его в ряд с самыми выдающимися фигурами средневековья.

На могильной плите во Львове друзья Первопечатника выбили на камне его издательский символ и сделали следующую надпись:

«Иоанн Федорович, друкарь Москвитин, который своим тщанием печатание небывалое обновил. Преставился во Львове, год 1583, декабрь 5».

Так закончилась большая жизнь…

Плита на могиле не сохранилась, но надпись дошла до нас.

Книги Ивана Федорова оказались поистине бессмертными. Духовные семена, которые Иван Друкарь щедро рассыпал по свету, дали могучие всходы. Каждая книга напоминает нам о Москвитине.

Москва навсегда сохранила память о Первопечатнике, навсегда оставила в своем городе прославленного мастера…

Стоит в центре Москвы памятник Ивану Федорову, на зеленом московском холме, на высоком черном с голубоватыми искорками камне…

Довелось, став памятником, вернуться Первопечатнику в Москву, книги его теперь знает вся Земля. А его немногочисленные послесловия, отличающиеся краткостью, его изречения – образцы письменности памятных лет, когда книга начала свой триумфальный поход в восточнославянских землях.

Новое время оценило Друкаря высоко. Когда стали создавать первый советский наборный орнамент, то обратились к мотивам федоровских украшений. Еще раз его работа послужила стране.

АФАНАСИЙ НИКИТИН

А если города не все писал, то ведь много городов великих…

Афанасий Никитин

Когда я выхожу на волжский берег и перед глазами распахивается простор, вольная волюшка – с ее плесами, лугами, озерной гладью, полетом чаек, белыми теплоходами-лебедями, песчаными золотистыми откосами, – то картины былого встают перед мысленным взором. Проплывают, как наяву, парусники-расшивы, горят рыбацкие костры у ивняка, скользят на стругах новгородские ушкуйники, гуляет бурлацкая ватага, Минин и Пожарский ведут разделом нижегородское ополчение… А теперь перед «духовными очами» – фигура легкого на ногу человека, повторяющего вполголоса: «Поидох на низ Волгою…» Много выдающихся лиц породили волжские берега, но в сонме героев не затерялся, не стал привычно незаметным Афанасий сын Никитин, что «написах грешное свое хожение за три моря: прьвое море Дербеньское <…> второе море Индейское <…> третье море Черное…».

Полсвета исходил Афанасий Никитин, повидал такие дивные дива, что даже сказочники-бахари не нашепчут в волшебных снах под полуночный вой вьюги в трубе… Обо всем увиденном странствователь не утаил. Его путевой дневник, написанный языком сочным и красочным, сразу же полюбился и стал явлением средневековой культуры, как палаты и терема «Твери той старой, Твери той богатой», как создававшийся в никитинскую пору Московский Кремль, как белокаменные рельефы на Спасских воротах неутомимого Василия Ермолина, как «умозрение в красках» Андрея Рублева… Недаром говорят, что «Слово о полку Игореве» – наша «Илиада», «Хождение за три моря» – наша «Одиссея». Личность великого странствователя приобретает в нашем понимании особый вес, если мы вспомним о том, что он действовал на пороге такого крупного исторического явления, как великие географические открытия XV–XVI веков. Уходила в прошлое вселенная античных авторов, а география начинала для наиболее прозорливых выглядеть как «глаза истории», хотя даже атлас древнего мира был еще далеким будущим.

Приключения, испытанные Афанасием Никитиным за долгие годы неутомимых странствий, достаточно хорошо известны, да и сам тверской землепроходец стал героем поэм, живописных полотен, фильмов… На тверском берегу Волги ныне возвышается его бронзовая статуя на гранитном постаменте, венки к которому возлагают восточные, да и западные гости.

К старой Индии интерес у нас с годами не угасает. Свидетельством этому может служить заметка из Мадраса, напечатанная «Правдой» 3 января 1983 года: «Индию справедливо называют страной храмов. Их здесь десятки тысяч. Некоторые из них необычны. К примеру, храм Виттала в городе Хампи в штате Карнатака. 56 гранитных колонн, подпирающих каменную крышу королевского зала без наружных стен, издают при ударе по ним рукой или каким-либо легким предметом звуки бубна, барабана, а также духовых и струнных музыкальных инструментов. Музыкальные звуки издают также колонны пещерного храма Махавира в Эллоре (штат Махараштра), сооруженного в 814 году, и несколько колонн в грандиозном храме Минакши в городе Мадурай (штат Тамилнаду). Причем колонны храма Минакши для получения звукового эффекта нужно не ударять, на них нужно нажимать ладонью. Загадкой для строителей и специалистов, по свидетельству газеты „Нэшнл геральд“, остается технология изготовления кирпичей, из которых выложен фундамент храма Раманна в городе Варангал (штат Андхра-Прадеш). Обожженные особым образом, они совершенно не боятся влаги, не тонут в воде и выдерживают огромные нагрузки. Удивляет посетителей форт из красного песчаника в городе Агра. В крепостную стену вмонтировано круглое зеркальце, размером с двухкопеечную монету, в котором ясно отражается мавзолей Тадж-Махал, расположенный… в нескольких километрах от города». Так «чудеса Индии» выглядят сегодня. В дни Афанасия Никитина явь для путешественников была подобна волшебной сказке.

