Текст книги "Отцы"

Автор книги: Евгений Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Дронов стремительно прошел через весь цех, ткнул в мастера заявлением.

– Николай Николаевич, подпиши.

– Что? – вздрогнул мастер. – Что подписать?.. За свой счет? Не дам, работать некому! С рукой что?

– Рука в порядке, – отмахнулся Дронов.

Мастер пошел боком в сторону, считая разговор законченным.

– Погоди, куда побежал! – Дронов схватил его за локоть, так, что все посмотрели в их сторону. – Ты прочти сначала – потом беги!

– Чего хватаешь? – Мастер был маленького роста человек и очень желчный. – На неделю? Кто ж тебе даст на неделю?

– Читай!

– Ну?.. «Личные причины». Какие «личные причины»?

– Мои – личные причины.

– Понимаю, что твои – не мои, а какие? Заболел кто?

– Здоровы все, бог миловал! Я написал: «По личным причинам»!

– А какие?

– Тебе какое дело?! Мои причины!

– Раз никакого дела… – сказал мастер, но успел перестроиться. – Никто тебе недели не даст – ни по личным, ни по каким.

– Давай сюда! – Дронов вырвал из рук заявление и пошел быстро через цех.

Перед дверью кабинета начальника цеха он остановился, кивнул секретарше.

– У себя?

– У себя, – сказала женщина. – К нему нельзя, у него Казачков.

– Подождем. – Дронов привалил свое огромное тело к косяку и застыл, глядя неподвижно перед собой.

– Валя, Иван Матвеевич у себя? – Мастер покосился на Дронова.

– Он с Казачковым. Мастер ткнулся в дверь.

– Погоди, Николай Николаевич, – Дронов отвел его рукой. – Вместе пойдем.

– С ума сошел?!

Секретарша посмотрела с удивлением.

– Ты думаешь, что делаешь? – сказал мастер тихо, он не хотел скандала.

– Не зуди.

Дверь открылась, вышел начальник техбюро Казачков, покосился на Дронова, поздоровался с мастером: «Здравствуй, Николай Николаевич».

Дронов шагнул в кабинет.

– Здравствуйте, Иван Матвеевич.

– Здравствуй, – сказал начальник. Головы он не поднял.

Мастер прошел вперед и сел на стул.

Дронов ждал стоя.

– Садись, – сказал начальник. – Что у тебя?

Он взял заявление. Прочел. Отложил.

– Неделю не дам, три дня.

– Три мало, за четыре управлюсь.

– А что за дела?

– Есть.

Начальник поднял голову и посмотрел на Дронова, взял ручку, спросил у мастера:

– Людей отпускаешь, а справишься? Жаловался, что работать некому.

Мастер помолчал.

– Справимся, – сказал он обреченно.

Начальник подписал, подвинул бумагу.

– К Вале.

– Спасибо, – сказал Дронов. – До свидания.

– До свидания.

– Неприятности какие, Иван Васильевич? – спросила секретарша, подкалывая заявление.

– Все нормально.

– Я вижу, вы на Николая Николаевича накинулись.

– Сам виноват: под горячую руку лезть не надо. До свидания, Валя.

– До свидания, Иван Васильевич. Приятно провести время!

– Спасибо.

Они сидели в павильоне соседнего парка, восемь взрослых мужиков, все семейные, все отцы, с одной работы, из одного цеха.

На столе, кроме пива, водки и хлеба с нарезанной колбасой, ничего больше не было.

Взяли стаканы, подняли.

– Гуляй, Иван Васильевич!

– Спасибо. – Он церемонно обошел все стаканы. – Спасибо за компанию! Спасибо, что уважили!

Чокнулся с мастером. Мастер спросил:

– Что делать-то будешь?

– Есть. Будем! А то рука засохнет.

Выпили водку. Записи пивом. Взяли хлеб, колбасу. Стол сразу опустел.

…Уже допили пиво и съели закуску.

– Пошли, мужики?

– Спасибо тебе, Ваня, за угощение!

– По домам.

– Хорошо посидели.

– Подожди, – сказал Дронов. – Сейчас еще возьмем, сидим хорошо.

– Разгулялся, Иван Васильевич!

– Живем один раз! Деньги честные, трудовые! Свои.

И уже пели. Весь стол был заставлен пустыми и полными кружками пива и закуской – выпили, видно, здорово.

Пели, закрыв глаза, чувствуя друг друга через песню:

 
Вот год прошел, казак стрелою в село родное прискакал,
Навстречу шла ему старуха, такие речи говоря…
 

Прощались. Дронов расцеловался с каждым.

