Текст книги "Живая древняя Русь. Книга для учащихся"

Автор книги: Евгений Осетров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

«Под лаской вкрадчивой резца» дерево, выросшее в окских просторах, превращалось то в легенду, то в песню. Карнизы, подзоры, наличники украшали дворец, словно кружево. В Москву спешили заморские корабли, они везли краски для росписи дворца и листовое золото для отделки стен.

Живописная артель во дворце трудилась под руководством Симона Ушакова, художника, сторонника «обмирщения» искусства.

Дворец радовал взор светлыми красками, узорчатой резьбой, позолотой, причудливыми цветными узорами. Один иноземец, посмотрев только что отделанные хоромы, в письме сравнил их с игрушкой, которую только что вынули из ящика. Польские послы, побывав на приеме в новом дворце, отправили на родину восторженное послание, где дотошно описывали все, что им пришлось увидеть. Вот строки из их послания: «На подворье пред хоромами врата толсты дубовые, так толсты, как дуб уродился, резные, хотя и не глубоко вырезаны, достаточно пригожи… Хоромы царского величества с лавками и печами довольно пригожи… Оных хором несметное число… Признать, что место зело весело и хорошо».

Любопытно простодушие послов, которые не забыли похвалиться в письме, что их угощали в столовой сахаром, пастилами, вишнями и пряниками. Гостей дворца приводили в восторг деревянные львы, которые рычали с помощью потайного механизма.

Церковь Вознесения в Коломенском. 1532 г.

Таков был пышный Коломенский дворец. Москвичи восторгались этим строением. Поэт-просветитель семнадцатого века Симеон Полоцкий, посещавший его, написал поэму, которая заканчивалась такими пышными словесами:

 
Нет лучшего, разве дом небесный,
Семь дивных вещей древний мир чтише,
Осьмий див сей дом время имеет наше.
 

Роскошному дворцу, к сожалению, не суждена была долгая жизнь. Дерево не мрамор и не гранит – оно недолговечно. Сто лет спустя – после того как дворец потребовал значительного ремонта – его разобрали, и лишь кусты акаций, посаженные по линиям основания, еще долго напоминали людям о замечательном памятнике русского деревянного зодчества.

Теперь многочисленные посетители Коломенского судят об исчезнувшем сооружении по искусному макету дворца, воспроизводящему с большой точностью хоромы семнадцатого века. Впечатление такое, словно смотришь в перевернутый бинокль: большое выглядит малым, уменьшенным в пропорциях. По мере того как вы разглядываете макет, растет ваше изумление перед «осьмым чудом света» и вы искренне жалеете, что двери миниатюрного дворца слишком малы и вы не можете переступить их порога. Модель была выполнена в прошлом веке, спустя сто лет после разборки дворца. Некий умелец Д. Смирнов тщательно воспроизвел по чертежам и картинам общий план дворца и его резные украшения. Мы видим Коломенское в миниатюре, как бы с птичьего полета…

Бродя по коломенским холмам, любуясь отдельными резными золочеными деталями дворца (их уцелело очень немного), я думаю о той поре, когда мы, наконец, восстановим терема.

Я люблю тебя, Хохлома

Даже не знаю, когда я впервые увидел тебя. Думается, мы знакомы всю жизнь. Я помню груды черно-золотистых мисок, продаваемых на шумных базарных площадях возле волжских пристаней. Как искрились на солнце золотистые узоры посуды, ярче которой, наверное, ничего не было в маленьком, небогатом среднерусском городе!

Никогда не забуду, как в нашем гвардейском батальоне во время Великой Отечественной войны степенный и рассудительный ездовой Степан Иванович Рассохин напевал нескончаемую песенку:

 
Хохлома, Хохлома,
Волжская сторона…
 

Степан не взял у старшины алюминиевую ложку, смущенно пробормотал: «Своя есть. Запасливый солдат без своей ложки не ходит». Получив порцию аппетитной, вкусно пахнущей гречневой каши, ездовой неторопливо достал из темно-зеленого вещмешка деревянную ложку. Ах, что это была за ложка: ручка золотистая, по темному черенку рассыпаны цветы – лепестки золотые, венчики красные, по краям ободка нанесены алые рябиновые ягоды и чернозубчатые листочки.

