Текст книги "Живая древняя Русь. Книга для учащихся"

Автор книги: Евгений Осетров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Евгений Осетров
ЖИВАЯ ДРЕВНЯЯ РУСЬ
Книга для учащихся

Не в худой и не в неведомой

земле владычествовали, но в

Русской, что ведома и слышима

есть во всех концах земли…

Иларион. Слово о законе и благодати (XI в.)

Борис и Глеб. Середина XIV в.

Родословное древо

Стоит ли перечитывать рукописные книги, рассматривать почерневшие от времени фрески в давно заброшенных церквах, думать о значении волнистой линии орнамента, высеченного на замшелом камне? Есть ли смысл сохранять бревенчатые избы, домотканые полотенца, расшитые красными нитями, донца прялок, расписанные пестрыми красками, вальки, украшенные загадочными геометрическими узорами?..

Человек не подобен бабочке-однодневке, весело порхающей при солнце, не знающей о том, что было вчера и что ей сулит завтра. В его судьбе сплетаются в единый узел былое, нынешнее и завтрашнее. Человек – сын своего времени и своей страны; чувство Родины всегда неотделимо от чувства истории. Не случайно в годины военных и иных лихолетий люди обращаются к памятным страницам прошлого, ища в отшумевших веках поддержку, ответы на загадки современности.

«Семейство Святослава». Древнерусская миниатюра.

В незабываемом сорок первом году, когда смертельная опасность нависла над Отечеством, Алексей Николаевич Толстой написал слова, исполненные глубокого смысла: «Родина – это движение народа по своей земле из глубины веков к желанному будущему… Недаром пращур плел волшебную сеть русского языка, недаром его поколения слагали песни и плясали под солнцем на весенних буграх, недаром московские люди сиживали по вечерам при восковой свече над книгами, а иные, как неистовый протопоп Аввакум, – в яме, в Пустозерске, и размышляли о правде человеческой и записывали уставом и полууставом мысли свои. Недаром буйная казачья вольница разметывала переизбыток своих сил в набегах и битвах, недаром старушки-задворенки и бродящие меж дворов старички за ночлег и ломоть хлеба рассказывали волшебные сказки, – все, все, вся широкая, творческая, страстная, взыскующая душа народа русского нашла отражение в нашем искусстве…»

Родословное древо нашего искусства своими корнями уходит в таинственные толщи столетий; эти корни питались глубокими подпочвенными соками, невидными невооруженному глазу. Потребовалась работа не одного поколения ученых, художников-реставраторов, собирателей-коллекционеров, подвижнический труд знатоков, для того чтобы приоткрылась завеса времени и мы увидели безграничный и неисчерпаемый мир образов Древней Руси. В наши дни (для многих нежданно-негаданно!) художественные явления средних веков – произведения живописи, музыки, архитектуры – стали живой и зримой действительностью; в бурных ритмах современности зазвучали соразмерные напевы древнерусского искусства, а краски, которые вчера еще представлялись блеклыми, становятся цветом, светом и воздухом эпохи.

Читатель представляется мне молодым и задорным умницей: старшеклассником, студентом… Все интересно моему читателю, цепкий взор примечает то, что, может быть, оставит других равнодушными, во всем хочется ему дойти до сути. Я же мечтаю своей работой помочь юному книгочею самостоятельно подойти к тому, что высказывал в беседах со мной выдающийся скульптор двадцатого столетия Сергей Тимофеевич Коненков. Он увлеченно говорил:

– Мы, современники полетов в космос, – по-своему истолковываем мысль Достоевского о том, что мир спасет красота. Мы стремимся к тому, чтобы человек и весь окружающий его. мир были прекрасными. Мы стремимся к тому, чтобы действительность стала гармоничной и возвышенной. В благоговейном отношении Достоевского к красоте, по-моему, есть что-то пророческое. Я никогда не жалел о том, что посвятил жизнь поискам красоты. Изменяя себя, человек изменит и окружающий мир. Мы уже вступили в королевство счастья, добра и красоты. Возврата назад быть не может.

