Текст книги "Живая древняя Русь. Книга для учащихся"

Автор книги: Евгений Осетров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Язык таинственных узоров

Мир вам, села, просыпающиеся на рассвете… Заря играет в окнах домов, на кружеве наличников, на резных волнистых карнизах крылец, на воротах, украшенных многочисленными и равномерно повторяющимися зарубками и надрезами. Первый свет встречает деревянный конек над крышей. Он напряг свои мускулы и, окунувшись в голубеющий простор, стремится вперед.

Куда скачет резной конь? Давний обычай украшать верха изб резными коньками полон символического смысла. Жилье, над которым возвышается конь, превращается в колесницу, мчащуюся навстречу дневному светилу.

Избяные украшения не досужий вымысел наших далеких предков.

Приглядимся внимательно к сложному переплетению деревянных кружев, опоясывающих окна, крышу, крыльцо. Вдумаемся в смысл узорчатых деталей наличников и причелин. Первое впечатление: мастера вырезали сказочное узорочье по прихоти, побуждаемые своей фантазией и стремлением к красоте. В действительности, как это нередко бывает, все обстояло сложнее.

Орнамент – язык тысячелетий. Слово это латинское. В буквальном переводе оно означает «украшение, узор». Академик Б. А. Рыбаков так сказал о содержательности орнамента: «Разглядывая затейливые узоры, мы редко задумываемся над их символикой, редко ищем в орнаменте смысл. Нам часто кажется, что нет более бездумной, легкой и бессодержательной области искусства, чем орнамент. А между тем в народном орнаменте, как в древних письменах, отложилась тысячелетняя мудрость народа, начатки его мировоззрения и первые попытки человека воздействовать на таинственные для него силы природы средствами искусства».

Наши далекие предки пользовались языком орнамента задолго до появления письменности. Человек вырезал на плоской доске дугу или просто вогнутую линию, и все понимали, что это символическое обозначение радуги. Холодная снежная зима представлялась пращуру владычеством сил, враждебных людям. Весна с ее разливами, туманами, внезапными заморозками, потеплением, дождями – это схватки между зимой и летом, добром и злом. И после долгих ожиданий как вестница победы на небе появлялась радуга. Она, по представлениям древних славян, означала союз, мост между матерью-землей и небом: от дружеского согласия последних зависела жизнь человека, урожай, благоденствие стад.

Вырезая на доске радугу в виде дуги или полотенца, древний славянин призывал на помощь себе добрые силы окружающего мира и отгонял злые.

Люди долго помнили язык орнамента, придавая магическое значение ритмическим плавным завиткам, кружкам-розеткам, цветам, травам, листьям, канавкам, зарубкам, причудливым животным, обитателям подводного царства. Постепенно символический смысл треугольника, звезд, кругов забывался, хотя значение многих наиболее понятных изображений помнилось еще долго. Деревенский мастер вырезал на оконных ставнях поющих петухов, и это было понятно каждому. Петухи, своим криком возвещавшие о начале утра, были деревенскими часами. Люди про петуха говорили так: не княжеской породы, а ходит с короной; не ратный ездок, а с ремнем на ноге; не сторожем стоит, а всех будит. Поутру открывались ставни, и люди видели на створах резных петухов – образное напоминание о том, что пришла пора потрудиться.

Орнамент старше почти всех произведений искусства, какие мы знаем.

На черепках глиняных сосудов, обнаруженных в курганах, мы видим ломаные прямые линии, маленькие кружки, пересекающиеся черточки. Это примитивный орнамент, созданный тогда, когда еще вся наша история была впереди. Человек на обструганной доске вырубил знаки, олицетворяющие солнце, луну, звезды, ветер, воду, лес, надеясь, что они принесут ему удачу на охоте, обильный урожай на ниве, здоровье членам семьи. В доисторическую пору орнамент был грамотой для всех.