Рассохинская ложка как-то сразу полюбилась всем. Глядя на нее, солдаты вспоминали о невероятно далеком доме, о родных местах, где такое неоскудевающее приволье, где цветы и радость, где их ждут самые близкие – матери, жены, дети. В минуты откровенности ездовой задушевно и неторопливо рассказывал: «Ложкарь я кержацкий. И батя, и дед, и прадед в семеновских местах ложкарили. Была у нас такая присказка: наша ложка узка, таскает по три куска, надо б ложку развести, чтоб таскала по шести…»

Когда окровавленного Рассохина рослые санитарки понесли на носилках к медицинской двуколке, ребята положили ему под голову вещмешок. Ездовой чуть приподнял русую курчавую голову и спросил:

– Ложку-то, ребята, не забыли?

Все по-доброму заулыбались и закричали:

– Нет, в мешке она…

Рассохин развязал узел мешка, достал ложку и сказал спокойно и серьезно:

– На память, ребята. Лихом не поминайте!

Несколько месяцев спустя мне писали из батальона в госпиталь побратимы, что рассохинской ложкой, сделанной в Семенове, в Заволжье, они ели гречневую кашу, сваренную в походном котле, стоявшем в мае сорок пятого года у стен рейхстага в Берлине. С Рассохиным мы больше не встречались.

В ожерелье народных ремесел современная Хохлома наш драгоценный бриллиант. Вы приходите на выставку, и первое, что бросается в глаза, – бочонок, чашка и поставец, ярко украшенные золотом и киноварью. Вы берете бочонок, такой массивный и тяжелый с виду, и рука вдруг чувствует, что он совсем легок. Ну, конечно, не как пух – ведь бочонок сделан из дерева, но тяжести ожидаешь потому, что он похож на металлический. На нем незатейливые золотистые узоры «травкой», «ягодкой», «листочками».

Мы едем песчаной лесной дорогой. Здешние места издавна считались глухоманью, и тысячи читателей хорошо их знают по популярным романам Мельникова (Печерского) «В лесах» и «На горах». Ныне росписью дерева занимаются в Горьковской области, в окрестностях города Семенова. Свое название роспись получила от крупного торгового селения Хохломы, где бывали ярмарки и куда привозили свои изделия ложкари из окрестных селений – Большие и Малые Хрящи, Семино, Кулыгино, Новопокровское.

Хохломская роспись.

Сразу после революции в Семенове открыли школу художественной обработки дерева, потом создалось творческое содружество, работающее и поныне. Есть в Семенове музей, собравший местные хохломские изделия.

Машина скачет на ухабах, а молодой шофер Михаил Иванович сердито цедит сквозь зубы: «Не машина, а гроб повапленный: сверху блестит, а внутри гниль…»

«Повапленный»– старое слово. Прежде чем липовые, осиновые или березовые баклуши будут расписывать, их подвергают тщательной обработке. Сначала их сушат, потом грунтуют – покрывают глиной («вапой»). Повапить – значит выкрасить.

На березах, ольхе, соснах дрожит предутренняя роса. Хороши здешние края!

Из книг и рассказов старожилов узнаем любопытные подробности о том, как зародилось здешнее полымя красок. В старину все население страны употребляло исключительно деревянные ложки и деревянную посуду. Поэтому ее производили во многих местах, в том числе в Кирилло-Белозерском монастыре, в Москве и Троице-Сергиевой лавре, в тверских и калужских местах. Художественной отделке посуды придавалось немалое значение. Недаром ее дарили послам и знатным иностранцам. Особенно любили украшенную утварь ярославские и костромские народные художники.

