Текст книги "Живая древняя Русь. Книга для учащихся"

Автор книги: Евгений Осетров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Окруженный вишневыми садами, на высокой горе, над извилистой рекой, горделиво высился Успенский собор. В давние времена его поставили на горе так удачно, что он в утренние туманные часы кажется плывущим в воздухе.

Выполняя наказ князя, Фиораванти поставил в Москве храм, похожий на владимирский, но еще более торжественный и величавый. Вся Москва дивилась тому, как шла работа. Кирпичи не носили на леса, а поднимали машиной, которую прозвали «векшею», т. е. белкой. С Аристотелем Фиораванти пришла на Русь европейская строительная техника. Летописец, восторгаясь сооружением, написал: «Была же та церковь весьма удивительна величеством и высотою, и светлостью, и звонностью, и пространством». Именно этому времени приписывает легенда событие, о котором потом долго говорили на Руси. Однажды, гласит предание, в Кремль явились посланцы Золотой Орды и вручили великому князю Ивану III грамоту с требованием собрать, как всегда, с русских земель дань для хана. Иван III у всех на глазах разорвал ханскую грамоту. Этот поступок не был дерзким своеволием, вспышкой гнева. Ведь не случайно, не по прихоти требовал Иван III, чтобы иноземцы именовали его «государем всея Руси». Все поняли, что Москва сильна, самостоятельна, независима.

Что касается Фиораванти, то его ждало много дел и злоключений. Зодчий и военный инженер, он то строил, то начальствовал над артиллерией в боевых походах, попадал то в милость, то в опалу. В искусстве у него – счастливая судьба. Все последующие иноземные мастера, строившие в Кремле, чувствовали себя лишь учениками и последователями великого зодчего, сооружавшего на века. Со славой Фиораванти можно сравнить только громкую и почетную известность, которую много веков спустя приобрел тоже итальянец по происхождению Растрелли, чье пленительное зодчество – великая страница в истории русской архитектуры. Если предания Древней Руси связывали разнообразные строения с именем Фиораванти, то послепетровская Россия приписывала Растрелли многочисленные дворцы, построенные чаще всего его последователями.

Русский язык не боялся принимать в свое неоглядное лексическое море иностранные слова – он обкатывал их, шлифовал и постепенно делал своими, неотличимыми от родных. Отечественное искусство не боялось принимать в свои объятия иноземные таланты. И Фиораванти и Растрелли органично вошли в русское искусство.

* * *

В древние времена Москва, точнее ее Белый город, заканчивался у теперешнего Садового кольца. Золотую шапку колокольни Ивана Великого путники видели приблизительно за десять верст от Москвы. Бело-золотую кремлевскую звонницу знал в русских землях каждый, и про рослого человека в народе говорили: «Вырос детинушка с Ивана Великого».

Радостно смотреть, как каменный столп отражает то ясное солнце, то звезды и месяц, как он весело встречает и мартовскую голубизну воздуха, и снежную февральскую метель, и грозовой майский ливень.

Возвышавшихся московских князей из года в год называли Иванами – Иван I Калита, Иван II Красный (красивый), Иван III, Иван IV Грозный. Среди их детей и внуков также бывали Иваны, некоторые из них сыграли довольно видную роль в истории. Простое, легко произносимое и запоминающееся имя полюбилось в Москве, да и по всей Руси. Родители охотно нарекали им своих детей. Как, бывало, только не кликали бесчисленных Иванов! Никакое другое имя в городах и весях не произносилось в столь нескончаемых вариантах – Иванка, Иваня, Иванюха, Иванюша, Ваня, Ванюра, Ива, Ивасик, Иваша… У Иванов рождались дети, которых по отчеству величали Ивановичами или попросту Иванычами. Иванов столп, возвышавшийся над Москвой, постепенно стал восприниматься как богатырь-воин, олицетворение московской силы, как Иван, стоящий на защите интересов всех русских земель.

Еще при Калите была в центре Кремля сравнительно небольшая Ивановская колоколенка. Потом она обветшала, ее разобрали, и на этом месте приказал Иван III возвести каменную башню. Высоко в небе над Москвой ярусами поднималась дозорная вышка. На самой выси, на боевой площадке сидели караульщики и зорко смотрели вдаль – не покажутся ли за рекой враги-кочевники. Как только появлялась опасность, начинали звонить колокола, стража разводила подъемные мосты над рвом, заполненным водой, наглухо запирали кремлевские ворота. Предупрежденные об опасности, московские люди укрывали детей и женщин в надежных местах, часто за кремлевской стеной, а сами отважно выходили навстречу врагу. И тогда уж ни конному, ни пешему в крепость хода не было. Если нельзя было остановить врага на дальних подступах, то москвичи уходили держать оборону за кремлевские стены, бросая посады.