Вы берете глиняный сосуд и видите, что узоры на нем расположены в три пояса. Вверху – волнистая линия, символизирующая воду. В середине – спирали, означающие как бы ход солнца по небу. Точки-капли или косые линии в этом же ряду – дождь, пересекающий путь солнцу. Внизу – две параллельные линии, между которыми размещены зерна, – это земля. Простой глиняный сосуд с нехитрыми узорами – а в них отразились представления наших далеких предков об устройстве Вселенной.

Ничто не может нам так убедительно рассказать о мире наших предков, как орнамент, узоры которого обладают поразительной устойчивостью.

В орнаменте – душа народа, его меткий наблюдательный глаз, неистощимая выдумка, его характерная символика. «Из поколения в поколение, – пишет Б. А. Рыбаков, – вышивали архангельские и вологодские крестьянки языческую богиню земли с поднятыми к небу руками, всадников, топчущих врагов, священные деревья и птиц; жертвенники и знаки огня, воды и солнца, давно забыв о первоначальном смысле этих знаков… Каждый ученый, который хочет разгадать загадки древних орнаментов, должен заглянуть в ту эпоху, когда впервые формировались основы смыслового значения орнамента, опуститься в глубь веков на 5–6 тысяч лет».

…Мир вам, села, проснувшиеся на рассвете.

В поморской избе с коньком вся мебель городская. Деревянные скамьи, поставцы и табуретки давным-давно отслужили свой век. Они пылятся на темном чердаке, забытые и ненужные. Я умывался утром не из обожженного глиняного рукомойника, что еще совсем недавно был в ходу, а из жестяного штампованного умывальника, сделанного в соседнем городке. Хотел вытереть лицо висящим махровым полотенцем, но хозяйка ласково и певуче сказала: «Погодите чуток, я вам чистенькое принесу».

Из сундука был быстро вынут белоснежный холст, расшитый красными нитями. Геометрические узоры равномерно устремились к центру края, где была изображена одинокая женская фигура со вздетыми кверху руками.

– Кто это? – спросил я хозяйку, указывая на вышитую фигурку.

– Просто так. Никто.

– А откуда узоры берете?

– Со старых полотенец.

Современная вышивальщица не вкладывает в узоры особого смысла; меж тем особа, вышитая на полотенце с поднятыми руками, имеет довольно почтенный возраст. Сегодня, как сотни лет назад, женщины вышивают на полотенцах праматерь-землю, вздымающую руки к солнцу, прося у него щедрот людям. От тех, видимо, времен дошла до нас и земледельческая поговорка о зависимости урожая от погоды: не земля хлеб родит, а небо.

…Днем я брожу по тихим деревенским улицам, любуясь резьбой. Особенно хороши наличники – на каждой избе свои. Одни окна окружают белоснежные деревянные кружева, на других – свисающая вниз пышная декоративная листва, третьи поддерживают летящие птицы, четвертые обведены волнистой линией, над пятыми плавает берегиня – русалка, окруженная сетью водорослей и стайкой рыб… В наличниках многое перекликалось с кружевами и вышитыми тканями. Недаром существовала загадка: «Круг гуменца, четыре полотенца».

Даже в одном селении резьба, как и орнамент, разнообразна по своему исполнению. Вот умелец резал узоры на гладкой доске вглубь, а вот мастер трудился над тем, чтобы на поверхности возникли рельефы, создающие игру света и тени. Есть наличники расписные, на которые красками нанесены узоры.

Дом Елизарова. Северо-Карельский заповедник.

* * *

Вдалеке от Москвы, среди раздолья полей, затерялся ее младший брат – город Юрьев-Польский, основанный, как и наша столица, Юрием Долгоруким. В центре города стоит Георгиевский собор, построенный в 1230–1234 годах из белокаменных плит.

