Текст книги "Отцы"

Автор книги: Евгений Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Она кивнула.

Друг Володи тоже поцеловал ей руку и посмотрел ей в глаза.

– Вы, кажется, хорошая. Толя меня зовут.

Они стягивали плащи, и Володя оправдывался.

– Не сердись и не обижайся, он хороший парень. Самый лучший из тех, что я встречал.

Он очень был непохож на себя, Володя Новиков.

Они прошли в комнату, почти не обращая внимания на нее.

– Садись, старик.

Тут же расположились, как два прожженных командировочных, подвинули столик, достали из портфеля коньяк и недопитую бутылку водки, закуски, сигареты.

– Таня, садись.

Новиков очень суетился, очень старался, накрывая на стол, и очень был непохож на себя.

– Ребята, мне тридцать три года, я один на свете, – он говорил и замирал с посудой в руках и смотрел в пол. – Отца моего, вы знаете, кокнули в тридцать восьмом за то, что был талантливым инженером и в молодости – пламенным комсомольцем. Мама как человек интеллигентный и воспитанный, врач, пошла на фронт добровольно и погибла. – Он налил себе и выпил. – Тетки и сестра умерли в блокаду. А я вот один остался. Через Ладогу меня вывезли, «Дорогу жизни». – Он налил еще и еще раз выпил. – За всех остался… Почему? Почему я?

Таня молчала. А друг сказал:

– Не гони коней, старик.

Новиков его не слышал, он думал о своем, он весь был в прошлом.

– Как мы вкалывали, ремесленники! «Все – для фронта!» Родного человека не пощадили бы, если б не остался на суточную смену! А девятое мая?! Я речь держал! За всех погибших и живых. У меня в горле звенело. Скажи мне тогда: шагни в огонь – я бы не задумываясь!

Таня смотрела на него растревоженно и по-женски заботливо.

Он молчал, подыскивая слово или просто вспоминая о чем-то.

– Давайте выпьем за них. За всех… Я один остался, понимаете, никого нет, и я – один. Только ребята по детдому и Марья Николавна, воспитательница, ну, в общем, бог с ним, что было, то было! Детские воспоминания! Много я видел и хлебнул, и сам хорош, но есть люди, которые не позволяют нам не быть! Не позволяют! Которым веришь, что жив человек! Жив! Вот я хочу за вас выпить! Моя любимая женщина! Мой лучший друг! За вас!

Он выпил. Поцеловал Таню. Поцеловал друга. Закрыл глаза и прижался щекой к руке девушки.

– Таня… Моя Таня…

Друг посмотрел на них.

– За вас!

Таня встала.

– Я пойду посмотрю, чем закусить… Кофе сварить?

– Свари кофе.

Они остались вдвоем, убрали пустую бутылку из-под водки, открыли коньяк.

– Видел мою Таню?

– Видел.

– Хорошая?

– Хорошая.

– Хорошая! Сейчас таких нет! Сейчас себя любят, а это – женщина. Мне иногда страшно становится, когда думаю, кто она и кто я.

– А кто она?

– Моя жена. А та… терпеть ее не могу.

– Так разведись.

– И разведусь, – сказал Новиков убежденно. – Когда-нибудь.

– Почему когда-нибудь?

– А, – сказал Новиков, – давай выпьем. За тебя, старик.

Выпили.

– А ты на человека стал похож, – сказал друг.

– А раньше на кого?

– Знаешь, кем ты был?

– Ты про старое?

– О нем.

– А чего вы добились? Что принцип свой стали тянуть? Ничего у вас не получилось. И забыли про вас! А какая польза? Видел я Вадима… Ну что? Сколько лет прошло, он все о старом. Ноет, ноет, а сам продает себя потихоньку. И весь принцип?.. Серега спился, говорят…

– Спился.

– Кузнец тоже суетится, деньги на кооператив собирает. Андрей не знаю, куда скрылся. Говорят, озлобился.

– А чего ты добился?

– Я дело делаю.

– Какое?

– Настоящее. Конкретное.

– А что это такое?

– Я знаю, что вы все обо мне думаете.

– Должен, наверное.

– В обход пошел? А вы зануды, неудачники. Один раз уперлись, чтоб принцип показать, а потом всю жизнь ноете. А кому от вашего тепла тепло? Никому! А я сколько дел хороших пробил, скольких ребят поддержал!

– А сколько заложил, считаешь?