Мы не знаем в точности, когда ремесло появилось в Заволжье, куда в семнадцатом – начале восемнадцатого века потянулись раскольники, основывая в непроходимых лесах укромные скиты. Среди раскольников, наверное, было немало людей с художественным вкусом – керженская деревянная посуда широко славилась уже тогда. В музеях хранятся ковши и чаши, сделанные еще раньше. Несомненно, что знаменитое хохломское «золото» и орнамент «травка» возникли на основе уже существовавших многовековых художественных традиций.

Читатель спросит, почему же именно «золото» пришлось по душе кустарям? Разве мало других веселых, радующих глаз цветов?

Золото всегда было олицетворением счастливой, богатой жизни, довольства, красоты и чистоты. В народе говорили: «золото не горит, а чудеса творит»; «золото веско, а кверху тянет»; «живут – золото весят» (т. е. живут в полном достатке) и т. д.

Крестьянин собирал свадебный пир. Бедна была домашняя деревенская обстановка! Подумайте, как приятно было в семье хлебопашца поставить на стол отливающую золотом посуду, украшенную гроздьями рябины, травным орнаментом.

На реке Унже в Макарьеве устраивалась всероссийская ярмарка. На нее везли деревянные изделия из заволжских лесов: лопаты, лотки, совки, ложки, чашки, корыта, ведра, блюда, миски, дуги. Отсюда пошла слава местных изделий. Отсюда их отправляли не только по всей Руси, но и грузили этим ходовым товаром волжские суда, чтобы отправить его в Среднюю Азию и в далекую Персию.

В пушкинскую пору журнал «Северный архив» поместил очерк лейб-медика Г. Ремана о поездке на одну из макарьевских ярмарок. Почтенный лейб-медик с удивлением и восхищением описывал виденное: «…Длинный ряд возов с необходимой в домашнем быту деревянной посудой, из коей многие статьи могут почесться редкостями в своем роде… Почти вся посуда, служащая для сельской роскоши, весьма хорошо покрыта желтым или темным лаком и украшена снаружи позолоченным или посеребренным бортиком, большая часть ее делается в деревнях Семеновского уезда».

Ремана поразило то, что отдельные чаши были огромных размеров – около полутора аршин в диаметре!

Очень точная характеристика изделий местных умельцев дана в прошлом веке в «Землеописании Российской империи» Е. Зебловским, сказавшим, что «товар их легок, чист, крепок, светел». В девятнадцатом веке хохломские изделия – приятные по виду, дешевые по цене – охотно покупались и крестьянами и городским людом.

Знаток народного быта писатель С. Максимов также отмечал широкую популярность изделий волжских умельцев: «Они мастерят… ложку „межеумок“, которой вся православная Русь выламывает из горшков крутую кашу и хлебает щи, не обжигая губ, и „бутызку“, какую носили бурлаки за ленточкой шляпы на лбу вместо кокарды. Здесь же точат и те круглые расписные чаши, в которых бухарский эмир и хивинский хан подают почетным гостям лакомый плов, облитый бараньим салом или свежим ароматным гранатным соком, и в которые бывшая французская императрица Евгения бросала визитные карточки знаменитых посетителей ее роскошных салонов».

Расширению промысла способствовало и то, что основное сырье – береза, липа, осина – было в изобилии под рукой. Местные умельцы опровергли мнение о том, что осина не древесина. Осина, желтовато-белая, мягкая, как воск, легко резалась и с успехом шла на поделки, изделия из нее не трескались и не коробились. Посуда ритмично украшалась диковинными узорами и растениями. Мастеру было важно найти красивое соотношение орнамента и фона. По золотистому фону круто завивались растительные побеги, черное чередовалось с красным. Мастера хорошо понимали, что узор, наносимый на вещь, должен соответствовать ее величине, форме и назначению. Иногда на посуде делались надписи. На огромной, чуть не метр в диаметре бурлацкой чаше по борту было выведено: «Сия чаша для бурлаков, приятно кушать им на здоровье».