При царе Борисе Годунове столп надстроили на два яруса и позолотили макушку, он поднялся над землею более чем на восемьдесят метров! Это было чудо из чудес. От сказочной высоты кружилась голова. Москва не знала еще таких высоких сооружений. Ничего подобного никогда не знала и вся московская земля. Верхний ствол Ивановской колокольни тогда же опоясали тройной золоченой вязью-надписью, прославляющей Бориса и его сына.

А. М. Васнецов. Царская площадка и Красное крыльцо Грановитой палаты в Кремле.

В «Пискаревском летописце» было записано: «Лета 7108 (1599–1600) царь и великий князь велел прибавить у церкви Ивана Великого высоты 12 сажен и верх позлатить, и имя свое царское велел написати». Надпись и ныне опоясывает верхний ярус. Но не надо думать, что мы видим вязь годуновских времен. Когда в Кремль вошел Лжедмитрий, то он приказал немедленно уничтожить слова, сиявшие на столпе. Век Лжедмитрия был короток, он вскоре бесславно кончил дни, но каменный кремлевский столп простоял без надписи до Петра Первого, который и восстановил годуновскую вязь.

Итак, поднимемся по ступенькам звонницы, которые помнят и своего первого строителя Бона Фрязина, и Ивана III, и пышные свиты иноземных путешественников, и монахов, и стрельцов…

Нелегко пересчитать ступени лестницы, ведущей до купола. На первом ярусе еще, наверное, не собьешься, восемьдесят три раза став на каменные ступени. На втором же ярусе – прежде чем начать восхождение, отдохни и в пути не споткнись – ведь здесь – без одной! – полторы сотни выступов. А когда доберешься до вершины, сделаешь 329 шагов по каменным уступам. Трудно, но вскарабкаться все-таки можно. А вот опуститься вглубь… Археологи говорят, что основание башни уходит под землю на десятки метров и находится чуть ли не на уровне дна Москвы-реки.

Полюбился столп-великан, и пристроили к нему позднее две нарядные звонницы – Петровскую и Филаретовскую, завершающуюся шатром с башенками по углам. Почти четыреста лет красуется над всем Кремлем Иван Великий, олицетворяя государственную мощь России.

Смотришь на массивное здание и невольно поражаешься его стройности, его неудержимому, я бы сказал, ракетному устремлению в небеса, ввысь, в космос. Чем объяснить эту «взлетную» архитектуру, рожденную средневековьем? Инженерный секрет не так-то уж и сложен. Высота каждого последующего яруса уменьшается, хотя эта особенность почти незаметна стоящим на земле. От белокаменного цоколя, от нижних ярусов-восьмигранников столп «летит» к цилиндрическому верхнему ряду, увенчанному медной золоченой луковицей.

Когда лихие и умелые звонари-музыканты ударяли в двадцать с лишним колоколов Ивана Великого, то вся Москва наполнялась праздничным гулом. Самый большой колокол на звоннице весит ни много ни мало – четыре тысячи пудов. Он не трезвонил, как другие, более мелкие била, а издавал таинственный глуховатый гул. Недаром поэт написал: «Гудит, гудит Иван Великий, как бы из глубины веков идущий зов!». Эти московские колокола отличались особо мелодичным звуком; отлиты они были знаменитыми литейщиками – пушечных и иных дел мастерами.

Большое помещение внутри звонницы использовалось по-разному. В семнадцатом веке в нижнем зале стоял огромный медный глобус, привезенный в Москву нидерландским посольством.

При царе Алексее Михайловиче глобус, ярко раскрашенный, изображающий растительный и животный мир, служил пособием на уроках географии. Его с живым интересом рассматривал царевич Петр. Когда в Москве открыли первую навигационную школу, т. е. школу, где готовили мореплавателей, Петр Первый распорядился перенести глобус в навигационные классы, что в Сухаревой башне.