Моя книга – это размышления по поводу встреч с великими произведениями искусства и литературы нашей страны, с картинами окружающей нас природы. Круг этих встреч, естественно, ограничен авторскими интересами и возможностями. Я стараюсь также сообщить читателям – юным, пытливым, любознательным – сведения, для того чтобы сделать их путешествие в прошлое более интересным и полезным.

Эпоха Возрождения в свое время открыла для себя античность: развалины Греции и Рима стали школой прекрасного, образцом для подражания. Древнерусские художественные сокровища для нас – живые эстетические ценности. Они властно входят в жизнь. В них полно и верно выразилась душа народа, красочность его художественных впечатлений, значительность его мыслей. Бесконечные заснеженные просторы, луговые, лесные и речные пейзажи, летние грозы, осенняя листва, половодье весны – все это родное, домашнее, нерасторжимо связанное с народным искусством.

Слегка переиначивая слова летописца, я могу сказать, что любить свое прошлое – значит наследовать всю красоту жизни, ее славу и свет разума предков.

Как-то однажды в Москве в залах Академии художеств была устроена редкостная выставка, посвященная новым открытиям реставраторов. Демонстрировались произведения изобразительного искусства, спасенные от разрушающего влияния времени, над которыми потрудилась Центральная художественная научно-реставрационная мастерская имени академика И. Э. Грабаря. Тридцать с лишним лет художники-реставраторы возвращают к жизни шедевры и целые коллекции. Мы все любовались на выставке иконами круга Андрея Рублева, живописью конца шестнадцатого века из церкви Преображения Кирилло-Белозерского монастыря, древнерусским шитьем, совершеннейшим по рисунку и исполнению (епископское облачение словно соткано из золота и серебра), единственным в своем роде зеркалом царевны Софьи, привезенным в Москву из Архангельска… Проходя по залам Академии, нельзя было не вспомнить тех, кто одаряет нас «заколдованной красотою».

Движение за возрождение ценностей, завещанных нам предками, началось еще в минувшем веке.

Крупнейшие русские писатели, композиторы, художники, зодчие обращаются к сокровищнице древнерусского искусства и черпая в ней мотивы для новых произведений, и создавая переложения-стилизации, и восстанавливая то, что казалось утраченным навсегда. А. Бородин был некогда воодушевлен «Словом о полку Игореве» и лучшие годы жизни посвятил созданию оперы «Князь Игорь», которая вот уже много десятилетий шествует по сценам мира. Вспомним М. Мусоргского, И. Стравинского и С. Рахманинова, обращавшихся столь плодотворно к нашей музыкальной старине.

Среди пионеров, почувствовавших глубину и красоту старого искусства, должен быть назван Николай Константинович Рерих, неустанно совершавший путешествия по древнерусским городам, много трудившийся в художественном гнезде – Талашкине, под Смоленском, где были созданы художественные ремесленные мастерские, ставившие целью возрождение русского народного творчества.

Живописные полотна Рериха во всем мире (в Европе, Азии, Америке) в последние десятилетия пользуются особенно большим успехом: выставочные залы с трудом вмещают посетителей, желающих приобщиться к миру прекрасного, неразрывно связанному с нашей историей. Леонид Леонов так оценил значение Рериха для современности: «В особенности люблю раннего Рериха – он для меня как бы полное сладостных и пророческих видений окно детства – собственно моего и – моего народа. И всегда были близки мне его мысли и мечтания о свободном от зла и непогоды, светлом и чистом человечестве, – но еще ближе его страх утерять некое вечное сокровище, которое мы постепенно, незаметно и запросто разучиваемся ценить».

Нельзя не гордиться тем, что наша страна поставила некогда подпись в числе других крупнейших стран мира под международной конвенцией, в основу которой был положен так называемый «пакт Рериха», обязывающий защищать и охранять памятники культуры, где бы они ни находились.

В основу книги легли впечатления от встреч с великими памятниками древнерусского искусства во время моих журналистских поездок на протяжении всей жизни. Я многим обязан тем авторам, которых читал, и тем людям, которые щедро делились со мной своими знаниями.