Между тем история несла гибель огненной Хохломе. Деревянная посуда вытеснялась из обихода населения. Стекло и металл шли на смену дереву, в быт все больше проникала штампованная посуда. Да и запасы сырья, как ни были они в Заволжье огромны, стали ощутимо иссякать. Мастера в восьмидесятых и девяностых годах девятнадцатого века все больше и больше впадали в нужду. Нижегородское начальство едва ли обратило бы внимание на этот прискорбный факт, но выяснилась небольшая подробность: не с кого оказалось взыскивать установленный налог, так как в избах и карманах ложкарей было пусто.

Земство сделало попытку вызвать общественный интерес к чисто декоративной стороне искусства, зная горячий интерес к Хохломе коллекционеров и любителей. Заволжские изделия появлялись в продаже в модных магазинах. Видные художники стали присылать мастерам внешне привлекательные образцы. Конечно, все это несколько оживило промысел, но, к сожалению, художники не всегда учитывали традиции старинного ремесла, его столетиями сложившиеся особенности, истоки. И вот Хохлома начала делать вещи чересчур вычурные. Наш привычный милый ковшик, который так любили в Заволжье, нежданно-негаданно принял форму… головы свирепого дракона. Солонка вдруг стала напоминать змею, спинка кресла – лошадиный череп. Поклонникам моды это казалось «обновлением».

Конечно, выпускались и более привычные вещи, но бесхитростно-строгий, прозрачно-светлый хохломской почерк с его травами в орнаменте стал меркнуть.

Возрождение Хохломы началось уже в наше время, в тридцатые годы. Страстно выступил в защиту огненного, праздничного, жизнеутверждающего искусства журнал «Наши достижения», редактируемый Максимом Горьким. Государство оказало ремесленникам существенную помощь. Видный знаток народного искусства Анатолий Васильевич Бакушинский помог мастерам разобраться в старом художественном опыте, верно подметив, что успех дела зависит от восстановления истинных хохломских традиций.

Вот тут-то и пригодились знания и навыки старых мастеров, охотно взявшихся обучать молодежь. Подрастающее поколение художников сумело внести в старое искусство много нового, свежего. Юношество полюбило горячую цветовую гамму Хохломы. Богаче, разнообразнее, веселее стал орнамент, освеженный декоративно-сказочным изображением ягод и цветов заволжских лесов, фруктов, птиц, животных.

Возрождая добрые традиции старой Хохломы, молодежь искала и свои решения. В предвоенную пору в Третьяковской галерее была открыта большая выставка «Народное творчество».

Хохломские ложки.

Посетители ее обращали внимание на портал «Весна» братьев Подоговых. В этой работе мастера красочно изобразили цветущие черемуховые ветви, а среди буйного цветения – поющих птиц.

…Наша машина останавливается на краю деревни Новопокровское, которая в старину именовалась по-смешному – Бездели. В дороге я спросил у шофера:

– Вы знаете, почему раньше так называли – Бездели?

Михаил Иванович широко улыбается, напоминая своей улыбкой моего фронтового друга Рассохина, и отвечает:

– Дело у них исстари какое – ложки да миски. Кисточкой балуются. А прежде считали деды настоящим делом землепашество. Вот и прозвали – Бездели.

Этот исторический рассказ показался мне весьма убедительным.

Сначала мы зашли в первую попавшуюся избу, чтобы узнать, где мастерская, да заодно напиться воды. Охотно ответив на вопросы, старуха подала мне позолоченный деревянный ковш. На столе стояла хохломской росписи солонка. Вещи, которые мы привыкли видеть в музеях, здесь просто домашняя утварь. Я впервые наблюдал, как совершается хохломское чудо. Мастер сказал:

– Смотри: было дерево – стало золото.

– Так у вас на самом деле есть горшки и повапленные? – спросил шофер Михаил Иванович.

– Нет, – ответил старик. – Это раньше было. Теперь вместо глины нам присылают специальную грунтовку.