– Этот собор, – воскликнул однажды ученый, – достоин того, чтобы стоять под стеклянным колпаком…

Восторг знатока понятен. Во всем сооружении нет ни одной плиты, которая не была бы украшена «хитрецами» (так летопись называет резчиков-мастеров): белокаменные рельефы зверей, птиц, фантастических существ, человеческие маски. Плиты собора, как ковром, покрыты рельефным растительным орнаментом, придающим собору праздничное великолепие. Рассматривая сложное переплетение листьев, стеблей и цветов, вспоминаешь слова Стасова о том, что ряды орнамента – это связная речь, последовательная мелодия, имеющая свою основную причину и назначенная не для одних только глаз, а также и для ума, и для чувства.

Очень трудно, к сожалению, в настоящее время расшифровать общую идею, положенную в основу декоративного убранства Георгиевского собора. Дело в том, что к пятнадцатому веку верх здания разрушился, и в 1471 году собор восстановил из старых резных плит каменных дел мастер В. Д. Ермолин. При перестройке расположение плит было настолько изменено, что сооружение стало напоминать прочно сшитую книгу, в которой все страницы перепутаны. Не одно десятилетие ученые бьются над тем, чтобы представить себе первоначальный вид убранства… Первую реконструкцию недавно предложил московский ученый Г. К. Вагнер.

Я гляжу на плиту с выпуклым изображением птиц, заключенных в узоры причудливых орнаментов с задумчиво-прекрасными цветами, и чувствую себя так, словно попал в сад русской сказки.

Слава Георгиевского собора, его рельефов и орнаментов переходила из века в век. Создатели произведений декоративного искусства – резчики по камню, дереву и кости, изографы (переписчики книг), иконники – заимствовали мотивы украшений в Юрьеве-Польском, перерабатывали их в соответствии с требованиями современности. Даже сейчас, разглядывая палехскую или мстерскую шкатулку, нет-нет да и встретишь завиток или сплетение ветвей, напоминающие виденные на стенах Георгиевского собора.

Н. К. Рерих. Юрьев-Польский. Собор. Этюд.

Так от времен Юрия Долгорукого и доныне народное искусство ощущает притягательную силу старинного сооружения, покрытого каменным кружевным узором от подножия стен до сводов.

В Суздальском Ополье века наложили свой отпечаток и на пейзаж, и на убранство деревенских домов, и на названия селений, и на местные предания и легенды… Вот лес, где под пнем однажды юрьев-польской крестьянкой был найден богатырский шлем, украшенный чеканным изображением архангела Михаила, золотой выбитой пластинкой, на которой среди стилизованного растительного орнамента двенадцатого века видим грифонов и птиц. Шлем принадлежал князю Ярославу Всеволодовичу и был, очевидно, потерян им во время битвы у притока реки Колокши, что течет под Юрьевом-Польским. Вот деревня, где, по преданию, долго стояла орда кочевников, разгромивших Владимир и Старую Рязань. Улица выглядит как выставка наличников, украшенных сквозными и выемчатыми узорами. Среди вьющейся зелени проглядывают деревянные кружева и полотенца, а на них нанесены то простенькие волнистые линии, то причудливо извивающиеся сплетения, напоминающие рельефные украшения в Георгиевском соборе. Но не будем терять драгоценного времени: ведь вся владимирская земля – огромный заповедник народного искусства, уцелевшего в разнообразных проявлениях до наших дней. Если мы хотим увидеть орнамент – этот сверкающий красочный поток, искусство линий, форм и красок, то, конечно, не минуем Мстеру, где живут художники-миниатюристы, кружевницы, вышивальщицы, чеканщики. Здесь мы встретим узоры, передающие красоту солнечного дня, покрытого цветами луга, игру теней на лесной поляне.

Мстера – живописный поселок со старинной церковью (где ныне музей), с каменными торговыми рядами, с березовой рощей. Здешние жители – потомственные живописцы. Деды и прадеды современных миниатюристов цепко держались давних традиций, любили стиль «под старинный». За последние полвека, конечно, все изменилось. В Мстере делают лаковую миниатюру на папье-маше – так же, как в Палехе, Холуе и Федоскине. От старого письма Мстера сохранила любовь к цветистости и глубине изображения, к орнаментальному обрамлению рисунка. Не случайно в Мстере живут и работают блистательные и глубокие знатоки орнаментов.