Мастер спросил:

– Ты на меня не обижаешься?

– Обижался бы – так…

В охотничьем магазине он купил двустволку. Осмотрел покупку и кивнул продавцу.

В просторном подвале-мастерской домоуправления тускло горела одинокая лампочка. С открытки на стене смотрел Юрий Гагарин. Улыбался и держал голубя в руках. Еще на стене висело несколько табель-календарей прошедших, ушедших лет, все исчерканные, исписанные телефонами и именами. Текущий год – 1965-й – был заполнен только наполовину и выглядел среди других новеньким и свежим – его еще надо было прожить.

Дронов огляделся. Закрыл дверь на ключ. Тронул тиски. Поставил мягкие алюминиевые губки. Взял в руки ножовку. Примерил… Кивнул. Еще раз глянул на Гагарина и улыбнулся. Кивнул и плакатам майских и октябрьских праздников. Осторожно развернул сверток – блеснули вороненые стволы ружья…

На пустом кухонном столе в ряд, как солдат, расставил десять охотничьих патронов.

Убирал их по-одному, ведя счет, в мешок. Два последних отложил отдельно.

Он вышел из ГУМа. В руках были покупки и чемодан. Он остановился среди толпы. Разложил чемодан. Открыл. Переложил все покупки.

На той стороне, у Мавзолея, собрались люди – шла смена караула.

Электричка мягко пошла вперед, набирая ход, и Москва за окнами побежала назад все быстрее и быстрее, не в силах догнать поезд.

В вагоне было тесно. Люди стояли в проходах. Плакал и никак не мог успокоиться ребенок.

Они играли в домино: Дронов, два железнодорожника и парень с металлическими зубами. Били с размаху по чемодану.

За окном бежали, подпрыгивая, телеграфные столбы, и рвали воздух встречные электрички.

Он вышел на привокзальную площадь, за спиной мешок, в руках – чемодан. Огляделся. Заглянул в бумажку и зашагал в сторону автобусов.

Внизу текла Ока, широкая и покойная. На реке было пусто, и, кроме бакенов, ничего не было видно. На лугах стояли стога. В небе полз, карабкаясь выше, самолет. Тишина уже легла над землей и лежала густо и неподвижно.

Залаяла собака.

– Есть кто дома?

– Замолчи ты. Перестань. Вам кого?

– Козловы здесь живут?

– Здесь, – сказала женщина настороженно, приглядываясь к гостю.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Василь Никифоровича можно видеть?

– Можно. Вась! К тебе. Проходите…

– Чего там? – От дома шел мужчина, в сандалиях на босу ногу, под телогрейкой проглядывала майка, на голове – зимняя шапка.

– Пришли к тебе, – сказала женщина.

– Слушаю, – мужчина посмотрел на гостя.

Дронов, улыбаясь, снял мешок, поставил чемодан, шагнул вперед.

– Здорово, Вася!

– Здрасьте.

Гость обнял хозяина, прижал к себе. Тот удивился, но не сопротивлялся.

Расцеловал. Уже после спросил:

– Не узнал?

– Ты, что ль, Иван?

– Я.

И еще раз обнялись.

– Это жена моя – Клавдия. А это – Ваня Дронов, приятель, воевали вместе.

Жена уже улыбалась, уже оправила платок, вытянула вперед ладошку.

Дронов отвел руку, взял за плечи, расцеловал в щеки.

Муж взял чемодан.

– Тяжелый. Пошли в дом. Ты что, проездом?

– К тебе. На денек погостить приехал. Принимаешь?

– На денек? А ты откуда же с таким чемоданом? С лагерей или за границей был.

– Из дома я, из Москвы.

– Из Москвы… Клав, покорми свиней-то. Юрку пошли в магазин. Если закрыла, пусть домой сходит.

– Да есть выпить. Есть! Привез я.

– Ладно. Ты проходи. Что привез – твое, а угощаю я.

Все собрались в доме, и Дронов вытаскивал из чемодана подарки и вручал домочадцам. Жене достался отрез на платье, хозяину – модная рубашка.

– Из фээргэ.

– Ишь ты. Небось рублей двадцать отвалил.

– Есть… Галстук к ней.

– И галстук? – удивился хозяин.

– Запонки.

– Все по культуре.

– А что ж мы? Бабушке платок.

– Спасибо. Ой, какой красивый! Это, Клав, тебе. Куда ж мне в нем людей пугать… Скажут, нарядилась старуха.

– Юре – на рубашку. – И Дронов стал оправдываться – Размера не помню, решил материала купить.

Хозяйка пришла на помощь.