В Петровскую же эпоху один из любимцев Петра – Меншиков, светлейший князь, обладавший одно время почти монаршей властью, «счастья баловень безродный, полудержавный властелин», – решил поставить сооружение в Москве, которое было бы выше Ивана Великого. Так была сооружена башня, получившая название Меншиковой. Шпиль башни – пусть и деревянный – поднимался выше знаменитого столпа. Меншикову башню стали в народе называть сестрой Ивана Великого. Но главенствовала в небе Москвы она недолго. Дерево не камень – ударила молния и срубила ее огромный шпиль. Гибель шпиля как бы символизировала и судьбу Меншикова, кончившего свои дни в Березове, в сибирской ссылке. Опять колокольня Ивана Великого стала самым высоким зданием в Москве. Многое повидал златоглавый великан. Например, в пору подавления одного из многочисленных в те времена мятежей возле колокольни солдаты Преображенского полка громкими голосами «кликали клич», чтобы «всяких чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть разных казней, как станут казнить стрельцов и казаков яицких, а ехали б без опасения». Запомнила старая Москва, как безвестный изобретатель-самоучка пытался демонстрировать у Ивана Великого свой летающий аппарат, но потерпел неудачу и был беспощадно «бит батогами, сняв рубашку». В совсем иное время, когда «шумел-горел пожар московский» и когда вражеские полчища покидали Белокаменную, Наполеон приказал взорвать Ивана Великого. Французам удалось подорвать звонницы-пристройки, но столп был сооружен так прочно, что выдержал взрыв и устоял. Разрушенные части восстановил архитектор Д. Жилярди, много и удачно строивший в послепожарной Москве.

С колокольней Ивана Великого связаны памятные эпизоды в жизни писателей, художников, зодчих. Курчавый и быстроглазый мальчик, стремглав преодолев ступени, взобрался на колокольню и глядит восхищенно на город внизу, под ногами. Маленький Пушкин, будущий великий поэт, страстно любил смотреть на Москву с огромной высоты.

Колокольня Ивана Великого. 1505–1600.

Теремной дворец в Москве. 1635–1636.

Юный Лермонтов, родившийся в Москве, восторженно писал:

«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь.

О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотись на узкое, мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая_ лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир – с высоты!»

В нашу эпоху, в дни Великой Отечественной войны на врагов шел танк, на броне его были написаны горделивые слова: «Иван Великий».

* * *

Картины былого – оно, если вдуматься, не менее реально, чем настоящее, – встают, оживают, материализуются в этом месте, где все пронизано историей. Ведь даже сиюминутное утекает в сито времени и мало-помалу, незаметно для нас становится ушедшим…

С большим трудом можем мы себе представить, как, скажем, выглядел Кремль в эпоху Ивана Грозного. Изображения, которые мы можем сегодня видеть в Никоновской летописи или в так называемой Царственной книге, носят во многом стилизованно-условный характер. Свидетельства иностранных путешественников говорят о том, что государев двор в ту пору был нарядным, торжественным, живописным. Непередаваемую прелесть являл возобновленный после пожара кремлевский дворец, где стенопись Золотой палаты была сделана с неслыханными новшествами. Среди привычных образов и аллегорий, среди знакомых средневековому зрителю сюжетов, как, скажем, притча об индийском царевиче, были и такие, которые воспринимались как нечто небывало-дерзостное, основанное на «человеческом мудровании». Так кремлевские живописцы написали изображения олимпийцев – Феба и Дианы, что вызвало резкое осуждение у ревнителей старины. Необычайные украшения Золотой палаты, да и других помещений, – сложное явление художественной жизни шестнадцатого века.

Загадочные переплетения традиционной символики и античных мотивов, аллегорические и символические изображения отражали представления москвитян о мироустройстве – то новое, что появилось в их мировоззрении.

Необычно выглядел дворец и снаружи. Путешественник Барберини отметил в своих записках, что кровли дворца Ивана Грозного были покрыты золотом. Михалон Литвин, посетив Москву, любовался каменными изваяниями, установленными во дворце, как заметил иноземец, «по образцу Фидиевых». Историки считают, что Грозный, будучи «мужем чудного рассуждения и всякой словесной премудрости ритором», мог знать о Фидиевых горельефах Парфенона и приказать украсить карнизы дворцовых приемных палат, кроме обычных для Москвы подзоров и цветных поясов, также и резными фигурами. Любили в ту пору также цветные стекла, которые явились новинкой для Москвы. Иван Грозный посылал в Новгород оконничника купить там «сколько можно… стекол оконничных разных цветов» и прислать их в Москву.