В Берендеевом царстве оказалось много молодежи – подростки и девушки. Когда мы вошли в комнату, где они расписывали посуду, то бойкая черноглазая девушка спросила:

– Вы не артисты?

И вся мастерская залилась веселым смехом. Но добрый Берендей сверкнул грозно очами, и снова юноши и девушки прилежно занялись своей работой…

Первое впечатление такое: попал в сказочное царство Берендея. Нежная зелень украшает палисадники и огороды. Избы, конечно, не такие, как на Печоре, но все же довольно вместительные. Многие из них украшены «глухой» резьбой. Знакомые нам образы: сирин-птица, лев, глядящий почти по-человечески осмысленно, и, конечно, полудева-полурыба – берегиня, праматерь русалок, которыми нас пугали в детстве и о которых городские дети не имеют понятия!

Путешествие по радуге

Вологда пленила меня сразу, как только я вступил на ее древнюю землю. Легкий, редеющий утренний туман висел над купами деревьев, над крышами строений; был он похож на полупрозрачное сетчатое кружево, обогащенное просветами, тянущееся рельефной нитью – сканью. Неторопливо, величественно катила сонные воды река, видавшая в глубокой древности легкие ладьи новгородцев-ушкуйников. Деревянные уютные дома с резными наличниками соседствуют на улицах столицы Северной Руси с особняками, облик которых выдержан в строгих формах классицизма. Зеленая улица привела меня к величественному Софийскому собору, возвышающемуся в центре города.

Когда туман рассеялся, я поднялся по крутой соборной лестнице, чтобы взглянуть на Вологду с высоты. Внизу, под ногами, устремлялось к облакам могучее пятиглавие. Гладкие белые стены сооружения производили впечатление суровой и величественной простоты.

Собор был построен по повелению Ивана Грозного, избравшего одно время Вологду своей северной резиденцией. В городе было затеяно строительство грандиозного кремля и собора, посвященного Софии, т. е. божественной премудрости. Но своевольный царь, как гласит историческое предание, внезапно прервал строительство и уехал в Москву. Памятный эпизод запечатлелся в народной песне, рассказывающей о том, как Грозный-царь решил поставить посреди града «церковь лепую соборную»:

 
А как стали после свод сводить,
Туда царь сам не коснел ходить,
Надзирал он над наемники,
Чтобы божий крепче клали храм,
Не жалели б плинфы красныя
И той извести горючия.
 

И далее песня-баллада повествует о драматическом происшествии:

 
Как царь о том кручинился,
В храме новоем похаживал,
Как из своду туповатова
Упадала плинфа красная,
Попадала ему в голову,
Во головушку во буйную…
 

Песня говорит о том, как у Ивана Грозного «ретиво сердце взъярилось» и он с гневными проклятиями покинул Вологду. Так народная поэтическая фантазия живописала запомнившийся вологжанам эпизод.

Спускаясь по лестнице с колокольни, я с опаской поглядывал на желтоватые своды. Но трещин на кирпичах не было, и я как-то успокоился, поняв, что повторения случая с падением плинфы не произойдет. Днем вологодские друзья-краеведы показали мне хорошо обожженные кирпичные плитки – плинфы, любимый строительный материал Древней Руси. На некоторых плинфах можно было разглядеть знаки, цифры, контуры мифических существ. Не эта ли плинфа с полустертым узором, которую я сейчас держу в руках, сорвалась с соборного свода, смертельно перепугав суеверного Ивана Грозного?