– Какая красивая материя.

– Красивая, красивая, – подхватила бабушка.

– Юрка теперь зафорсит.

– Все девки теперь твои, Юрка.

– И авторучка – это уж без размера. – Дронов протянул авторучку. – Держи, Юра.

– А мишка зачем? – спросил хозяин.

– Мишка? – Гость держал в руках большого симпатичного мишку. – Думал, еще кто есть. Пусть останется память обо мне. Вот здесь пусть сидит, только не дарите никому. Примета плохая. Будут мне неприятности.

– Никому не отдадим.

– Для внучат пригодится.

– Бутылки убери обратно, – сказал хозяин и заглянул в чемодан. – Куда ты столько наворочал? Водки, думал, здесь нет? В России водка есть всюду, без нее не проживешь. Садись к столу.

Сидели за столом. Все, как полагается. Парень ушел по хозяйству. Бабушка тоже. А жена подавала и убирала, не мешая мужскому разговору.

– Мы с тобой сколько лет не виделись?

– Годов десять, считай.

– Больше. Ты когда последний раз приезжал?

– Сталин помер, я приезжал главнокомандующего проводить… Потом – когда ГУМ открыли, за товаром…

– Помню.

– И тетку Ивановну привозил, глаз вырезать. Это, считай, последний.

– Как она?

– Ивановна? Померла. Давно уже. Рак, он все съедает.

– Жаль.

– А чего жалеть? Если б молодая была, а она свое пожила, в годах, да и жизнь у нее, не пожелаешь: детей побило, внуков не осталось… Без денег тоже. Только мы, а так, конечно, хороший был человек.

– А за сыновей она разве не получала?

– Отказалась. Не продавала, говорит, своих детей, погибли за Родину. А от денег отказалась.

– Справедливая старуха.

– Нормально… святая. Соберет копейки, Юрке сует, чтоб он девок в кино водил… Бог с ней, земля ей пухом… После, значит, я приезжал, но вас уже сломали.

– Через справочное?

– Так и сделал. Пока искал, новый район, а потом, вырвешься в Москву, намотаешься по магазинам, наберешь полный рот, где-нибудь в столовой перекусишь и – домой. Я вот цирк с сорок пятого, как мы с тобой ходили, никак не могу увидеть, а любитель большой, первая моя любовь, можно сказать.

– А ты так здесь и живешь?

– Поездил. Весь Союз обшарил: в Казахстане был, на Карпатах, рыбу ловил на Севере…

– На заработках?

– Ну да. А так на хрен мне нужно от своего дома таскаться. Застудил я себя, болею, больше не могу, сижу, не рыпаюсь. И надоело – деньги неплохие, а больше ничего не видишь, жрать у нас не всюду обязательно, водка тоже до добра не доведет, а с бабами – схватил я от одной, еле выкрутился.

– Чего ж так?

– А куда денешься? По полгода в море. Живого человека хочешь видеть… Корову купил… Продал… Опять купил. С этой политикой ни хрена не поймешь: то можно, то нельзя, то «личное хозяйство», то «обогащение». В общем, живем, как все, за бесплатно, правда, работать не приходилось.

– А сейчас где?

– Здесь устроился, близко. Восемьдесят рублей имею и так, сверху делаю. В общем, хватает. А ты в начальствах сейчас ходишь?

– Почему?

– А вид такой: в галстуке, здоровый, как бугай. Я смотрю, что за фофан пришел, инспектор, что ли?.. Потом вижу: чемодан – не должен, значит.

– Я на старой работе. Хотел перейти, да все сначала, люди новые, а я это не умею.

– А получаешь много? Москва, говорят, вся куплена: снабжение лучше и против остальных – за работу в два раза платят, чтоб не шумели.

– Врут. Снабжение, сам понимаешь, – столица. А платят, как всюду. У меня – сто пятьдесят при моей квалификации.

– Скромно. А так что-нибудь нарабатываешь?

– Нет.

– Понятно. Значит, жена работает?

– Работает.

– Подарков чего понавез столько? На день приехал, а сотенную небось выбросил?

– Странно тебе?

– Не пойму, куда гнешь.

– Я тоже не понимал. А то, что мы с тобой по десять лет не видимся, не странно тебе?

– Жизнь не такие вещи с людьми делает.

– Вот я за десять лет должок и привез: подарки и что не выпито. Мало, конечно, но у меня пупок один.

Хозяин сидел в майке, небритый. Курил. Ничему не удивлялся.