– Знаешь, в стороне стоять и критиковать просто, а дело делать – трудно. Вы чистоплюи, а я испачкаться не боюсь! Пусть меньше, да хоть что-то будет сделано!

– Смотри, чтоб отмыться можно было.

– А я не боюсь, трус в карты не играет!

– Помню, ты смелый парень. Игрок!

– Я?.. Да, не трус.

Новиков разгорячился. Встал. Говорил громко, размахивая руками.

– В стороне стоять очень легко. А вот работать? Дело двигать? Страну вести? Трудно?.. Трудно…

– А ты страну ведешь?

– Лет через десять и мы поведем, – сказал Новиков убежденно. – Наше поколение. Куда нам деваться?.. Если ответственности не забоимся.

Вошла Таня, принесла яичницу, разложила по тарелкам.

– Спасибо, Танюша. – Володя поцеловал ее локоть. – Таня, я хочу выпить за Толика. Мы с ним три года…

– Два с половиной…

– Два с половиной в одной комнате жили. Каждый кусок делили! За тебя, старик! Время покажет, кто из нас прав! И кто нужнее!

– Я – за два с половиной!

Выпили.

– Помнишь, каким ты был?

Друг Толя прикинул, будто вспоминая. Улыбнулся – усмехнулся.

– Что было – помню, а каким был – нет. Много времени прошло. Много событий.

– Много. А «Бригантину» поешь, как раньше?

– «Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза…»

Таня сидела напротив них, и они не замечали ее, они спорили о своем, они пели свою песню.

Толя пел, обхватив голову руками и закрыв глаза. Потом он замолчал, и Володя пел один.

Друг заснул, и Володя долго и удивленно смотрел на него.

– Заснул, старичок?

Ответа не было.

– Поспи. Иди, Танюша.

Он хотел приласкать, но девушка отстранилась.

– Не надо, Володя.

Она вышла из комнаты на кухню. Он прошел за ней. Обнял.

– Если б ты знала, как я хочу, чтоб у нас был ребенок – твой и мой… наш.

Она сказала:

– Ты много сегодня выпил.

– Почему? Не-много!.. Немного.

– У нас могли быть, – сказала она.

– Извини, я не хотел…

– Прости меня тоже… Я хотела поговорить с тобой.

– Давай. – Он выпил воды из-под крана.

– Понимаешь, Володя, я не могу так больше. Ты уходишь, я умираю. Ты всегда спешишь, и мне страшно, я никогда не знаю, в какой момент ты сорвешься и уйдешь. Это стало мукой. Я боюсь.

– Ты же знаешь, что я не один. – Он сразу стал раздражительным.

– Я думала об этом. Тебе тоже плохо должно быть. Наверное, даже хуже. Мне иногда кажется, что ты на меня злишься за это.

– Тебе кажется.

– Но тебе должно быть плохо – это же ненормально. Ты уходишь, и я не знаю, когда ты будешь снова. Я жду, тебя нет. Я устаю ждать. Знаешь, я иногда ненавижу себя. И нашу любовь…

– Даже так?

– Да, Володя. Потом ты появляешься, когда хочешь, и все начинается сначала. И каждый раз кончается одним и тем же, ты снова уходишь и неизвестно на сколько… Я ведь тоже человек.

– Понятно. Хочешь расстаться? – Таких разговоров он не любил.

– Мне просто тяжело. – Она опустила голову.

– Мне тоже, – сказал он и прошел в комнату. Наклонился над другом. – Надо его поднять.

Друг не соображал.

– Сколько времени? – спросил Володя.

– Тебе пора идти.

– Да, пора, – согласился он, – а то опять крик будет. А с ним что делать?

– Он приезжий?

– Приезжий.

– Пусть останется. Подруги сегодня не будет.

– Ты не волнуйся, он нормальный парень. – Он раздел друга и уложил на диван.

Потом он прошел в ванную, умылся, намочил волосы.

Вернулся в комнату и стоя залпом выпил кофе.

– Спасибо. Ты не волнуйся за него.

– Я не волнуюсь. – Она смотрела, как он надевает плащ.

– Пока, – кивнул он.

– Пока.

Дверь закрылась.

Таня распахнула окно, укрыла одеялом Толика, собрала посуду, стала убирать комнату.

Утром по городу побежали трамваи. Зашумели прямо под окнами.

Друг Володи Толя открыл глаза и долго не мог понять, где он.

Потом он и Таня завтракали. Молчали.