При облицовке наружных и внутренних стен зданий, печей и лежанок весьма охотно использовалась мастерами в городах и весях страны керамическая плитка. Средневековые керамисты-художники делали изразцы рельефные и живописные; по технике исполнения различались изразцы красные, муравленые, т. е. покрытые зеленой глазурью, и ценинные, т. е. украшенные цветными эмалями. Производя облицовку стен или печей, мастера составляли из изразцов фризы – декоративные горизонтальные полосы и панно, наличники, вставки. Иногда вся наружная или внутренняя стена покрывалась своеобразным изразцовым ковром, придавая сооружению радостный блеск, торжественное великолепие, праздничную нарядность. Изразцы можно было встретить в боярском тереме, на стенах храма, на въездных воротах воинской крепости. Ничто не придавало избе такого уюта, как печь-красавица, сверкавшая изразцами. О печи всегда говорили с ласковой улыбкой: у нас в печурке золотые чурки; полна коробочка золотых воробушков; стоит ларчик средь избы, в ларчике есть плат, а в плате – золото…

Мы мало знаем о керамистах Древней Руси, их фамилии, за редчайшим исключением, забыты. Кто создал сказочно-прекрасные изразцовые печи в княжеских теремах Ростова Великого, сиявшие зелеными поливными красками? Кто автор майоликового панно из восьми изразцов на сольвычегодском соборе? Что нам известно о тех, кто в суздальских архиерейских покоях выложил печи, украсив их фигурными изразцами с рисунком голубой поливы?

Знаток керамики, взяв в руки осколок кафеля, сразу скажет, в какое время он появился на свет. Вначале на Руси делали красноватые плитки, украшенные довольно бесхитростным узором – кружком, простенькой розеткой или волнистой линией. В этих обожженных глиняных изделиях чувствовалось влияние деревянной резьбы. Кстати говоря, гончары и много позднее заимствовали формы и мотивы украшений у своих содругов-древодельцев. Постепенно усложнялись формы плиток, узоры делались все более затейливыми, появлялись изображения растений, зверей, животных, птиц, людей и, наконец, сценки из жизни. Иногда рисунки тематически объединялись, и тогда на керамических плитках возникал иллюстрированный рассказ – печь превращалась в своеобразную книгу.

Первые русские изразцы были сделаны, видимо, еще в десятом веке. Археологи в щебне и мусоре, найденном на том месте, где стояла одна из первых каменных киевских церквей – Десятинная, обнаружили осколки цветной керамики. Алтарь Софии Киевской был украшен не только мозаикой, но и разноцветными изразцами. Цветные керамические плитки применяли для полов строители времен Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Монголо-татарское нашествие надолго приостановило работу умелых гончаров. Изразцы почти исчезли из обихода. Даже в городах, куда не докатились орды кочевников, гончарное дело было круто свернуто.

Приблизительно лишь в конце пятнадцатого – начале шестнадцатого века изразцы снова находят свое место в архитектурном убранстве зданий. Москва к концу шестнадцатого столетия полюбила их даже больше, чем Киев и Владимир. Семнадцатый век – век пышного цветения поливных, украшенных рисунками или узорами изразцов на фасадах зданий белокаменной столицы.

…Сегодня в Москве листопад. На асфальте лежат золотые, красные, желтые, черные листья. Паутиновые нити плывут над скверами. Пожухла трава на газонах. Если вам хочется попрощаться с московским летом и встретить надвигающуюся золотую осень, то садитесь на прогулочный катер, что отправляется от причалов Нескучного сада по Москве-реке к Краснохолмскому мосту. Быстро промелькнут зелено-пестрые лужайки и рощи парка, потом закроет небосвод арка Большого Каменного моста, взору предстанут вечные кремлевские стены, свечой в небе загорится купол Ивана Великого, заиграет красками заката Василий Блаженный… А потом – в конце путешествия – вы увидите в желто-зеленом кольце деревьев Крутицкое подворье, архитектурный островок боярской Москвы, почти затерявшийся среди улиц огромного современного города.

С речного катера видно, как в лучах заходящего солнца блестят синие, зеленые, желтые, белые поливные изразцы высокого терема, возведенного над въездными воротами. Зелень в облицовке сооружения преобладает над другими цветами, она перекликается с поредевшими кронами деревьев, с травой откосов. Сойдем на берег, чтобы рассмотреть диковинное сооружение старой Москвы, чудо керамического и архитектурного искусства. Пройдем по улицам, где некогда близ Таганки жили мастера Гончарной слободы – умелые керамисты.