– Раз приехал – значит приехал. За встречу, значит…

Солнце догорало за рекой и на глазах становилось меньше. От реки поднимался туман. Мычали коровы. Где-то повизгивали девчачьи голоса и ржали в голос парни. Продзинькал велосипед.

Дронов и Козлов сидели на крыльце. Хозяин курил и слушал.

– Сын – как будто не я сделал, – рассказывал Дронов. – Работать не любит. Выпивает. И никакой гордости. Дочь – моя: ласковая, добрая, умная. – Он вздохнул. – Но о ней после.

Помолчали.

– Испохабил ее один тип. Совсем в жизни разочаровалась и так далее… Я еле отговорил, испытательный срок назначил…

– По любви или снасильничал?

– Она – душой вся отдалась, а он ее скомкал.

Хозяин кивнул.

– Сдушегубил, значит?

– То оно и есть. Ты с работы завтра отпросись, поговорить надо.

– Ясное дело, отпрошусь.

Солнце зашло совсем. Горела заря. Уже подавали голос ночные птицы.

Утром следующего дня Дронов предстал при полном параде.

Хозяин тоже одевался.

– Ты побрейся, – сказал Дронов. – Костюм одень, галстук, туфли почисть.

– Это еще зачем?

– Пойдем куда-нибудь, поговорим.

– В Серпухов, что ли, поедем, в ресторан?

– Зачем нам ресторан? Пойдем на волю, в лес.

– Так на хрена мне туфли чистить и галстук надевать – в лесу и так сойдет.

– Для себя. Ты уж уважь меня.

– Религиозный ты стал. В секте, что ли?

Хозяин сел бриться. А Дронов стал собирать мешок.

– Третью-то чашку зачем берешь?

– Надо.

– Ну-ну…

Дронов достал платок, развернул, и в руках засияла колодка орденов и медалей. Он прицепил ее к пиджаку.

Хозяин только покосился, но промолчал. Продолжал бриться.

– Ты тоже свои надень, – сказал Дронов.

– Мама! – крикнул хозяин. Появилась старушка. – Найди мои регалии, у тебя где-то в чулках валялись.

– Ордена у меня, – заспешила старушка, – а медали у Юрика. Он ведь две медальки променял…

– Вот засранец. Давай те, что остались.

– В райком собираетесь?

– В райком, – сказал хозяин. – Ты, мать, давай поживее.

Бабушка засуетилась. Достала пластмассовую коробку «800 лет Москве», вытащила нитки, веревочки, ленты, какие-то бумажки, старые письма, достала ордена. Порылась еще в одной коробке, но ничего не нашла. Ушла и вернулась с двумя медалями.

– Что-то маловато, – сказал хозяин, – больше было. За что ж я кровь проливал? – Он уже побрился и натягивал брюки.

– Ищу, ищу, – сказала старушка.

– Ищи, мать, как хлеб.

Хозяин одевался, а Дронов чистил его медали и ордена, мастерил какие-то ленточки, прилаживал их к пиджаку.

– Ты и ранения повесить хочешь? Зачем? Они все при нас, не скроешь.

– Надо.

– Раз надо – давай. Пиджак тоже уродовать будешь? – сказал он, глядя, как Дронов прикладывает к его пиджаку орден Красной Звезды.

– Не жалей.

– Дырявь, ладно.

Пришла бабушка, суетливо на ходу разматывая клубок шерсти. Извлекла медаль.

– «За победу над Германией»! Ишь, куда запрятали. А где еще?

– Больше нет, все обыскала, – виновато сказала старушка. – А Юрика надо спросить.

– Ждать нам его не с руки. А где ж «За Белград»? Неужто выменял? Распустили вы, мама, парня. Я за этот город чуть ноги не лишился, пусть сам навоюет, потом дарит.

– Я тебе ленточку дам, – сказал Дронов.

– Давай. И эту, у меня тоже где-то была такая.

Сидели одни, совсем одни. Вокруг никого и ничего лишнего. Над головой – высокое небо. С трех сторон лес, внизу река, за рекой – поля, еще дальше – горизонт и еще – облака, тихие и спокойные.

– Вася, ты меня вчера не понял, а я тебя не узнал. А сегодня мы видим друг друга. Ну, здравствуй.

– Здравствуй.

Выпили. Тут же налили еще по одной, и Дронов поставил третью чашку и плеснул туда тоже.

– Скажи мне, пожалуйста, кто и что – Советская власть?

– Известно – кто.

– Я тебе скажу. Кто строил, недоедал и недосыпал? Мы! Кто войну воевал? Кто Россию грудью прикрыл? Чья кровь лилась? Наша!.. Чьи жены на работе измотались, нас ожидая? Наши!.. Кто победил? Страну восстановил кто? Детей воспитал? Крови и пота своего не жалел? Кто? Мы… Так кто есть Советская власть? Мы и есть! Мы!..