Иду путем Игоря

Что мне шумит, что мне звенит рано-рано перед зорями? Скоро, видимо, забрезжит рассвет. Звезды меркнут, и ветер сдувает с черной тверди светила – одно за другим. По небу несутся тревожные облака. Мне нынче опять видятся две зари: одна на востоке, ровная, ясная, золотящая по краям лиловую тучу, и другая на западе, похожая на окровавленное пожарище. Впрочем, эти две зари я вижу много недель подряд.

Счет дням давно потерян.

Мы идем днем и ночью.

Я забыл, когда мне приходилось спать.

Я иду по следам князя Игоря, героя древней лиро-эпической поэмы «Слово о полку Игореве». Ноги одеревенели в походе и кажутся мне чужими. Они напоминают сказочные сапоги-скороходы, что в одно прекрасное утро сбежали от хозяина. Надо идти вперед и поэтому о ногах не следует думать, – иначе они откажутся шагать. Стану размышлять совсем о другом. Еще раз проверю, не улетучились ли из памяти за эти месяцы строки, которые я еще в детские годы вытвердил наизусть. С трудом разжимая запекшиеся губы, я повторяю слова, что придают мне силу и бодрость. Слова сверкают перед глазами, как сказочный скатный жемчуг.

«Прыснуло море полночью, идут смерчи мглами… Погасли вечером зори. Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслью поля мерит…»[1]1
  Примеры текста «Слова» приводятся в разных переводах, в том числе авторском.


[Закрыть]

Неужели это написано восемь столетий назад? Неужели эти трепетные, полные внутренней энергии, живописующие слова произнесены человеком, чье имя затерялось в толстых летописных фолиантах с кожаными корешками? Неужели мы никогда не узнаем имя автора «Слова о полку Игореве»?

«Игорь спит, Игорь бдит…» Ведь это же сказано про меня или про моего друга, шагающего с вещевым мешком по пыльным дорогам войны. Ведь это у моего друга от многодневного бдения воспалены глаза. Это он – спит и не спит, это я – шагаю и не шагаю.

Вражеская оборона взломана. Передний край – выжженная снарядами «катюш» земля – далеко позади, мы днем и ночью преследуем убегающих к Днепру немецких оккупантов.

На десятки верст раскинулось безлесное пустынное пространство, поблескивающее островками полусожженного серебристого ковыля. Древняя степь, считавшаяся некогда окраиной Половецкого поля. Без труда можно представить, как на одиноких холмах пылали костры кочевий, чернели шатры и раздавалось дикое конское ржание.

Пожухлые степные травы расцветут весной. Прорастет омытая дождями зелень. Мы не увидим вешнюю пору. В небе гудят бомбардировщики. В нашу сторону пикирует назойливая «рама». Не знаю, дождемся ли мы рассвета. Не надо, не надо об этом думать. И я вслух говорю: «Что мне шумит, что мне звенит рано-рано перед зорями?»

Всю весну и лето того памятного сорок третьего года, глубоко Закопавшись в землю, выстроив блиндажи, доты и землянки, укрывшись в непроходимых брянских и курских лесах, мы простояли в обороне. Какие это были месяцы! После непрерывных скитаний – на вокзалах и в теплушках, на открытых машинах в лютые морозы, пешком по снежной целине – ночлег на одном месте воспринимался как дарованное судьбой счастье.

Месяцы окопного сидения врезались в память. Я видел тогда, как на полянах, на солнцепеке, осел снег, по тропинкам побежали ручьи и в конце марта над луговыми проталинами бубенцами зазвенели жаворонки. Какое той весной было синее-синее небо!

В. А. Фаворский. Иллюстрации к «Слову о полку Игореве».

Природа старалась вовсю, развертывая – что ни день – перед нами, словно свиток, разрисованный рукой волшебного мастера, свою нескончаемую красоту. Мы жадно впитывали ее, понимая, что для многих из нас завтра не наступит.