Какова история Крутицкого подворья?

Епископы сарайские и подонские зависели от московских митрополитов и должны были время от времени приезжать в Москву. Князь Данила Александрович пожаловал епископам землю на высоком берегу Москвы-реки, где постепенно и возникла обширная монастырская усадьба, обнесенная высокой каменной стеной с четырьмя башнями по углам. Архитектурный ансамбль полностью сложился к последнему десятилетию семнадцатого века, когда над двухпролетными воротами был возведен терем (его обычно называют Крутицкий теремок), выложенный плоскими и рельефными изразцами. На всем фасаде не осталось ни одного места, которое не было бы украшено разноцветной керамикой. Причудливые цветы, травы, декоративные узоры, широкий пояс, наличники, колонки – все это создает ощущение праздника, веселья, напоминает о луговом раздолье, о богатых плодами садах, внушает мысль о счастье бытия. Если говорить в более широком смысле, то архитектурно-керамический памятник возле Москвы-реки праздничным обликом выразил духовное здоровье народа.

Изразцы печные. Середина XVIII в.

Семнадцатый век знал много изразцовых украшений, но Крутицкий терем превосходил по красоте и прелести все, что до этого создано было русскими мастерами. Трудно поверить, что вьющаяся виноградная лоза, символизирующая жизнь, создана умельцами из обожженной глины. Гончары внимательно присматривались к резьбе по дереву, заимствовали мотивы для воплощения их в глиняных узорах и красках-поливах. Подражание деревянной резьбе особенно очевидно в приставных наличниках окон. Старые мастера хорошо понимали особенности материала, пластичного и красочного, создавая керамический терем-сказку.

Я иду вдоль каменной галереи, ведущей от церкви Успения к парадным воротам. Над столбами галереи вделаны изразцы, перекликающиеся с многоцветным ковром терема, с его четырехугольными плитками, в середине которых желтеют розетки. Сказочное изразцовое узорочье гармонически объединено с чешуйчатой крышей и флюгерами.

Время не пощадило деревянных хором, воспетых в сказках и былинах, изображенных изографами на иконах и фресках, летописных миниатюрах; погибли терема, выразительно описанные иноземными путешественниками… Словно предчувствуя наступление новой эпохи, умельцы, работавшие в конце семнадцатого столетия, создали из долговечного материала сооружение, которому не страшны ни пожары, ни лютые морозы, ни бесконечные осенние дожди. Терем возле Москвы-реки воплотил в себе не только редкостное умение столичных керамистов, но и стал зримым воплощением народных традиций, выработанных на протяжении веков зодчими, резчиками по дереву, плотниками.

Стоя возле Крутицкого терема, легко и приятно думать о волшебных сказках, не утративших и ныне своих поэтических красок. Слышите, как засвистела стрела, пущенная из тугого лука? Упала стрела возле чудного дворца, вбежал во двор добрый молодец, закричал громким голосом: «Кто в тереме живет?» Выглянула из терема красна девица, что может за одну ночь ковер соткать, украсить его златом-серебром, хитрыми узорами… Я увидел терем таким, каким он был в семнадцатом столетии (его изобразил в первозданном виде на своей картине Васнецов, чья работа в настоящее время находится в Музее истории и реконструкции Москвы).

Но мои грезы о прошлом продолжались недолго. Нет, не упала на подворье стрела, не выглянула из окна девица в шитом жемчугом кокошнике… Подошел автобус, и из него высыпала толпа иностранных туристов, защелкали фотоаппараты и кинокамеры, раздался громкий голос расторопного гида.