– В общем, да.

– И когда на нее руку поднимают, это на нас замахиваются, а на нас – значит, на Советскую власть. А мы? Мол, обойдется?

– Есть такая привычка.

– Я так думаю. Мы не должны, не имеем права… молчать, когда нас обидеть хотят. И давай чтоб мы всегда, до последнего, и ни шагу назад!

Дронов протянул руку к третьей чашке и перевернул.

– Ты зачем водку выливаешь?

– Давай за ребят. Мы с тобой тоже могли не вернуться.

– Могли. Я когда в армию уходил, точно был уверен, что не вернусь, – такая длинная, большая война была.

– Мы с тобой живые остались не потому, что трусы, судьба нам легла такая. А у Саши двое детей осталось. Мы с тобой собирались, помнишь, говорили, с детьми повидаться, рассказать, как и что… А как жена выворачивалась с ними? Одна. Ты думаешь, Саша простит нам?

– Ты душу не трави. Давай выпьем лучше – за него и за всех, кто не вернулся. Может, и за себя, мы тоже, может, там остались: я на себя погляжу иногда, узнать не могу, другой человек в моей шкуре ходит. Я ведь до войны петь любил, на баяне играл, а сейчас не могу. Давай, за светлую память!

Нагнули головы. Помолчали.

Дронов снова протянул руку, снова вылил водку в землю из третьей чашки.

– Ты водку все же не выливай на землю, хоть крови и пролили много, а этим сейчас не исправишь. Не переводи продукт, не надо. Лучше мы за них выпьем… Вижу, широко ты живешь, душевно.

– А чего же?

– Я на прошлые праздники разговорился было тоже, а потом чуть не подрался. А добро не переводи больше.

– Чашку убрать, чтоб не маячила, – сказал Дронов.

– Брось туда.

– Сейчас мы ее. – Дронов сунул руку в мешок, пошарил, вытащил обрез.

– Друг покосился. Сел. Достал «Беломор».

Дронов достал патроны. Разложил.

Друг зажег спичку, прикурил.

– Приспичило тебе?

– Будь здоров.

Друг взял обрез, осмотрел. Провел ногтем по спиленному стволу.

– Короткий. На сто метров и клопа не убьет.

– Мне на десять хватит.

– Можешь. Стволы-то не разнесет?.. Да нет, ничего. Сам делал?

– Сам.

– Знаешь, какая статья?

– Не думал.

– Вижу, гуляешь.

Друг швырнул в сторону обрез, затянулся папироской, уставился на луга за рекой.

– Дерьмовая это игрушка. Я после войны видеть эту дурость не могу. Тебе не надоело воевать?

– Надоело, – сказал Дронов, – вот так. Я уж думал, никогда не придется!.. Но на роду, видать, у меня написано.

Помолчали.

– Перебиться не сможешь?

– Все время на это надеялся. Не люблю я скандалов. Криков не люблю. Мне лучше промолчать лишний раз, с меня не станет. Вот и пользуются. «Дай рубль». На. «Снимай рубашку». Возьми, не будем ссориться. «Давай штаны». Бери. «Пусть жена придет полы помоет». Иди, жена. Садятся на голову. Хорошо, сиди, шея крепкая. «Пляши!» Чего ж не поплясать! «Кричи: «Ура! Ура! Самый счастливый человек на свете!» – оно так и есть. «Сбривай усы!» А пошел-ка ты к матери!.. Так получается!

Друг помолчал. Подумал. Растер окурок.

– Надоело, значит, дерьмо глотать, решил выплюнуть?! Пойдем попробуем.

Он поднялся, захватив чашку, отошел на несколько шагов.

– Готов?

– Кидай.

Чашка взлетела по дуге. Долго-долго падала.

Дронов поднял обрез и опустил – не мог!

Друг сходил за чашкой. Поднял. Стоял, ждал.

– Ну как?

– Кидай!

– Смотри не промахнись, мне еще за картошкой ехать.

– Я аккуратно.

Чашка взлетела. Ударил выстрел. Другой. Чашка благополучно приземлилась.

Дронов перезаряжал.

– Дай стволы гляну, – сказал друг.

– Осторожней, заряжено.

– Боязливый ты стал, – усмехнулся друг. Осмотрел стволы. – Нормально.

Снова взлетела чашка. Ахнули выстрелы. Снова мимо.

– Охотник ты хороший.

Друг ждал. Снова закурил.