Здешние художники могут не только по одному-двум завиткам определить происхождение «музыки для глаз», но и создать новые узоры, сверкающие золотом, доставляющие нам глубокое зрительно-художественное наслаждение.

Фрагмент вологодского кружевного подзора. XIX в.

Вологодские кружева. Фрагмент подзора (шов по письму). XIX в.

На современной мстерской миниатюре орнамент не только сдерживает буйство красок, разбросанных по фону, но и играет самостоятельную декоративную роль.

Искусство Мстеры в прошедшие десятилетия украсили такие народные умельцы, как Николай Клыков, Иван Морозов, Иван Фомичев. Живописали они на шкатулках и пластинах битвы, гуляния, проявляли неистощимую фантазию, создавая красочные сцены по былинным и сказочным сюжетам. И на каждой из их работ мы видим орнаментальное убранство, удивительные узоры: вариации на темы, взятые то с прадедовских икон, то с фресок церквей владимирской земли, то из летописей незапамятных времен… Но нигде не встретишь такого праздника линий, завитков, розеток, самых разнообразных и узорчатых построений, как в работах Евгения Васильевича Юрина, старейшего художника Мстеры. «Музыке для глаз» посвятил он всю жизнь, все его шкатулки и панно – это ковры, покрытые орнаментом. Я не знаю, есть ли еще в современном отечественном искусстве художник, для которого область орнамента стала единственной и всепоглощающей любовью.

Попав в дом Евгения Васильевича, сразу понимаешь, как много о человеке говорит окружающая его бытовая обстановка. Переступив порог, вы оказываетесь в царстве кружевного узорочья. Окна и двери украшены белоснежными занавесками, мстерскими кружевами. В поселке, про который говорят: «ни деревня, ни город», редкая женщина не занимается рукоделием. Мстерские кружева – «елочка», «травка», «цветы», ритмично повторяющиеся на занавесках, – славятся по всей стране. На полу горницы – разноцветные половики, с узорами симметричных сочетаний.

За плечами Евгения Васильевича – большая жизнь, но он по-молодому подвижен и строен. Это особенно удивительно, если вспомнить, что работа миниатюриста требует многих часов усидчивого уединения и адской терпеливости, постоянной тренировки рук и остроты глаз. И, конечно, полного напряжения зрительной памяти, воображения, всех духовных и физических сил.

Евгений Васильевич, общительный и словоохотливый, доверительно рассказывает о своей жизни и работе. Орнаментика с детства пленила его. Еще совсем ребенком он усердно срисовывал с икон, что писали его дед и отец: волнистые линии, кружочки, ореолы. Став художником, Юрин много лет посвятил изучению орнамента, старого и нового. Тысячи и тысячи зарисовок. Он сделал точные копии орнаментов, что встречаются во владимирских, суздальских, юрьев-польских, вязниковских, ярославских соборах. Срисовывал наличники и причелины.

Н. К. Рерих. Крестьянка из-под Пскова в праздничном наряде.

Побывал на Русском Севере. Очень полюбил растительный орнамент и поэтому днями пропадал в окрестностях Мстеры – среди полей, лугов, в тенистых лесах, на берегах рек и озер.

– Орнамент, – говорит Евгений Васильевич, – неисчерпаем, как прошлое и современное, как история и жизнь. Поэтому узор – мой главный и любимый герой.

Как чистый и неиссякаемый ручей, орнамент пробивается через века и тысячелетия, неся живительную влагу из подземных глубин столетий и отражая в своих прозрачных ключевых водах свет современности.

Орнамент – музыка, которую можно видеть… Цветочный хоровод, словно в танце, движется, соблюдая соразмерность математически точное и регулярное чередование. В бесконечных повторах, паузах, многообразных фигурах и арабесках сочетается прихотливая сложность и наглядность.

Орнамент – музыка. Иногда величавая, торжественная, полифоническая. Но орнамент может быть и мелодией пастушьего рожка, поющего в поле под одинокой березкой.