Короткой предлетней ночью, когда усердно заливались курские соловьи, мои одногодки-друзья ушли, натянув на себя плащ-палатки, в долину, повитую пеленой тумана. Они не вернулись из разведки. Они навсегда остались лежать в черной курской земле, обильно политой кровью на протяжении веков. На травянистых буграх лесного ручья появилось несколько могильных холмиков. За знакомой строкой «кровавые берега не добром были посеяны: посеяны костьми русских сынов» мне виделись близкие, родные лица…

Летом, когда стала поспевать земляника, неожиданно обнаружилось, что у нас даже есть свободное время. Несколько раз, поочередно сменяясь, мы ходили в дальнюю дубраву – во второй эшелон – смотреть фильм. Мы восприняли сюжет легкомысленной американской картины как нечто совершенно нереальное. В самых драматических местах смеялись и молчали тогда, когда должен был раздаваться гомерический хохот.

Полевая почта стала поступать постоянно. Многие солдаты завели бурную переписку с тылом. Получали письма от незнакомых девушек с фотокарточками и нежными клятвами. Письма читали вслух, сообща комментируя.

Мне из дому прислали перевитый веревкой пакет. Когда я открыл конверт, то ахнул от радости – передо мной лежало «Слово о полку Игореве». От древней эпической песни неожиданно повеяло домашним теплом, вспомнились школа и далекие, неизвестно где раскиданные военной грозой друзья по классу. Я сразу представил себе длинного, в коротких штанишках Алика Митюшина, имевшего привычку несколько щурить глаза: он был близорук. Алик никогда не расставался с книгами. Он превосходно читал по-немецки и по-французски, отлично музицировал и даже сам писал небольшие музыкальные пьесы. Но главной страстью Алика было «Слово о полку Игореве». Каждое утро, шагая по городским улицам в школу, я выслушивал его новые и новые доказательства того, что «Слово о полку Игореве» – памятник русской письменности двенадцатого века.

Ах, какие это были прогулки по тихим городским улочкам! Алик без конца высмеивал наукообразные переводы «Слова», толмачей, буквалистски воспроизводивших старинные слова, не заботившихся о духе поэмы. Во время этих прогулок до школы и из школы домой родилась наша мечта – совершить путешествие по следам героев «Слова о полку Игореве». Алик вычертил подробную и обстоятельную карту будущего похода.

Так предавался я воспоминаниям в землянке, держа в руках тоненькую книгу с текстом древнерусской поэмы. За полтора года, проведенные на фронте, я многое понял и многому научился.

У полярного путешественника Амундсена есть в книге о скитаниях среди льдов мудрая и простая мысль: «К холоду нельзя привыкнуть». Я не мог привыкнуть к тому, что Алик, узкоплечий, рослый, веселый, уже лежит, закопанный в братской могиле. И я никогда, никогда не услышу из его уст новых, наиболее точных переводов «Слова». И мы никогда не пройдем по следам князя Игоря.

Всю ночь я сижу в землянке, привязав к уху телефонную трубку. Я не могу даже задремать. Если прямо в ухо знакомый голос тихо скажет: «Туча», я должен мгновенно ответить: «Я – туча». На фронте нельзя говорить и даже думать о смерти. Она всегда с нами и можно не сомневаться, что «чей-нибудь уж близок час». Поэтому я думаю о разных разностях. Я думаю о поэме «Слово о полку Игореве».

Интересно все-таки, кто автор гениального произведения? Неужели во веки веков «Слово» останется анонимным? Неужели время навсегда надвинуло завесу на имя поэта, воспевшего Ярославну? Неужели соловей старого времени, принявший в свои руки вёщие струны Бояна, – наша неразрешимая загадка?

– Туча?

– Я – туча.

– Что делаешь?

– Читаю.

Это Володька Смирнов, дежурящий на коммутаторе дивизии, проверяет мою линию. Я чувствую по голосу, что нашему главному телефонисту скучно: глубокая ночь, на переднем крае – тишина, изредка нарушаемая ленивыми пулеметными очередями, на которые теперь никто не обращает внимания.

– Что ты читаешь?

– Слушай.