Таким образом, перед глазами встает Кремль, сияющий золотом кровли и цветными окнами, белыми камнями и многоцветными узорчатыми кирпичными поясами. По сравнению с наружным великолепием домашний быт в покоях был довольно скромен. Лавки вдоль стен, липовые крашеные столы, деревянная посуда… Но во время торжеств дворец преображался. Парадные покои, обычно пустовавшие, становились центром жизни – их украшали с неслыханной и невиданной роскошью. Когда иноземные гости проходили по украсно-украшенным комнатам, то им казалось, что они попали в царство волшебных сказок.

У Московской заставы на Камер-коллежском валу. XVIII в.

Прекрасные и диковинные изделия Запада и Востока, расшитые шелка, драгоценные камни-самоцветы, серебряные бочки, ендовы и братины – работы суздальских, новгородских, тверских, ростовских мастеров; соболя, золотые пояса, яхонтовые ожерелья, жемчужины, добываемые на северных реках, – все это составляло праздничное убранство кремлевских покоев. В дневнике Марины Мнишек сохранилось описание царского места: «Весь трон был из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином из четырех щитов, крестообразно составленных, с круглым шаром, на коем стоял орел. От щитов над колоннами висели две кисти из жемчуга и драгоценных камней, в числе коих находился топаз величиною более грецкого ореха. Колонны утверждались на двух лежащих серебряных львах величиною с волка. На двух золотых подсвечниках стояли грифы, касаясь колонн. К трону вели три ступени, покрытые золотой парчой».

…За дубовыми столами, уставленными золотой и серебряной посудой, на широких скамьях сидят чинно и спокойно бородатые люди – молодые и старые. Взоры всех устремлены на человека, сидящего отдельно, в атласном облачении, в золотой на горностаях мантии, унизанной жемчугами, в пурпурных сафьяновых сапогах. Обычно на пирах он появлялся в кафтане, но к нынешнему торжеству облачился в парадную мантию. В руке его – серебряный кубок, украшенный разными травами, царь зорко всматривается в лица сидящих. Разом собравшиеся отпивают вино из золотых ковцов и начинают смело, а потом и весело звучать голоса. Чаще других доносится слово «Казань»…

Иван Васильевич Грозный пирует в парадном зале – в Грановитой палате. Веселится не только царь и его приближенные. За кремлевскими стенами пьет и гуляет простой народ, пляшет и на площади, и на зеленых лужайках возле реки. Москва празднует взятие Казани, радуется возвращению войска из похода на опасного врага. Много десятилетий казанские ханы жгли и разоряли русские города, уводили в плен жителей волжских сел и деревень, обращали их в рабство, продавали на азиатских торжищах русских ремесленников-умельцев, которые ценились высоко. Не давала покоя Казань и другим народам – мордве, марийцам, чувашам… Теперь опасность позади, Москва празднует победу. Волжские дороги, по которым еще вчера было не проехать, не пройти – все держала в своих цепких руках Казань, – теперь открыты. Скоро полетят, быстрые, как птицы, струги по волжской воде к далекому теплому морю, а отважный Ермак соберет дружины удальцов-храбрецов и отправится за Урал-Камень, в Сибирь, где нетронутыми лежат золотые россыпи, где столько мехов, что их не вместят и обширные кремлевские кладовые. Веселье царит п<. всей Москве, а в Грановитой палате получают золотые ковши, серебряные ендовы и собольи шубы те, кто вел воинов во время штурма города на Волге. Москва навсегда запомнила этот пир, и по всей Руси народные сказители столетиями пели о Казанском походе, о том, как на Волгу пришла «от сильного московского царства» грозная туча, как «догорела в земле свеча воску ярого до той-то бочки с черным порохом, подымало высокую гору, разбросало белокаменные палаты…», т. е. взята была волжская твердыня. Народная память приравнивала успешный штурм Казани к такому великому историческому эпизоду, как основание Москвы. Пир Грозного в Грановитой палате венчал историческое дело, говорил о «великой славе» Москвы.

Другая и тоже памятная картина. Запорожский казак-полковник обнимается со стрелецким головой, звучат под звон гуслей и бандур слова:

– Москва и Киев – вместе навсегда!