Я не буду подробно пересказывать приключения и злоключения Никитина, ибо дневник ходебщика-тверитянина – всем доступное чтение, существующее в самых разнообразных переложениях и переводах, хотя и подлинный текст, такой, каким его первым увидел пытливый и знающий Николай Михайлович Карамзин в библиотеке Троице-Сергиева монастыря, – вполне понятное произведение, особенно если вдумываться в каждую поистине драгоценную никитинскую строку.

Мне хочется обратить внимание на такую черту характера землепроходца и повествователя, как его поразительное проникновение в «чужое», умение стороннее воспринимать как «свое», оставаясь самим собою, человеком из Твери, волжанином, глубоко почитающим Москву, размышляющим в «грешном своем хожении» о земле родной.

Всегда важно, откуда происходит писатель, каковы места, его породившие. Тверь стояла на пути из Новгорода в Суздаль, на большой водной дороге, учившей общению со всем миром, ремесленной, торговой и всякой иной сметке. Однажды переяславцы, враждовавшие с Новгородом, захватили Тверь и прекратили подвоз хлеба на берега Волхова – в Новгороде начался голод. Соперничая с Москвой, Тверь развивала свою школу зодчества, живописи и литературы. Много было достигнуто. Здесь была переписана и богато иллюстрирована «Хроника» Амартола, то есть Грешника, давнее сочинение, излагавшее в полубеллетристической форме события истории от «сотворения мира» до девятого века. Этим сочинением долго пользовалось наше средневековье. Семен Тверской написал остроумную притчу, заканчивавшуюся социально острой мыслью: «Князь во ад, и тиун (его наместник) с ним во ад!» Иноку Фоме принадлежало «Слово похвальное тверскому князю Борису Александровичу», отмеченное большой книжной культурой, вводившее героя в круг мировых персонажей, что свидетельствовало и о величии города на Волге. Славились в Твери ремесленники, лившие колокола и пушки, что и «в немцах», то есть у иноземцев, не сыщешь, резавшие камень, как репу, умевшие строить суда, бороздившие волны на малых и великих реках. До наших дней сохранилась рогатина Бориса Александровича Тверского, воспетого Фомой, – надпись и фигуры на бердыше выполнены с мастерством. Поныне эта рогатина – образец художественного оружия XV века. Тулья восьмигранной формы обложена серебром и покрыта изображением сцен охоты и княжеской жизни, по ребрам пропущен орнамент, состоящий из лент и завитков. Писатель Фома не забывает почтительно сообщить, что его князь «царевым венцом увязеся».

Заметная фигура в Твери – купец, особенно из числа тех, что ездили с товарами по белу свету. Торговый гость был, должен был быть одновременно землепроходцем, дипломатом, воином; он должен был уметь сходиться с людьми, ладить с ними, считаться с обычаями и особенностями мест, куда приводили путь и судьба. В дорогу брали самое необходимое, и примечательно, что Афанасий Никитин, оказавшись на чужбине, сетует не столько на то, что он очутился среди тех, кого «отпустили голыми головами за море», а главным образом на то, что «… со мною нет ничего, никакой книги, а книги, что и взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, ини взяли у мене…» Для тверитянина книга – «останняя весть» родной земли, последнее прибежище.

Афанасий Никитин в путевом дневнике молчит скромно о своем прошлом, но, несомненно, он был еще и книжным мужем. За это говорит не только его безукоризненная грамотность, но и общепринятые в хождениях меры обозначения. Расстояние, например, считается им по дням, проведенным в пути; на каждой странице – точное указание пройденных мест. Есть одновременно косвенные, но довольно убедительные доказательства редкостной начитанности путешественника. Какая сила вела его вперед и вперед, несмотря на смертельные препятствия, стихийные и разбойничьи беды? Опасность подстерегала странника на каждом шагу: на Волге гуляли ушкуйники и золотоордынцы, в степях – ногайцы, Черное море кишело средиземноморскими пиратами… Что ни шаг – опасность. Путник зависел от дождя, ветров, солнца. После ограбления было у него денег – кот наплакал. Конь – все его богатство. Что же заставило Афанасия Никитина все-таки миновать реки, горы, моря, опасные земли? Ведь куда проще было с Волги вернуться домой.

Средневековье – русское и западное – грезило Индией, мечтало ее найти как обетованную землю сокровищ. Двадцать лет спустя после Афанасия Никитина Христофор Колумб открыл Новый Свет, думая, что нашел, наконец, дорогу в Индию. Здесь, кстати говоря, уместно вспомнить замечание Александра Гумбольдта, так прокомментировавшего в «Картинах природы» одно из писем Колумба из дальнего путешествия: «Оно представляет необыкновенный психологический интерес и с новой силой показывает, что творческое воображение поэта было свойственно отважному мореплавателю, открывшему Новый Свет, как, впрочем, и всем крупным человеческим личностям».