И я бросаю слова в телефонную трубку:

 
В городах затворены ворота.
Приумолкло на Руси веселье.
Смутен сон приснился Святославу.
 

«Слово о полку Игореве» было написано тогда, когда на месте ныне многолюдных улиц Москвы шумело лесное урочище, не было еще храма Василия Блаженного, не было Кремля и не блестел золотой купол Ивана Великого. Еще не ходил за три моря тверской купец Афанасий Никитин, не горел в срубе неистовый протопоп Аввакум и не было еще на лесном острове северной сказки – Кижей, что пленят сердца художников будущих веков…

Землянка сотрясается от взрыва. Я со своим напарником Степаном Кузьминым бегу в кромешную тьму леса, чтобы связать, починить порванный взрывом телефонный кабель. Ведь связь существует не для того, чтобы я по телефону читал Володьке стихи.

В. А. Фаворский. Обложка к «Слову о полку Игореве».

В. А. Фаворский. Фронтиспис к «Слову о полку Игореве».

Люди на переднем крае, лишенные связи, одиноки. Они один на один с врагом, который может напасть каждую минуту. Но, если у боевого охранения есть связь, оно непобедимо: с горсткой солдат на переднем крае вся часть, вся дивизия. Если связь в порядке, им всегда будет протянута рука помощи. Искать, скорей искать и устранить обрыв.

Но надо держать ухо востро. Были случаи, когда немцы специально перерезали наши провода и ждали, когда к ним в засаду попадет всегда спешащий связист. Поэтому мы прислушиваемся к каждому шороху. Кузьмин курит, прикрывая огонек цигарки рукой.

Разрывы то утихают, то возобновляются. Темноту леса озаряют вспышки.

Я тихо повторяю про себя стихи:

«Земля гудит, реки мутно текут, прах поля покрывает…»

– Что ты бормочешь? – сквозь зубы цедит Кузьмин. Он добродушно настроен. Я знаю, что, когда мы будем идти обратно, устранив обрыв, он расскажет мне несколько старых-старых анекдотов с «перцем», а я стану молчать, потому что не терплю его веселостей. Я нынче сужу опрометчиво, считая Кузьмина пожилым, скучным человеком. Единственное, что оправдывает меня, – это то, что человеку в восемнадцать лет свойственно превратно судить о возрасте и достоинстве старших. Зная, что будет рассказывать Кузьмин, я не знаю главного. Через несколько месяцев Кузьмин вынесет меня, истекающего кровью, с поля боя, а сам погибнет.

«Черная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле».

Земляное наше житье кончилось в августе. Никогда не забуду, как над фиолетовыми и иссиня-черными облаками взвилась, распушив павлиний хвост, ракета. На секунду все замерло. Было слышно, как бьется в листве шмель. А потом огненное пылающее небо рухнуло на землю – в одно мгновенье ударили тысячи «катюш». Началась битва на Курской дуге. Как же было тут не вспомнить слова, словно написанные в наши дни?

«А мои-то куряне славные воины, под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им ведомы, овраги ими знаемы, луки у них натянуты, колчаны отворены, сабли изострены».

Взломав вражескую оборону, мы вырвались на Украину и погнали врага в междуречье Дона и Днепра.

Подсолнухи поворачивали черные головы навстречу солнцу; на дорогах стояла пыль, и в криницах вода была родниково-холодной и непередаваемо вкусной.

Такой приятной воды я потом уже не пил никогда.

Днем мы узнали, что нам приказано взять город Путивль.

Володя Смирнов услышал по телефону новость, которая вскоре облетела все роты: ночью будет лунное затмение. Было приказано не обращать на темноту никакого внимания и преследовать врага.

Как давно я не спал!

Но сегодня я и впрямь иду путем Игоря.

В жизни все бывает не так, как в отроческих снах. Я войду в Путивль. На городской стене меня встретит Ярославна. Непонятно, почему же, стоя на путивльской стене, она говорит о том, что полетит кукушкою по Дунаю. Ведь никакого Дуная под Путивлем нет – здесь течет река Сейм. А до Дуная нам еще идти и идти.