Нет возможности перечислить все предметы, которые украшает орнамент, выполненный средствами росписи, гравировки, вышивки.

Перед мысленным взором встают страницы древнерусских книг, сияющие нетускнеющими красками орнаментов и пышными заставками. Ведь книга уже тогда была не только средством познания, но и воспитателем художественного вкуса. Укрывшись за монастырскими стенами, художник украшал библейский текст своими миниатюрами и орнаментами, темы для которых он черпал из легенд и верований своего времени.

Встречается орнаментальный рисунок на величественном соборе и крестьянском берестяном лукошке, с которым девочки и теперь ходят в лес по малину. Орнамент покрывал донце прялки и стены Грановитой палаты в Московском Кремле.

Художник, занимающийся нанесением узора, должен был чувствовать вещь, знать ее особенности. Узор, что хорош для ювелирного украшения, не годился для чаши; одно дело – обрамление окна, другое – иконы.

Каждый предмет требует своего сложения в орнаменте, соответствующего ритма. У Юрина особое, я бы сказал, музыкальное зрение. Его работы можно увидеть во многих музеях страны, они не раз побывали и на зарубежных выставках.

Юрин изучает народный орнамент в резьбе по дереву и камню, в старых рукописях, на стенах соборов, на эмали, керамике, коврах, вышивках, кружевах. Не раз он отправлялся в поездки, чтобы увидеть затерянную где-нибудь в ветлужских лесах церковку или полюбоваться наличниками в деревне, находящейся вдалеке от больших дорог, за лесами, за озерами.

Мы идем с Евгением Васильевичем по утренней Мстере, улицей, где дома глядят на нас окнами в тонких деревянных кружевах. Мы выходим к березовой роще, откуда видны луга, речки, деревеньки на буграх и облака, уходящие к горизонту. Я спрашиваю художника: – Евгений Васильевич, что же вы не показали мне свой альбом, где, говорят, зарисованы тысячи орнаментальных узоров?

– А у меня его нет, – отвечает Юрин.

– Как же нет? Ведь вы из каждой поездки привозите множество рисунков…

– Альбом я свой подарил музею. Пусть молодые люди смотрят и учатся, – говорит Юрин. – Не хочу, как Кощей, над златом чахнуть.

Солнце все выше и выше поднимается над привольем, опуская на землю золотые лучи. Они напоминают мне нить, что распускается по дороге, от сказочного клубка, катящегося через поля широкие, горы высокие, леса дремучие.

Я думаю о том, что орнамент – это путеводная нить от прошлого к нашим дням.

Мстера, как и ее ближайшие соседи – Холуй и Палех, это живое и непосредственное припоминание былого. Предки завещали нам в наследие глубокие и чистые, никогда не иссякающие родники, к которым мы – новые и новые поколения – не можем не приобщаться с величайшей охотой, удовольствием и радостью. Более же всего этому способствуют орнаментальные письмена-грамоты, пришедшие к нам из глубин времен.

Эхо скифских пиров

В старых византийских хрониках, относящихся еще к шестому веку, рассказывается о славянах-гуслярах, жителях далекого Севера, куда дорога занимает пятнадцать месяцев. Во время сражения греков с врагами были взяты в плен чужеземцы, непохожие на воинственных обитателей причерноморских степей. Пленники отличались высоким ростом и крепостью. Вместо оружия чужеземцы-великаны носили с собой гусли. Оказывается, это были славянские послы, которых воинственный хан силой удерживал у себя. Когда греки спросили великанов, кто они и откуда, послы ответили: «С оружием обходиться не умеем и только играем на гуслях. Нет железа в стране нашей; не зная войны и любя музыку, ведем жизнь мирную и спокойную».

Конечно, в этом эпизоде многое идет от поэтического вымысла. Жизнь северных славян не была столь идилличной. Но есть в рассказе и зерно истины. «Согласие византийских историков, – отмечал Η. М. Карамзин, – в описании сего происшествия доказывает, кажется, его истину, утверждаемую и самими тогдашними обстоятельствами Севера, где славяне могли наслаждаться тишиною, когда германцы (в конце шестого века) удалились на юг и когда разрушилось владычество гуннов».