– Вы учитесь? – наконец спросил Толя.

– Да.

– На каком курсе?

– На третьем.

– У вас родители, семья?

– Папа, мама, брат.

– А Володю вы давно знаете?

– Давно.

– Вы знаете, что у Володи семья?

– Конечно. – И она подняла глаза и посмотрела на друга Володи.

Он не отвел взгляда.

– Вас это не смущает?

– Володя особенный человек. Редкий. – Она подумала и еще добавила: – Все только о себе думают. Многие, – поправилась она, – а у него за все душа болит.

– М-да, – сказал приятель Володи Толя. – Хорошо устроился.

– Внешне он, конечно, резок… Вы знаете его биографию?.. Впрочем, вы его друг.

– Про биографию слышал. А друзей у него много?

– Наверное… Просто он меня ни с кем не знакомил.

– А вы не переживайте и не обижайтесь, – утешил Толя, друг Володи. – Потому что не с кем.

Таня усмехнулась.

– А вы, «лучший друг»?

– Я ему не друг.

– Как же так? Жили с ним два с половиной года, делили кусок…

– Два с половиной года делили кусок, а потом он… как это выразиться, «сменил»… и не только меня… Себя! Идею!..

– ?..

– Он вам не рассказывал, как он поменял профессию инженера?

– Его всегда интересовали общественные вопросы. – Она подумала и добавила: – За это я его уважаю. – Еще подумала: – И люблю.

– Я вижу, что вы его любите. Вы хорошая девушка. Правда. Да, он всегда интересовался общественными вопросами, мы все… Мода была такая. Время. Эпоха. Вот мы и сговорились – держаться вместе до конца. Тем более, считали себя правыми.

– Кто «вы»?

– Ребята… Студенты, члены комитета комсомола. А нам говорили, чтоб мы приняли другое решение. Пришел такой симпатичный парень, почти наш ровесник, улыбнулся нам, сказал: «Ребята, мы все свои. Родина у нас одна, партия – одна, дело общее, выкладывай, у кого что накипело». А мы же все советские люди, а не подзаборники… и раскрыли рты. Сердце-то горит. Равнодушие презирали. А проблем, как вы понимаете, полно было нерешенных. А потом нам сказали: «Не то вы говорите и не так». И не стали доказывать. А просто предложили: или – или.

– Как?

– Так.

– Разве так бывает?..

Друг Володи посмотрел на нее. Опустил чашку.

– Спасибо. Очень вкусно. К сожалению, бывает.

– И вы поменяли свои взгляды?

– Мы – нет.

– А при чем тут Володя?

«Лучший друг Володи в студенческие годы» помолчал.

– Видите ли, мы молодые были, наивные, начитались разных книжек: «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия» и считали, что нельзя отходить от принципов, не по-комсомольски это, не по-советски. Вот мы и уперлись как бараны. А нас за это метлой. Чтоб не засоряли ряды. Некоторых – без права поступления. А Володя, он старше нас был, он и на заводе поработал, и на флоте побывал, он перестроился. И благополучно защитил диплом.

– Вы приехали с ним, вместе пили, обнимались, пели «Бригантину». Он вас привез ко мне. Он никого никогда не привозил! Я видела, как он к вам относится! А вы мне сейчас о нем такое говорите! Это неприлично. Это…

Друг Володи выслушал все спокойно, спокойно.

– Я закурю, можно?

Не дожидаясь разрешения, закурил.

– Привез он меня для себя – подобрал и привез: тут иллюзии нет ни у него, ни у меня. Мы ему десять лет, не все, правда, руки не подавали, но жизнь перемолола, конечно, сделала коррективы. А ему важно, чтоб мы ему руку подали и признали его предательство за разумное поведение. Вот он меня и подобрал пьяного и душу мне открывал, и целовался со мной, и к вам привез, чтоб себя оправдать.

– А вы?

– Я слабый человек, пью много. Меня хватило на пару поступков, а дальше у меня сил нет, – он усмехнулся устало, и Таня увидела, что он действительно какой-то усталый и погасший. – От меня и жена ушла, человек я действительно неудачный. Это – обо мне.

– «Слабый человек» – какое трогательное оправдание. Поэтому все можно? Какое вы имеете право о нем так говорить?

Толя, который назывался другом Володи, устало согласился.