Видимо, Дунай понадобился автору «Слова» для того, чтобы подчеркнуть песенный характер плача Ярославны. Издавна Дунай был одной из любимых славянских рек и в песнях его именовали ласково, по-домашнему – Дунай-батюшка. Обращаться в серьезных жизненных случаях к Дунаю в ту пору, видимо, было так же естественно, как в наши дни к Волге.

Угощая из деревянного ковшика водой, хозяйка вчера жалобно вздохнула:

– Вечор зегичка плакала…

Оказывается, под Путивлем зегичкою зовут чибиса, украинскую чайку. В «Слове», помнится, сказано: «Полечу, рече, зегзицею по Дунаю…», т. е. речь идет о полете чайки над дунайскими волнами.

В. А. Фаворский. Иллюстрация к «Слову о полку Игореве».

Верно ли мы все переводим «зегзица» как «кукушка»?

Впрочем, на войне трудно было решать филологические тонкости.

На лунный диск надвигается черное пятно. Ночь все темнее и темнее. Я давно не спал и не хочу спать, потому что иду на свидание к Ярославне. Что я знаю о ней? Почему мне кажется, что я знаю о ней все, – ведь в поэме о ней сказано скупо, даже нет словесного портрета Ярославны? Почему же я так отчетливо представляю ее лицо, одежду, знаю слова, с которыми она встретит меня?

Я знаю о Ярославне больше, чем автор «Слова». И не потому, что я видел ее на сцене и слушал мелодии Бородина, в которых для Ярославны найдена глубокая музыкальная характеристика. И не потому, что я стоял возле многих живописных полотен, посвященных Ярославне, видел миниатюры, на которых палешане особенно любят изображать юную княгиню. Мое неоспоримое преимущество в том, что мне известно, какой облик примет Ярославна в столетиях.

Во время татарского ига ее зовут Авдотьей Рязаночкой. Это она, миновав леса, озера и реки, ходила в «землю басурманскую», вызволяла пленных из неволи; она – Антонида в период Смутного времени, благословившая своего отца Ивана Сусанина на ратный подвиг; она – старостиха Василиса в памятном 1812 году.

Поэт – наш современник – в пору Отечественной войны отлично выразил настроение фронтовиков: «В любой я бабе видел Ярославну, в ручье любом Непрядву узнавал».

Мы вошли в Путивль глубокой ночью. В городе не было ни огонька. Неприятель только что его покинул. Темные низкие домики прятались в густой зелени. Жителей не было видно. С Сейма веяло прохладой.

Мы остановились на мысе, между быстрой Путивлькой и Сеймом, на краю оврага. Вспомнилось, что здесь в двенадцатом веке – это я читал еще в довоенную пору – был детинец, укрепленное городище, на стенах которого плакала Ярославна об Игоре, взятом в плен половцами.

Тридцатиминутный привал на городском валу. Вдали неясно чернела старинная церковь, ее очертания лишь угадывались во мраке.

Потом резкий крик: «Выходи строиться!»

Вот и вся встреча с Путивлем.

И опять много дней я иду по следам князя Игоря.

…Вдалеке блещут синие воды Днепра, Днепра Словутича, что пробил каменные горы сквозь землю половецкую.

Мы стоим в старинном раскольничьем поселке Радуле на Днепре. Здесь рядом местечко Любеч, вошедшее навсегда в отечественную историю. В эпоху, предшествовавшую созданию «Слова о полку Игореве», в канун нашествия кочевников на Русь, здесь собрались князья, чтобы договориться о дружбе перед лицом грозной опасности. В Любече, а потом и в других местах в ту пору произошли события, которые потрясли современников. О них, конечно, хорошо знал автор «Слова». Известно, что в Любече в 1097 году князья порешили не враждовать меж собой: «Да ноне отселе имеемся в едино сердце». Но клятва была нарушена. Отважный князь Василько был вероломно схвачен, и храброму воину выкололи глаза.

Автор «Слова» рисовал печальную картину междоусобной братоубийственной борьбы:

 
Стонет Киев, тужит град Чернигов,
Широко течет печаль по Руси…
 

Таковы были игоревы времена.