Полулегендарная история с гуслярами-славянами открывает, наверное, первую страницу в музыкальной жизни страны.

На огромной территории, где селились наши предки, в курганах, археологи находят различные по виду и величине колокольчики и бубенчики. Отыскивали их и на побережье Черного моря, на Урале, в Сибири… Звон, по древнеславянским и иным поверьям, предохранял человека от действий враждебных магических сил.

Еще много веков после свержения идолов народу грезились языческие сны и, несмотря на запреты и наказания, по городам и весям с веселой музыкой бродили скоморохи, и даже аскетам-монахам, впадавшим в искушения, чудились звуки гуслей и сопелей. Поэтому все знали: кто привечает скоморохов, тот помогает дьяволу. Но любовь к музыке была неискоренима.

В Софийском храме в Киеве найдены фрески, изображающие играющих и поющих скоморохов. Молодой человек держит в руках струнный инструмент, два скомороха дудят в трубы, пляшущий музыкант поднес к губам свирель. Этот живописный и весьма наглядный документ говорит g том, что в Киеве одиннадцатого века были распространены струнные, смычковые и другие музыкальные инструменты. Без музыки и песен был невозможен ни праздник, ни пиршество, ни похороны.

Больше же всего наши предки любили гусли. Гусельки яровчатые награждались в сказках, легендах и былинах самыми ласковыми именами и определениями.

На шумных пирах князя Владимира, воспетых в былинах, бывал богатырь Добрыня, ловкий дипломат, храбрый воин и одновременно искусный музыкант. Одна из киевских былин рассказывает, что, когда Добрыня пришел на «почестей пир», Владимир Красное Солнышко тут же его попросил:

 
Ай же ты Добрынюшка Никитинич млад!
А бери-ка ты гусёлышки яровчаты,
Поподёрни-ка во струнки золоченые,
По-уныльному сыграй нам, по-умильному,
Во другой сыграй да по-веселому.
 

И, конечно, Добрыня играет на гуслях так, что сначала все призадумались, закручинились, а потом весело ударил по струнам и «во пиру привел всех на весельице».

Русь помнит и другого гусляра, героя новгородских былин, – Садко, испытавшего со своими яровчатыми гуслями множество приключений. Запев былины новгородского цикла начинается словами:

 
Как во славном Новгороде
Был Садко, веселый молодец;
Не имел он золотой казны,
А имел лишь гусельки яровчаты;
По пирам ходил-играл Садко,
Спотешал купцов, людей посадских.
 

Если Добрыня Никитич играл на княжеских пирах, то Садко увеселял торговых и посадских людей. Былина рассказывает, как Садко даже побывал в подводном царстве и так потешил игрой на гуслях водяного царя, что от буйной пляски владыки морей начали тонуть корабли.

Кстати, далеко не все знают, что Садко, с именем которого связано столько музыкальных и волшебных легенд, действительно существовал. При раскопках церкви в новгородском Детинце выяснилось, что ее в 1167 году заложил Сотко Сытинич. Не он ли был тем, кто тешил своей игрой морского царя?

Во многих песнях, играх и обрядах, доживших чуть не до наших дней (в деревнях еще помнят), мы видим отзвуки далекой музыкальной старины, связанной с обожествлением природы, когда небо, солнце, лес, луга представлялись людям живыми существами. Языческие верования забывались, а песни, сопровождаемые игрой на бесхитростных инструментах, вроде рожка, долго еще оставались в памяти народной. В деревнях средней полосы, лишь начинали колоситься озимые, молодые люди собирались к околице, становились в два ряда и брали друг друга за руки. По их рукам шел украшенный лентами и цветами ребенок. В поле ребенка опускали на землю, он срывал несколько колосьев и бежал с ними в село, а юноши и девушки пели:

 
Пошел колос на ниву,
На белую пшеницу…
Родися, родися,
Рожь с овсом;
Живите богато
Сын с отцом.
 