Москва протянула руку помощи Украине, помогла ей избавиться от врагов – два народа-брата воссоединились. Как же не звучать весело в Грановитой палате голосам! Как было не вспомнить, что Киев златоглавый – «мати русских городов», что над могучим Днепром возвышается София Киевская, украшенная дивными мозаиками, которым не страшны года, – они вечно сияют на стенах древнего здания, сооруженного во времена Ярослава Мудрого. После долгого лихолетья Москва и Киев снова вместе – сбылось то, о чем мечтали многие поколения. Пир горой в Грановитой палате и поют во всех землях славу Богдану Хмельницкому и московские сказители, и киевские кобзари…

Перевернем еще одну страницу истории.

…В камзоле, шитом золотом, за столом сидит Петр. Большой кубок, имеющий форму орла, передается из рук в руки. И слышится радостный возглас:

– За Полтаву!

В Грановитой палате слышится родившаяся среди солдат и пошедшая гулять в народе фраза-поговорка: «погиб, как швед под Полтавой». Полтава была наиболее выдающимся эпизодом в долголетней Северной войне, которая завершилась закреплением за Россией части побережья Балтийского моря. Об этом мечтали многие поколения русских людей…

По старым обычаям женщины и дети не могли участвовать в приемах и пирах, которые устраивались в Грановитой палате. Но женщинам, конечно, хотелось посмотреть, как проходят праздничные церемонии. Для них в одной из верхних стен соорудили окно-тайник. Когда Петр Великий был еще ребенком, мать часто водила его в комнату над палатой и любознательный мальчик с интересом наблюдал, как проходят приемы. Когда же Петр стал взрослым, он покончил со старым обычаем и приказал, следуя западным обычаям, женщинам являться на все праздники и пиры.

…Внутри палата велика и вместительна – площадь ее чуть ли не пятьсот метров. Стены расписаны народными мастерами в конце прошлого века и напоминают палехскую многоцветную шкатулку. Работая в палате, палехские умельцы воспользовались описью сюжетов, составленной Симоном Ушаковым. Снаружи, украшенная гранеными белыми плитками известняка, она похожа на драгоценный ларчик. От граненых камней и получил парадный зал древнего Кремля название Грановитой палаты.

Когда выпадает удобный случай, я люблю побродить в одиночестве по Грановитой. Неяркое московское солнце играет на палехских фресках и заставляет оживать образы давних лет. Миражи минувшего встают перед глазами, начинают звучать голоса, которые некогда раздавались под этими сводами. Иллюзии одеваются в плоть, и я вижу, как сюда гордо входит Марина Мнишек, старающаяся уверить себя, что она здесь хозяйка, что эта палата принадлежит ей. Но блеск бриллиантов на ее одежде стоит немного… От Москвы не так уж далека Коломна, она ближе, чем от Варшавы старый Краков, где Мнишек решила стать женой человека, назвавшего себя сыном Ивана Грозного. В Коломне же есть башня, которая в совсем недалеком будущем будет нераздельна от Марины Мнишек. Народная легенда гласит, что в высокую кирпичную башню была заключена вдова Лжедмитрия, но еретичка-волшебница и тут обманула доверчивых москвитян: она обернулась птицей и вылетела через стрельницу на волю…

Я слышу сильный и чистый голос, произносящий сначала латинские, а затем и славянские вирши, звучащие несколько непривычно и неуклюже. Когда человек с умными и пронзительными глазами перестает читать, его окружают иностранные гости, стремящиеся побеседовать на своих родных языках с ученым москвитянином, слава об образованности которого дошла до далеких стран. Симеон Полоцкий, приглашенный вместе с самыми знатными людьми на прием в Грановитую палату, рассказывает иноземцам, какие построены палаты в селе Коломенском московскими мастерами; трудно на земле сыскать такую красоту – эти дворцовые сооружения напоминают «дом небесный». С удивлением слушают ритора, чувствующего себя своим человеком в Кремле, знающего всех собравшихся в Грановитой палате, напоминающего своим обликом европейского придворного поэта.

Грановитая палата помнит бесчисленные имена людей, переступивших ее порог, запечатлевших свои имена в истории…

* * *

Весь мир, принимая радиоволны, каждый день слушает бой часов на Спасской башне. С давних пор звучат в Москве кремлевские куранты, прожившие многовековую жизнь, заполненную бесчисленными событиями.