– Права не имею, верно… Все, конечно, дико: я сижу здесь, пью кофе, вспоминаю, пусть даже факты… – он усмехнулся. – Ничего… Хорошая помойка. Кто здесь прав? Где здесь истина?.. – Он не смотрел на Таню, говорил сам с собой. Рассуждал, будто в привокзальной пивной со случайным собеседником о чужой, не о своей судьбе и жизни. – Я могу, конечно, сказать, если я даже отрицательный… Но в чем смысл?.. Вы его любите – значит, жизнь за него. – Он поднял на нее взгляд. И сообщил свое открытие: – За него! Может, он опомнился, одумался, оправился, распря-мился – встретил вас, полюбил, ему открылся подлинный смысл жизни, и он… он опомнился?.. – Он остановился. Подумал о том, что изрек. Засомневался. Покачал головой. – Тогда зачем я это говорю? Помойка… Или на всякий случай… Какой – «всякий»?.. Вдруг он человек?..

Таня встала. Голос ее дрожал.

– Вы знаете, «лучший друг», я не хочу больше об этом говорить.

Гость тоже встал.

– И все же, – сказал гость с тупой занудливостью, – а вдруг я прав?.. – Он испуганно посмотрел на Таню. – Вы выдумали романтика и подвижника, а это одинокий, несчастный человек, неспособный полюбить кого-то, понять, который стесняется своей слабости… – Он даже перестал натягивать плащ. Подумал. Посмотрел на Таню, но она молча ждала, когда он уйдет. – Он не простит вам ваши иллюзии в отношении себя. Они приятны, но… до поры… Это слишком страшно – стыдиться самого себя. Он не захочет и тогда…

Она открыла дверь.

Гость взглянул на дверь с удивлением, будто там кто-то мог появиться.

– Уходите. Я не хочу вас слушать.

Гость согласно покивал.

– Конечно, конечно… – Уже в дверях обернулся. – Права жизнь. А она – за вас. Желаю, чтоб вы были правы, даже он. Но не я. Так будет справедливее…

Самолет набрал мощность, сорвался с места, стремительно побежала взлетная полоса и ушла вниз.

Они сидели в креслах рядом. И Володя обнимал Таню за плечи, а она прижималась к нему щекой, и внизу разворачивалась Москва. Все было хорошо, замечательно, и они оба были счастливы.

Потом они летели на маленьком «местном» самолете.

Внизу раскинулось колоссальное водохранилище, знакомые по фотографиям плотина и знаменитая ГЭС.

– Как красиво! – сказала Таня и сжала его локоть.

– Грандиозно! – Володя был возбужден. – Все-таки мы строим! Строим!

ГЭС ушла в сторону, внизу тянулась тайга, однообразная и волнистая, похожая на водохранилище. Нитка железной дороги рассекала ее пополам.

Потом тайга расступилась, и они увидели разрытый котлован, конструкции, склады, краны, поднимающиеся корпуса комбината.

Дальше потянулись однообразные серые бараки – рабочий поселок строителей.

– Посмотри, – сказал он.

– Где?

– Вот эти бараки. Они делают комбинат, будущий соцгородок.

– Но это временно? – спросила она.

Он кивнул. Он был возбужден и, не отрываясь, смотрел на стройку.

– Временно. Эти снесут, построят нормальный город. Главное, чтоб был комбинат.

Она повторила:

– Главное, чтобы был комбинат.

Собрались в управлении. Комната была набита. За столом сидели Новиков и Белов, представитель от треста. Новиков встал.

– Все в сборе?

– Нет Воронова.

– А где он? – Новиков покосился на Белова.

– В больнице, – ответили из угла.

– В больнице? – переспросил недоверчиво Новиков. – А что с ним?

– У него фурункулез в тяжелой форме, – сказал парень, сидящий напротив Новикова. Он смотрел на Новикова ясным взглядом.

Белов кивнул.

– Это верно, – подтвердил он.

– Ясно, – сказал Новиков. – Товарищи! На объекте сложилось чрезвычайное положение. Я приехал сюда из Москвы, чтобы мы вместе решили эти вопросы как следует и до конца! Есть два обстоятельства. Первое: мы отстаем со сроками монтажа, не даем фронта работ и подводим таким образом всю стройку, весь коллектив. Мы подводим честь нашего треста!.. Второе: в Москву, в трест, пришли три письма, одно – анонимное, подписанное «группа строителей»…

Парень, что сидел напротив, встал и, глядя в глаза, сказал спокойно:

– Это мы писали. И об этом известно. Всем! Стройке.