– Кидай, – сказал Дронов.

Друг снял кепку. Подбросил. Ударил выстрел. Кепка подпрыгнула в воздухе. У самой земли ее рвануло еще раз.

Друг подобрал чашку. Нагнулся над кепкой, осмотрел, натянул на голову.

– Попадешь, – сказал он. – Есть еще патроны?

– Это не твое – мое.

– Брось. – Он зарядил. Осмотрел оружие. – Кидай!

Дронов подбросил чашку.

Козлов как-то неприязненно смотрел, как она падает. Уже когда она была у земли, шевельнул рукой обрез. Посыпались осколки.

– Могу еще… Патрон остался.

Осмотрелся. Снял с головы подранную кепку, посмотрел на рваные края дыр.

– Метров двадцать… Жаканом пробьет все.

Кинул вперед кепку и опять с локтя, когда она было уже коснулась земли, ударил по ней выстрелом. Полетели клочья.

– Глаз у тебя остался, – сказал Дронов.

– Убери эту дрянь, смотреть не хочется. – И Козлов кивнул на обрез. Потом он сходил за кепкой, захватив пустую бутылку. Связал вместе и бросил в реку.

– Выпить надо, – сказал Козлов. – Противно что-то.

– Будь здоров.

– Твое здоровье.

Стали закусывать, и Козлов сказал:

– Может, еще потерпишь?

– До дна достали, – сказал Дронов. – Не меня, дочь тронули. Если она не останется, разуверится, значит, и меня не было. А хочется, чтобы осталась. Что же я, жил-жил, и как будто не было меня. Зачем же я столько всего перевидел? Перетерпел?

– Смотри, долго тебе придется коммунизм за бесплатно строить.

– Не это меня качает.

– Я тебе нужен?

– Нужен.

– Говори.

– Ты вчера удивился, что я столько подарков привез.

– Конечно, удивился. Приехал купец.

– Я сначала взял бутылку и поехал. Потом думаю, нельзя.

– Задобрить меня хотел?

– Не для тебя делал – для себя. Для себя. Хотелось, чтобы все было по-человечески. Кого смог, обошел, поговорил, предупредил.

– О чем же?

– Жизнь моя может повернуться, хочу быть спокойным, что не останутся мои одинокими. Болит у меня душа. Разрываюсь я.

Козлов лег на спину и смотрел в небо.

– Самолеты что-то не летают, им по такой погоде в самый раз… Руки у меня есть, корова…

Вечером в доме Козловых собралось много народу. С улицы было видно, как в окнах маячат люди, и слышно, как они поют: «Хотят ли русские, хотят ли русские, хотят ли русские войны?..»

Он обошел всех и с каждым обнялся, хотя здесь были люди, которых он видел первый раз в жизни и не думал больше встретить никогда, но они провели вместе эти часы, этот вечер, вместе разделили хлеб и водку, вместе пели и вместе пытались разобраться в жизни.

И они тоже восприняли это как должное.

Еще ему на прощание женщины сунули гостинцы: банку грибов, банку огурцов, кусок окорока – все было домашнее.

Они стояли на перроне, и последняя электричка уже засветилась огнями. Перрон был пуст, и в освещенных вагонах тоже никого не было видно.

Они молча обнялись, помедлили. И Дронов, не оглядываясь, вошел в вагон.

Он вошел в вагон и пошел вперед по ходу поезда, не оглядываясь на перрон, на друга, будто его уже не было и будто он, Дронов, хотел быстрее дойти до Москвы.

Поезд будто почувствовал это, двери с шипением захлопнулись, отделяя насовсем его от прошедшего дня.

И Козлов запомнил, как шла мимо перрона, среди ночи, сверкая окнами, электричка, а внутри нее, как в аквариуме, человек, идущий по ее ходу, один, в пустом освещенном вагоне.

И он все смотрел на пробегающие окна и, когда увидел живого человека в конце поезда, поднял для него руку, и тот с готовностью поднял свою. И Козлову так и запомнился этот уходящий поезд с неизвестным проводником с поднятой рукой. И они, эти двое, неизвестные друг другу пожилые и обветренные житейскими ветрами, держали поднятые в приветствии руки, пока ночь не разъединила их.

Дронов шел вперед по пустому поезду, и двери хлопали за ним, а за окнами раскачивалась ночь.

В следующем вагоне он увидел баяниста. Баянист тоже шел вперед по ходу поезда, перебирая лады. Его мучило и оскорбляло одиночество, дикое отсутствие аудитории, почитателей его таланта. К тому же он крепко выпил, и тоска совсем пригибала его.