Все мы считаем часы простой, пожалуй, малоинтересной, обычной вещью. Мы и вспоминаем-то о них только тогда, когда надо узнать время. Но так было не всегда. Перенесемся мысленно в глубокую старину. Столетиями ритм жизни определялся сменой дня и ночи, зимы и лета, полевыми работами, привычным аграрным календарем. Время исчислялось по солнцу, звездам, по перекличке петухов, по бесчисленным приметам, которые позднее были забыты.

Песочные или солнечные часы были скорее забавой, чем приборами для измерения времени. Рождение механических часов, в начале второго тысячелетия, явилось революцией в представлениях средневековья. Когда механические часы появились на Руси, их восприняли как удивительное и небывалое чудо, которое все – и взрослые и дети – сбегались смотреть и слушать. Сам великий князь Василий Дмитриевич приходил на площадь любоваться диковинкой. Древнерусские летописцы, как я уже говорил, отмечали только самые важные события, которые случались в жизни. Московский летописец уделил в хронике часам, установленным на Соборной площади, много места. Слушая звон часов, доносившийся даже в уединенную монашескую келью, писатель восхищенно отмечал: «Сей же часник наречется часомерье… не бо человек ударяше, но человековидно, самозванно и самодвижно, страннолепно». И добавил летописец с неподдельным восторгом, что это диво сотворено «человеческой хитростью», а также «преизмечтано и преухищрено». Новинка стоила, конечно, недешево, а деньги в ту пору на ветер не бросали, тратили расчетливо, скупо. Поэтому в летописи было также сказано, что заплатили мастеру «полтораста рублев». На эти деньги тогда можно было не только построить большой каменный дом, но и много лет жить безбедно.

Москва отыскала в Италии искусного архитектора Пьетро Антонио Солари. Под его присмотром и сложили русские мастера на старом основании Спасскую башню. Башня получилась на славу, и поэтому на каменных досках по-латыни и славянской вязью была сделана горделивая надпись над воротами: «Иоанн Васильевич, божьей милостью великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России Государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Солярий, медиоланец, в лето от воплощения Господня 1491…» В 1636 году московский каменщик Бажен Огурцов и его содруги возвели многоярусный верх с нарядным шатром. В Москву пригласили затем «аглицкой земли мастера часового и водяного взвода» Христофора Головея. Под началом Головея московские кузнецы собрали далеко видные башенные часы с колокольным боем. Время тогда делили не по суткам, а на дневное и ночное.

Московский Кремль. Общий вид со стороны Москвы-реки.

Дневное время начиналось тогда, когда первый луч солнца падал на Спасскую башню, ночное же – с темнотою.

Сказочно красиво выглядел циферблат. Средняя часть, символизировавшая космос, была покрашена голубой краской и словно по небу располагались светлые жестяные звезды и золоченые изображения солнца и планет. Рядом с привычными нам арабскими или римскими цифрами стояли славянские буквы, обозначавшие числа. Стоит ли говорить о том, что эти часы составляли предмет гордости Москвы? Знатный путешественник Павел Алеппский, наслышавшись о кремлевской диковине, записал в дневнике, что незадолго до его приезда в Москве имелись «чудесные городские часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и громкому звуку своего большого колокола, который был слышен не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на 10 верст».

Год за годом, десятилетия за десятилетиями отсчитывал время маятник, менялись часовщики, – механизм требовал постоянного наблюдения, опытного глаза, умелых рук. Случались и всевозможные происшествия. Поэтому, получая назначение, часовщик давал слово, как было сказано в старинном документе: «У дела на Спасской башне в часовниках не пить, не бражничать, зернью и карты не играть, и табаком не торговать, воровским людям стану и приезду не держать и с воровскими людьми не знаться». В этих словах мы слышим живую московскую приказную речь, звучавшую некогда у кремлевских стен.

Когда я гляжу на Спасскую башню, ставшую олицетворением столицы, то я всегда думаю, что она сродни среднерусскому небу, неторопливо плывущим облакам, туману, ползущему на рассвете с Москвы-реки, елям и березам, выращенным в наши дни у кремлевской стены. Без нее, как и без Ивана Великого, нельзя представить и старый, и новый московский пейзаж. Мало кто знает, что нижний главный массив башни имеет двойные стены, между ними находится каменная лестница.

Руку, читатель! Поднимемся по уступам, пройдем по кирпичам, на которые ступало не одно поколение. Башня имеет десять этажей. Когда вы поднимаетесь на самый верх, то перед вами открывается – вместе с хлынувшими потоками света – панорама Кремля, Красной площади, окружающих улиц, просторы реки, струящейся неизменно, как и в дни Юрия Долгорукого… Все изменили века, невозможно разглядеть семь знаменитых холмов, нет лесной и полевой дали, как при Иване Калите, но небо и вода – все те же. Они воплощают в себе вечность.