Белов наклонился к Новикову.

– Сафонов. Главный бузотер.

– А работник?

Белову явно не хотелось говорить об этом, но он все же процедил:

– Ничего… хороший работник.

И в этот момент Владимир Новиков почувствовал, как ему остро неприятен этот человек, Белов.

– Мы знаем, – сказал Новиков, глядя на Сафонова. – Садитесь. Два других подписаны фамилиями. Авторы этих писем, кроме Воронова, присутствуют здесь. Я вижу, вместо того, чтобы работать и заниматься своим прямым делом, здесь решили организовать писательский кружок.

Он пошутил и сам засмеялся, но, кроме Белова, никто его не поддержал, собравшиеся смотрели на него насмешливо и враждебно.

Новиков перевел дыхание и заговорил жестко и напористо.

– Факты нарушений мы проверяли и будем проверять! Но мы отстаем по срокам, и это самое главное наше нарушение – сроки!

– Главное, чтоб порядок был, – сказали из рядов.

Новиков метнул туда взгляд и продолжал напрягшись:

– Главное – сроки!.. Все это заставляет нас быть откровенными и ответственными, поэтому я прошу выступать по делу, без дипломатии и осторожничания. Но и без демагогии. Мы все свои люди, стройка – дело наше, проблемы, кроме нас, никто не решит. Кто начнет?

Встал Сафонов.

– Разрешите мне.

Новиков нашел фамилию в списке, поставил точечку.

Сафонов был крепкий парень, с обветренным лицом, как у всех, с ясными спокойными глазами, как у всех, и говорил он спокойно – можно было подумать, что он совсем не волновался.

– Обстоятельства такие. Мы приехали сюда не за длинным рублем, мы приехали сюда выполнить свой долг, комсомольский долг, как бы это понятие некоторые товарищи не затаскивали.

Собрание дышало за его спиной одним дыханием, и это дыхание и эту поддержку Сафонов чувствовал спиной.

И Новиков это понял тоже. Ему нравился этот крепкий парень, Сафонов, хотя, конечно, надо было наказать его за строптивость, чтобы было неповадно другим.

– Мы приехали сюда работать, – говорил Сафонов, – и преодолевать трудности. Но трудности темпов строительства, а прикрывать… и расплачиваться за нерадивость и равнодушие бюрократов мы не имеем права… как комсомольцы. Нет спецодежды, элементарных резиновых сапог, масса ребят переболели фурункулезом и простудой. Почему нет сапог? Не надо ссылаться беспрерывно на Павку Корчагина и на Сашу Матросова. И за их именами прятать свое равнодушие, мягко говоря. Мы требовали снять Гринберга и ставили об этом вопрос не раз. Мер не было. А он нас стал прижимать в зарплате. И работу подсовывать похуже, как будто он – Демидов, а мы – его крепостные. Мы коммунизм строим, а не ступеньку для его карьеры.

– Не занимайтесь демагогией! – вдруг сорвавшимся голосом выкрикнул Белов. – Сапоги-то вам дали. Вы лично сапоги получили. Работать надо, а не жаловаться.

Все загудели.

Дурак, подумал Новиков обреченно, стараясь не глядеть на Белова, дурак и маменькин сынок. С кем работать приходится! И дядя с папой хороши – где карьеру «мальчику» надумали делать, на комсомольской стройке! Впрочем, этим все можно, себя они уже приучили к этой мысли и приучают остальных: новая генерация функционеров, люди без нервов и прочих атавизмов.

– Сапоги у меня были, – продолжал спокойно Сафонов. – У меня, но не у всех. Белов никаких мер не принимает, и мы вынуждены были написать в Москву, в трест. Но в тресте, видимо, много дел и без нас. Без сапог можно было неделю, месяц… Но когда они лежат на складе, а нас воспитывают, чтобы энтузиазм был и дисциплина, то мы считаем, что это хуже вредительства.

– Вы подбирайте слова, – жестко глядя ему в глаза, сказал Новиков. – За них придется отвечать.

– Демагогия, знакомая демагогия, – с готовностью подхватил Белов и принужденно засмеялся. – Фразерство, рассчитанное на дешевую популярность.

– Я отвечаю за них, – Сафонов был все так же спокоен, сбить его было трудновато. – Когда нам, комсомольцам, хамски говорят: «Не нравится – можешь уезжать!», это как называется? Эта стройка наша! Наша! А не Белова и не Гринберга, и отсюда мы никуда не уедем.