Я гляжу на Днепр, на древние холмы за рекой, где гитлеровцы возвели укрепления, перед которыми знаменитые фортификационные сооружения нашего века кажутся игрушками. Еще одно мгновение, и заговорит могучий бог войны – артиллерия…

Скоро – переправа. Штурм начнется на рассвете.

* * *

…В научных кругах, а затем и среди студентов-филологов несколько лет назад распространился слух: обнаружено, что «Слово о полку Игореве» – подделка, что поэма, стилизованная на старинный лад, была написана в самом конце восемнадцатого века.

Слухи возникли при таких обстоятельствах. На одном из заседаний Института русской литературы (Пушкинский дом) в Ленинграде выступил доктор исторических наук А. Зимин с обширным докладом, в котором доказывал, что «Слово» было написано в последней четверти восемнадцатого века. А. Зимин сказал, что, убирая это произведение из двенадцатого века, он дарит его восемнадцатому. По мнению А. Зимина, «Слово» написал ярославский архимандрит Иоиль Быковский, а Мусин-Пушкин объявил подделку поэмой двенадцатого века, ибо в екатерининскую эпоху она служила набатным призывом к завоеванию новых территорий на юге России. В современной научной периодике появилось несколько выступлений А. Зимина, была проведена специальная дискуссия. Точка зрения А. Зимина не встретила поддержки.

Ученый должен всегда отстаивать истину. Даже в том случае, если она не очень приятна, если она идет вразрез с мнениями авторитетов, с устоявшимися представлениями. Но, к разочарованию любителей сенсаций, доктор исторических наук А. Зимин не открыл ничего нового. Горячие головы, утверждавшие, что «Слово»– подделка, находились еще и в пушкинские времена.

В. А. Фаворский. Иллюстрация к «Слову о полку Игореве».

Пушкин, как известно, отстаивал подлинность «Слова», утверждая, что к моменту публикации произведения в России не было поэта, способного создать эпос такой художественной силы.

Вопрос о подлинности «Слова» обсуждался многократно. Достаточно сказать, что число научных работ, посвященных «Слову», перевалило за тысячу. Один исследователь даже грустно заметил, что «Слово» породило такую литературу, что ее прочесть в течение одной человеческой жизни невозможно. В каждой из работ в той или иной степени рассматривается проблема: что перед нами – подлинник или подделка? Но вопрос возникает вновь и вновь, несмотря на то, что все общепризнанные авторитеты утверждают подлинность произведения. В чем же дело?

В одной из работ выдающегося специалиста по древнерусской литературе Д. С. Лихачева сказано: «Никто никогда не спросит, фальшив ли лежащий на дороге булыжник, но жемчуг может оказаться фальшивым. „Слово о полку Игореве“ так хорошо, что хочется спросить себя: да может ли быть на свете такая красота? Драгоценный его блеск гипнотизирует, тревожит, возбуждает любопытство. Настоящее произведение большого искусства всегда кажется до известной степени загадочным, необъяснимым. Отчасти поэтому и в отношении „Слова“ время от времени возникал вопрос: да могло ли оно быть написано в двенадцатом веке?»

Нередко приходится слышать недоуменный вопрос: так ли уж это важно, когда написана поэма – в двенадцатом столетии или шесть веков спустя? Произведение хорошо, независимо от времени создания.

В. М. Васнецов. Богатыри. Фрагмент. Москва. ГТГ.

Дело обстоит не так просто, как это может показаться с первого взгляда. Приведу еще одно соображение Д. С. Лихачева: «Передатировать „Слово“ нельзя без ущерба для его идейной и эстетической ценности. В двенадцатом веке „Слово“ было произведением огромной идейной силы, произведением, призывавшим к единению, обличавшим усобицы князей. Его общественный пафос огромен, и только в связи с ним можно понять и его эстетическую ценность. В восемнадцатом веке это произведение оказалось бы литературной безделушкой – „пастиш“ (стилизацией), как утверждают одни, или служило бы „империализму“ Екатерины, как утверждают другие. В обоих случаях оно бы утратило значительную часть своей идейной и художественной ценности».