Народ всегда любил и почитал Спасскую башню, как святыню. Когда старинные куранты еще в прошлом веке начинали играть «Коль славен» и «Марш Преображенского петровского полка», все на площади снимали шапки. Через ворота было принято проходить в Кремль без шапки. Нарушителей народ незамедлительно наказывал. Через Спасские ворота отправлялись в поход полки, проходили торжественные народные процессии, триумфальные шествия, встречались знатные иноземные гости и послы. В особых случаях проход устилали дорогим красным сукном, украшали ветками вербы.

Много событий повидала Спасская башня, запомнившая и Петра Первого, и знаменитого архитектора Василия Баженова, Наполеона и его маршалов – в войну двенадцатого года она только по счастливой случайности избежала гибели. Менялись часовщики, ремонтировались и заменялись механизмы, но стрелки упрямо двигались. В Октябре семнадцатого года в Кремле шли бои. Была повреждена и Спасская башня. Второго ноября стрелка часов замерла на циферблате, умолк башенный бой.

По указанию В. И. Ленина кремлевский слесарь Н. В. Беренс отремонтировал часы. Ленин был этим очень доволен и назвал кремлевские куранты «главными часами государства». Московское время снова начало свой бесконечный бег, – в этом простом эпизоде было нечто, имеющее глубокое символическое значение.

Теперь, когда ты, читатель, услышишь, как звенят часы в Кремле, ты подумаешь, верно, о том, что это непросто сигналы точного времени. Нет, голос башни – голос минувших веков – заставляет нас думать и о грядущем.

Находясь в Кремле, нельзя не испытать особого волнующего чувства, которое мне хочется назвать чувством Москвы. Оно с трудом поддается определению, и истоки его кроются в очаровании Кремля, в гениальной полихромии его разновременных памятников, столько говорящих открытому душевному взору. Кремль строила вся страна, и теперь откуда бы вы ни приехали – из костромских или вятских лесов, из Киева или с Волги, Оки, Клязьмы, – вы почувствуете в нем родное и близкое. Вот фризовый поясок, охвативший белокаменное строение; он пришел сюда, конечно, из Владимирского Ополья, из суздальской полевой стороны. В умелой кладке другого строения чувствуется рука псковитян, которые были прирожденными каменщиками и умели строить так, что их стены могут смело соперничать с вечностью. Этот колокол привезен из Ростова Великого, чтобы напомнить Москве о звонах, несущихся на просторах озера Неро. А вот пушка, отлитая умельцами из Мурома на Оке.

Лев Толстой однажды заметил: «Глядя на Москву, каждый русский понимает, что она мать». Москва началась с Кремля, и поныне без кремлевских сооружений великий город даже нельзя представить. В обширной Москве много прекрасного, величественного, трогательного, удивительного, но Кремль, как говорят в народе, – всему голова. Стены его подобны магниту, тянущему к себе с неодолимой силой; удивительное волнение пробуждают в сердце башни – у каждой из них своя особая слава.

Кто из нас не любовался в Москве старыми ампирными особняками с колоннами и мезонинами, построенными в минувшем веке, отличающимися какой-то домашностью облика? Эти дома очень хороши и напоминают в современном городе случайно появившиеся на улице декорации к «Евгению Онегину»: вот-вот выйдет оперный герой, пройдет семейство Лариных. Знаменитые московские усадьбы в городе, Сивцев Вражек и Собачья площадка – невозвратимая архаика… Кремль же непостижимым чудом органично вошел в современный урбанистический пейзаж, придав ему единственный и неповторимый облик. Все мы любим художественные гнезда – Кусково, Архангельское, Останкино… Чувство радостного и всепоглощающего волнения вызывают в нас давние стражи Москвы – монастыри-крепости Донской, Новодевичий, Симонов, Новоспасский… Но все это островки былого, напоминающего далекие и недостижимые миражи. Смотрильная же башенка Теремного дворца и нынче глядит далеко вперед, груз былого не мешает ей быть по-детски наивной и веселой. Кремль живет, он – настоящее, он – не видение, а явь. Его «зело пречудные палаты», как говорили в старину, и сегодня овеваются воздухом современности.