Сафонов сел. Новиков красным карандашом обвел его фамилию, поставил восклицательный знак. Покосился на Белова, тот явно чувствовал себя «не в форме», хотя и хорохорился.

Новиков поднялся над столом – пора было прекратить эти эмоциональные излияния, надо было «попробовать» аудиторию, проверить на паршивость, тронуть «головку» – Сафонова, отсечь ее при возможности.

– А почему вы, товарищ Сафонов, за всех говорите? У других что, голоса нет? А то – «мы, мы», а кто это «мы»? Конкретно?

Собрание напряглось. Белов сбоку коротко и одобрительно хихикнул.

Сафонов молчал. И тут чей-то голос четко выговорил:

– Мы – это мы!

– Кто? – Новиков метнул взгляд. – Кто?!

Поднялась одна рука.

Другая.

Сразу еще несколько.

И потянулись руки. Все! Как копья. Только один Сафонов сидел, сложив руки на груди и насмешливо рассматривал Новикова.

– Теперь ясно? – выкрикнул чей-то насмешливый голос.

Новиков растерялся и не нашелся, что сказать.

– Ясно, – машинально повторил он и присел на стул.

И еще один человек не поднял руки – это была Таня. Она сидела в углу, съежившись и забившись, как маленький зверек.

Сосед справа, счастливый всеобщим братством, повернул к ней лицо.

– А ты чего спишь?

Но тут же вмешалась девушка.

– Оставь ее, Коля. Она не наша! Она с ним приехала.

– А-а… – протянул Коля, и разочарование, жалость и презрение отразились на его лице. – С ним!.. А-а…

И тут распахнулась дверь, вбежала растрепанная девушка.

– В клубе дерутся! – выкрикнула она.

Сафонов вскочил первым.

– Витя, Юра! – И кинулся к дверям.

Комната стремительно опустела.

Новиков взглянул на посеревшего Белова и ринулся к дверям за остальными.

Около клуба, длинного барака, увешанного плакатами, клубилась толпа, слышались крики и ругательства.

Новиков ворвался в помещение. Музыка еще играла, но танцы прекратились. У стены стоял парень с красной повязкой, с разбитым лицом, а двое других держали его за волосы и постукивали головой о стену.

– Теперь грамотный? Грамотный? – приговарил один из них.

Новиков кинулся вперед.

– Тихо! – закричал он.

Все посмотрели на него, и тут же сбоку вынырнул какой-то парень.

– А это кто такой шумный?

Новиков успел перехватить его руку, другой ударить в подбородок, и тот запрокинулся навзничь. Но тут же его сзади ударили по голове. Он упал. Его ударили ногой в бок. Он откатился, успел вскочить, прижимаясь к стене, смаху ударил в чью-то наглую физиономию – та провалилась. Заметил кастет, успел схватить руку и рванул ее на излом. Закричали страшным голосом.

Свет погас. Кричали. Потом принесли фонари. С улицы кричали:

– Мы еще встретимся с тобой, падло!

Фонарь высветил рубильник. Включили. Зажегся свет. Стали осматриваться. Новиков с удивлением увидел Таню.

– Ты здесь? – спросил он.

– Конечно.

Сафонов прижимал платком щеку. Платок был в крови.

– Железкой ударили, – объяснил он.

– Распустили вы шпану, – сказал Новиков.

– Есть немного, – Сафонов кивнул и улыбнулся. – А где ты драться научился?

– Где? – Новиков держался за голову. – Я же здесь вырос, а не за границей.

– Что у тебя? – спросила Таня и достала платок.

Новиков поймал вопросительные взгляды.

– Журналистка из Москвы. Дронова, – представил он Таню.

Таня неуверенно улыбнулась.

На нее смотрели доброжелательно.

– На какой материал сразу вышли, – сказал Сафонов. – Вы от какой газеты?

– От журнала, – вмешался Новиков, – от молодежной редакции. Где я драться научился? – перевел он разговор. – В детдоме рос, на заводе вкалывал, на флоте четыре года, так что скучать не приходилось.

– И нам скучать не приходится, – сказал кто-то из ребят.

Все засмеялись. Всем уже нравился этот представитель из Москвы. Нравилось, что он такой: умел драться, умел говорить на «ты», нравилось, что он был в детдоме, был тоже работяга и служил на флоте – в общем, свой парень.