Дронов обогнал его, и баян позвал-откликнулся за его спиной.

Дронов оглянулся.

– В Москву спешишь, батя?

– В Москву.

– Гулять едешь?

– Гулять.

Больше баянист ничего не мог придумать и ударил чечетку, прошелся влево, вправо, не спуская глаз с Дронова.

 
Эх, полна, полна моя коробушка,
Есть и ситец и парча…
 

– Эх!.. – закричал Дронов, и баян тут же подстроился под него, а баянист от удовольствия прикрыл глаза.

 
Пожалей, пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!..
 

Дронов ударил каблуком, свистнул. Он почувствовал себя молодым и сильным, сбросил мешок и пошел на баяниста. Баян плакал. Баянист, счастливый счастьем обретения партнера, таял, закрыв глаза.

 
Цены сам платил немалые,
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губы алые,
Ближе к молодцу садись!..
 

Опять рванулся свист, застучали каблуки, и пошли друг на друга – Дронов вприсядку, баянист чечеткой. Разошлись, глядя друг на друга влюбленно. Отбили. Отыграли припев.

 
Эх, легка, легка моя коробушка,
Плеч не режет ремешок!..
 

Дронов пел один, пританцовывая, а баянист зорко следил, чтобы вместе, волной, подняться в припеве.

– А всего-о… – протянул Дронов и остановился, развел руками и перешел на речь, и баян завздыхал. – А всего взяла зазнобушка…

Секунды молчания, и оба прыгнули в свою бесконечность, в свою жизнь.

 
Эх!.. Бирюзовый перстенек…
 

– А-а-а! – кричал поезд. – А-а-а! – И рвался к Москве, разрывая ночь пополам.

Он склонился над телефонной трубкой.

– Я тебя очень прошу… Спасибо!.. Спасибо!.. Значит, через неделю будешь обязательно? Ждем. Целую тебя. Всех твоих. До свидания!..

Дронов повесил трубку, вышел из автомата, тут же, не отходя, достал из кармана бумагу, список дел, которые надо было сделать, развернул ее, просмотрел, порвал и бросил в урну.

Достал платок, отер лицо, шагнул снова в автомат.

Набрал номер. Подождал гудка.

– Мне Новикова Владимира, будьте добры!

Ждал. Смотрел, как на улице подкатила бочка с квасом и стала выстраиваться очередь.

– Новиков Владимир? Здравствуй. Дронов Иван Васильевич тебя беспокоит. Знаешь такого?.. Живу хорошо. Как ты? Много дел? Оставь их, тебе не о них сейчас надо думать… Встретимся, расскажу, что случилось… Погода прекрасная, мне тоже нравится… Никак не можешь?.. К тебе на работу я не хочу приезжать… Я тебе говорю, ты наплюй сейчас на дела, забудь о них! Приветы я не передаю… В шесть? Хорошо… Найду…

Повесил трубку, посмотрел на автомат, ударил ладонью. Зазвенела монета. Дронов достал монету, усмехнулся, бросил ее обратно в автомат – чужого ему было не надо.

Большие электрические круглые часы напротив показывали начало первого.

Его тщательно постригли.

Побрили.

Он положил деньги.

– Это вам.

– Спасибо.

Он остановился перед баней. Безногий инвалид разложил березовые веники.

– Почем товар?

– Полтинник.

Дронов долго перебирал.

– Бери, бери – все хорошие.

– А где ноги, друг, оставил?

– Ноги? Под Курском, на память закопали!

Дронов вытащил трояк.

– Выпей за них и за меня. Дронов меня зовут, Иван Васильевич.

– Дронов Иван Васильевич, запомню. – Вытащил из-под тележки веник. – Возьми этот, до души пробьет!

– Спасибо тебе!

– И тебе – спасибо.

В парной вздыхали и захлебывались от наслаждения.

– А-ах… А-ах! Поддай еще!..

– Парку прибавь…

Дронов встал, поблагодарил:

– Спасибо, ложись ты.

Компаньон растянулся на лавке. Дронов взял в обе руки по венику. Приладился. «Припудрил» спину. «Погладил». Сделал компресс. Оттянул. И пошел наяривать: левой, правой, двумя сразу.

Вышли из парной, прикрывая свои надобности. Вытерлись. Закутались в простыни. Из бидона налили пива. Вытянули залпом. Выдохнули:

– Хорошо!

Еще налили, только пригубили и отставили.

– Хорошо!

Соседи смотрели с уважением.

– Водочки бы сейчас, – сказал компаньон. – Вас как зовут?

– Иваном. Водочки – в самый раз!

– Иваном? А по батюшке?