Истории известны несколько крупных литературных подделок. Так, английский поэт Джеймс Макферсон печатал в восемнадцатом столетии поэмы от имени древнешотландского барда Оссиана. Велико было разочарование любителей сентиментально-меланхолической старины, когда выяснилось, что творения Оссиана – талантливая мистификация. Аналогия далеко не всегда надежная помощница в деле установления истины. Методом аналогии можно доказать все что угодно. А ведь именно этот метод более всего воодушевляет старых и новых противников признания подлинности «Слова о полку Игореве».

Мусин-Пушкин приобрел рукопись «Слова» в Ярославском монастыре. Архимандритом в старом волжском городе в ту пору был Иоиль Быковский, происходивший родом, видимо, из Белоруссии, живший некогда и на Украине. Иоиль писал стихи на русском и польском языках, по-латыни. Правда, как отмечает сам Зимин, стихи Быковского «самые заурядные, яркого поэтического таланта в них не чувствуется». Возникает простейший вопрос: каким же образом человек, писавший посредственные стихи, мог вдруг создать гениальную поэму? На этот вопрос Зимин отвечает следующим образом: оказывается, «дар художественной стилизации может сочетаться с творческой беспомощностью при создании вполне самостоятельных произведений».

Но кто же у нас в литературе был блестящим стилизатором и творчески беспомощным человеком? Я затрудняюсь назвать фамилию. Мастера замечательных стилизаций – Пушкин, Алексей Кольцов, Лермонтов, А. К. Толстой, Некрасов, Лесков… Авторы посредственных стилизаций были беспомощны и в самостоятельных творениях. Кто помнит теперь о растопчинских листках, стилизованных в двенадцатом году под народный сказ? Кто читает бесчисленные былины-подделки, бывшие в моде в тридцатых годах нашего столетия? Они канули в Лету, их уже невозможно воспринимать всерьез.

Когда произносишь беспомощно-ходульные, казенно-риторические стихотворения Иоиля Быковского, то становится ясным, что этот человек отличался полной эстетической глухотой. Поэтому нельзя не согласиться, что глубоко прав выдающийся славист-филолог И. Н. Голенищев-Кутузов, сказавший: «Из всех кандидатов в российские Макферсоны архимандрит Иоиль представляется мне наименее удачливым. Сказать по правде, он мрачно бездарен, о чем свидетельствуют и его школьные вирши, и его нудные проповеди. Трудно представить себе, даже насилуя свое воображение, что дряхлый старец, не отличавшийся литературными талантами, написал „Слово о полку Игореве“. Историки и лингвисты должны были бы прислушаться к мнению не только филологов, но и поэтов и писателей, которым подобные идентификации не могут не показаться смешными…»

Противники подлинности «Слова» выдвигают доводы и идеологического порядка. Явное смущение вызывает двоеверие автора «Слова»– он обращается то к христианским святым, то к языческим идолам. Плач Ярославны построен на обращении к свергнутым языческим божествам; Игорю-князю бог, несомненно христианский, указывает путь домой, когда тот бежит от половцев. В поэме с одинаковым почтением упоминаются и Богородица Пирогощая, и Дева Обида, что «восплескала лебедиными крыльями на синем море». Как стало возможно такое удивительное сочетание.

Язычество и христианство на Руси причудливо уживались в сознании людей. Уживались не только в простом народе, но и среди знатных воинов-дружинников, многоопытных книжников. «Слово» далеко не единственный памятник двоеверия. Кому приходилось видеть каменные резные рельефы Дмитриевского собора, построенного во Владимире при Всеволоде Большое Гнездо, тот знает, что храм до половины покрыт еще во многом загадочными украшениями, где рядом с христианскими святыми благополучнейшим образом мирно соседствуют персонажи языческой мифологии. В общей композиции рельефов Дмитриевского собора есть ощущение органического единства человека с природой. Двоеверие – дополнительный и весьма веский довод в пользу подлинности «Слова», отразившего дух своей эпохи.