– Главное, – сказал Новиков упрямо, потирая голову, – это сроки. – Таня стояла рядом с Сафоновым, и тот что-то говорил ей, и она слушала и кивала, и улыбалась, и чем-то они были похожи. И оба молоды. – Сафонов, – окликнул его Новиков, – сроки, понял? Не для Белова и не для Гринберга, не для меня и не для дяди, а для комбината, для страны, для нас всех!

Сафонов улыбнулся и оглянулся на Таню. И та тоже улыбнулась, будто они были уже из одной компании.

– За нами, – сказал Сафонов, – дело не станет. Верно, ребята?

Все кивнули. И Таня тоже с ними.

– Ты приходи на собрание, – сказал Сафонов и улыбнулся даже несколько покровительственно, как младшему. – Послушаешь народ.

– Приду, – кивнул Новиков. Обнял за плечи Сафонова, сказал искренне: – Эх, ребята! Если на кого надеется Россия, Советская власть, так это на вас!

И никто из ребят не удивился.

Это была картина века. Они шли в темноте и пели «Марчука». Все свои ребята! И тут же в ночи светилась стройка и бухало, и ахало железо. И все было свое, все было сделано своими, вот этими руками. ГЭС. Величественная. Мощная. Знамение века.

Настало утро, и люди шли на работу – все одинаковы», в одинаковых телогрейках и робах, в касках, мимо одинаковых бараков. Они всешли водну сторону, как приливная волна, – на работу.

Новиков смотрел на них из окна Дома приезжих. Таня стояла рядом.

– Смотри, как они идут, – сказала она.

– Как?

– Красиво.

– Красиво.

– Хорошие ребята!

– Нормальные парни.

– Нет, – не согласилась она и засмеялась вспоминая. – Я видела, какой ты вчера был растерянный. Растерялся?

– Когда? – он недовольно покосился на нее.

И она счастливо рассмеялась.

– Когда они подняли руки. Все!

Он коротко посмотрел на нее.

– Тебе весело?

– Очень! Хорошие ребята, – повторила она. – А Сафонов просто настоящий парень.

– Нарвется этот твой Сафонов когда-нибудь, сломают ему хребет.

– Кто?

– Найдутся. Ему дай волю, так он действительно вообразит, что он пуп земли, а он бригадир, строитель. Вот и строй.

Она смотрела на него остановившимся взглядом. Он не видел ее, смотрел на улицу, на людей, идущих на работу.

– Все до поры до времени. Правдоискатели! Трахнутся о жизнь головой, растеряются и завоют. А Сафонова надо придержать – для работы он хорош, энтузиаст, а людей смущать не надо.

– Ты же не завыл, – тихо сказала она.

– Не завыл, потому что знаю – бесполезно. Я тоже жил в таком рабочем поселке, тоже получал свои сто десять и премиальные. – Он обернул к ней свое лицо. – Ты бы хотела стать женой такого работяги? Каждый вечер после работы – телевизор или заниматься любовью… Или выяснять отношения с соседями. Потом нарожать детей, чтобы не быть хуже других…

– Но ты же, ты же… – начала она.

– Что я? Я всегда знал, что выскочу, не буду, как все…

– Ты вчера обнимался с ребятами. Говорил им громкие слова.

– Ну и что? – он посмотрел на нее зло, как на врага. – Я пел с ними, и они пели со мной, им нравилось, и мне тоже. Что случилось? Кому я должен?.. Для меня главное дело – сроки. Сроки! Для этого я сюда приехал, «тем и интересен», – процитировал он. – А не для пения… Сафонов хороший парень, но это не профессия. Гол как сокол, всего лишь бригадир и член бюро… Мелковат для истины, за которую права качает. Кто за него? – И усмехнулся. – Его ребята, его парни?.. Это не капитал: Я уже разговаривал с Москвой. Его снимать будут. Может, не сразу… Переводом или повышением…

– Как?

– Так, обыкновенно. Мы зачем приехали? Экзотику смотреть?

– Зачем?..

– Дело сделать. Белов здесь навалял, но с него другие спросят, кто за ним стоит, а не я или эти ребята. У ребят – вера и энтузиазм, а у Белова – связи.

– Ты будешь против Сафонова? – спросила она тихо.

Он посмотрел на нее, усмехнулся.

– Что, испугалась? Думаю, как вывернуться. А тебе жалко?