– Васильевичем.

– Иван Васильевич, может, послать, сбегают?

– Сегодня не могу, – сказал Дронов. – Не имею права! День такой.

Он развернул белое, свежее исподнее белье.

С треском натянул хрустящую от крахмала рубаху. Белую и чистую.

Банщик окликнул:

– Эй, белье забыл!..

Дронов обернулся.

– Оставь себе. Ношено мало.

Было без малого четыре, и стрелка на больших часах на площади перескочила, и стало ровно четыре дня, или шестнадцать часов по московскому времени.

Он зашел к дочери. Она лежала ничком.

– Дочка, – сказал он ласково. – Танюша, смотри, какой я тебе подарок принес!

Он положил сверток рядом с дочерью, но она даже не шевельнулась.

– Таня, – сказал он снова, – ты у меня хорошая. И отец тебя любит! Разве ж он позволит, чтоб тебя кто-нибудь обидел? Никогда!

Он встал. Постоял. Нагнулся, неловко поцеловал своего взрослого ребенка в волосы.

– Отец тебя любит, и ты его не подводи…

С сыном он заперся на кухне.

– Слушай. И не перебивай. Ты – мой сын, и мое сердце должно быть спокойно за тебя. Ты все же рабочий человек, и хотя бы за что-то у тебя должна быть гордость.

Сын удивленно слушал отца.

– Не перебивай и не мешай, – остановил его Дронов. – Ты должен помнить, что ты мужчина: у тебя будет семья, и твоя жена должна будет гордиться тобой и видеть в тебе опору. А дети должны любить, и душа их должна быть спокойна, что у них настоящие, честные родители, и отец, который… Не перебивай, слушай!.. Ты – мужчина в доме и должен защищать мать и сестру. И перестань пить, перестань болтаться, как дерьмо в проруби, иначе я тебя не прощу, я тебя не пожалею: прокляну к чертовой матери!.. Запомни, что я сказал. Ничего не говори… Иди!.. – И подтолкнул сына.

Остановил. Обнял. Поцеловал.

– Будь здоров, сынок!

Он открыл дверцы шкафа и проверил, все ли висит на месте, все ли в порядке.

Обошел комнату.

Другую.

Посмотрел на двор. Сказал жене:

– Окна надо помыть.

– На праздники помою.

Дронов покивал головой.

Закрылся в туалете. Достал обрез, патроны. Вложил. Поставил предохранитель. Спрятал.

На кухне жена мыла посуду. Дронов походил около нее, присел.

– За газ уплатила?

– Заплачено.

– А квартплата?

– И за квартиру.

– Хорошо, – сказал Дронов.

Жена мыла посуду. Он сидел и молчал. И смотрел на нее.

– Татьяна ела?

– Поела немного.

– Я позвонил Михаилу… И Анатолию позвонил, должны приехать завтра. Помогут с нею.

– Может, воздействуют, – вздохнула жена.

– Береги ее. И на Сергея внимание обращай – совсем разочаровался парень в жизни. Совсем от рук отбился… Ты брось посуду-то, поговорить надо.

– Немного осталось, сейчас домою.

– Нюр, ты держись. Войну пережили, надо и это пережить. Не давай себя отчаянию, у нас дети: если их не поднимем, грош нам цена и нашей жизни.

– Волнуешься? – Жена вытерла руки и присела рядом. – Ты с ними спокойно говори, строго. Пусть ему, паршивцу, хоть выговор сделают.

Дронов глянул на нее и опустил глаза, чтобы не выдали.

– Поговорю я, – сказал он неопределенно. – Как сумею.

– Если самого его увидишь, скажи, мол, подлец и плюнь ему в морду… если рядом никого не будет.

– Нюр, смотри, какой я тебе платок купил!

– Ух, ты!

– А это – Сережке, передашь ему от меня. Завтра только передай, под подушку положи.

– Раздарился ты чего-то.

– Тебя-то я не баловал.

– Я не жалуюсь.

– И правильно, у тебя хороший муж: и тебе, и детям – защитник.

Раздался стук, выскочила кукушка, заторопилась ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку.

– Пять, смотри, не опоздай.

– В самый раз. Сядем на дорогу…

В черной кепке, в темном длинном плаще шел он быстро по улице мимо витрин и прохожих.

Ехал в троллейбусе, и город проплывал мимо, прощаясь с ним. И город был самый обыкновенный, какой он бывает на четвертый день недели, в четверг.

Пассажиры перекидывались словами о погоде, передавали билеты, кто-то рассказывал за спиной, что сегодня давали в ГУМе утром.