Игра называлась «Водить колосок». В ней мы не можем не заметить отзвуков языческих игрищ, в которых музыка и пение составляли неотъемлемую сторону обряда.

И поныне существует в северных деревнях игра: парни и девицы сходятся ряд на ряд и поют:

 
А мы просо сеяли, сеяли!
Ой, дид-ладо, сеяли, сеяли!
 

Мало кто, конечно, знает, что Лада – богиня любви древних славян, а Дид – ее сын, прекрасный, как Аполлон.

Народ веками шлифовал свои песни и манеру их исполнения, создал многоголосие, – оно появилось, потому что у нас любили пение «всем миром», т. е. хором. Полифонические приемы народной песни, ее своеобразие и задушевность были широко использованы русскими композиторами. О красоте и пользе народной музыкальной культуры одним из первых писал Михайло Ломоносов: «Сладостные звуки родимой песни и музыки в живой человеческой душе ум пробуждают и чувства высокие воспитуют».

Чисто деревенский музыкальный инструмент, доживший до нас с незапамятных времен, – рожок. И в наши дни в некоторых районах, например в пастушьих владимирских селах Небылом, Никульском и Невежине, рожки звучат, как при вещем Олеге. В суздальском кинотеатре в предвоенную пору выступал оркестр рожечников.

…Летняя непоколебимая тишь. Изредка на березовый перелесок, чуть розоватый от малиновой зари, набежит легкий ветер, и опять все смолкнет. Но вот луговая тишина нарушается. На бугре, среди двух берез, сидит старик с рожком, напоминающий Велеса, древнеславянского бога домашнего скота. Пастух надувает красноватые щеки, выводя мелодию за мелодией. Старинные печальные звуки, проникающие своей протяжной тоской в сердце. Даже белесое облачко, стремглав мчавшееся на встречу с зарей, останавливается, чтобы послушать пастуха. Стадо пощипывает траву, а старик услаждает безлюдную окрестность мелодиями давних лет.

Игра на рожке не простое занятие. Кроме умения, которое дается не всем и не сразу, требуется и физическая тренировка, хорошие легкие. Пастух с рожком во владимирских селах издавна ценится выше, чем пастух, не имеющий рожка.

Я гляжу на заскорузлые руки деда Родиона и удивляюсь, как он ловко ими действует, передвигает пальцы, меняя мелодии. Поет рожок Велеса – дяди Родиона, и все лето тучнеет стадо. Недаром крестьянки никогда не жалеют для пастуха лакомого куска самого сладкого пирога.

– Дядя Родион, – спрашиваю, – давно на рожке играешь?

– У нас в роду все рожечники. Рожок мне дедушка подарил. Мастерил дуду прадедушка Пров Аршинов. В старое время все наше село на рожках играло. Деды помнят, как к нам композитор Бородин приезжал. Гудошники из Веси первыми пастухами были: уходили на лето пасти стадо не только по суздальским и владимирским деревням, но и дальше – на Оку, Каму, Волгу…

Села между Суздалем и Юрьевом-Польским – живые хранители рожечного музыкального искусства.

«Не брани меня, родная». Лубок. 1857.

По всей вероятности, на владимирскую землю рожок был принесен переселенцами с берегов Днепра. В народной загадке о рожке говорится так: в лесу вырос, на стене вывес, на руках плачет, кто слушает – скачет.

Рожечник был непременным участником свадьбы, крестин, рекрутских сборов, семейных встреч и проводов. На иконе семнадцатого века «Собор Богоматери», привезенной из Владимира в музей имени Андрея Рублева, изображены пастухи с рожками и трубами. В семнадцатом-восемнадцатом веках в помещичьих усадьбах держали рожковые оркестры.