– Ты сам говорил: он настоящий.

– Настоящий… Говорил… – И снова усмехнулся. – Сам когда-то был такой, все за правду-матку выступал.

– Ты и сейчас такой, – сказала она и обняла его за плечи.

Он посмотрел на нее. Засмеялся.

– Не такой. Умнее. А ты хочешь, чтоб я из-за твоего Сафонова имел жалкий вид? Тебе кто дороже?..

Она опустила голову. Подумала. Подняла глаза.

– Я перестаю понимать тебя. Я боюсь.

Он чуть не рассмеялся. Успел сдержать себя в последний миг.

– Постарайся понять, – сказал он. – Ты живешь в придуманном мире. В прекрасном, но придуманном. – Он говорил горячо, убежденно, как о выстраданном. – И когда жизнь непохожа на то, что ты придумала, ты сердишься, ты обижаешься, ты восклицаешь. А надо обижаться на себя, извини, на себя и на свой идеализм. Это хорошо, распрекрасно, непосредственно, когда в девочках, но не надо навязывать взрослым, нормальным людям, чтобы они любили свой идиотизм и орали: «Наш идиотизм – лучший в мире, качественный!» Я люблю думать сам! Сам!..

– За что ты так не любишь их?

И он снова взвился, сорвался:

– А за что мне их любить?.. На работе кто-нибудь глупость скажет, перемигнуться не с кем. К начальству приходишь, боишься проговориться, показаться умнее, чтобы не нарушить гармонии. Их? Людей я уважаю. Если есть за что. Я стада не люблю и этот инстинкт стадный. «Как все». Ненавижу!

– Я хочу у тебя спросить, – тихо сказала она.

– Ну?

– Я хочу у тебя спросить, – повторила она. – Я никогда не спрашивала, ты был… после меня… со своей женой?

– Какое это имеет значение?

– Имеет. – И она требовательно посмотрела ему в глаза.

Ему сразу стало скучно с ней, сразу захотелось расстаться, а главное – не выяснять эти дурацкие отношения. Прекратить как можно быстрее этот бесполезный разговор. Голос его стал вялым и скучным.

– Тебе со мной плохо?

Она рассмеялась неожиданным смехом, такого смеха он от нее никогда не слышал. И вообще она была непохожа на привычную Таню, которая преданно, с восхищением ловила каждое его слово. И эта новая Таня вызывала у него раздражение и тревогу.

– Как просто ты со мной расстаешься. Да… Такая наша любовь… А я молилась, ждала: он особенный… Аборты делала…

– Перестань… Ты сама меня выдумала. Я тебе ничего не обещал.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Сама, – усмехнулась. – Да, ничего не обещал, только брал. Ты обычный.

– Да, я – обычный, – он торопился закончить разговор. – И я рад, что меня наконец не выдумываешь.

– «Полюбите нас черненькими», – она потерла виски. – Интересно, за кого же ты меня принимал? За девку?

– Ты знаешь, – сказал он устало и неубедительно, – я люблю тебя.

Она оскорбительно рассмеялась.

– Ты не знаешь, бывший мой милый, что это такое.

– Хорошо, – перебил он. – Ну что, поговорили? Разогнали кровь?

– Поговорили. – Она посмотрела на него. – Сейчас ты скажешь: тебе надо на собрание.

– Да, мне надо. – Он попытался сострить: – Со временем плохо – некогда переживать.

– Будешь опять рассказывать, как ты работал на заводе, про блокаду…

– Да, придется поговорить. – Он думал о своем, не вслушиваясь в ее слова, он уже был там, на собрании.

Она заглянула в его потустороннее лицо.

– Новиков, – она впервые назвала его по фамилии, и он вздрогнул. – Новиков, я потеряла тебя. И ухожу.

Он смотрел на аде и не мог найти ответа. Наконец выговорил:

– Ты взрослый человек. Тебе виднее.

– И все? – она усмехнулась.

– Все, – он не улыбался, он был серьезен.

Он странно усмехнулся. Подошел к двери, повернул ключ и положил его в карман. Она, скорее, изумилась. Он снял пиджак и повесил его на стул.

– А я переживаю, что у нас не как у людей, – ни одной сцены! – Он подошел к окну, чуть отстранив ее рукой, и задернул штору.

Она испугалась.

– Ты что?

Он крепко взял ее за плечи. Стал целовать лицо, искал губы…

Она вырывалась, но он держал крепко.