Я уже писал о том, что мы редко знаем имена мастеров, создателей памятников Древней Руси. И, видимо, зодчие и керамисты, поставившие Крутицкий теремок, для нас навсегда остались бы безымянными гениями, если бы не случайность. В архивах московского Разрядного приказа найдены бумаги, относящиеся к судебной тяжбе между строителями теремка и заказчиками. Митрополиту показалось, как видно из документов, что строители получили деньги за изразцы, которые не пошли в дело. Ответчики-строители Осип и Иван Старцевы оправдывались тем, что им пришлось для заполнения облицовочного рисунка откалывать куски от целых изразцов. Нам неизвестно, чем окончилась тяжба. В истории искусств можно встретить немало эпизодов, когда создателей великих творений современники обвиняли в неблаговидных делах. Вспомним хотя бы Фидия, гениального древнегреческого скульптора, заподозренного в утайке золота. Один из создателей скульптурного убранства Парфенона умер в тюрьме, не дождавшись оправдания.

Как бы ни сложились судьбы Осипа и Ивана Старцевых, их создание пережило века и донесло до нас очарование праздничной красочности, которая всегда так ценилась в народном творчестве.

Теперь познакомимся со звездой первой величины – мастером-художником Степаном Ивановым, по прозвищу Полубес, выходцем из белорусских земель, создавшим, как и Старцевы, во второй половине семнадцатого столетия в Москве и ее окрестностях замечательные керамические произведения. Изразцовые барельефы Степана Полубеса отличаются точностью линий, богатством красок, живостью образов.

Работая в монастырях – Новом Иерусалиме и Иосифо-Волоколамском, – украшая московскую церковь Григория Неокесарийского, что на Большой Полянке, Степан Полубес показал себя непревзойденным мастером цвета. Недаром его изразцовые пояса, фризы, ковры сияют на наружных стенах зданий. Встреча с изразцами Полубеса – это всегда путешествие по радуге, соединяющей небо и землю, сияющей красками, сочетающей тона и полутона; чувствуется, что Степан Полубес внимательно присматривался к природе, творчески преображая ее в своих фантастических творениях, знал работы старых мастеров.

Совершим путешествие по Москве времен Степана Полубеса…

Сначала заглянем в Гончарную слободу, что между Таганкой и Яузой, где обычно работает знатный мастер. Здесь нет домов, что глядели бы окнами на улицу. Семьи ремесленников живут каждая своим двором. От улицы дворы отгорожены высоким частоколом. Усадьбы спускаются к реке, но воды требуется много и поэтому возле гончарных мастерских – колодцы-журавли. Под навесами – горны, здесь же сохнут глиняные изделия. Дома мастеров велики и добротны, для них не жалеют бревен.

Где же Степан Полубес? Может быть, у трех горнов, выходящих топками в одну яму? Нет, здесь лишь его ученики, его подмастерья, осваивающие хитрое ремесло, чтобы потом разбрестись по дорогам страны, украсить в городах и селах дома, церкви, палаты затейливыми плитками. Недаром говорят: мастерство за плечами не носят, да с ним добро.

Где же великий изразечник?

Наверное, его надо искать на Ополье, где среди полей (ставших позднее улицей Большой Полянкой), по соседству с дворами стрельцов, построена церковь Георгия Неокесарийского. Величественное, нарядное сооружение, возведенное зодчим-крестьянином Карпом Губой, видно издалека. Простые архитектурные формы сочетаются с богатством декоративного наряда. Хороши пышные наличники – белая каменная резь, выделяющаяся на красноватом кирпичном фоне. Но все другое убранство превосходят по сочности красок, широте и величавости изразцовые пояса, опоясывающие колокольню и собор.

Возле церкви толпятся живущие здесь, за Москвой-рекой, стрельцы, ткачи и бондари – и как узнаешь среди этой пестрой и шумной толпы ремесленников Степана Полубеса? Изразечник здесь свой среди своих. Недаром он так внимательно приглядывался к набойкам, к узорам на полотне, чтобы потом перенести завитки, цветы и линии на яркие глазурованные плитки, что теперь сияют под открытым небом.

Стоит в толпе упомянуть Степана Полубеса – как эхом отзовутся слова:, «павлинье око».