В семидесятых годах прошлого столетия любитель народной музыки Николай Кондратьев собрал пастухов-музыкантов в оркестр, гастролировавший по России с неожиданным успехом. Два сезона Кондратьев со своими друзьями выступал в Париже, вызывая восхищение своеобразными наигрышами далекого Севера. Газеты писали, что в мелодиях рожка чудится «эхо скифских пиров». Максим Горький встречался с рожечниками на Нижегородской ярмарке. Он писал:

«Ребята в желтых азямах и в высоких поярковых шляпах собираются на эстраде.

И вот льется унылая, переливчатая, грустно вздыхающая русская песня. Кажется, что это поет хор теноров, – поет где-то далеко только одну мелодию без слов. Звуки плачут, вздыхают, стонут… и очень смешной контраст с грустной песней представляют надутые, красные лица.

Печальная песня оборвалась.

– Давно играете?

– Которы лет сорок дуют…»

Надо сказать, что и в наши дни рожечная музыка живет и совершенствуется. Весной 1967 года в прессе появилась заметка «Владимирский рожок в Бокс-Хилле». Рассказывая, что в Австралии с огромным успехом выступал Государственный народный русский оркестр имени Η. П. Осипова, корреспондент отмечал: «Когда в руках мастера Семена Хуторянского заговорил владимирский рожок, ликованию не было предела». В заметке приводились слова, сказанные австралийским учителем: «Ваши инструменты, конечно, необычайно поразительны. Но сила-то ваша в другом: в мелодичности, красоте, свежести ваших напевов. Какой-то неизбывной юностью веет от вас».

Гусли, рожок, свирель, воинские трубы, ударные медные тарелки – все это досталось нам в наследство от древних времен. После принятия христианства народ внес много нового в музыкальную культуру.

Культовое пение существовало еще на Руси языческой. В Киеве было немало ценителей музыки. Когда князь Владимир отправил своих послов в Византию для «испытания веры», их пленило царьградское богослужение, отличавшееся великолепием и пышностью, но больше всего им пришлось по душе пение. Они, по собственному их признанию, не знали, где находятся – на земле или на небесах.

В десятом-одиннадцатом веках в Киев стали часто приезжать греческие певцы, появились церковные хоры. Заимствовав византийское осьмогласие (восьмигласие) – мелодическую систему, служившую основой пения, – наши предки стали переводить греческие тексты на русский язык. Но при переводе надо было менять и ритм мелодий – и пение принимало новый, славянский характер. Мы знаем даже имена первых русских людей, наученных «певческой премудрости»: монах Киево-Печерской лавры Стефан, новгородец Кирик и владимирец Лука.

Научились русские люди записывать церковные мелодии своими певческими знаками (их называли знаменами), сохранив их для грядущих поколений. «Степенная книга» с гордостью отмечала, что в Русской земле существует «ангелоподобное пение изрядное».

С пятнадцатого века повсеместно распространилось, как тогда говорили, красное пение – старинный торжественный распев. В церквах его называли домественным пением, от греческого слова «доместик» – главный певчий. Порядок был такой: один доместик стоял на правом клиросе, другой – на левом вместе с хором, а между ними находился уставщик, выполнявший роль дирижера. Пение было стройным и благозвучным.

Любила Русь колокольный звон. Уже в первой половине четырнадцатого века (а возможно, много раньше, но сведений нет) колокола делали в Москве и Новгороде. Новгородская летопись в 1342 году отметила: «…архиепископ Василий велел слить колокол великий к святой Софии и привел мастера из Москвы, человека почтенного, по имени Борис». Этот же Борис, по словам летописца, отливал колокола для Москвы и других городов. Высказываются предположения, что именно Борис, освоив новое мастерство, положил начало литью колоколов в России. Церковные колокола, звучавшие на десятки верст, были своеобразным эпическим оркестром, музыкой для всех, грандиозным музыкальным инструментом. Колокола звучали «во дни торжеств и бед народных». Многие века колокольный звон сопутствовал народной жизни: оповещал о приближении врага, созывал ратников на битву, был криком о помощи во время бедствия, приветствовал победоносные полки, вносил в праздники веселье и торжественность.