Через четверть века после Афанасия Никитина в Индию на кораблях, пристав к Малабарскому берегу, добрался Васко да Гама, португальский мореплаватель. Вскоре воспоследовало разорение Калькутты и началось колониальное захватничество в южноазиатских морях. У многих западных путешественников были корыстные цели. Васко да Гама не просто устанавливал прямые торговые отношения, он стал вице-королем Индии.

В «Хождении за три моря» ни одно слово не сказано всуе. Положение спутников, ограбленных в дороге, Афанасий Никитин определил так: «…у кого что есть на Руси и тот пошел на Русь о кой должен, а тот пошел куды его очи понесли». Повествователь оказался среди последних, но из всех происходивших далее событий видно, что он, ни на йоту не отступив от замысленной еще дома цели, стремился попасть в Индию и шел к сказочной земле, не страшась неудач и гибели. Все, что не касалось главного, связанного с желанием увидеть собственными глазами страну, где «мужи и жены все черны», занимает странника лишь попутно. Перед его цепким взором прошли берега Волги и ее дельта. Никитин деловито отмечает, что из Дербента пошел в Баку, где «огнь горит неугасиимы». Потом – каспийские степи, крутые горы Закавказья, наконец, Иран… Нет, он не закрывает на окружающее глаза, но предельно скуп на подробности. Мы, читатели, разумеется, запоминаем Тверь с ее впечатляющим Спасом Златоверхим, людную Кострому, где была получена необходимая в пути проезжая грамота, обширный Новгород, куда прибыл посол владетеля Ширвана, везший от Ивана III подарок – кречетов, дорогих охотничьих птиц… Все это – черточки-точки, беглые «карандашные» записи, между прочим, мимоходом. Почти наверняка можно сказать, что увиденное в первую пору далекого путешествия не было для Афанасия новинкою. Иначе чем объяснить смелость и деловитость, с какой тверитянин вел свое «грешное хожение за три моря»? Волга для него была родной рекой, но, видимо, и ранее он побывал в далеком Закавказье или по крайней мере в Каспийских землях. Не исключено, что Никитин видел Константинополь. Об этом заставляет подумать содержащееся в «Хождении» сопоставление статуи Будды со скульптурой императора Юстиниана, что стояла в Константинополе. Вел ли Никитин в путешествиях дневник? В основу сочинения положены черновые записи. Тогдашнее землеведение он знал так, как наиболее осведомленные люди средневековья.

Смельчак обладал поистине адским терпением, ибо почерпнуть знание Ближнего Востока он мог только из длительных и дотошных разговоров с местными жителями, будь то пышно одетые восточные послы, торговые гости или те, кто ходили нагими, лишенными всякого имущества-достатка. Но разговоры разговаривать можно, лишь владея восточными языками, что в Древней Руси было довольно-таки редким делом. В Твери их освоить было затруднительно. Или учил его какой-нибудь заезжий купец? Раздумья над текстом записок этого не подтверждают. В конце пятнадцатого века слово «бесерменин» значило «мусульманин». В Ипатьевской летописи было сказано, что Кончак обрел «мужа такого бесурменина», стрелявшего «живым огнем». Летописец говорит в данном случае о мусульманине, пришедшем на службу к половецкому хану. В этом же смысле употребляет слово и Афанасий Никитин. Ей-ей, не впервой бывал он за хребтом Кавказским.

В «Хождении за три моря» постоянные споры вызывают периоды-вставки, написанные, как тюркологами теперь доказано, на татарском и таджикском языках, – ими Афанасий Никитин владел свободно. Более того, лингвисты утверждают, что восточный словарь землепроходца включал в себя тридцать-сорок индийских слов. Ученые по-разному оценивают эти ориентальные переходы. Одни считают, что купец хотел спрятать, зашифровать свои мысли-наблюдения; другие склоняются к выводу, что, оторванный от привычного быта и книг, он «в вере зашатался»; третьи видят в них некоторые литературные излишества, желание блеснуть восточной образованностью; четвертые почитают торгового гостя просто-напросто «агентом Москвы», практиковавшимся пользы ради в языковых премудростях; существует также мысль и о том, что перед нами своеобразное «плетение словес», литературное течение, олицетворяемое Пахомием Логофетом, чей стиль отличался торжественностью, хотя – скажем откровенно – точность и скупость всего прочего текста прямо-таки противостоит причудам «украсно украшенного» стиля, в котором упражнялись схоласты.

Михаил Николаевич Тихомиров, академик, в отзыве на одну работу писал, что надуманностью отличаются соображения о том, что Афанасий Никитин «не был ни бусурманином, ни христианином», а своего рода деистом, каким-то представителем вольнодумства – «Вольтером XV века». Вывод, опровергаемый Тихомировым, делался на основании никитинской фразы о том, что «бог един, бог общий для всех народов». Тихомиров пишет, что дьяки Посольского приказа в Москве, отвечая на упреки турецких султанов о преследовании мусульманской веры, признавали право мусульман держать мечети, замечая: «Всякой иноземец в своей вере живет».